9

Он касался ее волос, губ, щек – и страшно боялся это делать. У него такие грубые руки. Даже Жозефовы колдуньи ничего с этим не смогли поделать. Он чинил машины с пятнадцати лет, менял масло, заливал бензин, откручивал любые гайки пальцами и запросто гнул здоровенные болты.

У нее такая нежная кожа, что кажется, он может ее поцарапать простым прикосновением.

Она вся светится в темноте, волосы золотые каскадом до плеч, и жилка бьется на виске, а еще одна на шее, а шея… какая у нее шея! Стройная, тоненькая, гордая, лебединая…

Он с самого первого раза знал, что она – принцесса. Красавица. Богиня. Даже в джинсовых шортах, кроссовках и футболке, даже злая и чумазая – все равно принцесса.

А он – все равно деревенщина, хоть принцесса и учила его хорошим манерам.

Он привык к ней так быстро, всего за пару дней, но никогда не переставал считать ее высшим существом. Словно его поселили рядом с райской птицей дивной красоты. Не придет же вам в голову желать обладать такой птицей единолично? Или придет? Неважно, что бы вам в голову ни пришло, птица вас и не заметит. Будет распевать свои райские песни и порхать по райскому саду, а вы будете жадно смотреть на нее снизу. С земли.

А потом он научился распознавать ее запах, стук ее каблучков, звон ее чашки по утрам в кухне… Неважно, что в квартире кроме них никого не было. Он узнал бы ее и в стотысячной толпе. Она была одна на всем белом свете, одна-единственная, неповторимая.

Хотел ли он ее? Мечтал ли о ней? Представлял ли в горячечных мечтах, как она лежит в его объятиях?

Нет. Никогда.

Он любил ее всем сердцем, он преклонялся перед ней, жалел ее, уважал ее, побаивался ее, обожал ее, скучал без нее, не находил себе места… Но он не смел даже в мыслях желать ее.

Она была принцесса. Он – деревенщина.

И вдруг выяснилось, что все его мысли не имеют никакого значения.

Значение имеет только то, что ее кожа светится в лунном свете, и жилка бьется на виске, а вторая на шее.

И шелк льется с плеч прямо на пол, и нагота обжигает глаза, словно вспышка сверхновой звезды, и ты уже не можешь дышать, потому что дышать – значит не целовать ее, а вот как раз этого и нельзя…

Она никогда не знала, что сердце может биться во всем теле сразу. В голове, в груди, в животе, в коленях, на кончиках пальцев.

Она где-то читала, что максимальный пульс не может превышать трехсот ударов, иначе сердце разорвется и человек умрет. Ее собственный пульс зашкаливал за тысячу.

Его пальцы обжигали, и кровь становилась лавой… И вот горит, горит в груди счастье, растворяется тело, превращается в один ликующий стон, и растекается в жестких, прекрасных руках мужчины озером искрящегося пламени, а потом улетает в небеса…

Шелк дерюгой царапает плечи, соски напрягаются от боли, и она сама сердито стряхивает проклятое тряпье с плеч… Это – преграда между ними, и ее не должно быть!

Даже если миру придет в голову именно сегодня взорваться на тысячу тысяч осколков, даже если Мировой океан решит поменяться с сушей местами, это все не будет иметь никакого значения, потому что жесткие пальцы ласкают ее кожу, губы пьют ее дыхание, кровь зовет кровь, и тела сливаются, словно реки, в один бушующий поток желания и страсти.

Они искали истину. Осторожно и отчаянно, торопливо и неспешно, умело и бестолково, до боли легко и с таким трудом…

Они искали друг друга, потому что вокруг была тьма, сияющая тысячами солнц, и невозможно было разомкнуть руки и губы, чтобы не потеряться, не разлучиться ненароком в вихре нового мироздания, небрежно творящегося у них на глазах. А глаза были закрыты, чтобы не ослепнуть от счастья, бесконечного, жгучего, пряного счастья, затопившего их обоих, захлестнувшего и увлекшего в водоворот, вознесшего на вершину и швырнувшего в бездонную и оттого совершенно нестрашную пропасть…

И нежная тьма вынесла их на невидимый берег, тихо отхлынула, погладив на прощание обнаженные и пылающие тела, превратилась в бархатный полог, усеянный бриллиантами звезд, и прикрыла их от всего мира…

Вивиана не открывала глаза, потому что боялась. Ей всю ночь снились слишком хорошие сны, чтобы от этого можно было так запросто отказаться. Она проснулась на груди Шейна, и его тяжеленные ручищи обнимали ее всю целиком, но не сдавливали, а словно баюкали, хотя сам Шейн крепко спал.

Вивиана замурлыкала от счастья и уткнулась носом ему в подмышку. Спутанные волосы девушки рассыпались по груди Шейна, и он улыбнулся, не открывая глаз. Он тоже не хотел расставаться с этой ночью.

Они лежали так тысячу лет – а может, пару секунд, а потом руки Шейна внезапно стали тяжелыми и горячими, а ее тело – странно податливым и нечеловечески гибким.

И все повторилось заново, и было прекраснее в сто тысяч раз, потому что сентябрьское золотое солнце било в окна, и Шейн с Вивианой уже не жмурились, а, наоборот, не сводили друг с друга глаз.

Потом они скатились, смеясь, с постели, побарахтались на полу, и мистер Джейд осторожно просунул голову в дверь и с интересом на них смотрел, а Вивиана засмущалась, и Шейн погрозил Джейду подушкой, ну а Джейд – волшебная собака – совершенно явственно ухмыльнулся им и степенно удалился в кухню.

Шейн отнес хохочущую и растрепанную Вивиану в душ, и полчаса они просто целовались под льющейся водой. Потом пили кофе в кухне и ели земляничный джем прямо из банки одной ложкой, потом одевались и снова целовались, потом пошли гулять с Джейдом и держались при этом за руки, не отпуская их ни на секунду.

Оба чувствовали одно и то же, поэтому говорить об этом было необязательно. Половинки, носившиеся по миру, стали одним целым. Все теоремы мира были решены, все конфликты исчерпаны.

Наступило счастье, такое безоблачное и бесконечное, что оба, и Шейн, и Вивиана, не ходили, а летали по воздуху, и вокруг них клубилась радуга их любви. Люди на улицах улыбались, видя, как маленькая золотоволосая девушка и широкоплечий сероглазый парень проплывают над влажной от дождя мостовой, не замечая никого и ничего.

Но улыбались отнюдь не все.

Сентябрь летел к концу. Шейн уже не каждый день ездил к Колину Фарреллу в контору, у него появился свой собственный офис в одном из роскошных административных зданий «Олшот Ойл Индастри». Теперь молодой человек в полную силу занимался делами благотворительного фонда, а Колин Фаррелл каждый вечер отчитывался перед Марго Олшот, которая упорно не желала звонить внучке, но живо интересовалась всеми подробностями ее жизни.

Шейн нехотя согласился с тем, что надо вести обычную жизнь делового человека, начал встречаться с нужными людьми, вести переговоры и ходить на деловые ланчи с партнерами по бизнесу. Он был бы рад брать на эти встречи и Вивиану – не потому, что был не уверен в себе, а потому, что просто не мог с ней расстаться, – но Колин Фаррелл тактично и твердо заявил, что это только помешает нормальной работе.

Сам Фаррелл откровенно гордился своим учеником, но Шейн все чаще выглядел задумчивым и хмурым. Он не жаловался, он вообще почти не говорил с Вивианой о делах, однако суровая складка между густыми бровями становилась все глубже.

На депозит Вивианы поступила очередная сумма, однако, девушка почти не обратила на это внимания. Она даже не вспоминала о своих смешных июньских переживаниях по поводу денег. Вся ее жизнь заключалась отныне в Шейне Кримсоне. Она провожала его по утрам, закрывала за ним дверь и немедленно принималась ждать его обратно.

Однажды Шейн заехал к Жозефу в салон. Знаменитый визажист кокетливо закатил глаза при виде сероглазого гиганта, но, едва закрылась дверь в его кабинет, немедленно превратился в нормального человека. Он проницательно взглянул на Шейна и поинтересовался:

– Что-то не так, ковбой? У тебя не получается бизнес? Или прекрасная Вивиана охладела к твоему скромному обаянию?

– Не смейся, Джузеппе. Мне совсем не до смеха.

– Ого! У богатых свои причуды. Ладно, все, молчу. Ты приехал на массаж, маникюр, макияж – или как?

– Или как. Я приехал… поговорить.

– Со мной?

– Видишь ли, так уж получилось. Я знаю, у тебя много дел, но… поговорить-то мне как раз и не с кем, кроме тебя.

Жозеф помрачнел, слез со стола, на который было взгромоздился, и пересел в кресло.

– Ты меня пугаешь, парень. Что все-таки случилось?

– Я хочу уехать.

– Что-о? Ты, часом, не ударился головой, когда вылезал из постели Вивианы?

Шейн вскинул на Жозефа помертвевший от ярости взгляд.

– Откуда ты взял…

– Спокойно. Не смотри на меня так, я вовсе не сплетник. Хотя сплетни про вас кипят, как спагетти в горшке. Верховодит, разумеется, Дикси Сеймур. Ты здорово прижал ей хвост, она до сих пор шипит, как кошка.

– Жозеф, я…

– Шейн, я работаю с людьми, как ни пошло это звучит. Мне достаточно посмотреть на человека, чтобы понять, влюблен он, разочарован в жизни или, скажем, просто страдает несварением. Про вас с Ви все ясно без слов. Она льнет к тебе, как вьюнок к дубу, глаза у нее светятся, а ты смотришь на нее, как католик на дарохранительницу. Вы завтракаете в «Колизее», кормите друг друга клубникой и думаете, что этого никто не видит. Могу только пожать плечами и сказать на это – вы ошибаетесь. За вами следят сотни глаз, десятки мозгов усиленно работают и делают выводы. Заметь, не всегда доброжелательные. Мне, в отличие от большинства, вы оба более чем просто симпатичны, я вас обоих неплохо знаю, так что мое фривольное заявление – не результат выслушивания сплетен, а собственный вывод из сложившейся ситуации. Если хочешь, я извинюсь, и покончим с этим. Так что с тобой? Куда ты собрался?

– Я… У меня ничего не получается.

– Неправда. Тебя похвалил один мой клиент, а он хвалит молодых бизнесменов приблизительно раз в десять лет. Фаррелл от тебя в восторге, а значит, Марго тоже. Вивиана… или мне нельзя упоминать это имя?

– Джузеппе, не язви. Я плохо выражаю свои мысли, только и всего. Дело не в бизнесе, там все ясно. Раз уж макак учат работать на ЭВМ, то и меня можно научить бухучету. У меня не получается жить, как все они.

– Почему? Ты – миллионер.

– Да. Я – миллионер. И мне надоело им быть. Когда я зарабатывал четыре сотни в месяц, я гордился собой. Я откладывал на телевизор, на новое ружье, на мотоцикл, я мог позволить себе пропустить кружку пива в субботу и с удовольствием ходил в кино по воскресеньям…

– Не пугай меня! Неужели ты спустил свои миллионы и живешь на хлебе и воде?

– Я зарабатывал своим трудом и тратил то, что заработал. В этом был интерес. Теперь я могу купить тысячу цистерн пива, линию по производству мотоциклов и оружейный склад – но мне не хочется этого делать.

– Бедный!

– Да нет же, Жозеф, не бедный. Я делаю то, что велит Фаррелл, я даже сам принимаю некоторые решения, но мне совершенно не хочется этим заниматься. Зачем? В стране и без меня полно таких фондов, в них просто прокручиваются большие суммы денег, чтобы превратиться в еще большие. Моего труда в этом нет.

– Шейн Кримсон! Вы – социалист!

– Не можешь нормально разговаривать – черт с тобой. Просто послушай. Дома, в Соммервилле, я был лучшим автослесарем на всю округу. Могу собрать и разобрать любую машину, починю любой трактор. Это я умею и люблю. Все, что я делал дома, было нужно людям. Все, что я делаю здесь, не нужно никому.

– Погоди. Ведь, насколько я знаю, ты занимаешься благотворительностью. Разве это не для людей?

– Для людей – это когда берешь в руки деньги и отдаешь их вдове с тремя детьми. Для людей – это когда приезжаешь на трейлере с оборудованием в приют и делаешь ремонт. Для людей – это когда накормишь двадцать пять КОНКРЕТНЫХ бездомных. А Фонд Марго Олшот – это не для людей. Это для престижа. Никто не видит этих денег, они плавно перетекают из одного банка в другой, а мне капают проценты. Выходит, я же еще и наживаюсь на благотворительности.

– Я ошибся. Ты – не социалист. Ты – коммунист. И революционер. Что ж ты хочешь? Разбросать деньги по городу? Что можно сделать против системы?

– Я, кажется, уже сделал.

– Шейн! Не пугай меня, я пожилой человек…

– Я перевел половину суммы на счет в банке моего городка. Этого хватит, чтобы разобраться со всеми тамошними бедами. И на дорогу, и на больницу, и на новые дома. А вторую половину… Я попросил представить мне информацию по самым нуждающимся детским приютам. Подчиненных у меня много, так что скоро она у меня будет. Из них я выберу наибеднейшие, лично объеду их все и сам составлю список того, что им необходимо в первую очередь. Понимаешь? Не лишний йогурт на завтрак, а протекающая крыша. Не плюшевые игрушки малышам, а зимнюю обувь для каждого, включая на вырост.

Жозеф грустно покачал головой.

– Шейн, ты не знаешь, за что берешься. И потом, это ведь капля в море…

Шейн улыбнулся.

– Жози, никто не может спасти ВЕСЬ мир в одиночку. Помогать всем – не помочь никому. Но если я решу проблемы хотя бы двух-трех детских домов, я буду знать, что потратил деньги и время не зря. А премии одаренным флейтистам из колледжа в Кентукки меня не интересуют. Как и гранты для молодых физиков.

– Тебе не жалко молодых физиков? Ты злой!

Наконец-то Шейн расхохотался.

– Знаешь, Жозеф, если уж у них хватило мозгов, чтобы выучить этот дьявольский предмет настолько хорошо, чтобы поступить в университет, то и на жизнь они смогут заработать. А вот пятилетние сироты без сапог зимой не проживут.

– Держу пари, всех окрестных попрошаек ты уже осчастливил, Как ты думаешь, они сразу пропили твои денежки, или нет?

– А меня это мало волнует. Я дал им шанс. Думаю, каждый человек этого заслуживает. Вдруг именно его им не хватало для того, чтобы вернуться к нормальной жизни?

– Что же, я рад.

– Чему? Ты же издевался надо мной.

– Я всегда так разговариваю. А рад я тому, что ты принял решение. Так что же тебя мучает?

Шейн посмотрел в глаза Жозефу таким лучистым и открытым взглядом, что визажисту стало не по себе.

– Так ты же догадался. Это из-за Вивианы.

– Так. Добрались до главного. Что с ней?

– С ней ничего. Но она – Олшот. А я – ковбой.

– Однако она выбрала тебя, а теоретически могла купить даже принца Монако.

– Дело не в том, кого выбрала Ви. Через пару недель, может, через месяц, я уже не буду миллионером. Разумеется, я оставлю себе небольшую сумму, да и работы у меня будет побольше, но вот к Ви это уже не будет иметь никакого отношения.

Жозеф нахмурился.

– Это ты за нее решил?

– И ты знаешь, что я прав. Я должен позвать ее за собой? Предложить ей домишко в Соммервилле и участь домашней хозяйки в городке, чье население меньше количества клиентов Жозефа Сантуццо?

– Так не уезжай.

– И остаться приживалом миллионерши?

– Почему приживалом? Можно мужем…

– Никогда! К тому же здесь я жить все равно не хочу.

Жозеф в отчаянии помотал головой.

– Ох, парень, заварил ты кашу. Что ты ей скажешь? Она же тебе верит, любит тебя…

– Я уеду. Она успокоится. Может, возненавидит. Забудет.

– Ее уже бросали. Собственная мать. Да и отец, если разобраться. Вдруг она не вынесет еще и твоего предательства?

Шейн вскочил. Теперь по смуглому лицу разливалась бледность.

– Я не предатель. И никогда им не был. Я люблю ее, люблю больше своей жизни, больше всего на свете, но я никогда не буду ее мужем!

Жозеф сердито встал из-за стола.

– Я совершенно не уверен, что это правильное решение. Скорее всего, оно в корне неправильно. Но убеждать тебя я не собираюсь. Каждый должен совершить собственные глупости самостоятельно. Прошу тебя об одном… как друга! Не обижай девочку. Она не заслужила этого.

Визит к Жозефу не принес желанного облегчения. Шейн медленно ехал вдоль тротуара, выискивая место для парковки. Сейчас он пойдет в ресторан, закажет себе мяса с картофельным пюре, грейпфрутовый сок и черничный пирог. Именно это готовила на его день рождения бабушка. Всегда, до самой смерти.

Он притормозил, выжидая, пока отъедет чей-то громоздкий черный лимузин, в этот момент дверца его машины распахнулась, и на соседнее сиденье небрежно уселась красивая женщина в весьма откровенном платье. На шее сверкало бриллиантовое колье, прическа была безупречна, ноги умопомрачительной длины обуты в изящные и дорогие туфельки – на искательницу приключений она никак не походила. Обалдевший Шейн молчал, рассматривая неожиданную попутчицу, а та повернулась к нему и защебетала:

– Только ради Бога, не выкидывайте меня из машины сразу! Мне нужна ваша помощь. А ваше лицо было таким мужественным… Вы мне сразу понравились!

– Мэм, я вовсе не собираюсь вас выкидывать, но несколько удивлен…

– Со мной произошло трагическое событие, но я не хочу о нем вспоминать. В данный момент я спасаюсь от одного монстра. Он – мой муж. Бывший, между прочим.

Шейн перевел глаза в направлении взгляда красотки. Вдоль тротуара беспокойно метался громила в дорогом костюме с массивным золотым браслетом на руке. Шейн хмыкнул. Такого мужа вполне можно испугаться, особенно если он бывший не по своей воле.

– Мэм, я могу вас подвезти, куда скажете. Думаю, сейчас вам не стоит попадаться ему на глаза.

– Ох, как вы правы! Слушайте, а поехали во-он туда, там есть чудесный греческий ресторанчик, у него еще стены плетеные, так что я смогу спрятаться и наблюдать, не идет ли он за мной. Я ваша должница, так что приглашаю…

А почему, собственно, нет, вопросил маленький и отчаянный Шейн Кримсон Второй. Ты все равно собирался поесть. Греческий ресторанчик вполне подойдет. А эта развеселая дамочка не кажется хищницей – да и глупо Шейну Кримсону, здоровенному тридцатилетнему парню, бояться женщин. Вы пообедаете и разбежитесь, только и всего.

Чем-то она ему понравилась, эта красивая нахалка. Кстати, была она не так уж и молода. Теперь он разглядел морщинки у глаз и то, как она старательно вытягивает шею, чтобы натянулась кожа… Пожалуй, все сорок пять, с облегчением подумали оба Шейна. Вообще нечего бояться.

Он прибавил газу, попутчица пригнулась, и они лихо миновали разъяренного громилу, все метавшегося по тротуару из стороны в сторону.

Шейн очень удивился бы, останься он стоять на месте еще пару минут. Через эту самую пару минут у тротуара затормозила серебристая машина, из нее вылетела роскошная платиновая блондинка лет двадцати и повисла на шее громилы с воплем: «Джеки, милый, прости! Прости меня, я совершенно забыла о времени. Там было такое платьице…» После этого громила совершенно успокоился, подхватил блондинку и увлек ее к зеркальным дверям ресторана «Атриум».