Крахт, конечно, относится к этой элитарной группе внутри поп-культуры; тексты его сложные (во всяком случае, по построению), они не похожи на тексты других молодых писателей его круга и явно не должны истолковываться просто исходя из расхожих представлений о поп-культуре, а предметом серьезного литературоведческого исследования они, к сожалению, пока не стали.
      Книга "1979" еще более загадочна, чем первый роман Крахта, "Faserland", я бы даже назвала ее мерцающей. Ибо в ней сополагаются противоположности: мотивы "высокой" литературы и тексты поп-культуры, жесткий реализм и окрашенная мистицизмом фантастика, разнородные мозаичные элементы и тщательно выверенная общая структура. (Вольфганг Ланге, NZZ, 23.10.2001, удачно назвал "1979" "своего рода гиперреалистической сказкой, представляющей собой наполовину путевые заметки и наполовину - роман воспитания".) Разночтения возникают даже на уровне восприятия общего эмоционального настроя романа. Большинству критиков он кажется мрачным (скажем, по мнению Эльке Хайденрайх, этот текст "лежит в осеннем ландшафте нашей литературы подобно темной гранитной глыбе - твердой, холодной, красивой, непонятной и зловещей", Spiegel 41/2001), тогда как сам Крахт в интервью для "Зонтагцайтунг" (30.09.2001) высказался о нем так: "Когда я писал, я то и дело громко смеялся, потому что думал: такой китч в наше время просто невозможно писать всерьез... В моем романе... все так гротескно приподнято, настолько кэмп, что Вы, конечно, можете считать "1979" плохим романом, но уж серьезным и трагичным его точно не назовешь". А вот еще одно мнение, принадлежащее обозревателю из берлинского молодежного журнала "Jungle World" (Nr. 44/2001): "Этот роман смонтирован из бесчисленных, даже как следует не отштукатуренных блочных элементов - литературных, религиозных, кинематографических, - как эксклюзивного, так и тривиального характера... Вместо того чтобы возжигать при его чтении благовонные свечи, желающие могли бы обращаться с этой сумеречной книгой, с ее многочисленными откровениями и намеками как с авантюрной компьютерной игрой. В какое бы место читатель ни ткнул своей мышкой, там откроется окно или тайный ход". Самое поразительное, что все три мнения, как мне представляется, верно характеризуют роман, взаимно дополняя друг друга.
      Итак, книга-игра, книга-мозаика, рассчитанная либо на круг единомышленников, "своих", либо на тех читателей, которые обладают довольно специфической разносторонней эрудицией или умеют искать информацию в Интернете... Но в таком случае в первую очередь важно выявить организующие правила этой игры.
      Вот мы открываем книгу и сразу наталкиваемся на непонятное: непонятное посвящение, мало что говорящие эпиграфы.
      Посвящение: Олафу Данте Марксу. Здесь явно без Интернета не обойтись. Как выясняется, Олаф Данте Маркс (1957 - 1993) - довольно известная в Германии личность: диджей и музыкальный критик, печатавшийся в журнале "Спекс - актуальная музыка", центральном органе представителей левого направления в поп-культуре, написавший, кстати (в соавторстве с Дидрихом Дидерихсоном, культурологом и специалистом по поп-культуре, упоминаемом в романе "Faserland", и еще с одним человеком, Диком Хебдиге), книгу "Шокирующие стили и моды субкультуры".
      Теперь эпиграфы. Когда готовился русский перевод романа, Крахт прислал в издательство письмо, где просил заменить эпиграфы, имевшиеся в немецком издании 2001 года, на новый. Этот новый эпиграф представляет собой цитату из песни "Разговор" английского певца Гари Нюмана, вошедшей в альбом 1979 года "Принцип удовольствия" (The Pleasure Principle). He пытаясь комментировать эту песню, кажется изображающую диалог между частями разорванного человеческого сознания, замечу лишь, что, по мнению музыкальных критиков, Нюман во всех своих хитах создает образ инфантильного мужчины-мальчика, существующего в равнодушно-враждебном по отношению к нему, механизированном мире. Сам Гари Нюман в интервью 1998 года сказал: основная его идея заключается в том, что "Бог и дьявол могут оказаться одним и тем же. Пребываешь ли ты на небесах или в аду, зависит, в сущности, лишь от выбранной тобой точки зрения" (Interview with of Gary Numan - Berbati's Pan, Portland, OR - в Интернете). Текст песни стоит привести целиком:
      Ах, все так упрощается,
      когда части берут верх над целым.
      Мой разговор с кем-то есть
      не более чем ложь...
      Ты просто наблюдатель,
      Холодный и отстраненный,
      У меня нет намерения говорить:
      "я тебя люблю".
      Мой разговор с кем-то...
      Мы и не боги,
      И не люди,
      У нас нет ни к кому претензии,
      Мы всего лишь мальчишки.
      Вы и не сильные,
      И не сила.
      Вы - неправильные,
      Вы - неправы.
      Отсутствие лиц
      Вот в чем мой комплекс.
      Вы - картинка с меня.
      Я называю вас зеркалами.
      Но это не мои слезы
      И не мое отражение
      Разве я фотография?
      Уже не помню...
      Мой разговор с кем-то...
      Сходное мироощущение было выражено и в прежних эпиграфах. Первый "Далеко, далеко внизу, в бездонной морской пучине, древнейшим, ненарушимым, лишенным образов сном спит Кракен" - Крахт заимствовал из стихотворения Альфреда Теннисона "Кракен", где идет речь о полумифическом гигантском существе (осьминоге?), персонаже морских легенд, который поднимется из глубин и погибнет, будучи выброшенным на сушу, в день Страшного суда. Второй эпиграф, "Everything's gone green", - название песни (и диска) английской музыкальной группы New Order, популярной в 80-е гг. и предвосхитившей некоторые особенности поп-музыки 90-х гг. Приведу приблизительный перевод этой песни:
      Everything's gone green2
      Пусть хоть кто-нибудь мне поможет,
      Пусть подскажет, что делать теперь:
      Мое будущее предо мною, как открытая
      в завтра дверь.
      А знаешь, я бы ударил тебя, если б смог
      до тебя добраться:
      Потому что, похоже, уже здесь бывал
      и совсем не хотел возвращаться...
      На место веры пришло смятенье,
      Оно та патина, что застит мне взгляд,
      И возникло из первого отчужденья,
      Хотя я никого - никогда
      не считал достойным презренья.
      Значит, думаешь, именно этой ценой
      мне придется за все расплатиться?
      Укажите мне - кто-нибудь!
      правильный путь, помогите с него не сбиться...
      Похоже, эпиграфы Крахта задают систему координат: враждебный человеку мир, надвигающаяся глобальная (апокалиптическая) катастрофа - некий кризис индивидуального сознания, связанный с инфантильностью, то есть нежеланием или неумением принимать самостоятельные решения и как-то действовать; напряжение между этими двумя полюсами действительно стягивает в единое целое все перипетии романа.
      Элементы мозаики в крахтовском тексте выложены таким образом, что в зависимости от угла зрения ты видишь разные (и в то же время в определенных точках пересекающиеся) узоры, но понимаешь это не сразу, а лишь по мере внимательного прочтения книги, когда до тебя доходит, что здесь нет ни единого случайно упомянутого (то есть не "играющего" в общем контексте) имени, географического названия, лейбла товара, названия музыкальной группы и т. д.
      Почему-то критики чаще всего с порога отметают мысль о возможном использовании в простых на первый взгляд произведениях Крахта или, например, в манифесте новой поп-литературы "Tristesse Royale" изощренных литературных приемов и аллюзий (одно из приятных исключений - рецензия Глеба Шульпякова на русский перевод "Faserland"'а, Ex Libris НГ, 13.09.2001). А между тем И. Бессинг, отказываясь давать истолкование книге "Tristesse Royale", составителем которой он был, говорит, что, захоти он дать такое объяснение, ему пришлось бы сделать следующее: "...разделить отдельные слои, чтобы вновь обнаружились отпечатанные на них и просвечивающие сквозь них фрагменты, которые затем при наложении друг на друга, будучи спрессованными, как раз и дадут общую картину... Поначалу кажется... что речь идет о чисто внешнем, то есть мы смотрим извне вовнутрь" (Joachim Bessing, Alles am Dandy ist mude, Literarische Welt, 25.11.2000).
      Не берусь точно сказать, сколько слоев - или узоров, или историй - в новом романе Крахта, но на мой субъективный взгляд основных историй три.
      История первая - назовем ее, условно, "поп-культурно-прозаической".
      В первой части книги описывается путешествие двух молодых немцев по Ирану. По мнению критиков, здесь отчасти обыгрываются сюжетная канва и общий иронично-отстраненный тон книги англичанина Роберта Байрона "Путь в Оксиану" - дневника совершенного им в 1933 - 1934 гг. десятимесячного путешествия по Персии и Афганистану. Байрон был декадентом-космополитом, интересовался результатами вестернизации Персии; кстати, его попутчика, как и одного из героев крахтовского романа, звали Кристофером. Перу Байрона принадлежит и еще одна книга, "Сначала Россия, затем Тибет", где он выражает симпатию к отвергнувшим цивилизацию тибетцам и где, в частности, имеется эпизод обеда на вилле губернатора в Дарджелинге...
      Что касается героев крахтовского романа, то многое сближает их с самим автором: Кристофер очень богат, образован, увлекается современной музыкой, ценит изящество стиля; он архитектор, а его друг - дизайнер (на личном сайте Крахта, между прочим, имеется коллекция фотографий образцов новейшего дизайна).
      В американизированном Иране кануна революции они ведут жизнь, к которой привыкли в Европе: слушают любимые диски, тщательно соблюдают "стиль" в одежде и образе жизни или, наоборот, устраивают маленькие эпатажи, адресованные "старушке буржуазии", балуются наркотиками...
      Иран как таковой остается для них запечатанной книгой. Простоватый рассказчик не может одолеть даже первые сутры Корана в английском переводе перешедшего в ислам английского ориенталиста Мухаммада Мармадьюка Пиктхолла. Друзья не обращают внимание на злобное шипение горничных в отеле: "Смерть Америке!" Кристофера злит, что его попутчик запросто беседует с шофером Хасаном, но и сама эта беседа - образец бессмысленного общения не понимающих друг друга людей.
      Вилла богатого иранца, куда их приглашают, - воплощение Европы, "Старого Света", причудливое соединение барокко и авангарда, своеобразный "парадиз", среди завсегдатаев которого они встречают, например, некоего Александра в майке цвета нацистского флага с черной свастикой (персонажа романа "Faserland"?) и даму, которая дает своей пятилетней дочке попробовать кокаин.
      На вечеринке они знакомятся со странным румыном, дадаистом-алхимиком(?), а может быть, магом, с греческой фамилией Маврокордато, который предрекает рассказчику страшную судьбу. Попытавшись наудачу выяснить, существовали ли реальные персонажи с такой фамилией, ты узнаешь, что представители трех поколений династии Маврокордато в эпоху Просвещения служили турецким султанам, были переводчиками и советниками, учеными-энциклопедистами, получили титул князей Валахии; последний из них, Николай Маврокордато (1670 - 1730), собрал в Бухаресте роскошную библиотеку и был знаком с Вольтером. Все это хорошо согласуется с тем, что говорится в романе Крахта о таинственном румыне, и позволяет видеть в последнем посредника (или лжепосредника?) между западной и восточной культурами.
      Дальше Кристофер внезапно умирает, рассказчик оказывается в одиночестве и без средств к существованию в чужом ему, охваченном революцией городе, по совету Маврокордато совершает паломничество к тибетской священной горе Кайлаш и в итоге оказывается в китайском исправительно-трудовом лагере... Мотивы его путешествия на Тибет - отчаяние, сознание невозможности продолжать прежнюю жизнь, желание "исправить себя", отказавшись от западного индивидуализма. Но, столкнувшись с непредсказуемой стихией восточных цивилизаций, он теряет все (все признаки западной цивилизованности и собственной личности), ничего не обретя взамен. Вот как резюмирует эту ситуацию сам Кристиан Крахт (в цитировавшемся выше интервью): ""Faserland", в сущности, очень похожий по своему построению роман - рассказанная с юмором история изничтожения или, скорее, череды эрзац-действий. Но если в том романе герой еще был дееспособным, просто немного глупым и невротичным, то в "1979" не остается ничего, кроме полной недееспособности, оцепенения, психоза, застоя и тупости. Добровольно подчиниться фашистской системе, такой, как жизнь в китайском лагере, и впервые в жизни именно там обрести что-то вроде родины - это больше чем деградация".
      Резюмировать эту историю можно было бы словами, которыми заканчивается пьеса "Tristesse Royale": "Мы все взвалили на себя вину, которую никогда нельзя будет исправить. Мы не спускаемся в ад, мы уже давно там живем" (цит. по: рец. Ральфа Герстенберга на пьесу "Tristesse Royale", DeutschlandRadio Berlin, Manuscript vom 26.01.2000). Разве не говорит Хасан в романе "1979": "Мы все согрешили, потому что предоставили Америке делать, что она хочет. Нам всем придется пройти через покаяние. Мы все должны будем принести жертву, каждый из нас"? И разве не о жизни в земном аду, повседневно устрояемом самими людьми, идет речь в романе "Faserland"? Эта идея выражается в том, первом, крахтовском романе посредством уподобления его композиционной структуры первой и второй частям "Божественной комедии" Данте.
      История вторая - так сказать, "утопически-идеологическая".
      Отправляя рассказчика на Тибет, Маврокордато дает ему толстую пачку долларов, которую достает из книги Карла Мангейма. Немецкий социолог Карл Мангейм (1893 - 1947) известен прежде всего как автор большой работы "Идеология и утопия" (1929). Собственно, если вдуматься, роман Крахта как раз и представляет собой рассказ о возможных последствиях столкновения утопии и идеологии - утопии, побудившей рассказчика совершить паломничество к горе Кайлаш, и идеологии тоталитарного (китайского) государства.
      Все эпизоды общения героя романа с Маврокордато, общения, ставшего главной причиной злосчастного путешествия, на первый взгляд кажутся фантастичными или по крайней мере наполненными случайными, "как попало подобранными" подробностями. При первой встрече Маврокордато рассказывает о крепости Аламут, оплоте средневековой исмаилитской секты ассасинов, и о своем дедушке, повторившем дадаистский эксперимент Габриэле Д'Аннунцио по созданию микрореспублики с населением, сплошь состоящим из представителей творческой богемы и всякого рода маргиналов; при второй встрече, уже после смерти Кристофера, ругает Америку и призывает анонимного героя романа обойти вокруг "мандалы мира", то есть горы Кайлаш, или Меру, чтобы искупить собственные грехи и грехи погрязшего в потребительском прозябании и разврате человечества.
      Как ни странно, имеется некий специфический контекст, в котором все эти разнородные элементы объединены. Это большой сайт в Интернете под названием "Alamut", поддерживаемый голландским скульптором и дизайнером Паулем Перри. По моей гипотезе, Крахт должен быть хорошо знаком либо с самим этим сайтом, либо с его основной теоретической частью, работой автора, пишущего под псевдонимом Хаким Бей (уроженца Канады, мусульманина Питера Ламбурна Уилсона), "Временная Автономная Зона", которая в свое время публиковалась в "Спексе" (7/1992). В этой работе, манифесте "онтологического анархизма" и "поэтического терроризма", восходящих к идеям Делёза и Гваттари (в частности, к концепции "номадизма" - Хаким Бей говорит о "психическом номадизме"), а также студенческого движения 1968 г., прослеживается история анархизма, который, по мнению Хакима Бея, начался именно с ассасинов (и пиратов), тогда как дадаистская республика, созданная Д'Аннунцио в Фиуме, была "последней пиратской утопией и, быть может, первой современной TAZ [Временной Автономной Зоной]". (Типичные примеры современных TAZ "Парижские волнения 1968 г.", "американские контркультурные коммуны") Цель создания свободных автономных зон - подрыв господствующей политической и интеллектуальной системы, "информационная война", удовлетворение "свободной религиозной потребности во вторжении чудесного в обыденное". Согласно материалам об ассасинах, содержащимся на этом сайте (меня в данном случае интересует даже не столько подлинная история секты, сколько отношение к ней сторонников теории TAZ), создателю секты Хасану-и-Саббаху принадлежало следующее высказывание: "Ничто не подлинно, все дозволено". Руководители секты - сообщество ученых и интеллектуалов; "для них внешность всего - это внутреннее... Но двери в сад [имитирующий рай] камуфлируются терроризмом, зеркалами, слухами об убийствах, обманками, легендами" (вспомним рассуждения о "внешнем" и "внутреннем" в романе Крахта, алхимические манипуляции Маврокордато, фокус с отражающимся в себе самом телевизоре, помощь румына иранской революции); у ассасинов - черное знамя (а Маврокордато угощает героя романа черной пищей, сам носит черную или "ежевичного цвета" одежду); их религиозная система "представляет собой удивительный синтез монотеизма, греческой философии, элементов персидской религии и индуистского мистицизма" (это тоже согласуется с рассуждениями Маврокордато о некоем персонаже, Александре Великом, рождающемся на протяжении веков в разных обличьях, и о прародине ариев Агартиде, с описанием ледяной свастики на склоне горы Кайлаш, ибо свастика в оккультизме иногда выступает как символ единой мировой религии). В общем, я хочу сказать, что Маврокордато предстает в романе как некий преемник создателя секты ассасинов, а герой романа - как повинующийся ему, обманутый им, лишенный собственной личности рядовой "страж" - "пустая чаша".
      Но экзотические поклонники ассасинов - просто одна из многочисленных разновидностей современной лево-анархистской культуры. Мне кажется, что Крахта вообще серьезно интересует связь между современным обществом лишенных индивидуальности "потребителей" и возникновением подобных течений. Косвенное подтверждение тому - тот факт, что в интервью для московских "Известий" Крахт назвал в качестве самого значимого кинематографического события последних лет американский фильм режиссера Дэвида Финчера "Бойцовский клуб" (1999), посвященный именно этой теме. В "1979", кстати, упоминаются и последовательные террористы - участвующие в тегеранской демонстрации сторонники "банды Баадера-Майнхоф".
      Немецкими критиками было подмечено (см., например, в немецком Интернете сайт, посвященный книге: Florian Illies, Generation Golf, и статью: Ralph Hauselle, Alles so schon bunt hier. Uber Pop, Hotels und Zeichensysteme), что поколение Крахта, "поколение Гольф" (молодые люди, которым было по десять - двенадцать лет к моменту начала войны в Персидском заливе), - это люди, разочаровавшиеся в левацких идеях своих отцов-"шестидесятников". Сам Крахт некоторое время сотрудничал в журнале "Tempo" (до его закрытия), который подчеркивал свою дистанцированность от "поколения 1968 года". Что касается друга Крахта Бессинга, то, когда в одном интервью его спросили, каковы его политические взгляды, он ответил: "Вокруг меня [в ранней юности. - Т. Б.] давление, принуждавшее постоянно принимать сторону левых, было столь сильным, что я воспринимал его как террор. Бессмысленный террор. К счастью, все это внезапно прекратилось" (Interview mit Joachim Bessing von Nikolaus Till Stemmer, 30.11.2000, Internet).
      Во второй части романа речь идет о том, как утопия, которой отчасти руководствуется рассказчик (в приложении к нему это есть утопия персонального религиозного самосовершенствования, используемая в своих целях анархистами), терпит крах и ставит его на грань физической гибели и личностного распада при столкновении с современной развитой идеологией тоталитарного государства. Реалии китайской истории и жизни в лагерях Крахт, опять-таки, описывает с превосходным знанием конкретики3. Дело происходит в пост-маоцзэдуновском Китае. В 1979 г. Дэн Сяопин выдвинул развернутую программу модернизации страны при сохранении коммунистической идеологии, руководящей роли КПК и диктатуры пролетариата. По Крахту, такого рода модернизация ничего не меняет в кошмарной действительности тоталитарного общества.
      Изощренно лицемерная "система перевоспитания" направлена на то, чтобы даже лучшие качества жертв такого общества - их трудолюбие, терпение, готовность к самопожертвованию - шли на пользу живущей за счет этих жертв государственной элите. Такой подход действует и на рассказчика, который привыкает к любым ужасам и для которого чтение цитатника Мао становится каждодневной потребностью, и на его друга Лю, в свободное время выпиливающего из дерева фигурку великого председателя. Упоминаемый в романе Лэй Фэн, китайская ипостась советских героев-комсомольцев и немецкого Хорста Весселя, - реально существующий и по сию пору пропагандистский образ. Живучесть этого образа в современном Китае, где он выполняет "модернизированную" функцию покровителя мелких частных предпринимателей (в Интернете за последние два года появились два сайта, посвященных Лэй Фэну и поддерживаемых китайскими мемориальными музеями этого народного героя), свидетельствует о сохранности на данный момент времени описанной Крахтом идеологической системы.
      Мотив тоталитаристской угрозы просматривается и в сцене тегеранской демонстрации, где отдельные группы студентов несут транспаранты с именами Мао Цзэдуна и Пол Пота, и в эпизоде посещения героем немецкого посольства, когда вице-консул говорит, что стыдится каждого дня прожитой им жизни потому, что его отец расстреливал евреев. В этой связи вспоминается рассуждение другого молодого автора, француза Мориса Дантека, из его романа "Корни зла" (1995): непомерное стремление к (само)совершенствованию - один из путей, ведущих к тоталитарному обществу.
      Вернемся еще раз к вопросу о политических (или культурологических) взглядах участников "поп-культурного квинтета". В уже упоминавшемся интервью Иоахима Бессинга последний дает очень любопытные разъяснения по поводу смысла книги "Tristesse Royale": "Максимальный вклад, который я могу внести в политику, - сама эта книга; но сие не обязательно означает, что я в состоянии объяснить, какие именно высказанные в ней вещи считаю имеющими отношение к политике... Эта книга должна была стать своего рода зеркалом, отражением поверхности... Я хотел бы, чтобы меня как писателя принимали всерьез". Когда же его спросили, какие произведения современной литературы для него наиболее интересны, он сказал, что "Гламорама" Брета Истона Эллиса, "Элементарные частицы" Мишеля Уэльбека и "Tristesse Royale" в его представлении образуют единый дискурсивный текст: "Все три показывают, как то, что еще может приносить человеку счастье - секс, любовь, природа и т. д., - становится объектом спекуляции, превращаясь в образы-картинки (Bilder). Эти картинки - гламурные и недостижимые (наподобие образа Изабеллы Росселлини в "Faserland"'e или постера с изображением Германии в "1979"? Т. Б.); они держат его [человека] в плену, как выращиваемую в клетке шиншиллу. Те миры, которые даны нам для самореализации, в действительности оказываются не чем иным, как кастрированными мирами, внутри которых человек полностью себя гробит". В романе "1979", похоже, идеология и утопия изображаются как равно опасные для человека феномены (или как две стороны одного феномена "коллективизации индивидуализма")...
      История третья - "святотатственно-антропоцентрическая".
      Анонимный герой Крахта обладает многими привлекательными качествами собственно, если присмотреться, он почти идеально соответствует требованиям, изложенным в Нагорной проповеди Христа, а попав на Тибет и потом в Китай, научается соответствовать им совершенно (по Марку, главы 5-6: "Блаженны нищие духом... Блаженны кроткие... Блаженны миротворцы... А я говорю вам: не противься злому, но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую... Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры... Не собирайте себе сокровищ на земле... Итак, не заботьтесь и не говорите: "что нам есть?", или "что пить?", или "во что одеться?"... Не судите, да не судимы будете... Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло"). (Рассказчик, по профессии дизайнер, в буквальном смысле есть "человек-око"; самые частые слова в его повествовании - "я увидел"; о его совершенном перерождении свидетельствует, если присмотреться, и то, что он употребляет в прошедшем времени даже те глаголы, которые должен был бы, если бы оставался прежним, употреблять в настоящем: "Красный я особенно любил. Я, собственно, любил все цвета...") Между прочим, именно эти прекрасные качества (включая и самое характерное для него - то, что он никого не презирает, способен, в отличие от Кристофера, общаться и с шофером, и с оборванным монахом, и с заключенными) помогают ему внутренне принять систему, с которой он столкнулся в Китае.
      Но аналогии с Евангелиями этим не исчерпываются. Рассказчик - достойный сочувствия простак, возомнивший себя новым Христом или просто повторяющий в гротескно искаженном виде - земной путь Христа накануне приближающегося конца старой цивилизации. На это как будто намекает целый ряд не очень заметных при беглом чтении деталей романа, да и сам повествовательный стиль книги.
      Прежде всего, герой попадает в Иран (побывав прежде в Египте, в Синайской пустыне) благодаря деньгам своего бывшего любовника Кристофера (чье имя означает "Несущий Христа"). В лице Маврокордато, возможно, он встречается с ипостасью сатаны, Мефистофелем (о чем говорят необычайно волосатые ноги румына, его черная или ежевичного цвета одежда, странная тень в виде темного насекомого, возникающая у него за спиной, звучащая в его присутствии песня "Цирк смерти уже приближается...", криво висящие в его доме акварели Блаллы Халлмана, художника, чье творчество проникнуто мотивами смерти, его увлечение алхимией и пр.). Маврокордато советует герою совершить паломничество на Тибет, чтобы искупить его - героя - собственные грехи и грехи человечества, и рассказчик бездумно, безвольно ему подчиняется - что и становится поворотным пунктом в его судьбе. В трех эпизодах романа при желании можно усмотреть параллели с евангельскими рассказами об искушении Христа, только герой все три раза этим искушениям поддается: он разделяет с Маврокордато его трапезу, состоящую из странной темной пищи; он поднимается с Маврокордато на крышу высокого здания и на обратном пути чуть не срывается вниз; когда он достигает вершины плато, по дороге к горе Кайлаш, перед ним развертывается "панорама во всю ширь горизонта" (все царства земли?); эта панорама напоминает Мордор (страну зла в толкиеновском эпосе).
      Рассказчик купается в горном озере, как бы совершая крещение ("Я еще никогда не чувствовал себя таким чистым"), однако это озеро лишено всякой жизни. Дующий над озером ветер и ледяная свастика на склоне горы - символы Святого Духа (почему это так - объясняется, например, в книге Романа Багдасарова "Свастика: священный символ", М., 2001). После купания странствующий монах называет рассказчика "бодисатвой", то есть, в переводе на местную систему представлений, "спасителем". После первого обхода горы рассказчик встречает двенадцать паломников (двенадцать апостолов?), которые тоже видят в нем "бодисатву", и повторяет обход горы уже вместе с ними. Кстати, при встрече с героем, едва успев его как следует рассмотреть, паломники "запели евангельским хором". Обойдя еще раз вокруг горы, паломники и рассказчик устраивают совместную трапезу. Когда их окружают китайские солдаты, двое паломников пытаются защитить, заслонить собой рассказчика, как пытался защитить Христа Петр. В пересыльном лагере допрашивающая рассказчика женщина кричит на него, плюет ему в лицо и бьет по щекам. В трудовом лагере рассказчик выполняет бессмысленную работу, перекапывая лопатой лишенную влаги землю. Это напоминает слова из проповеди Иоанна Крестителя о грядущем Христе: "Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое и соберет пшеницу Свою в житницу..." (Мф.: 3:12). Во всех перечисленных эпизодах внешняя канва как-то связана с евангельскими текстами, но содержание - благодать отсутствует. Последние страницы романа совсем уж жутко перекликаются с евангельскими рассказами о том, как Христос накормил несколько тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами. Рассказчик, его друг Лю и еще один заключенный добывают опарышей, размалывают их в ступке вместе с шестью малосъедобными клецками и таким образом обеспечивают необходимым для выживания протеином всех заключенных своего барака. Кончается эта история тем, что уголовники, затеяв драку из-за питательной кашицы, зверски убивают кроткого Лю. Самого рассказчика, скорее всего, ждет смерть от лучевой болезни или от голода.
      Между прочим, в стихотворении Хафиза Ширази, который рассказчик цитирует в самом начале романа, не только содержатся туманные намеки на трагические перипетии, его - рассказчика - ожидающие, но и высказывается определенное отношение к религии:
      Чашу полную, о кравчий, ты вручи мне, как бывало.
      Мне любовь казалось легкой, да беда все прибывала.
      Скоро ль мускусным дыханьем о кудрях мне скажет ветер?
      Ведь от мускусных сплетений кровь мне сердце заливала.
      Я дремал в приюте милой, тихо звякнул колокольчик:
      "В путь увязывай поклажу!" Я внимал: судьба взывала.
      На молитвенный свой коврик лей вино, как то позволил
      Старый маг, обретший опыт переправы и привала.
      Ночь безлунна, гулки волны. Ужас нас постичь не сможет,
      Без поклаж идущих брегом над игрой седого вала.
      Пламя страстных помышлений завлекло меня в бесславье:
      Где ж на говор злоречивый ниспадают покрывала?
      Вот Хафиза откровенье: если страсти ты предашься,
      Все отринь - иного мира хоть бы не существовало.
      Критик Эльке Хайденрайх, которую я уже цитировала, отчасти, видимо, права, когда утверждает, что ""1979" есть роман о декадансе - о декадансе западного потребительского общества и восточных (почему только восточных? Т. Б.) учений о спасении, декадансе лагерей и декадансе вечеринок с наркотиками". Но мне кажется, что основная тема романа - поиски идентичности, чего-то такого, чем можно было бы заполнить свою внутреннюю пустоту. Одна из самых ярких метафор в "1979" - сравнение человека с улиткой, вслепую ползающей вокруг пустого центра; и в "Tristesse Royale" имеются похожие слова: "Каков "Адлон", в точности таков и весь мир. Снаружи отлично вычищен, с золотой каймой.