Я не хочу повторять всех обвинений, которые были предъявлены более чем пятнадцать лет назад Ш. Русской Православной Церкви, членами которой мы захотели стать.
      Это была целая цепь разрывов, звено за звеном отрывались со страшной мукой и нестерпи-мой болью. Полагаю, что боль испытывал и он, наш оппонент. Мы "бились" как воины с тем, кто еще недавно был так дорог нам, через кого Господь позвал нас. Мы защищали Церковь, ее, как он уверял, "продажных епископов" с недоступной нам еще недавно твердостью и последо-вательностью. Мы отвергли категорически все его утверждения, что на нашей Церкви давно уже "нет благодати". Мы писали книги, споря с ним, защищая Церковь. В одной из моих статей, вошедших в приговор суда, "Есть ли надежда у России?", утверждалось, что епископы, добровольно пошедшие в плен, несмотря на лжесвидетельство, не могут повредить Церкви, ибо народ церковный воспитывает их и покрывает их грех своей верой. Безумие перед Богом было оправдано мной! О, как постыдно легкомыслие, как однообразен отец лжи и как изощрен, чего уж только не сочинит безблагодатный ум! Мне стыдно вспоминать написанное мной в той статье, но, по-видимому, в то время я должна была именно так закончить спор с тем, кто его завел, и с собой, чтобы вернуться к нему в усть-канском изгнании. Там не было храма и мне не довелось встретить ни одного православного. В полной оставленности, в ситуации, которая была определена одним из моих корреспондентов как "желание оторвать тебя от Церкви", и должно было мне испытать жажду истинной Церкви и окончательно отринуть церковную ложь.
      Спор этот, так же как и воспоминания, изнурял меня. Так было нужно. Богу было угодно, чтоб боль длилась и длилась. Я должна была потерпеть страх и гнев. Я должна была устать от них и утихнуть. И сказал: выйди и стань на горе пред лицем Господним, и вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы перед Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясе-ния огонь, но не в огне Господь; после огня веянье тихого ветра, и там Господь (3 Цар. 19, 11-13).
      Но путь к Царству сначала преграждает большой и сильный ветер, загромождают разрывы землетрясений и опаляет нестерпимый огонь. И только после огня может возникнуть веянье тихого ветра...
      Если бы тогда не был начат тот роковой спор о Церкви, наверное, ничего бы не было, не были бы написаны наши книги, не было бы "Надежды", не было бы обысков, тюрем, ссылок... Спор должен был быть разрешен жизнью. Выбирай себе жизнь, чтобы жить, - сказал Моисей народу Божьему. Я повторила эти слова следователю, предлагавшему мне "свободу".
      "Дай мне Царство!" - кричу я в тюрьме, зная, что недостойна Царства. Но "путь к свободе лежит через тюрьму". А путь к Царству, понимаю уже я, идет через ежесекундное преодоление сатанинских искажений. В познании себя, Бога, Церкви. Сатанинские искажения побеждаются, по учению св. Отцов, постоянным погружением мысли в Бога и смертной памятью. Путь к Царству путь называний постигаемой реальности, не трактовка ее с точки зрения выгоды, а открытие в созерцании истинных смыслов благодатной силой Духа Святаго (ясно, что выгода - понятие отнюдь не только материальное, но и духовное).
      Без покаяния души и сердца, без покаяния мысли путь называний истинных смыслов невозможен. Покров тьмы столь прочно порабощает ум и сердце, "превратность" ума становится столь твердой, что для сокрушения ее нужны немыслимая энергия и сила страдания, рождающиеся неведомо откуда, из сокрытых от нас источников.
      Но на грани жизни и смерти, на краю бездны отчаяния плач о Церкви и о себе, плач об измене Христу, ужас перед чудовищностью и безумием предательства Его неожиданно рождают тихую надежду.
      Я спешу записать для тебя череду утрат и надежд, бесплодные скитания моей мысли, стучащейся в мной же воздвигнутые тупики. Я спешу назвать это бесплодие своей мысли, определить его как оставление. Оставление было, для меня теперь это ясно, наказанием за желание оправдать свой путь.
      Наш спор о Церкви был тогда бесплодным, потому что мы спорили в пустоте. Каждый в своей пустоте, потому что каждый хотел оправдать свой путь. Каждый ищет своего, а не того, что угодно Иисусу Христу (Фил. 2, 21). И потому не было мужества мысли и сердца, необходи-мых для того, чтобы стать на путь созерцания и называния истинных смыслов реальности.
      "Есть четыре главных вида оставления Божия. Иное оставление промыслительное, как то было с Самим Господом, иное испытательное, как было с Иовом и Иосифом, дабы явить одного столпом мужества, другого столпом целомудрия. Иное оставление духовно воспитательное, как то было с Апостолом Петром, дабы смиренномудрием сохранить в нем преизбыток благодати. Иное, наконец, по отвращению, было с Иудеями, дабы наказанием обратить их к покаянию. Все сии виды оставления спасительны и исполнены Божественной благодати и человеколюбия". Эти слова преп. Максима Исповедника открыли для меня тот промыслительный смысл разрыва лжехристианства с православием, который явил все безобразие своих плодов.
      Духовный разрыв с православием начался не с нами, а значительно раньше, он протекает не во времени и не в пространстве, и ни один день, как и всякое время в любом его измерении, не властен прекратить или покрыть этот разрыв. Он происходит в духе.
      Моя душа, измученная горьким плачем о Церкви, воспоминаниями измен моих и чужих, была внезапно утешена другой памятью. Словно бы отошло от нее облако, сковавшее ее темными влагами.
      Что это было? В безлюдной усть-канской пустыне проснулись колокола. И я увидела, что каждое дерево - храм, что Церковь наполнила Собой всё. Полнота Наполняющего всё во всём (Евр. 1, 23). Но кто же может войти в эту Полноту, Тело Христово, в то духовное человечество, восприявшее бессмертие своего Творца, заповедавшего потерять душу в мире сем, чтобы обрести ее в Полноте Наполняющего все во всем? Кто достоин войти в эту реальнейшую из Реальностей? Во все времена человеческой истории человек обращает к Богу этот вопрос и получает ответ: Я соблюл Себе семь тысяч человек, которые не преклонили колени перед Ваалом (3 Цар. 19, 18). Так и в нынешнее время, по избранию благодати, сохранился остаток (Рим. 11, 4). Надо ли пояснять, что семь тысяч, так же как и остаток, символическое число и что оно пополняется и будет пополняться до скончания времен?
      Все торжествует Твою победу, Господи, Твоя Церковь благовествует ее в каждой капле бытия.
      Оковы гор стали мягкими, как воск, редкие деревья, вбирая в себя небесную голубизну, золотились куполами. Я увидела другой мир, погруженный в Царство. Да приидет Царство твое...
      Церковь нельзя забрать, и от Нее оторвать невозможно. Она у нас в сердце. Путь к Царству начинается в сердце и не может закончиться в сердце.
      Разрыв с православием происходит в духе тогда, когда мы хотим оправдать себя и свой путь. Это - разрыв с Небесной Церковью, уход из обители православия.
      Заговор сатаны пошл и неосуществим, но он хочет осуществить его в каждом начинающем-ся дне и продолжить каждой ночью. Значит, это должно длиться до тех пор, пока для нас не воссияет свет невечернего дня.
      Заговор сатаны пошл, и цель его известна: сломать душу и сжечь совесть. Но в каждом дне, протекающем на определенном для того пространстве, одна и та же цель обрастает своими реалиями.
      Разрыв земной Церкви с Небесной ломает душу и сжигает совесть. Но не сразу, конечно. Время оставления Господня нам не дано учесть.
      Путь к Царству начинается с преодоления сатанинских искажений, заживления немысли-мых разрывов в духе. Но человеку это невозможно, возможно это только Богу (Мф. 19, 26).
      Но что же значит разрыв с Небесной Церковью? Да и может ли земная Церковь существовать отдельно, вне связи с Небесной, спрашивают все те же друзья Иова. И в чем, как обозначается эта связь здесь, "на земном уровне бытия"?
      Она никак не может быть обозначена. Связь существует в духе и истине (Иоан. 4, 24). И обнаруживается в плодах По плодам узнаете их. Духовные плоды до поры до времени невиди-мы. Но Бог в нужное Ему время являет их непременно Мир сохраняется именно плодами духа, дарующими силу производить плоды во всех других сферах бытия. Так, мученики и исповедни-ки - земная Церковь - побеждают страх и боль телесных страданий - не своей силой, а силой, дарованной главой Небесной Церкви - Христом. Но побеждают тогда, когда еще до телесных мук, которыми мир будет убивать их, они силой духа стали мертвы для мира и живы для Небесной Церкви, соединившись с ней в духе и истине.
      Земная Церковь не может быть в единстве своих членов, еще живущих на земле, и одновре-менно в единстве с Небесной Церковью, не может стать Телом Христовым, учит нас евангельс-кое откровение о Церкви и Предание, если живет по правилам, установленным для нее миром, которые духовно чужды Небесной Церкви. Она не может быть единым Телом с Небесной Церковью, если разрывает с Ней, не прославляя открыто своих мучеников, то есть Небесную Церковь, и не находясь в открытом миру единстве со своими исповедниками.
      Так что же, могут снова и снова спросить нас с тобой друзья Иова, это - суд, приговор, отвержение?
      Бог будет судить Свой народ. Его Слово будет судить. Наш суд не нужен, он ничтожен и бесплоден.
      Это - не суд, а ревность о христианстве, об Истине, о Церкви, неутихающая боль о попрании правды Христовой. Это отвержение лжи, опошляющей то, что опошлить невозможно.
      Сеющие слезами - радостью пожнут, - утверждает Псалмопевец.
      Каждое дерево, как бы ничтожно мало их ни было в усть-канской пустыне, сверкало своими куполами, колокольный звон, что чудился мне в чаше усть-канской земли, погруженной в пол-ноту Наполняющего все во всем, был слишком недолог и тих, но моей измученной разрывами душе было хорошо именно оттого, что в нем было больше тишины, чем торжества.
      Я наконец поняла, что преступно было с моей стороны обвинять и требовать силы от тех, кому не было Богом дано силы исполнить завещанное Им.
      Не знаю, сумела ли я рассказать тебе о милости Божией, утешающей заблудшие души возвращением к столпу и утверждению Истины. А я хотела именно этого.
      Я хотела поделиться с тобой своей радостью и начала издалека, чтобы объяснить тебе, почему так важно увидеть сегодня безумие перед Богом в безобразии, явленном нам в плодах лжехристианства.
      И это начало, еще одно начало на том же самом пути.
      И снова - тот же самый выбор.
      Я хотела передать тебе свою радость и свою надежду, которую не может истребить никто.
      Прости, если я утомила тебя столь долгими посланиями. Они были важны для меня, может быть, больше, чем для тебя.
      Храни тебя Матерь Божия, Заступница наша.
      Зоя
      Усть-Кокса
      8 июля 1987г.
      Я СТРОЮ МОНАСТЫРЬ
      РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ, ЕСЛИ ИХ ХОРОШО СПРЯТАТЬ
      "Лефортовские записки" писались необычным образом.
      В тюремных условиях их невозможно было просто воспроизвести карандашом или ручкой на бумаге. А между тем они "осаждали" мой ум.
      Тогда я вынуждена была что-то записывать, дабы освободиться от мыслей, атакующих мое сознание, пробовала "кодировать" свои записи, не надеясь на то, что сама смогу их прочесть. Тетради просматривались на еженедельных обысках в Лефортовской тюрьме КГБ. Входя в камеру, две "шмоначки"*, как мы называли их с моей соседкой, лениво просматривали книги и тетради, они знали, что все это непременно будет отобрано при уходе на этап. Более тщательно они искали деньги, лекарства, предметы, которыми можно воспользоваться для самоубийства.
      * "Шмонать" на тюремном языке значит - обыскивать.
      В тетрадях были записи из "Надежды". Пока "Надежда" была моим "уголовным делом", я могла пользоваться ее текстами, выписывать их и уносить в камеру. Оставшееся oт допросов и дневной прогулки дневное время уходило на чтение Библии и текстов из "Надежды", которые я выписывала на следствии.
      Перед этапом всё забрали, всё до последнего листочка: и выписки из Библии, и мои "закодированные тексты". Спорить было бесполезно.
      На пересылках я восстанавливала по памяти то, что было в конфискованных записях, но на обысках мои записи вновь конфисковывали.
      Попав в усть-канскую ссылку, я в первые же дни восстановила то, что сохранила моя память.
      Через два дня после того, как меня привезли в ссылку, я приготовила для тюрьмы мешок с необходимыми вещами. Я не верила, что меня оставят в покое.
      Когда меня поселили в барак (первые дни я жила в сельской гостинице) и я наконец осталась одна, для меня началась та жизнь, о которой я могла только мечтать в тюрьме. В бараке, старом деревянном доме, где жили строительные рабочие, не было ни воды, ни туалета, а зимой и тепла (нужно было топить печь). Но мне не нужен был комфорт, я могла топить печь, носить воду из колодца и пользоваться "парашей". Важно было другое. Я была одна. Я могла сидеть в темноте, погасив свет, и говорить с Богом и с самой собой.
      О чем же я говорила с Богом? Я узнала Его любовь и стала жить Его любовью. Он не оставлял меня в самые ответственные минуты ни на следствии, ни на суде, не оставлял в пересыльных тюрьмах и на этапах. Нет, Бог не совершал чудеса, все, что произошло со мной, было чудом. Я не стала лучше, чище, безгрешнее. Я просто стала любить Бога.
      С тех самых первых недель в Усть-Кане, когда я начала понимать, что со мной что-то случилось, что я разлюбила то, что когда-то любила, отвыкла от того, к чему была приучена и что составляло основы моего быта, прошло почти десять лет. И теперь, совсем недавно, я поняла, что каждый человек, который будет испытан огнем христианства, так же как каждый, кто попадет в тюрьму, непременно выйдет оттуда другим. Его будут менять сначала страх и себялюбие, страх за близких, мысли о будущем, приговоре, о годах страданий.
      Потом он привыкнет к тюрьме, лагерю, ссылке. Он привыкнет к тому, что он - узник.
      Однако узник - это уже другой человек. Он не свободен, за ним следят сначала из тюрем-ного "глазка", затем к нему приставляют шпионов, надзирателей и так далее. И тут должно произойти чудо: узник должен стать свободным. Он должен обрести духовную свободу или отказаться от нее навсегда.
      Однако духовную свободу может дать только Бог и тогда только, когда Он сам того пожелает.
      Отказавшись от нее именно в тех условиях, которые требуют и способствуют выбору: стать рабом или свободным, узник может остаться навсегда узником. Даже на воле, узником у любого из людей, узником у самого себя и своих страстей.
      Тюрьма, как всякий плен, ломает нас, она ломает зависимостью от палачей, ломает тем людоедским режимом, который превращает человека в предателя и убийцу. Ты окружен предателями и убийцами, потенциальными и реальными, ты должен умереть для прошлой жизни и родиться заново, иначе ты станешь пластаться по земле, как червь, даже тогда, когда выйдешь на свободу. Тюрьма, которую создал советский тоталитаризм, - это совершенная модель советского тоталитаризма. Она обнажает то, что тщательно скрывали создатели тоталитаризма и их верные слуги.
      Сегодня, когда давно отпущены все те, кого мир почтил именем "узников совести", те, кто держался в лагерях и тюрьмах "молодцом", и те, кто уступал дьяволу, изменял Богу "внутри себя", сдаваясь, уставая, падая в бездны собственной низости и слабости, видно, что тюрьма не могла не изменить каждого из нас. Изменить характер, привычки, прежний стиль отношений с людьми. Изменила она и Феликса Светова. Он ослабел духом.
      Я заметила это вскоре после того, как он вышел из тюрьмы и нас поселили вместе в Усть-Коксе. Я не буду касаться здесь причин, которые изменили его ум и душу. Он побывал в аду. Тюрьма - это ад, и спустившийся туда неизбежно выходит оттуда другим.
      Вернусь к своим "Лефортовским запискам". Я писала их тайком, занавесив шторами окна в бараке, когда была уверена, что милиционер, приходивший ко мне внезапно (ему было поручено КГБ наблюдать за мной), избавит меня от своего посещения. На маленьких листках под копирку я писала то, что потом обрело форму "Лефортовских записок". Я писала потихоньку, осторожно, много раз переделывая, переписывая начисто, сжигая черновики и сворачивая готовые бумажки с текстом в трубочки для того, чтобы потом сложить их в стеклянные банки и спрятать под пол. Барак, в котором я жила, был старый, пол в сенях проваливался под ногами, туда уходили умирать кошки. Поднимая или сдвигая полупрогнившие доски, я складывала под них банки с моими "трубочками" исписанной бумаги. Банки были пыльные, я прикрывала свои бумажки грязными тряпками, чтобы никто не польстился на них, и когда мой сосед уходил на работу, запирала входную дверь и проверяла, на месте ли мое сокровище.
      Иногда сосед тоже начинал копаться под досками пола, я догадывалась, что он тоже прятал туда что-то или искал потерянные спьяну деньги. Тогда я вынуждена была прятать мои записки в комнате в старой обуви под стельками или в кладовке.
      Однажды ко мне пришли с обыском. И снова в моем жилище перелистывали мои тетради, книги, подшивки газет, рассматривали обувь, обыскивали кладовку. Я молилась Божьей Матери и Николаю Чудотворцу.
      Следователь и его помощники не нашли моих рукописей.
      Перепрятывая их то и дело, я сделала две копии. И однажды нашла, как мне показалось, безопасное место. Старую водопроводную трубу, валявшуюся у барака. Один конец ее врос в землю. Я протолкнула с помощью палки завернутые в тряпки и целлофановый пакет записки и надеялась, что их никто оттуда не достанет. Не смогла я достать оттуда их и сама, когда меня перевозили на другое место ссылки. Благо у меня были копии написанных текстов. Одну из них удалось даже переправить на "материк" - в Москву.
      "ОН ОТРЕЗВЕЛ ОТ ОПЬЯНЕНЬЯ ТЬМОЙ"
      Эту фразу я не так давно прочла в апокрифах древних христиан.
      Она вернула меня к моим мыслям и догадкам о мире, которые все годы ссыльной жизни были предметом моих размышлений. Мир и христианство, могут ли они сосуществовать, или они настолько полярны, что христианство, уступая миру, перестает быть таковым, каковым оно было в апостольские времена, и постепенно превращается в псевдохристианство? И значит, каждое поколение христиан и каждый из нас в отдельности постоянно должен испытывать тоску по тому христианству, которое даровано в Новом Завете и на которое у нас нет сил, если мы не только живем в падшем мире, но и не в состоянии "отрезветь" от опьянения тьмой этого мира.
      Собственно, в этой фразе, поразившей меня не только образностью и глубиной своего смысла, нет ничего, чего бы мы не знали из Евангелия и апостольских посланий. Ведь и в начале Библии, тогда, когда мы узнаем, как был сотворен наш мир, тьма и свет предстают пред нами как таинственные силы, две стихии, существование которых столь же слито и взаимозависимо, как день и ночь.
      Тьма есть зло. "Весь мир лежит во зле", - говорит Апостол Иоанн Богослов (I Иоан. 5, 19). Не любите мира, - говорит он. Потому что он - во зле лежит. "В дьяволе", - уточнил кто-то из церковных мысли Гелей. Мир лежит во тьме, и потому дьявол называется "князем тьмы", властителем ее. "Идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего", - говорит Господь (Иоан. 14, 30). Он не может, в отличие от нас, стать "опьяненным тьмой", над ним не властен "хозяин тьмы". Господь - Свет Неприступный, Свет Неизреченный, Невечерний, "Свете тихий" поет Церковь на вечерне. Для того, чтобы освободиться от власти "хозяина тьмы", нам надо "отрезвиться" от тьмы и войти в "род неподвижных". Это - род спасенных, тех, кто войдет в Царство Света. "Род неподвижных" - это тоже найдено мной в апокрифах древних христиан. "Этот нашего рода", - говорила Пресвятая Богородица о преподобных Сергии Радонежском и Серафиме Саровском.
      Узнавание истинного христианства и проникновение в его смыслы сокрушают сердце. Какое-то время оно радуется, затем его охватывает печаль. Ностальгия по Свету, Который созидает тот самый "род неподвижных", овладела мною задолго до тюрьмы. Несомненно, сборники Христианского чтения "Надежда" собирались для того, чтобы преодолеть тоску по Богу. "Я вышел на поиски Бога", - писал Александр Галич, внезапно переживший тоску. Он был поэтом и записал свою ностальгию в стихотворении. Я ее утоляла, собирая "Надежду".
      "БУДЕШЬ ПОСЛУШНИЦЕЙ В ТЕЧЕНИЕ ГОДА..."
      Теперь я знаю, что тюрьма была не только печью, в которой я должна была быть обожжена огнем христианства. Она была школой. Я училась понимать евангельские реальности и должна была узнать: возможно ли исполнить завещанное Богом? Возможно ли невозможное?
      На этот вопрос отвечает Христос: "Невозможное человекам возможно Богу" (Лк. 18, 27). Он говорит о необходимости нашей близости с Ним...
      Я торопилась записать пережитое, догадки моего ума, тюремные мысли. Я готовилась к тюрьме. Особенно после обыска в моем бараке. Я понимала, что начался "второй круг". Я торопилась завершить работу.
      И поэтому в ней так мало описаний моей внешней жизни, в ней нет пространства и почти нет времени. Я записывала только то, что уже прожито, но, как я считала, у меня нет времени углубляться даже в рассмотрение одной из самых дорогих мне идей. Это - тема побега. Она возникла только во второй части книги - в "Письмах из ссылки".
      Еще тогда, когда я составляла "Надежду", я не только испытывала тоску по Богу, погружаясь в книги и рукописи, открывающие смыслы христианской жизни, я начинала догадываться, что человечество не просто "опошлило христианство", приспособив его к миру, что после создания Церкви и страшных гонений, которые она претерпевала, христианство, как иная жизнь, как тайна, влекущая к особому бытию, начало переживать трагическое разделение. В своих "Письмах из ссылки", включенных в эту книгу, я назвала это "исчезновением христианства".
      "Мир другой" - эта мысль, поразившая меня в первые дни пребывания в Лефортовской тюрьме, была брошена мне как веревка, которую бросают человеку, повисшему над пропастью. Конечно же, он - другой.
      Мы не можем увидеть его таким, каким он создан. Для этого нужен дар другого зрения. Не имея его, мы видим лишь малую часть "айсберга".
      Нет, речь идет не о том, что нам не дано видеть пространство мира на всем его протяжении и бег времени, меняющего внешнюю оболочку мира и человека. Нет, речь идет о сокрытых тайнах и глубинах мира невидимого, но реального и пребывающего с нами и в нас в каждый миг. И в каждой точке нашего бытия.
      "Мир другой". Что это было, когда в мой испуганный ум тихо вошла эта простая, казалось бы, ничего не значащая мысль? Предположение? Вера? Знание?
      Это было знание, сначала промелькнувшее в моем уме, затем подтвержденное чувством любви, ее внутренним видением, любви, в которую погружен мир. Не только тот, "другой", вечный, из которого истекают любовь и благо, но и тот, в котором я пребывала. Мир моей тюрьмы. Значит, меня зовут туда? В тот, другой мир. Зовут из тюрьмы в свет любви? Как же я должна себя вести, что делать, чтобы стать достойной этого пира веры, любви, надежды? Я не знала этого. Я не должна была еще знать этого, ведь я только на мгновение пришла оттуда, из тьмы...
      Тогда-то, в тюрьме, в тот момент, когда я увидела мир, озаренный Божественной Любовью, я начала понимать, что христианство "другое". Иное. Оно - иночество. А законы этого иночества, этого монашеского бытия записаны в Новом Завете.
      "Род неподвижных". Что же такое эта "неподвижность"? Неподвижность ко злу? Постоянство в добре и любви, неподвижное пребывание мысли и сердца в Боге? Что еще?
      Нет "черного" и "белого", "вольного" христианства. Господь не делит человечество на тех, кто должен исполнять сказанное Им, кто должен пребывать в Нем ("Пребудьте во Мне"), чтобы не сгореть, и на тех, кто может быть свободен от условий "союза" с Христом. "Ко всем же сказал (заметим слова "ко всем"): если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною" (Лк. 9, 23).
      Но этого мало, мало отвергнуться себя, нужно, уверяет наш Бог, "потерять душу свою ради Него".
      Это безумие. Мы не будем на это обращать внимание, - говорят христиане. Христос, видимо, ошибся, или перевод неточный. Это - образ, говорят христиане. Символ. Христианство символично, - любят объяснять "знатоки" религий.
      Этот текст непостижим до тех пор, пока человек не узнает любовь Христа и смысл Его жертвы. И поймет, что Христос требует ненависти к своему для того, чтобы она "расчистила" место для истинной любви. Не животной любви, не плотской, а той, которая является залогом Воскресения и которая подобна любви Христовой. И до тех пор, пока человек не поверит в воскресение как реальность и в вечную жизнь как в жизнь сегодняшнюю, сиюминутную, он не поймет, почему Христос требует от него невозможного. Это станет ясно, когда мир увидится другим, увидится каплей в деснице Бога. А ты или я песчинкой, малой песчинкой, которую вот-вот унесет ветром туда, куда пожелает Господь. Этот текст непостижим и открывается "ключом веры". Ибо вера и есть "другой мир". И там действуют другие законы. Они основаны на полном доверии к Богу.
      Напрасно эти тексты пытается понять "здравым смыслом" тот, кто не обрел еще сокровища веры.
      Он отвернется от этих слов. Они предстанут его уму жестокостью, невыполнимой и мучительной. Он не пойдет в христианство, он пойдет в "полухристианство", туда, где есть все, что может показаться христианством: и священник, и храм, и обряд. Только не будет огня. Другого мира не будет. И потому сразу после этих слов Христос просит Своих слушателей прежде, чем идти к Нему, "исчислить издержки".
      Уже перед самым арестом я начала "исчислять издержки". Счет был колоссальным, я не могла его заплатить. Но Христос не может говорить пустых слов. Он не может звать туда, куда нет дороги. Тем более что речь идет не об устройстве душевного комфорта, не об осуществле-нии дерзкой мечты, не о причастности к "тайному ордену избранников" и не о самом низком: о моде на христианство. За Христом идут толпы, шли двадцать веков назад, идут и теперь. Зачем? Кто из этого "множества" может возненавидеть свою жизнь, чтобы стать Его учеником?
      Но что это значит - быть Его учеником? "Я не называю вас рабами, я называю вас друзьями", - говорит Он ученикам перед крестной смертью.
      Да, я уже понимала, что речь идет о том, что превосходит все, известное мне в этом мире, что превосходит все страхи и муки, всю боль, обиды и поражения. Что это преимущество "рода неподвижного" превосходит все блага мира сего. Это - воскресение, вечная жизнь. Желание ее заложено в каждом, даже в тех, кто не слышал никогда этого зова. Но в том, в ком он услышан, кто разбужен жаждой Бога, жаждой вечного бытия с Ним и в Нем, в Его непостижимой любви, которой можно достичь лишь через крест, в том этот зов не иссякнет.
      Я должна расстаться с любовью к этому миру. К своим домашним. "Освободи меня!"
      И вот я у старого монаха, которого почитали за прозорливого старца. Я специально приехала к нему в монастырь. Я не первый раз у него. Он знает мою "Надежду" и знает, что меня ждет тюрьма.
      Монашество - это форма, - говорил незадолго до моего приезда в монастырь один известный в России священник. Нет, я не соглашусь с ним, в христианстве нет просто формы, в христианстве форма помогает познать тайну. Так каноны св. Церкви не нужны тем, кто живет в другом мире, не будет их и в Царстве Небесном, они нужны на земле для того, чтобы исполня-лась воля Бога. Поэтому за нарушения законов следуют наказания. Церковь обязана хранить чистоту своего завета с Богом.
      Старый монах слушает мой сбивчивый рассказ. В нем нет ничего нового для него, все привычно. "Будешь послушницей год", - отвечает он и провожает меня. Провожает и тюрьму, подошло мое время, и он это знает, поэтому так горячо молится русским святым, прощаясь со мной...
      МОИ МОНАСТЫРИ
      "Тюрьма была моим монастырем", - написала я в первом письме из Лефортова на волю, когда после суда получила право на переписку.
      Старый монах, провожавший меня в тюрьму, призывая стать в течение года послушницей, сам испытал тюрьму. Он знал, что монахи, избирающие подвижническую жизнь, отказываются от многих удобств, которых лишены и узники. Терпение унижений, пост, непрестанная молитва, мучения плоти, короткий сон, как правило, на земле или на полу, - вот что ищут те, кто решился на подвижничество. Все это, кроме непрестанной молитвы и церковных служб, можно было обрести в тюрьме. Я вспомнила об этом на пересылке, когда мне пришлось спать на голом грязном полу под нарами.
      Зачем я живу? - не раз, просыпаясь ранним темным утром в тюрьме, думала я. Чтобы быть свободной в тюрьме? Познаете истину, и истина сделает вас свободными, - говорит Господь (Иоан. 8, 32). Значит, можно быть свободной в тюрьме?
      Моя борьба за свободу в тюрьме могла начаться только после того, как Бог смилостивился надо мной и помог победить страх.
      Но прежде чем это случилось, я должна была наконец решиться умереть. "Громкие слова", могут сказать мне. Да, так оно и есть. Но при всей их "громкости" и торжественности, даже некоей напыщенности они крайне просты. Простота их может быть осознана только в роковых обстоятельствах тюрьмы. Чтобы выстоять перед натиском лжи и насилия, пробуждающих ужас в моем уме и сердце, нужно было сказать Богу: спаси меня, и я останусь только с Тобой.
      Это был обет.
      Я стояла спиной к "глазку", у тюремного окна. У меня не было будущего. У меня было только настоящее. Темное, высокое окно камеры, металлическая дверь, запертая снаружи, и моя соседка, которая всматривалась в мою спину...
      Помню, как поразила меня история позднего монашества Константина Леонтьева, русского писателя, философа, дипломата. Предчувствуя гибель на чужбине от страшной болезни, поразившей его, он дал обет принять постриг, уйти от мира. Постриг был принят незадолго до смерти.
      Это чисто русская история, русская тоска по Богу. И вера в чудо.
      ТРАГЕДИЯ ОСЛЕПШЕЙ СВОБОДЫ
      "У всякого народа есть родина, но только у нас - Россия", - писал русский мыслитель Георгий Федотов, чудом оказавшийся, как и многие другие русские мыслители, философы и богословы, в эмиграции.