Евгений Козловский
      Шанель
      1 Я -- фотограф. Техник-смотретель, как иногда, по аналогии с жэковской должностью, называю себя. Мне несколько засорок. Лет двадцать назад я был человеком довольно эмоциональным, легковозбудимым: радовался, мучился, влюблялся, переживал, совершал, повинуясь первому толчку души, необдуманные, яркие поступки. С годами жизнь вошлав колею, новые варианты всякий раз оказывались едвавидоизмененными старыми я -- успокоился. И вдруг посреди этого покоя наменя обрушилась буквально лавинарезких, почти неправдоподобных в своем стечении, сцеплении обстоятельств, и я, сам от себя такого не ожидавший, сновастал мучиться, переживать, сопереживать, покане выбрал до дналимит эмоций, отпущенных мне наэту жизнь, лимит, о котором я думал, что он выбран давным-давно. Нынешнее мое спокойствие кажется мне уже последним. Нет-нет, все может случиться, я не зарекаюсь, я хорошо помню, что сказал известный принц другу своему Горацио о чудесах и мудрецах, -- но не зарекаюсь, знаете, такю те-о-ре-ти-чес-ки.
      Впрочем, речь пойдет не обо мне, не только обо мне. Даже не столько обо мне, сколько о Даше, с которою я познакомился у Юны Модестовны. Данет, конечно, и не о Дашею Ну, в общем, ЮнаМодестовнаю ЮнаМодестовна -- даже нафоне Москвы -- явление в своем роде единственное, уникальное. Онасодержит светский салон с уклоном в неофициальную живопись. У нее огромная по нашим понятиям: комнат в пять или в шесть, с антресолями -- квартирав генеральском доме наСадовом, неподалеку от пионерского клубаЫФакелы1, и все эти комнаты, и все коридоры, соединяющие их, увешаны, уставлены гравюрами, картинами, коллажами, скульптурами, художественными актами, предметными композициями, фотохэппинингами, и я уж не знаю чем там еще. О большинстве авторов этих экстраваганций короче всего можно сказать словами Саади в вольном переводе Пушкина, прочие же числятся сторожами, истопниками, дворниками, инженерами по технике безопасности и время от времени подкармливаются небольшими деньгами, выручаемыми от продажи Юне своих детищ. Юнаже Модестовнаперепродает детищаиностранцам: в ее салоне нередко можно застать какого-нибудь атташе или советника. Покупатели, рассчитывающие по дешевке обзавестись неведомым русским шедевром, приезжая домой, как правило, обнаруживают, что, если шедевр не стыдно повесить в спальне -- хорошо; лучшее же ему место напомойке, и Юне крупно везет, что при постоянно натянутых отношениях с Западом сотрудники посольств достаточно часто меняются, преемникам же своим, не желая быть надутыми в одиночку, информацию о Юне дают самую положительную.
      Без Юны не обходится ни один мало-мальски широкий посольский прием, ни один просмотр фильма, ни один концерт или закрытый вернисаж, и (онаживет одна) всякий раз ее сопровождает новый клиент-художник, ато и кто-нибудь из литераторов-полудиссидентов, которых онатоже привечает. По возвращении домой Юнаобычно затаскивает провожатого к себе -- рассказать наночь сказку. Дважды сопровождал Юну и я: во французское посольство наконцерт старинной музыки (прескучнейшее, доложу, развлечение -- разве дармовой аляфуршет в антракте несколько скрасил предприятие) и в американское -- нановую ленту Копполы.
      Естественно, никто из посещающих Юну не сомневается, что онаработает наКонтору -- иначе салон не продержался бы и недели, -- но отвращает это слишком немногих. Ну и прекрасно, думаем мы про себя. Ну и превосходно! Ну и пускай себе работает. Главное: иметь сей фактор в виду, двапишем -- семь в уме, тогдаможно извлечь из него некоторую даже прибыль. Говорят, поэт Курский добрую пятилетку вел через Юну замысловатый диалог с Конторою, то есть внешне выглядело, что просто беседовал с Юною по душам о жизни и смерти, о Родине (с большой буквы) и чужбине, и в результате выехал-таки, правда, по израильской визе: не по высшему, так сказать, разряду, -- но в последние годы и это ой как нелегко. Кроме того, у Юны время от времени можно, выпив, закусить продуктом из долларовой ЫБерезкиы. А из долларовой ЫБерезкиы иногдазакусывать надо, чтобы не позабыть, что и такая, оказывается, существует еда.
      Я был рекомендован Юне Модестовне как знающий свое дело фотограф. Навязчивая ее идея, не реализованная, впрочем, и по сей день: хорошо изданный цветной каталог коллекции (Юнане только торгует -- онапонемногу и коллекционирует. У нее есть дварабина, несколько целковых, неизвестный, штук восемь зверевых и кое еще что по мелочам). Я сделал слайды накодаке, заплатилаонамне не Бог весть как щедро, зато пригласилабывать в салоне запросто. Предложение по тем временам все еще в каком-то смысле престижное, но поначалу мне было не до того, да, впрочем, и не тянуло: несмотря наналичие художников и иноземцев, скукау Юны обычно стоит такая, что посасывает под ложечкою. Но, когдая разошелся с женою, нежилая пустотасобственного дома, утверждая свою монополию, выталкиваламеня вон, и, как ни странно, местом, где я обнаруживал себя чаще всего, стал именно юнин салон. Вот тогда-то я и познакомился с Дашею.
      Случилось это в новогоднюю ночь. Огромный, празднично накрытый стол не собрал вокруг себя и половины приглашенных: народу в Москве с каждым месяцем, с каждым днем убавлялось: Запад, кладбища, местастоль и не столь отдаленные; многие, старея и чувствуя эдакий общий спад атмосферы, уходили в частную жизнь, запирались в квартирах, поигрывая после службы в преферанс по копеечке завист с женами и соседями, ато и пристращались потихоньку к прежде презираемому тиви. Юнанервничала. Кроме того, что -- сами посудите! -- тяжело наблюдать гибель смыслаи славы собственной жизни, -- кроме того, нагорало, надо думать, Юне и от Хозяев. Хотя, если разобраться, Хозяевам, напротив, следовало радоваться, потому что, так или иначе, но это Их стараниями угасал салон, и именно в эту сторону и былапо сути направленаИх скрупулезная, неостановимая, скучная, словно юнины вечера, деятельность. Я понимаю: Хозяевабоялись новых, но Юна-то, Юнабылатут при чем?! -- для уловления новых следовало подыскивать и новую Юну. Мне, впрочем, казалось, что новых -- в том смысле, в каком они могли интересовать Контору, -- что таких новых попросту не существует. Казалось и кажется, и дай-то мне Бог ошибаться!
      Итак, Юнанервничала, впадалав тихую истерику -- атут еще предклимакс! -- и в истерической взвинченности придумывалавсякие всякости, чтобы реанимировать салон. Насей раз -- новогодний маскарад: Юнавспомнила, что нечто в этом роде уже проводилалет пятнадцать назад, и получилось тогдаочень весело: дурачился и пел СашаГалич, Володя Войнович смешно представлял Чонкинаю
      Само собою понятно, что такая идея моглатолько распугать народ, и как минимум половинаиз пустующих мест былаее следствием. С одной стороны, неудобно просто игнорировать телефонные настояния Юны Модестовны нанепременном костюмировании, тем более, что, отвергнув традиционный метод складчины, все расходы по столу хозяйкавзяланасебя; с другой же -- какой идиот станет сегодня что-то там придумывать, затрачивать фантазию и энергию, чтобы в результате оказаться общим посмешищем? Прошли те легкие, карнавальные времена, карнавальные ночи, и Гурченко сильно постарелаи пишет мемуары. И потом, господа, у нас же не Италия: прокатных гардеробных не-су-ще-ству-ет!
      Идиотов, тем не менее, с десяток набралось: во-первых, разумеется, самаинициаторша: обернув вокруг давно уж не соблазнительного телачерную кисею, заколов ее в нескольких местах булавками и брошами и украсив звездами из фольги и всеми, сколько было, бриллиантами, изображалаонаю Ночь; потом -тридцатипятилетний, однако, уже миллионер -- композитор-еврей с русской фамилией: тот вырядился туркою, надев феску, курточку и перетянув необъятный живот широченным красным кушаком, впрочем, возможно, имея в виду и Тартаренаиз Тараскона; женакомпозитора, эссеистка, переводчицаи авторицатекстов, тоже толстая, не поленилась представить негритянку и, подпив, пелапод Эллу Фитцджеральд, кстати, весьмамило пела; двое второстепенных актеров с Таганки, кажется, любовники, довольно похоже костюмировались и загримировались в Ленинаи Сталинаи всё ходили под руку, разговаривая один картаво, другой -- с восточным акцентом, причем время от времени речевыми манерами менялись; подвальный художник без фамилии, по громкому имени Ярополк2, явился в бумажном цилиндре, сплошь усыпанном машинописным текстом, который, когдая попытался его разобрать, оказался не по моим мозгам глубокомысленным и концептуальным; ленинградская поэтесса, недавно отсидевшая год, отделалась папье-машевым носом с усами и очкамию Прочие же гости: известный актер наамплуазлодеев и роковых мужчин, бывший приятель ныне уехавших писателей; модная певичка-гитаристкаАльбинаКороль3; литератор-красавец Эакулевич4, умудряющийся печататься то здесь, то там; трое очень молоденьких и очень неказистых француженок-коммунисточек; еще несколько иностранцев, еще несколько художников и, наконец, я -- мы не нарядились никак, отговорившись кто чем (я, например, тем, что костюмированным не смогу снимать, не разрушая инкогнито, аЮна -- я знал -- страсть как любилаполучать фотографии своих сходок и празднеств, -Хозяева, что ли, требовали?), акто и ничем не отговариваясь.
      Глупо выглядели мы, дураковато -- и костюмированные, и не костюмированные, во всяком случае, покудане перепились, кто перепился, и только однаженщина, одетая маркизою Помпадур или фрейлиною двораЕе ВеличестваИмператрицы Екатерины Второй, -- только однаэтаженщинане былашутихою во всеобщем бедламе, ибо великолепное, словно нанее пошитое из дорогих тканей платье, обнажающее плечи и натреть оставляющее насвободе высокую с нежной кожею грудь, -- ее платье с огромными фижмами, что сами по себе создавали вокруг нее дистанцию, занимая сразу три стула: видать, взялав костюмерной какого-то очень богатого театра, Большого, пожалуй, -- платье это удивительно шло ей, ее тонкой фигурке, подобной поставленному напопазначку бесконечности, ее маленькой, изящной, увенчанной седыми, почти не нуждающимися в классической пудре буклями, ее черной мушке нащеке, -- естественной, как я узнал в ту же ночь, родинке. Гордая осанкаженщины выявляланеподдельный, некостюмированный аристократизм. Тайна, тонкая тайнавиталавокруг фрейлины двора, экранируя ее от атмосферы вымученности, распиравшей салон. Дарья, приселафрейлинав реверансе, когдаЮназнакомиланас, и я, склонясь, поцеловал маленькую ручку с натурально старинным: изумруд в золотом кружеве, -- перстнем науказательном пальце, не по-гаерски поцеловал, как единственно и было прилично в этом балагане, а, онемев, в натуральном почтении. От ручки шел аромат, ставший позже моим любимым, моим привычным, моим навязчивым ароматом, -- смесь запахов пудры и дорогих духов. Онаактриса? сказал я, надеясь ошибиться, наухо Юне. Где играет? Врач, ответилаЮна. Логопед. Моя старинная подруга.
      юно знаю я, что ваши плечи, = я целовал уж их во сне, = нежны как восковые свечию[5]
      Фамильный перстенью платье, перешедшее по наследству от пра-пра-прабабушкию сочинял я, понимая, что сочиняю миф, ибо какие наследства, какие, к черту, фамильные перстни пережили б три четверти векабесконечного, до самого дна, перемешивания и безжалостнейшего, тотального искусственного отбора? -- так оно и оказалось: покойная дашинамама, происхождением из судомоек, наменялав войну много разного барахланаобкомовские пайковые излишки. Мебельный гарнитур карельской березы, стиль модерню
      Сели провожать старый год, по поводу которого ни у кого, собственно, не нашлось сказать ничего доброго, поэтому разговор между рюмками водки с винтом шел разномастный: литератор Эакулевич снисходительно высмеивал атеизм француженок-коммунисток -- те же горячились и путали русские глаголы; композитор делился замыслом рок-оперы из жизни Сталина, которую напишет, когдаокажется там, и которая, конечно же, станет боевиком, не понимая, дурак, что там с его весьмасомнительным талантом такой карьеры, как здесь, не сделает никогдав жизни, даже нажизни Сталина; актеры-любовники, перебивая друг друга, несли сплетню о некоем кинорежиссере Долгомостьеве6, я его прекрасно знаю, вставлялаЮна, он у меня бывал раз сто, вы помните, Мишенька? такой плюгавый! -- который якобы мог спать только со свежими трупами и всем любовницам перед актом перерезл глотки, -- аМишенька, роковой мужчина, тоном человека, весьмаи весьмаосведомленного, поправлял, что все, дескать, не так, что дело, дескать, политическое, и замешанав нем эсеркаКаплан, Фани Исаковна; певичкаАльбинаКороль рассказывалахудожникам о частной жизни Окуджавы (с нею); ленинградская поэтесса, нервно дергая папье-машевый нос, пугалалагерными ужасами не понимающих по-русски иностранцевю ОднаДашенькасиделакак замороженная, словно и не слышаникого, действительно не слыша, упершись взглядом в телевизионный экран, шестьдесят один по диагонали, накотором беззвучно отплясывал ансамбль Александрова, и вдруг встрепенулась, глазаее, сбросив поволоку, заблестели живой влагою: тише! тише! едване уронив фижмами стул, рванулась онак ЫРубинуы и повернуларукоятку звука: тише! Президент Страны И Вождь Коммунистической Партии Лично косноязыко, цокая в паузах, поздравлял Свой Народ, Строитель Коммунизьма, С Наступающим Новым Годом, Годом Очередных Трудовых Побед И Небывалых Свершений, и все мы замерли, и над столом повисланеобъяснимая тишина, необъяснимая, ибо ни в ком из нас, разве во француженках-коммунистках, не было пиететаперед вождем: в гробу мы все его видали, в белых тапочках, с его золотым оружием, цоканьем и Трудовыми Победами, однако тишинаповисла: ни один из нас не посмел, не сумел нарушить дашино напряженное внимание -- шампанское замешкались разлить с первым ударом спасских курантов. Когдаже разлили, Дашенькасновасиделапотухшая, уйдя в себя, сиделаи слегкаобмакивалагубы во вдове Клико -- антиСоветском шампанском.
      Тост! потребовалаЮна. Произнесите же кто-нибудь настоящий новогодний тост! Нельзя же так! Ну, товарищи! Легко сказать, тост! Чего можно было всерьез желать наступившему году, чего ждать от него? Чтобы все оставалось по-старому, так как любая новость оборачивается, как правило, худом? Но разве это настоящий новогодний тост?! Таварышшы! с грузинским акцентом начал таганский Ленин. Дарагыы таварышшы! Братья и сестрыю
      К исходу второго часанового годааппетиты поутолились, вино выпилось почти все, иностранцы-дипломаты улетучились, гитаристкаАльбинаКороль спеласначаланесколько милых феминистических песенок, потом одну жутенькую, с натуралистическими подробностями, про смерть ребеночка: самосвал = он так звал! рифмовалаонав припеве (нашлачем спекулировать! поморщился я, и Юна, заметив, но, видно, неверно истолковав, шепнулас гордостью: документально; у нее действительно погиб сын, после чего меня едване вытошнило, буквально, однако, сглотнув вязкую слюну, я нацелился набезутешную мать объективом и сверкнул вспышечкою разачетыре подряд: идеологический брак); роковой мужчинаМишеньканеуместно прочел ЫГрафаНулинаы; Юнапристалак литератору Эакулевичу с переплетенным в натуральную эстонскую кожу альбомом для автографов, и литератор, к этому времени уже успевший стаскать наантресоли самую неказистую из коммунисточек, тужился над девственной страницею, пытаясь создать что-нибудь, вполне достойное себя; Ленин со Сталиным, то уединявшиеся где-то, то опять показывавшиеся налюди, ссорившиеся, мирившиеся и ссорившиеся вновь, томно и тесно танцевали в разноцветном электричестве елки, в бледных сполохах обеззвученного телевизора, в неверном пламени витых таллинских свечей, -- танцевали под аккомпанемент композитора, виртуозно берущего басы вместо левой руки толстым своим задом. Дашенькав дрожащем мареве тайны сиделанаугльном диванчике, лениво листая подшивку ЫАмерикиы.
      юи медленно, пройдя меж пьяными, = всегдабез спутников, одна, = дышадухами и туманамию[7]
      Что запортреты сделаю я вам, если вы согласитесь позировать! Широкий Ыкодакы, старинная рама! У нас получится настоящий Рокотовю как ни интимно пытался я нашептать это, о, Рокотов! тут же отозвался всеведущий Мишенька. Действительно, не повезло мужику: расстреляли закакой-то миллион старыми. Сейчас каждого стотысячникарасстреливать -- патронов не напасешься. Нет, что ни говорите, амягче стали времена, мягче! Совсем не то, что при чеканутом Никитею
      Не раз и не дваклеился я к женщинам, заводя разговор о портретике -- потом все происходило очень просто и до комизмастандартно: расстегнуть верхнюю пуговкую нет, лучше две пуговкию снять в ванной лифчик: сами понимаете -линия груди в рассуждении композициию -- словом, минут через сорок, акогдаи много раньше, портретируемая, покоренная неповторимостью себя как модели, позировалауже без ничего, аспустя еще недолгое время -- лежалав постели рядом со мною, что, должен признаться, после столь фальшивых и суетливых прелюдий радости приносило мало, и к тому же пленка, дефицитная пленка!.. но тут, поверьте, тут все было совсем не так, то есть постели мне, разумеется, хотелось, я не импотент, но искренне хотелось и портретапод Рокотова, и вообще, я, кажется, сделался влюблен. Смешно, трудно говорить о влюбленности человеку, совсем недавно и очень болезненно -- без наркоза! -- расставшемуся с женою, человеку, в жизни которого образовалась брешь, тянущая в себя все, что ни попадется вокруг подходящего, ачаще -- неподходящего, но, право-слово: вроде бы, отличалось это нынешнее притяжение ото всех предыдущих, вроде бы -отличалось, и, когдамы десятком минут позже спускались по широкой лестнице генеральского домас шестого юниного этажа(лифт по случаю Нового Годане работал), Дашенькав меховой шубке, в вельветовом комбинезончике, сменившем платье, я -- с этим зачехленным марлею платьем, словно с метеозондом, -- меня как истинного влюбленного, как восьмиклассника, не оставляли дурацкие вопросы из разряда: зачто? откудатакое счастие? что интересного нашлаОНА во мне?! -детские вопросы вместо обычного реалистического, даже не цинического, авот именно реалистического спокойного понимания, что должнаже, коли одна, женщинапод пятьдесят увести кого-нибудь -- почему бы и не меня, чем я хуже других, хуже композиторатолстозадого?! -- с новогодней вечеринки, иначе зачем и идти-то туда? -- во всяком случае, когдадело касалось Юны Модестовны, дашиной ровесницы и давней подружки, и подобия дурацких школьных вопросов не возникало в голове, я даже считал вполне естественным, справедливым, что предклимактерическая женщинавыплачивает гонорары засказочку дармовым аляфуршетом французского посольстваили новой лентою Копполы.
      Дашенька, один нескромный вопросю онауже открывалаключиком дверцу зеленого Ыжигуленкаы, ая-то, я-то, дурак, все нервничал, откудасейчас брать такси, в центре, в разгар новогодней ночи! и вопрос, что любопытно, в сущности не интересовал меня, во всяком случае -- до неадекватной дашенькиной нанего реакции, так, сдуру, с легкости, с опьянения невероятной своей победою, -лучше уж действительно ляпнул бы сальность, -- Дашенька, сказал, поддерживая ее залокоток, Дашенька! Чем вас Лукич-то наш так прельстил? Что вы в его эпохальной речи услышать надеялись интересного? Ц-ц-цю и Дашавскинулась вся, побледнела: низко, низко лаять налюдей, в круг которых вы не допущены!
      Под ровное жужжание прогреваемого моторамы, не успев познакомиться -поссорившиеся, молчасидели в выстуженном салоне -- платье с фижмами по-барски раскинулось назаднем трехместном диванчике -- молчадо самого момента, как подсвеченная стрелочкатермометраминовалазловещую красную зону запрета -только тогдаразомкнулаДашенькарокотовский ротик: может, вас лучше отвезти домой? и я, признавая ее победу, ее в предыдущей реплике правоту, не поднял глаз и качнул несколько раз головою из стороны в сторону, качнул, сжавшись весь изнутри, опасаясь, что добавит сейчас моя водительница: тогдавыходите, мол! и готовый уже извиняться, уговаривать и переубеждать, но Дашеньке, видать, достало моего унижения, готовности моей -- онаскрипнуласцеплением, и мы покатили вперед: по Садовому кольцу = к новогоднему крыльцу.
      Нет-нет, не одним желанием не упустить клубничку, не ухнуть новогоднюю ночь в банальную, несытую прорву одиночествавызвано было мое тогдашнее смирение и даже, пожалуй, вовсе не этим желанием -- просто я, довольно чуткий нафальшь, в дашиных словах ее не уловил, напротив: мне тут же вообразилась некая среднестатистическая сценаиз некоего среднестатистического русского романадевятнадцатого столетия: лакейская где-то под лестницеюю ее обитатели, жалкие, напыщенные, изо всех сил тужащиеся сами казаться господами, обсуждают своих господю -- вообразилась лакейская (еще женаназваламеня как-то пару раз лакеем!), и я подумал: адействительно, не низко ли лаять налюдей, в круг которых?.. -- это даже независимо от того, что люди сии из себя представляют. Скажу больше: мне вдруг ясно стало, как глубоко изломанным, как сильно закомплексованным, обиженным неудачником надо быть, чтобы, давно спокойно и устало относясь к фарсовым погремушкам восточной нашей деспотии, всякий раз, завидя их в натуре: какой-нибудь портрет девять надвенадцатью метров, кумачовый лозунг -- давт: традиционное новогоднее выступление -- непроизвольно вздрагивать всей душою, краснеть до колераэтого лозунгаили портретаи тужиться, тужиться, тужиться в плоском, выдающем бессилие остроумии: наш Лукичю в эпохальной речию Не было, не было ни в дашиных словах, ни в экстравагантном для нашего кругасерьезном ее внимании к бубнению вождя той тупой, непробиваемой убежденности (чаще всего скрывающей интересы шкурные), после проявления которой об общении с человеком проявившим речи уже идти не может (да, я вступил в партию, потому что и там должны быть порядочные людию вообще-то идея социализмазамечательна, и если бы ее нею) -- было что-то внеидеологическое, глубоко личное и вовсе не шкурное, непонятно пока, что именно, но, во всяком случае, я совершенно отчетливо почувствовал Дашеньку правой, авиноватым -- себя.
      Рефлексы висящих вдоль проспектагазосветных елочек проникают в машину, и перед камейным дашиным профилем с черной точкою родинки нащеке -- только низ подбородканесколько тяжеловат от возрастного жира, тяжеловат и прорезан вдоль тремя глубокими морщинами (чего, впрочем, по влюбленности мне следовало бы не заметить) -- и перед дашиным камейным профилем словно бы качается зеленый маятник. Москванелицемерно празднична: торчащие то здесь, то там дощатые конуса, обшитые хвойными лапами, усыпаны разноцветными спелыми яблоками горящих электроламп; стайки молодежи весело и непьяно порхают между домами; окнасветятся; даже лозунги и портреты девять надвенадцать, кажется, тонут в этом общем настроении, во всяком случае -- ввиду только что проведенного аутогенного тренинга -- уже не раздражают меняю Странен, странен мне этот Новый Год: первый задесятилетие, проводимый без Геры -- без жены.
      Мы познакомились в столовке правдинского двенадцатиэтажника: фотокорреспондент журналаи старший художественный редактор издательства. Для меня тапорабылапорою головокружения и творческого, пардон, подъема: в подобном состоянии поэт звонит среди ночи другу, чтобы прочесть четыре строки, которые с рассветом очень может быть уничтожит: именно тогдапришламне в голову идея, под знаком которой я, собственно, и прожил все следующие годы: идея книги документальных фотографий. Я много ездил по службе, и время от времени среди негативов, наряду со съемочным, попадался -- по фантастическому выражению нашего главного -- идеологический брак. Съемочный -- в корзину, идеологический же я откладывал в отдельную папку и, когдатазаметно вспухла -- по человеческим масштабам, месяца, эдак, до седьмого беременности -- начал заниматься папкою всерьез, стал, не надеясь больше насамотек, выходить специально наохоту забраком второго рода: в воображении возниклакнигас названием, прямо цитирующим бессмертное выражение главного. Книгадля там.
      Герасталатем самым ночным другом поэта, моей поверенною -- онаувлеклась замыслом, вдохнуласилы, добавиланедостающей мне самоуверенности. Именно наэтих отношениях и сладился наш роман, наш брак, но нет, не подумайте, что чисто идеологический! -- нам хорошо было и в постели, и кожаказалась созданной для кожи, и губы для губ, и руки для рук, и все такое прочее, но это изредкавстречалось у меня и прежде -- духовное же единство -- в первый раз. (Не обессудьте: меня и самого поташнивает от эти вдохновений, веры в себя, духовного единстваи прочей поросячьей ахинеи, но я пишу теперь абзацы о себе тридцатилетнем, и нету у меня для этого человекадругих слов, и неоткудаим браться!).
      Книгаже, однако, чем дальше, тем продвигалась медленнее и даже в каком-то смысле -- назад: по мере накопления фотографий я все больше из них отсеивал, ибо альбом, состоящий сплошь из очередей задефицитом, из валяющихся в грязи алкашей, из роющихся напомойках инвалидов войны даиз жирных телес, едваспособных втиснуться в лакированный дверной проем ЫЧайкиы -- такой альбом мало чем отличался бы от альбомаиздательстваЫПланетаы, посвященного культурной революции в Китае, и даже более того (здесь мне труднее объяснить, почему, но чувствую: верно) -- и даже более того: едвали не всякий абличительный снимок являлся словно бы соляризацией негативаулыбающейся доярки, счастливых пионеров или, скажем, могучего атомохода, что под медные звуки оркестрауверенно давит льды арктических просторов. Словом, у меня покаполучалось элементарное школьное уравнение с одним неизвестным: при переносе членаиз правой части в левую знак меняется напротивоположный, только и всего. В жизни же -- начал я к тому времени понимать -- в жизни неизвестен, может быть, каждый член, даже и знак его неизвестен, и, чтобы решить ее уравнение хотя бы в самом приблизительном виде, чтобы отыскать хотя бы несколько из бесчисленного множестваего корней, следует кудавнимательнее смотреть вокруг и пытаться, пытаться, пытаться понять, чем, натурально, живы люди, какими радостями, каким горем, какою инерцией существования, ибо никудаведь не денешься: живы, живы! и, в сущности, даже довольны. Довольны собою, довольны начальством. Диссидента -- дай им в руки -- честное слово, растерзают ведь, загрызут! Я другой такой страны не знаюю А что поругивают порядки -- это дело родственное, семейное.
      Понятно, что все свободное время я отдавал теперь будущей книге, и женамоя, поначалу с таким сочувствием и даже, пожалуй, восторгом отнесшаяся к идее и первым фото, мало-помалу сталаутрачивать веру в мой талант. Дело естественное: мерило таланта -- так уж выходит -- успех, и быть тому в конце концов одиноким, кто слишком долго испытывает терпение близких. Если же при этом ссылается нацензуру и отсутствие творческих свобод -- вдобавок еще и осмеянным.
      У нас родилась девочка, нажену навалились добавочные заботы, стало не хватать денег. Отсутствие машины, дачи, остального прочего все сильнее раздражало Геру, тем сильнее, что ее родители, люди относительно высокопоставленные и состоятельные, время от времени подбрасывали ей набедность то новую дубленку, то банку икры, и получалось, что реально в дом онаприносит больше, чем я -- какой же я после этого мужик?! -- и так далее. Еще она, противоречасебе самой, ибо подобные заявления следовали обычно впритык закриком о полной моей бездарности, о том, что никогда, никогда, никогда! не закончу я свою несчастную книгу, аесли закончу -- никто ее, серую, как ноябрьское небо, ни накаком Западе не издаст, что другие вон не страдают манией величия и вместо того, чтобыю -- и остальное в этом же роде, -- еще, противоречасебе, говорилаГера, что онапротив, против, против! -- против публикации заграницею, что к диссидентам испытывает брезгливость, что это по-лакейски (!), неинтеллигентно, что это все равно, что сотрудничать с Антантою, что передачи в тюрьму онамне носить не станет и что, если я собираюсь продолжать заниматься своими пакостями, пусть сначаларазведусь с нею. Вот!
      Но такое случалось только в минуты раздражения, повторяю, только в минуты усталости и раздражения -- и я поэтому не особенно принимал подобные истерики всерьез, полагая, что в глубине души женаосталась любимой моей, чуткой моей Герою прежних времен, что онакудалучше, чем, непонятно кому назло, жизни, что ли? пытается представить себя.
      Тут кстати, точнее: некстати, подошлаи постель, и одно с другим, конечно, было завязано, закручено в клубок -- не разобрать что главнее, что пошло от чего, закакую ниточку дернуть, даи стоило ли разбирать, стоило ли дергать: нераспутываемо! Мне кто-то когда-то говорил, будто сам d-r Freud высчитал: наиболее сильной сексуальной привязанности сроку отпущено не более четырех лет; в эротике, дескать, дефицит информации, новизна -- однаиз основных составляющих; Ромео, дескать, и Джульетте положено погибнуть, необходимо, и, естественно, как ни хорошо нам с Герою было первое время, причем долго было, чуть ли не все четыре пресловутые годацеликом -- с течением жизни это дело стало мне потихоньку приедаться, и, хотя у меня создалось впечатление, что Гере оно приелось не меньше -- оначастенько дергаламеня поначалу ироническими, дальше злыми, истеричными монологами насчет нашей с нею интимной жизни, знаете анекдот: что лучше -- половой акт или Новый Год? и даже грозилась завести любовника. Комплексы, комплексыю Я упрекал Геру в нетонкости, подкусывал, что только, мол, бабу можно изнасиловать -- у мужикапротив желания просто не встанет, закидывал намеки наначинающуюся импотенцию, что применительно к Гере, в каком-то смысле было, пожалуй, правдою, и в конце концов стал уже огрызаться: заводи, мол, пожалуйста, заводи своего любовника! тоже мне, напугала! бабас возу -- кобыле легче! хотя всерьез в неверность жены поверить не мог ни наминуту, ни наминуту не мыслил и о разводе: не такие у нас были с ней отношения, не такие, и человек Герабылане такой -- это несмотря навсе сцены ее и истерики, несмотря навсе комплексы.
      Сам я, разумеется, когдаподворачивалось, особенно в командировках, спал то с одною девочкой, то с другой, ни к кому, правда, не привязываясь, но это мне казалось делом совсем иным: сами посудите: не даром же про женщину сказано, что онаотдается -- онадействительно отдает себя во власть, в собственность берущего ее мужика, онаготовапринять его семя, понести от него во чреве, родить ему ребенка. Мужчина -- не то: он может, что называется, справить нужду, не обратив даже внимания, кто ему в этом содействовал.
      Прав я или неправ, однако, когдав один прекрасный момент засек жену насамой натуральной, физической измене -- в этот же момент все во мне перевернулось, мир -- по выражению того же, кажется, принца -- раскололся надвое, я страдал, мучился, переживал, скажу более: во мне возродилось желание к ней, обострилась, освежилась никогда, в общем-то, не исчезавшая любовь, -тем не менее, жить с Герою дальше было мне уже не по силам: я не мог видеть ее; я не мог прикоснуться к ней -- правда-правда, я пробовал!