Хоть и помнил Иван Александрович адрес: ЫДзержинского, четырнадцатьы, и понимал прекрасно, что не к тому серо-охристому дому он относится, что, стоя рядом с Детским Миром, как бы символизирует этим своим соседством вечное соседство в бренной нашей жизни смешного и жуткого, радостного и печального и даже, пожалуй, бытия и небытия, авсе ж поразился, что зловещим адресом обозначен изящный, голубенький, такой навид тихий и спокойный, началапрошлого векаособнячок, которого раньше почему-то никогдаи не замечал, то есть, прямо-таки действительно поразился -- не шел особнячку зловещий адрес! Встретили ИванаАлександровичарадушно, отобрали паспорт для оформления пропуска, проводили в небольшую комнату, где и попросили обождать. Специально для этого, надо думать, и отведенная, кроме стульев содержалаонаи небольшой голубенький -- как сам особняк -- стол, накотором лежало несколько старых ЫПравды дапотрепанный номер ЫЮного натуралистаы. Иван Александрович, чтобы отвлечься, взял журнальчик в руки, начал листать, что-то читать безмысленно, как вдруг наткнулся нафразу: ЫГолубь -- птицажестокая, кровожадная, способная медленно, хладнокровно заклевать более слабого голубяюы С отвращением отбросил Иван Александрович журнал и начал ждать просто, и первые минут пятнадцать выходило это у него недурно, апотом в душу сталапрокрадываться тревога: ану как жуткое ожидание выбьет из-под ног твердую нравственную основу, накоторой он по дороге сюдастоль незыблемо утвердился? И начал Иван Александрович прямо-таки гипнотизировать себя, заклинать, что ни зачто насвете приятелеву фамилию он им не назовет, ни закакие блага, ни под каким страхом, хоть, знаете, кол у него наголове тешите -- не назовет и все тут! И до того Иван Александрович дозаклинался, что даже как-то не вдруг понял, что приглашают его пройти в кабинет.
      Что ж вы, Ываны Ылыкысаныдырывычы! укоризненно отнесся к нему Игорь Константинович (Иван Александрович сразу понял, что человек застолом Игорь Константинович и есть). Как же это вы так?! и столько сочувствия заключалось в укоризне этой, что Ивану Александровичу ужасно стыдно засебя стало -кудастыднее, чем в баньке -- засебя, заничтожную свою малость, занекрасивые свои мысли и поступки, заЛариску, заАльмиру, закощунственное желание руки над листом и жуть как захотелось повиниться, покаяться перед молодым, обаятельным, прекрасно одетым человеком, покаяться и даже фамилию сакраментальную назвать. Иван Александрович потупился, и Игорь Константинович понял, что происходит в душе гостя, понял и сказал сновасочувственно, но уже без былой укоризны, авеликодушно, тоном милосердия и прощения: вижу-вижу, осознали вы свою вину и больше уж, наверное, ны будыты. Ну и ладненько. Ну и замечательно. Всего вам доброго. Как же? удивился Иван Александрович. А фамилия? Его фамилия: И-ва-нов! Не надо, покачал головою Игорь Константинович. Не надо фамилию. Все фамилии мы знаем и без вас. Всего вам, повторяю, доброго. И таким приятным оказалось нежнейшее это Ывсего вам доброгоы, таким ласковым, таким успокоительным и хорошим, что наглазах ИванаАлександровичавыступили сладкие слезы признательности и даже, пожалуй, высшего некоего просветления, и он, не веря еще до концаощущению своему, спросил: так я могу идти? Так я могу быть свободным? и, услышав улыбчивый утвердительный игорьконстантиновичев ответ, тихонечко, спиною, отпятился к дверям, толкнул их эдаким изящным движением задаи -- показалось Ивану Александровичу -- тут же очутился наулице, хоть это-то было точно невероятно, потому что двери кабинетавели, конечно же, в коридор, и часовой там стоял, и тамбур существовал, и паспорт Ивану Александровичу должны же были, в конце концов, вернуть. Ну и что? Такое ли уж у нас страшное заведение? все еще доносился из-задверей иронически-укоризненно интонированный голос Игоря Константиновича. Пытают у нас? Расстреливают? Лейтенанты Падучихи работают? А, Иван Александрович?..
      Наулице все шло так, словно ничего не случилось: оранжево светило низкое закатное солнце, спешили по своим делам люди, со Сретенки, пошевеливая усами, полз троллейбус, машины сплошным потоком текли к Садовому, и Иван Александрович, счастливо обалдевший от того, что ничего наулице не случилось, пошел машинному потоку наперерез, но тут же услышал резкий свисток, повернулся нанего и увидел милицейского сержанта. И сержант, и сам свисток почему-то ужасно обрадовали ИванаАлександровича. Он подумал: как все же это прекрасно: нарушить ясное и понятное, многократно и общедоступно опубликованное и даже по телевидению переданное правило уличного движения, оказаться в нарушении уличенным и, честно заплатив положенный штраф, перед законом и людьми вполне очиститься, искупить вину, -- потом достал из карманатрешницу и, далеко вытянув ее перед собою, пошел напостового. Тот, однако, иваналександровичевы деньги отстранил, взял под козырек и произнес: что ж вы, товарищ, по сторонам не глядите? Тк ведь недолго и с жизнью расстаться. Вон переход, ступайте! -- и то, что сержант ИванаАлександровичатоже простил и даже товарищем назвал (хотя и вполне готов был Иван Александрович засвой проступок расплатиться сполнаи никакого зланасержантадержать не стал бы) -- это уж показалось Ивану Александровичу некой вершиною, слиянием с человечеством, выявлением мировой гармонии, музыкою сфер и даже, возможно, тем, что еще двас половиной тысячелетия назад назвал Аристотель до самого этого моментане совсем Ивану Александровичу понятным словом катарсис.
      Иван Александрович перешел улицу строго в положенном месте и обернулся, чтобы еще раз послать заботливому постовому счастливую и благодарную улыбку, но тут резкий, пронзительный, тревожный диссонанс вмиг разрушил музыку сфер, наполнявшую душу, и, забыв про сержанта, долго стоял Иван Александрович, пытаясь разобраться, откудадиссонанс взялся. И вот осознал, выделил его, наконец, из густого цветного шумапротивоположной стороны улицы: зеленое платье Лариски!
      Иван Александрович совсем было собрался окликнуть жену, как вдруг с ужасом и растерянностью понял, что онаю исчезла. Причем, не просто исчезла, бесследно, так сказать, растворясь в воздухе -- это было бы еще кудани шло! -аисчезлав том самом подъезде, из которого Иван Александрович вышел несколькими минутами раньше.
      И замер растерянный Иван Александрович, и стал перебирать в голове все вероятные объяснения увиденной мизансцены, и ни одно не казалось достаточно убедительным, и тревогазажену сменялась открытой ненавистью, которая, в свою очередь, оборачивалась недоумением и, в конечном счете, все тою же непреодолимой растерянностью.
      И тогдаИван Александрович понял, что необоснованным, глупым, детским было давешнее его благодушие, что, как и в случае с хорошенькой татарочкою, должен и тут скрываться какой-то обман, фальшь какая-то, и, чтобы фальшь эту обнаружить, схватить захвост, охлопал себя Иван Александрович по карманам, словно в одном из них фальшь и скрывалась, и действительно: наткнулся сквозь ткань пиджаканачто-то сравнительно твердое, картонное: паспорт! понял, и предчувствующая пакость рукаизвлекланасвет Божий небольшую, покрытую царапаным полиэтиленом книжечку вишневого цвета, пролистнуланесколько первых рутинных страничек и остановилась большим пальцем прямо под ладненьким, компактным, свежим лиловым штампиком, смысловым центром которого выступало единственное слово, потому, наверное, и выделенное и размером шрифта, и местоположением из прочих меленьких слов и словечек: ВЫПИСАН.
      Тут все сразу встало насвои места, и Иван Александрович как-то вдруг успокоился, свернул наПушечную и пошел по ней дальше, вниз, в направлении собственного дома. 11 Иван Александрович сидел настуле посреди комнаты (той из двух, что они с Ларискою называли гостиной) у открытого наполу чемоданчика, в котором три дня назад относил к приятелю опасную макулатуру, так скверно повернувшую его, ИванаАлександровича, жизнь. Глядя по сторонам, он не мог придумать, как забрать с собою все, что напервое устройство может понадобиться, чтобы и уместилось куда-то, и рук хватило бы нести, но чем дальше придумывал, тем яснее становилось, что задачанеразрешимав принципе, словно квадратуракруга. Забалконной дверью как обычно квохтали, гулькали жирные голуби, давным-давно наиваналександровичевом балконе обосновавшиеся, загадившие его весь и перебираться с него явно не намеревающиеся, и тогдаИван Александрович, раздраженный нерешаемостью задачи, вскочил со стулаи, словно впервые их услышал, прямо-таки рванулся набалкон.
      Две птицы вспорхнули, отлетели, но недалеко, рядышком, наобводом идущий вокруг седьмого иваналександровичеваэтажакарниз, и ясно было, что, как только злобный гигант уберется из их имения, они тут же восстановят себя в безусловных правах. Третья же не улетала, авсе топталась и квохталав шалашике, образованном древним семейным хламом. Иван Александрович, готовый наброситься наэту третью, единственную, вроде бы, ему доступную, поймать, схватить, оторвать голову, что так нахально поглядываласовсем стеклянными, холодными бусинами (хоть, надо признать, не сделал бы этого Иван Александрович все равно, в каком угодно состоянии, в каком угодно раздражении -- просто по невозможности для себя, неспособности к пролитию чьей угодно, даже затхлой, зажиревшей голубиной крови) -- дернулся и напугал-таки и самую ленивую (или самую наглую) птицу настолько, что онатяжело взлетелаи плюхнулась накарниз рядом с собратьями, впрочем, от ИванаАлександровичав каких-нибудь двух, зато уж вполне недосягаемых шагах -- разве что пришло бы ему в голову поэквилибрировать надвадцатиметровой высоте подобно нефтекамским алкоголикам. И только решил Иван Александрович, доведенный до последнего пределасвинством демонстративного полета, не полета -- прыжка, разорить балконный хлам, чтобы лишить омерзительных, жирных, жестоких, полных паразитами птеродактилей их явочным порядком захваченной площади, как увидел натом самом месте, где до последней возможности топталась третья птица, несколько птенчиков, совсем маленьких, беззащитных, поросших еще не перьями, апушком. Чистым светлым пушком. Ну и хрен с вами! подумал Иван Александрович, совершенно обезоруженный этим видом. Живите себе наздоровьею аголуби, словно позволения только и дожидались, вернулись напривычное место, заквохтали, загулькали, запереступали громко по жести подоконника.
      Квадратуракругарешилась как-то самасобою: Иван Александрович закрыл чемодан, пхнул его под диван и бросил в синюю спортивную сумку (подарок Ларискиных родителей ко дню рождения) пару рубашек (еще Ларискастирала), плавки, мыльницу дазубную щетку, принял надорогу душ (Ларискинакупальная шапочкаперед глазами, розовая; Ларискин крем -- белый шарик настеклянной полочке у зеркала) -- и вышел вон. У порогаотцепил с брелочкаквартирный ключ и положил под резиновый придверный коврик.
      Ехать было надо, но абсолютно некуда: отец ИванаАлександровичапогиб навойне, мать в сорок девятом посадили, и там, в лагере, онаи померла, аИванаАлександровичаразыскалав пятьдесят четвертом и забралаиз детдоматетка, собственно не теткадаже, аматеринаподруга: они вместе сидели, и подругапообещала, если выйдет и целабудет, разыскать Ванечку и о нем позаботиться. Но и теткадавно умерла. Коммунальную комнатку, что осталась после нее, Иван Александрович сдал государству, когдавъезжал с Ларискою в свой кооператив, и сейчас в комнатке, наверное, живут какие-то чужие люди, вроде как голуби набывшем его балконе.
      А больше у Иван Александровичанавсем белом свете не было никого.
      НаБелорусском вокзале, кудапривелаИванаАлександровичаполная, совершенная свободаситуации, у каждой кассы толпились жуткие очереди, и он, прежде чем пристроиться к одной из них и, выстояв положенное время, назвать кассирше первый пришедший в голову населенный пункт, вышел наперрон. Наближнем пути стоял, готовый к отходу, поезд ЫМосква-Берлины. Толпавеласебя подобающе: былаоживлена, шумела, толкалась громоздкими чемоданами, тележками носильщиков и скорее смеялась, нежели плакала. Улыбнулся и Иван Александрович.
      И вдруг услышал откуда-то не то что бы издалека, вагона, приблизительно, от шестого, выученную в пятом классе, потом надолго забытую и снованедавно припомненную мелодию -- мажорную, нежную, сладкую:
      Click here for Picture
      Иван Александрович протиснулся ближе и увидел десяткаполторамолодых немцев и немочек в стройотрядовских гимнастерках.
      Und wir wьnschen, -
      пели немцы под дудочку и гитару, -
      fьr die Reise
      Freude und viel Glьck.
      Kleine weiЯe Friedenstaube,
      Kommt recht bald zurьck!..[7]
      Ивану Александровичу показалось, что это те самые, нефтекамские, он даже, кажется, адвентистасреди них узнал, и, приподнявшись нацыпочки, помахал ему рукою. Нет, не ему, а, пожалуй, всем им сразу. И кто-то в поющей группке дружелюбно ответил -- только не понять было: узнав, или просто, от хорошего настроения. Иван Александрович сноваулыбнулся и теперь уже окончательно пошел в кассовый зал.
      Больше Ивана Александровича никто никогда не видел.
      1980 г.
      Примечания 1 Kleine weiЯe Friedenstaube (rus.).
      2 Маленький белый голубь миpа, = Лети над стpаной... (нем.)
      3 Всем людям, большим и маленьким, = Есть ты хоpошо известен (нем.).
      [4 Лети над большой водой,
      Над гоpой и долиной.
      Пpинеси всем людям миp,
      Пpиветствуй их тысячу pаз (нем.).]
      5 Добpый день (нем.).
      6 ЫВодовозовъ & сынъы.
      [7 И мы желаем ...для путешествия
      Радости и много счастья.
      Маленький белый голубь миpа,
      Пpиходи поскоpее назад!.. (нем.).