В последнее время, однако, проплывающие по ходу большие, как корабли, дома Кутузовского, тощие и пышные липы набережной, грязная, в затонувшем и плавающем мусоре вода Москвы-реки уже не навевали Берендееву мыслей о личной свободе, относительной материальной независимости, а также (мимоходом, но не без приятности) о том, что не так уж и плохо быть писателем-фантастом в стране идеологических постановлений ЦК и цензуры. Сейчас, атавистически прогуливающийся привычным маршрутом, Берендеев напоминал сам себе досрочного пенсионера, в одночасье освобожденного от всех дел, включая получение пенсии. Если раньше он смотрел на обтекающих его встречных со скорбным снисхождением, то сейчас -- почти с завистью. Они спешили делать деньги, в то время как он продолжал обдумывать сложные сюжеты никому не нужных фантастических произведений и никуда не спешил. Но если тогдашняя его неторопливость была признаком глубокой и верной укорененности в порядке вещей, то нынешняя -выпадением из порядка. Как если бы Берендеев расхаживал по улицам в мундире со знаками отличия исчезнувшей (позорно капитулировавшей?) армии, ожидая, что встречные будут выказывать ему соответствующее уважение. "Мое место в музее, -- вдруг подумал он, -- в музее... восковых фигур".
      В начале лета темнело поздно. Вдоль набережной у гостиницы "Украина" нескончаемой змеей вытянулись трейлеры с болгарскими, сербскими, румынскими, македонскими, греческими номерами. Похоже, в балканских странах осталось всего два дела -- воевать и возить в Россию товары. Водители ужинали, расставив на газоне складные столики и стулья. Одни -- постно и скромно, другие жарили мясо со специями на походных, с невидимым в сиреневых сумерках пламенем спиртовках. Третьи сводили в стеклянном стуке граненые стаканы со сливовицей, а может, с ракией, угощали обслуживающих данный сегмент рынка сексуальных услуг проституток -- неказистых, приземистых, кривоногих. Во все века промышлявшие на дорогах проститутки были кривоногими. Должно быть, над ними мистически (как знак судьбы) простирался образ колеса. Хотя здесь, у трейлеров, попадались и с относительно прямыми ногами, в тельняшках и каких-то странных висячих колпаках, одновременно напоминающие портовых шлюх и маркитанток. Накрашенные их губы казались в сумерках носимыми ветром обрывками изоляционной ленты. Если, конечно, можно себе вообразить обрывки изоляционной ленты, не просто зависшие в вечернем воздухе, но и хрипло ругающиеся матом.
      "Что они везут в Россию? -- думал, шагая вдоль длинного города трейлеров, писатель-фантаст Руслан Берендеев. -- Ради чего они преодолевают огромные расстояния, терпят неудобства, рискуют заболеть СПИДом?" покосился на неотличимую в сумерках от кряжистого, пожилого боцмана проститутку в бушлате. Она как раз маханула стакан водяры, мутно и недружественно уставилась сквозь невидимый огонь спиртовки на Берендеева. "Вряд ли только из-за денег", -подумал он. В неостановимом движении трейлеров ему увиделось бледное отражение силы, некогда подвигшей Колумба плыть в Америку, а Васко да Гаму к мысу Доброй Надежды. И еще он подумал, что, вполне вероятно, оперуполномоченный Николай Арзуманов недооценивает силу обрушившегося на Россию нового экономического уклада.
      Он вдруг ощутил некое свое превосходство над водителями трейлеров, хотя, надо думать, совершенно не стремился к какому-то с ними соревнованию. Те твердо знали свой маршрут -- маршрута Берендеева не знал никто, в том числе и он сам. Те передвигались во времени и в пространстве караванами -- Берендееву предстояло вести свой трейлер в полнейшем одиночестве. Куда, кому, что именно он должен доставить?
      Миновав вытянувшийся вдоль реки город трейлеров, писатель-фантаст Руслан Берендеев увидел вытянувшийся к горизонту рукав Москвы-реки. Под мост, в нечистый, нестираный водно-воздушный рукав, как в карман мошенника, косо опускалось солнце, напоминающее в сиреневых сумерках украденную золотую монету.
      9
      Следующим утром Берендеев проснулся с тоскливыми, не знающими естественного (логического) исхода мыслями о Дарье и одновременно с бодрым, как бы составленным во сне и утвержденным (кем?) расписанием дел на день.
      Это было в высшей степени странно.
      Впервые за последнее время писатель-фантаст Руслан Берендеев доподлинно знал, чем именно и в какой последовательности будет заниматься весь день.
      Когда-то он был не чужд спорту, серьезно занимался легкой атлетикой. В ДЮСШ (детско-юношеской спортивной школе) из него хотели сделать пятиборца. Но все завершилось прыжками в длину и бегом на средние дистанции. Далее областной спартакиады школьников он не прыгнул и не побежал.
      Берендеев до сих не мог забыть стадиона в Малаховке: сиреневые сумерки (школьники тренировались допоздна), свет прожекторов (почему-то как сквозь дым), свистящее дыхание бегунов на последнем круге, скрип бутсов по гравию, хриплый, злой, как этот скрип, смех юной прыгуньи в высоту, в которую Берендеев был безответно влюблен.
      Берендеев постоянно искал взглядом эту высокую, гибкую, как удилище, прыгунью, приписанную, кажется, к спортивному обществу "Динамо", напряженно думал о ней, выкладываясь на последней стометровке, внушая тем самым ложные надежды тренеру. Почему-то ему казалось, что она наблюдает за его сумеречно-прожекторным бегом, как он наблюдает за ее прыжками спиной вперед и вверх, за пружинным колебанием в такт разбегу светлых, стянутых в пучок волос, за неуловимым полетом острого и тонкого, как зубочистка (но при этом безусловно молодого женского), тела над планкой. Когда пучок победительно встряхивался на последнем, предшествующем разбегу перетопе, она легко преодолевала установленную высоту. Когда понуро-служебно, почти и не встряхивался -- сбивала планку. Выходило, что решение брать или не брать высоту таинственным образом принималось в момент разбега, точнее, долгого перетопа-раскачивания перед разбегом.
      Видимо, схожим образом (в результате "мысленного перетопа") принимались и другие, жизненные решения. Как бы там ни было, относительно несущегося в сумерках к финишу Берендеева тогда никакого решения принято не было. Или было, но отрицательное. Возможно, по его собственной вине.
      Берендеев был чудовищно робок в отрочестве. Всю силу своей симпатии к юной прыгунье он вкладывал в тренировки. Почему-то он был уверен, что чем яростнее будет тренироваться, чем выше будут его спортивные результаты, тем очевиднее сумеет он расположить к себе прыгунью, которая казалась ему до того прекрасной и недоступной, что он опускал глаза, когда она, хрипло смеясь или в полнейшем молчании, проходила мимо. Душу Берендеева не прельщали спортивные рекорды. Растягивая мышцы и суставы в бесконечных разминках, он думал о юной прыгунье, имя которой так и осталось для него тайной. Вместе с невыясненным именем она растворилась (должно быть, стала тренироваться в другом месте) в сиреневых сумерках, в колеблющихся лучах прожекторов над подмосковным стадионом, в скрипе бутсов по гравию, в свистящем дыхании бегунов на излете изнурительной дистанции. Связав (ошибочно) в сознании Берендеева воедино спорт и неразделенную робкую любовь.
      И сегодня, спустя едва ли не четверть века после областной спартакиады школьников, Берендеев начал день с яростной, какую не делал уже много лет, зарядки. Он хоть сейчас был готов на стадион: на яму с песком, к бегу на любую дистанцию, к прыжкам. Если прежде отменная физическая форма, как ему представлялось, была мистическим образом связана с предполагаемым ответным вниманием юной прыгуньи, то сейчас... с чем?
      Писатель-фантаст Руслан Берендеев не знал, с чем именно, но знал, что новое неведомое ответное внимание имеет для него куда большее значение, чем некогда внимание юной прыгуньи. Оно определенно не укладывалось в романтическую схему взаимоотношения полов. Сиреневые сумерки над подмосковным стадионом его юности как бы протаранили время, вобрали в себя весь мир и всю жизнь. Писатель-фантаст Руслан Берендеев готовил себя к новой участи, новой судьбе, стоя под ледяными струями душа, растираясь жестким махровым полотенцем.
      С пылающей здоровым огнем кожей и почти забытой приятной болью в растревоженных мышцах он подошел к телефону, твердой рукой набрал номер сахарного издательства. Берендеев был уверен, что в такую -- по издательским понятиям -- рань там никого нет, но трубку неожиданно схватил главный редактор. Берендеев догадался по его ржавому, разбойничьему голосу, что он не иначе как ночевал в издательстве после могучей пьянки. Берендеева охватила холодная, трезвая (классовая?) злоба, что, оказывается, в сомнительном этом издательстве есть деньги, чтобы устраивать пьянки, но нет, чтобы платить авторам.
      Он вспомнил хозяина -- лысоватого молодого человека с бегающими глазами, не видящего разницы между изданием книг и торговлей сахаром, "нового Сытина", как называли его холуи, которым он смахивал крошки с воровского стола. В иные моменты, впрочем, глаза у него совершенно не бегали -- смотрели прямо, честно и строго.
      -- Какие новости? -- сухо поинтересовался у главного редактора Берендеев, машинально отстраняя от уха трубку, словно ощущая прущий оттуда перегар.
      Тот, откашлявшись, заговорил про затоваренные склады и цены на бумагу, но Берендеев не стал слушать.
      -- Немедленно найди мою рукопись, -- сказал он. -- Я сейчас приеду заберу.
      -- Заберешь? Зачем? -- осведомился после паузы главный редактор.
      -- А какого хрена она у вас валяется? -- без малейшего гнева осведомился Берендеев. -- Издавать не собираетесь. Денег не платите. Знаешь, сколько мне теперь нужно? -- вдвое увеличил обговоренную при подписании договора сумму. -Ты, главное, ничего не говори, не мучай себя, -- успокоил главного редактора. -- Живи проще: да -- да, нет -- нет. Я буду через час.
      -- Как она... "Секс на Юпитере и выше"? -- уточнил главный редактор. -Хочешь отдать в другое издательство?
      -- Да, в другое, -- легко и естественно, как будто сказал правду, соврал он. Впрочем, разве это имело какое-то значение? Он словно бежал в сиреневых сумерках дистанцию и прекрасная юная спортсменка, отдыхая от прыжков в высоту, смотрела на него из своего сектора стадиона.
      Берендеев вдруг и впрямь ощутил на себе чей-то взгляд. Это не был человеческий взгляд, однако он был исполнен над- и одновременно глубоко внутричеловеческой силы. Берендееву открылось, что самые глубокие и неодолимые человеческие страсти в действительности как раз человеческими не являются и даются человеку не во благо (какого бы мнимого могущества тот ни добивался), а на саморазрушение, ибо не дано смертным воплощать и реализовывать вечные (чьи?) страсти, хотя люди сплошь и рядом пытаются, немало при этом смеша... кого? Берендеев не вполне представлял, как распорядиться этим открытием, а потому счел его в общем-то бесполезным.
      -- Они платят сразу и издают в течение месяца. Я буду через час.
      -- Попробую связаться с хозяином, -- пробормотал, видимо, не на шутку озадаченный твердостью и решительностью Берендеева главный редактор. -- Он вчера ездил в банк. Может, удалось обналичить... Если, конечно, я его поймаю. Но ты заломил!
      "Секс на Юпитере и выше"... Рукопись Берендеева до сих пор ходила по миру, точнее, валялась непрочитанной, как в украденном пальто. "Где -- выше? -- ни к селу ни к городу подумал Берендеев. -- На Плутоне? Или того, в иной галактике?"
      -- Роман называется "Секс на Меркурии и ниже". -- Берендееву не хотелось, чтобы кто-то потом говорил, что он использовал чужое название. -- Буду через час, -- повесил трубку.
      Начиная разговор, он отнюдь не был уверен в том, что получит какие-то деньги, вообще не очень себе представлял, зачем ему именно сегодня нужны деньги.
      Сейчас он был совершенно уверен, что получит сколько затребовал, и знал, на что их употребит.
      Перед выходом из дома Берендеев зачем-то позвонил Дарье.
      -- Фирма "...хсси". добрый день, -- бодро ответила ему секретарша, которую, как ему было известно от Дарьи, звали Настей и которая, как это водится у секретарш, была влюблена в президента фирмы -- толстого, женатого, подспившегося малого, бывшего комсомольского вожака районного масштаба. -Дарью? Сейчас поищу.
      Настя перевела звонок на коммутатор, и Берендеев несколько минут тупо слушал мертвую компьютерную мелодию: "Когда б имел златые горы и реки, полные вина..." В юморе торговцам металлическими окатышами и ферросплавами отказать было трудно. Они, в отличие от подавляющего большинства граждан России, действительно имели златые горы и реки, полные вина.
      -- Да? -- услышал он, наконец голос Дарьи.
      Берендеев молчал, ужасаясь нежности родного голоса, а также тому, что нежность направлена не на него, а вовне -- в мир, ведь Дарья не могла знать, кто именно в данный момент ей звонит.
      -- Это я, -- сдавленно произнес он.
      -- Я слушаю тебя.
      Почти физически Берендеев ощущал, как в данный момент его жене скучно. Точно так же скучно становилось ему, когда, допустим, звонили из Союза писателей, приглашая на заседание бюро секции фантастов. Знакомые Берендеева завидовали его семейному счастью, называли за глаза их дом "святым семейством". И сейчас еще его семья была крепка, по крайней мере, он надеялся, но одновременно чувствовал (вернее, предчувствовал), как все рушится. Как будто лавина катилась с гор. Он протягивал навстречу лавине руки, но они были ватными, бесплотными, совсем как во сне, когда он бил Дарью по лицу за предполагаемую измену. Камни с грохотом катились сквозь его руки.
      -- Чем занимаешься? -- Берендеев не знал, как ему поделиться с женой своими новыми ощущениями. Или "волевыми импульсами", как сказали бы психологи. Он искренне хотел поделиться, но в то же время сознавал, что той степени близости, когда можно делиться самому до конца не ясными, загадочными ощущениями, между ними уже нет. Берендеев подумал, что если он сейчас начнет объяснять Дарье, что отправится туда, не знаю куда, принесет то, не знаю что, то сильно проиграет в ее глазах в сравнении с удалыми торговцами металлическими окатышами и ферросплавами. Он как будто живьем увидел их, обступивших Дарью, со скептически-игриво-похабными улыбками на опухших от частого припадания к рекам, полным вина, лицах. Эти ребята знали, куда идти и что принести.
      -- Я хочу сказать, что я... Ну... одним словом, нашел способ несколько поправить наши скорбные финансовые дела. Я только что звонил в издательство... Ты представляешь, они сказали, что...
      -- Руслан, я занята, -- пожалуй, впервые в жизни не дослушала его до конца жена.
      -- Занята? -- Берендеев как будто снова стоял под ледяным душем, но уже не таким приятным, как утром. -- Чем занята?
      -- В данный момент? -- уточнила Дарья.
      -- В данный момент.
      -- В данный момент я перепечатываю на компьютере срочный контракт, -исчерпывающе объяснила Дарья.
      Берендеев почувствовал, что ухмылки на лицах торговцев металлическими окатышами сделались еще похабнее и шире. Он вспомнил, как несколько дней назад Дарья пришла с работы поздно и определенно выпивши, хотя и старалась держаться прямо, ступать твердо, произносить слова четко. Когда Берендеев припер ее к стенке -- хотя мог и не припирать, все было ясно как божий день, -- она сказала, что задержалась потому, что перепечатывала срочный контракт, он, мол, тут же и был подписан радостными покупателями, поэтому пришлось -- куда денешься? -- выпить за успех предстоящего дела.
      Берендеев подумал, что тесное общение с торговцами металлическими окатышами определенно не пошло его жене -- в смысле гибкости ума -- на пользу. Ее отговорки сделались безликими и стандартными, как эти самые окатыши. Должно быть, "срочный контракт" было для этой публики тем же самым, что раньше -"задержался на партсобрании".
      -- Ладно, прости, что побеспокоил, -- спокойно (в такие мгновения он почему-то чувствовал свое сердце) произнес Берендеев.
      -- Я действительно занята, Руслан. -- Дарья с радостью повесила трубку.
      Каждый раз, не найдя взаимопонимания с Дарьей (не суть важно, на какое время), Берендеев переживал чувство невозможной горькой свободы, сродни тому, какое может испытывать человек, у которого сгорел дом и которому некуда идти. Конечно, этот человек несчастен, потому что разом лишился всех прежних привязанностей и обязанностей. Но и счастлив (хотя пока и не сознает), потому что приобрел целый мир, то есть эту самую горькую свободу.
      "Только зачем мне это?" -- подумал Берендеев.
      Тем не менее он как будто уже находился в новом мире (в другом измерении), отправляясь в сахарное издательство. Он пока еще ничего не приобрел в другом измерении, в новом мире. Следовательно, ничего не мог и потерять. Когда нечего терять -- жизнь предстает простой и логичной, как законы геометрии.
      Войдя в сахарное издательство, Берендеев изумился, впервые в жизни увидев секретаршу за компьютером. Сколько он помнил, она всегда или пила чай, или говорила по телефону, не обращая ни на кого ни малейшего внимания.
      -- А, это вы, -- неожиданно отреагировала она на появление Берендеева, -очень хорошо, я как раз печатаю ваш контракт.
      "Срочный", -- чуть не добавил Берендеев.
      Определенно, контракты превращались для него в наваждение.
      Его удивило, как легко, если не сказать -- радостно лысоватый молодой человек расстался с суммой, какую прежде не платил ни одному писателю ни при каких обстоятельствах. Не потому, естественно, что сумма была велика -- по понятиям молодого человека (Берендеев в этом не сомневался), она была ничтожна, -- но и такую сумму не полагалось выплачивать авторам, как не полагалось, скажем, опускать в стеклянную банку нищего двадцатидолларовую бумажку.
      То, что он без звука расплатился с Берендеевым на его, Берендеева, условиях, свидетельствовало, что что-то в мире изменилось. Берендеев, впрочем, даже не попытался осмыслить суть столь внезапных и благоприятных для него изменений, продолжая в режиме отсутствующей в русском языке формы времени -вечно длящегося настоящего -- переживать утренний телефонный разговор с женой.
      -- Мне бы взять где-нибудь кредитик миллиардов в десять, -- вздохнул, провожая Берендеева (то есть оказывая ему неслыханный почет) до железной двери, сахарный издатель. -- На любых условиях. Тогда бы развернулся. Книжки бы летели как пули. Или... не летели, -- добавил задумчиво. -- На хрен мне с десятью-то миллиардами -- книжки? Главное, чтобы... в голову не летели!
      Берендеев подумал, что молодой человек, делясь с ним наболевшим, принимает его за кого-то другого. Или просто говорит вслух, принимая Берендеева за ничто, за воздух.
      -- Я бы приткнул их куда-нибудь на хорошие проценты, и все дела, -продолжил молодой человек, пытливо вглядываясь в лицо Берендеева уже отнюдь не бегающими глазами (крупные суммы, видимо, их тормозили, как магнит). -Что-нибудь услышишь -- дай знать. Думаю, мы с тобой договоримся.
      "Наверное, он издевается надо мной", -- подумал Берендеев.
      -- Буду иметь в виду, -- прикрыл за собой выкрашенную в аспидно-черный цвет бронированную дверь.
      Перед самым входом в метро он зачем-то задрал голову вверх. Взгляд наткнулся на одиноко трепещущее на металлической мачте на невообразимой высоте объявление. Отрывные талончики с телефоном Штучного доктора топорщились на ветру, и казалось, что к металлической мачте прибита за крыло птица.
      Сиренево-белое птичье крыло увиделось Берендееву и на станции метро, когда поезд выкатился из туннеля, начал тормозить среди выложенных кафелем стен и матовых светильников. Писатель-фантаст Руслан Берендеев почувствовал, как крылатая рука поезда протаскивает его как иглу сквозь землю в сиренево-белые небесные пределы, где вместо облаков трепещут номера телефонов Штучного доктора, а сама земля -- город Москва -- предстает ничтожной, как горсть рассыпанных белых зерен, а может... грибов, так что даже непонятно, что ищет среди данного ничтожества Штучный доктор.
      Необъяснимое чувство высоты не оставляло Берендеева и в относительно свободном вагоне метро. В кармане у него лежали две толстые пачки купюр в банковской упаковке, и он испытывал спокойствие, умиротворение и душевный комфорт, то есть всю ту гамму чувств, которую прежде испытывал только после достаточно долгой и, как ему представлялось, достаточно успешной работы над очередным литературным произведением. Эта работа была смыслом его жизни. Она входила составной частью в биологический ритм существования писателя-фантаста Руслана Берендеева. Написанные от руки или напечатанные на машинке страницы рукописи сообщали ему, Берендееву, чувство исполненного долга.
      Сейчас это чувство сообщали ему две толстые пачки купюр в кармане. Это было странно, и Берендеев относил это на счет нервного напряжения. Даже не знающие исхода мысли о потери Дарьи как бы утихли, оделись в сумеречно-сиреневые, типа "понять -- значит простить", философские тона. "Могут ли деньги быть составной частью биологического ритма существования? -подумал Берендеев. И сам же ответил: -- Могут. Но они действуют как наркотик, то есть медленно (или быстро) убивают".
      Раньше он не верил, что можно быть пьяным от денег. Сейчас он был именно пьян, если можно так выразиться, проясненно, ответственно, конструктивно пьян. Ему было бесконечно хорошо уже только по той причине, что в кармане лежали деньги. Напротив Берендеева на скамейке сидела весьма симпатичная девушка, но деньги в кармане волновали его сильнее, чем девушка. Деньги были на порядок выше всех известных Берендееву удовольствий. Однако его воображению вдруг предстало то, что показалось еще более высоким и изысканным: оставить пачки в неприкосновенности. А еще лучше сделать так, чтобы от этих двух пачек, как от матери и отца, родилась третья, бесконечно желанная, из которой можно было бы брать, брать и брать, точнее, льстить себе надеждой брать, брать и брать, тогда как на самом деле -- не брать, брать, брать, а присоединить ее к тем двум, неприкосновенным, чтобы брать, брать и брать уже из очередной.
      ""Сет-банк" никого не ждет. "Сет-банку" никто не нужен", -- с изумлением прочитал Берендеев на узенькой пластиковой ленточке, пущенной на манер бегущей строки по стене над окнами вагона метро. Он понял, что движется в нужном направлении: от двух нераспечатанных пачек -- к третьей, четвертой и -- в бесконечность. Он вдруг увидел себя идущим сквозь зеленый осенний воздух среди вычерченных тушью черных кустов и деревьев. Но когда вновь поднял глаза вверх, текст на ленточке непонятным образом изменился: ""Сет-банк" ждет тебя. Ты нужен "Сет-банку"". Берендеев догадался, что не только он принял решение, но и в отношении него принято решение. Принимающее (в отношении него) решение нечто увиделось Берендееву в образе бело-сиреневой птицы, привередливо отпихивающей костяной ногой одни зерна (или грибы) (""Сет-банку" никто не нужен"), но склевывающей другие ("Ты нужен "Сет-банку"").
      Путь Руслана Берендеева к полуотреставрированному особняку, где его сначала не ждали, но потом передумали, пролегал через несколько переходов между линиями метро.
      Кафельные туннели были бы скучны, как неудавшаяся жизнь, если бы каждые десять шагов не звучала музыка.
      Прежде Берендеев знал интеллигентную, солидную музыку филармоний и концертных залов. Эта музыка существовала отдельно, точнее, над хлебом насущным, как говорится, по определению приписанная к кругу вечных мировых проблем и истин. Теперь Берендеев узнал иную -- опустившуюся, нищую, голодную, нагую музыку подземных переходов и людных улиц. Она исполнялась на гармонях и аккордеонах, гуцульских свирелях, детских дудочках и дырявых барабанах. Посреди нее случались (как золотые заплаты на рубище) вкрапления музыки основной. То худой, изможденный юноша, прислонившись спиной к кафелю общественного туалета, бесподобно играл на саксофоне "Серенаду Солнечной долины", вдыхая пары мочи, то целый камерный хор исполнял "Ave Maria" под истекающим слезами потолком темного подземного перехода, то скрипач-виртуоз изумлял обывателей в кафельных туннелях на станции метро "Фрунзенская" редкими сочинениями Сальери.
      Музыка неизменно, как тень, следовала за жизнью. Распадалась жизнь -распадалась музыка. Иной раз Берендеев порывался дать денег то слепому еврею в лапсердаке с орденами на лацканах, сунувшему бороду в гобой, то прелестной, похожей на ангела, девушке в белом газовом платье за виолончелью, то пропойце гармонисту, с немыслимой искренностью наигрывавшему "Черный ворон, ты не вейся над моею головой...", -- но что-то в последнее мгновение останавливало, примагничивало рвущуюся к бумажнику руку. "Распад не должен оплачиваться -даже символически, в виде милостыни, -- такая сама собой сложилась в сознании Берендеева установка. -- Финансироваться может только созидание". Никакого созидания не было в жалкой, опустившейся, забывшей свое предначертание музыке. Она должна была исчезнуть вместе с исполняющими ее людьми, как и все лишенное финансирования (а следовательно, и права на существование), по принципиальным соображениям.
      Берендеев зачем-то поднялся из метро станцией раньше и, миновав стройного Гоголя в по-прежнему не запятнанном ни единой каплей голубиного помета чиновничьем (хотя, насколько было известно Берендееву, Гоголь нигде подолгу не служил) мундире, пошел к банку прежним, смертельно опасным путем.
      Сегодня тополиного пуха в воздухе и грибов на асфальте было значительно меньше. Вместо бомжей-убийц у церковной ограды толклись цыганки в широких и длинных, в мелкий цветочек юбках. Одна, как это водится у цыганок, подкатилась было к Берендееву. Он замахал рукой. Молодая, но уже золотозубая и усатая цыганка отчего-то заинтересовалась его протестующе машущей рукой.
      -- Не давай денег, дай только ручку посмотреть, -- пристала как банный лист.
      Берендеев, опустив одну руку в карман, где лежали нераспечатанные пачки, провел другой перед глазами цыганки. Та поймала руку в воздухе, вцепилась в нее как клещ. Пришлось вырывать силой. Берендеев понял, что цыганка -ненормальная, потому что она вдруг опустилась перед ним на колени, извлекла из складок юбки, как сорвала с цветка, новенькую пятидесятитысячную, с Кремлем купюру:
      -- Возьми, родной, не забывай меня, грешную!
      Берендеев бросился через улицу, чуть не угодив на сей раз под колеса не темного, как смерть, "мерседеса", но желтого, как сумасшедший дом, "запорожца" (тоже, кстати, иномарки).
      Он устал от странных происшествий возле опрятной, обновленной церкви под золочеными куполами. То бомж-убийца, то цыганка, не выманивающая, а предлагающая деньги. Берендеев оглянулся. Цыганка по-прежнему стояла на коленях, молитвенно протягивая в его сторону руки, как кающаяся Мария Магдалина в сторону влекомого на Голгофу Иисуса Христа.
      Оставшийся путь до особняка, где помещался "Сет-банк", писатель-фантаст Руслан Берендеев проделал без приключений.
      Он ожидал увидеть у дверей толпу возбужденных вкладчиков, как и везде, где обещали высокие дивиденды и незаслуженные премии. Но пуст был переулок под парящей в воздухе сиренево-белой тарелкой с крылатым ослом.
      Берендеев поднялся по мраморным ступенькам, тронул кнопку звонка. Охранник легко и без вопросов пропустил его внутрь.
      -- Вы по поводу премии? -- с интересом посмотрела на него симпатичная девушка в белой блузке.
      -- Нет, я... -- Берендеев вдруг понял, что не вполне представляет, что, собственно, ему здесь надо.
      -- Конфликтная ситуация? -- подсказала девушка.
      Берендеев не видел ее здесь в день ограбления. И вообще, за компьютерами в операционном зале сидели сплошь новые девушки, удивительно, впрочем, похожие на прежних.
      -- Наверное, -- пожал плечами Берендеев, -- хотя я не уверен.
      -- Тогда... к Рыбоконю? -- вопросительно посмотрела на другого -- у лестницы, ведущей вверх, -- охранника девушка, сняла телефонную трубку. Удивительно, но ей даже не пришлось ничего в трубку говорить. Должно быть, она общалась с невидимым абонентом телепатически. -- Председатель Совета директоров "Сет-банка" ждет вас, -- торжественно указала рукой в сторону лестницы. -- Его кабинет на втором этаже.
      -- Ждет? -- растерялся Берендеев. Ему вдруг увиделась огромная фыркающая рыба с головой коня и тут же -- конь, но не в классическом кожаном пальто, а в рыбьей чешуе и почему-то с толстыми, упругими усами.
      -- Ждет, -- подтвердила секретарша.
      Берендеев вспомнил, что у морского бога Посейдона были кони (рыбокони), но не в чешуе, а гладкие, как угри или налимы... И скакали эти кони не только по воде и по дну морскому, но и, в случае необходимости, по суше. "Бред", -подумал Берендеев. Определенно мысли его (в отличие от рыбоконей Посейдона) скакали куда-то не туда. Так всегда случалось с мыслями, когда они не знали, куда скакать.
      Он поднялся на второй этаж, миновал пустую приемную, вошел в небольшой, стандартно обставленный кабинет, решительно ничего не сообщающий о личности владельца. Если, конечно, не считать весьма странного (в смысле уместности здесь) лунного глобуса и не странной (опять-таки в смысле уместности) бронзовой статуэтки крылатого, встающего на дыбы осла. Какой-то одухотворенный был у этого осла вид. Берендеев подумал, что он похож на сообщающего поэтам вдохновение крылатого коня Пегаса. Осел, похоже, тоже сообщал вдохновение. Но не поэтам.
      Навстречу Берендееву поднялся коротко, по-военному или по-спортивному стриженный мужчина в необычных круглых, в роговой оправе очках. Ему можно было дать и тридцать, и сорок, и пятьдесят лет. Впрочем, за исключением стрижки, ничего военного или спортивного в его облике не было. "Рыбоконь -- существо мифологическое, -- подумал Берендеев, -- следовательно, без возраста".
      -- Я вас ждал, -- ошарашил он Берендеева неожиданным признанием.
      -- Я пришел... -- Берендеев на мгновение запнулся, но тут же с исчерпывающей ясностью понял, зачем он пришел в "Сет-банк". -- Я пришел отдать вам свои деньги. Деньги, которых у меня... нет.
      Часть вторая
      Пустыня рыб
      10
      "Всякий неначатый труд таит в себе совершенство, - подумал, глядя на приглашающе мерцающий экран компьютера, писатель-фантаст Руслан Берендеев. Следовательно, начало труда неизбежно представляет собой разрушение совершенства. Сомнение есть не что иное, как стремление продлить невозможное совершенство, временное, а может, истинное (вечное?), имя которому - Ничто".