Эта мысль зажглась в нем, как звезда в ночном небе, наполнив жизнь странным, холодным, как черный в бриллиантовых бусах-астероидах космос, смыслом. Этот смысл был вне и над жизнью, и Берендееву была важна не столько его обязательная реализация (он мог умереть от сердечного приступа прямо сейчас, в цветочном павильоне, попасть под машину завтра, сгореть в лифте послезавтра), сколько собственная решимость двигаться в намеченном направлении.
      - Истинное движение к цели начинается в момент максимального - духовного и физического - отдаления от цели. - Голос у рябой, отлитой из воды женщины по фамилии Климова был низкий и хриплый, как если бы она курила и любила хватить в жару холодного пивка.
      И еще читала мысли, отметил писатель-фантаст Руслан Берендеев. Определенно она произносила слова с чуть заметным акцентом, но это был акцент, на который не следовало обращать внимания и уж тем более пытаться по нему определить национальность женщины. Это было так же глупо, как, к примеру, определять национальность вдруг заговорившего дерева или падающего с неба дождя.
      От женщины не пахло ни табаком, ни алкоголем, ни потом, ни знойным химическим дезодорантом, убивающим все сопутствующие запахи, кроме, так сказать, основного, отчасти умозрительного, но лежащего на человеке как несмываемая печать, - загадочного запаха греха.
      Берендеев вспомнил, что в последнее время, когда Дарья (после ванной!) в ночной рубашке ложится (ногами под святого Пафнутия) в постель, он явственно ощущает идущий от нее запах греха - фантомную смесь зажеванного резинкой спиртного, острой еды, чужого (мужского) пота, въевшегося в волосы табачного дыма, перегоревших духов и косметики.
      В этом плане Климова была стерильной, словно пребывала по ту сторону физического, точнее, физиологического измерения греха.
      Говоря по-простому, она являлась призраком.
      Берендеев вдруг сумел уловить в дыхании женщины-призрака (или все-таки не призрака?) смешанный аромат живых и мертвых цветов, как если бы по невообразимо чистой (дистилированной) воде плыли венки и лепестки.
      - Рано или поздно, - продолжила Климова, приветливо глядя на писателя-фантаста Руслана Берендеева, - но, как правило, только раз в жизни один человек встречает другого человека, который отвечает на все его вопросы. Иногда за это приходится платить, и даже очень дорого, иногда нет. Иногда - в исключительных случаях - человеку самому за это еще и приплачивают. Это как выиграть в лотерею миллион и немедленно получить его живыми деньгами. Считай, что ты выиграл. Мне поручено выдать тебе выигрыш.
      - За что же мне такая честь? - у Берендеева вдруг возникло непреодолимое желание убедиться, настоящая ли она женщина, из плоти и крови, или все-таки призрак без цвета, запаха и физической сущности.
      Климова приблизилась к нему почти вплотную. Как-то вдруг ураганно - в мокрую одежду - вспотев и (вместе с одеждой, как если бы тело уподобилось раскаленному утюгу) высохнув, Берендеев протянул навстречу так называемой Климовой пылающую дрожащую руку.
      Улыбнувшись, Климова остановилась прямо перед ним, без малейшего стеснения подняв юбку и расставив ноги. С изумительной естественностью стояла она в этой нецеломудренной позе, а позади, на стене стеклянного павильона, дымился вечнозеленый крест с красными каплями. От креста, разгоняя, как мелких птах, ароматы роз, орхидей, лилий и прочих цветов, вороном или орлом наплывал терпкий банный запах совершенно точно не эвкалипта, но, возможно, его африканского или австралийского аналога.
      Он не знал, кто такая рябая, отлитая из воды Климова, но не сомневался, что ее сознание структурировано (если структурировано) иначе, нежели его. Умноженное на ноль (сознание Климовой), кощунство превращалось в ноль. Минус (сознание Климовой), умноженный на плюс (сознание Берендеева), давал минус. Математика, наука о числах, таким образом, свидетельствовала не в пользу одномерной (социально-общественной) морали, носителем которой до известной степени являлся писатель-фантаст Руслан Берендеев.
      Берендеев подумал, что сходит с ума, погружается в хаос темных до- (пра-) человеческих инстинктов. Сознание рвалось из истонченных хитиновых структур, как бабочка из куколки.
      В следующее мгновение (к огромному своему разочарованию) писатель-фантаст Руслан Берендеев почувствовал, что его мужская сила, только что победительно теснившая штаны, рвавшаяся в бой, предательски покинула его. Если бы он попытался осуществить задуманное, вне всяких сомнений, случился бы конфуз.
      Тормозить на полном скаку было до того унизительно, что открывшаяся множественность мира перестала казаться захватывающей и манящей. Берендеев не сомневался, что и в других мирах его ждут сплошные разочарования.
      С Дарьей у него никогда не возникало подобных проблем. Все шло в автоматическом, как на советской космической станции, режиме. Берендеев подумал, что душа его все еще с Дарьей, хотя (он в этом не сомневался) душа Дарьи уже не с ним (не с его душой).
      Но, как только что выяснилось, еще в большей степени с Дарьей оставалось его тело. Берендеева немало озадачило странное открытие, что, оказывается, тело вульгарно копирует определенные (вторичные?) свойства души. Тело писателя-фантаста Руслана Берендеева решительно не стремилось к познанию Вселенной, предпочитая хранить верность изменнице-жене, хотя в данный момент сам Берендеев отнюдь к этому не стремился. Он в очередной раз задумался о несовершенстве, а если конкретнее - о собственном несовершенстве. С помощью логики (глупо любить бабу, которая тебя самого не любит) он (по крайней мере, теоретически) преодолел привязанность к Дарье. Только что его плоть была нацелена на действие, которое, в сущности, являлось не столько изменой (измена изменившей - не измена), сколько продолжением жизни (без Дарьи). Но что-то третье, что над или вне души и плоти, вдруг сбило прицел, не пустило пулю в дуло, расстроило порыв, отбросило Берендеева на исходные рубежи - развалины прошлого, не желающего становиться прошлым. С таких рубежей к звездам, в иные миры не взлететь. Он почувствовал, что волны привычной сладкой (вселенской) горечи уносят его прочь из стеклянного павильона в самодостаточный мир щемящей, неразделенной (на метафизическом уровне), болезненной любви к изменившей жене.
      Берендеев отдавал себе отчет, что это сконструированный, замкнутый, как вычерченный черно-зеленой тушью, а потом выгравированный на серебре осенний Independenсе Hall на обороте стодолларовой купюры, мир, но не понимал, что за радость ему бродить в его хоженых-перехоженых, досконально изученных пределах? Это было ни с чем не сравнимое ощущение вечной (а потому как бы божественной) новизны многократно пережитых, изученных-переизученных, испытанных-переиспытанных чувств, разновидность мысленного оргазма, когда душа обретала покой и утешение в неизбывной (божественной?) боли, незаметно превратившейся для нее в разновидность наслаждения.
      - Ты говоришь, за ответы на вопросы надо платить. Но ведь, насколько мне известно, во-первых, речь тут может идти только о смерти, а во-вторых, откуда ты знаешь, может, я не буду задавать никаких вопросов? С чего ты вообще взяла, что мне хочется узнать о жизни что-то сверх того, что мне уже о ней известно? Хорошо, - торопливо продолжил он, - если без вопросов нельзя, я задам один-единственный: ты собираешься меня предостеречь или подвигнуть?
      - В мои намерения не входит предостерегать или подвигать, - опустилась в кресло Климова, - и уж тем более насильственно отрывать тебя от твоего жизненного опыта. Я хочу предложить тебе свободу.
      - Ну да. - И Берендеев вспомнил строчки из недавно прочитанной книги: "Поиск свободы - это единственная побуждающая сила, которую я знаю. Это свобода улететь внезапно в бесконечность, которая где-то там. Это свобода умереть, исчезнуть навсегда. Это свобода быть подобным пламени свечи, которая остается неугасимой в мире, озаряемом светом миллиардов великолепных звезд, остается неугасимой потому, что никогда не считает себя чем-то большим, чем есть на самом деле, - всего лишь свечой".
      - Ты можешь выбрать свободу внутри своего жизненного опыта, - никак не отозвалась (даже не похвалила за хорошую память) на его слова Климова, - а можешь - вне. Наконец, ты можешь вообще ничего не выбирать.
      - Боюсь, - уверенно, как будто давно об этом думал, хотя это пришло ему в голову только сейчас, сформулировал писатель-фантаст Руслан Берендеев, - мне мало ощущать себя всего лишь свечой.
      - Что останавливает человека в попытках преодоления замкнутого пространства, каковым является его мир, точнее, некритически, а может, наркотически усвоенный жизненный опыт? - спросила Климова. И сама же ответила: - Разочарование, то есть осознание конечности любых усилий по изменению мира. Тайна мира в том, что независимо от того, меняются ли представления о нем отдельных людей, сам он остается прежним, то есть диктующим волю. Мир планета. Представления о нем различных людей - всего лишь спутники, которым не дано преодолеть силу его притяжения. Да, с орбиты можно увидеть необычные пейзажи, но сути дела это не меняет. Разочарование, признание конечности как неизбежной данности - это и есть несовершенство. Что может победить разочарование, конечность и несовершенство? Только множественная - во все стороны - бесконечность. На этих путях, в пламени этой свечи несовершенство сгорает без остатка.
      - Несовершенство не может состоять из ничего, - возразил Берендеев.
      Он смотрел в заливаемую дождем стеклянную стену и не мог понять, существует ли еще мир, в котором он живет: страна Россия, город Москва, Кутузовский проспект и т. д., или этот мир смыт с лица земли как оскорбляющее горний взгляд свидетельство несовершенства.
      Мысль, что кто-то вдруг войдет в цветочный павильон, помешает их разговору, показалась Берендееву дикой. Павильон, как летающий остров Джонатана Свифта Лапута парил вне пределов Земли. Войти (влететь?) в него могли исключительно ангелы. Вот только Берендеев не знал, интересуются ли они цветами. Ни к селу ни к городу он вспомнил слова милиционера Николая Арзуманова, что многочисленные цветочные павильоны - это гнусные капища, где торгуют наркотиками. "Если бы там торговали одними цветами, вся Москва лежала бы в цветах, как покойник. Хотя, - с неожиданной тоской закончил оперуполномоченный, - она и так без пяти минут покойник. Но хоронить ее будут в общей могиле и без цветов".
      Берендеев подумал, что несовершенство столь же неисчерпаемо, как бесконечность или свобода.
      - Из чего-то же оно состоит, - продолжил он. - Беда в том, что то, из чего оно состоит, иной раз милее человеку, чем свобода, равенство, братство и счастье всех народов.
      - В твоем случае, - улыбнулась Климова, и Берендеев почувствовал зов плоти, - оно состоит из помещения в центр мироздания образа женщины. Добавлю от себя: образа, существующего отдельно от реальной женщины, то есть существующего исключительно в твоем сознании. Все твои чувства, мысли, действия еще, так сказать, во внутриутробном состоянии как бы подвергаются некоему, на манер рентгеновского, облучению со стороны этого ошибочного центра мироздания. В результате они превращаются если не в окончательных уродов, то в изначальных импотентов. Я знаю, почему ты не готов ощущать себя всего лишь свечой. Ты созрел для того, чтобы перестроить, переоборудовать свой центр. Прежде там был образ женщины, и ты не преуспел. Теперь ты хочешь поместить туда...
      - Да, - перебил Берендеев, - хочу. Но ведь в этом случае я не представляю для тебя никакой ценности. Зачем ты тратишь на меня свое драгоценное время? Я сознаю, что несовершенен. И единственное, чего я хочу, - усовершенствоваться в своем несовершенстве. Мне не нужны миры. Мне не нужна истина. Мне нужна всего лишь свобода в выборе несовершенств.
      - Ты не только не хочешь учиться на ошибках, - с грустью посмотрела на него Климова, - но даже не хочешь понять, где и в чем ты ошибся. Твое дальнейшее земное существование, в сущности, бесперспективно. Ты не сможешь донести свой новый опыт до читателей, потому что он не подлежит художественному обобщению в рамках так называемого литературного произведения. Тебя никто не поймет.
      - Наивно надеяться на понимание в стране, где люди практически не берут в руки книги. А если иногда и берут, то не те люди и не те книги. Я давно махнул рукой на славу.
      - И протянул руку к металлу, - сказала Климова.
      - Металлу? - удивился Берендеев.
      - Металлу, - подтвердила Климова. - Но сознание, умноженное на металл, превращается в ржавчину, прежде чем успевает это осознать.
      - люди гибнут за металл... - пробормотал Берендеев. - Если ты не возражаешь, я куплю эту розу, - указал на темно-красную, как венозная кровь, завитую, как раковина, на длинном зеленом с шипами стебле. - Люди гибнут всегда, везде и всюду. На том стоит мир. А это, согласись, - ему вдруг стало легко и весело, как если бы все проблемы в жизни сами собой разрешились, а впереди его ожидали одни лишь удачи и радости, - несправедливо, а главное... как-то мелко. Так что какая, в сущности, разница?
      - Люди смертны, - согласилась Климова, - но некоторые живут по вашим меркам достаточно долго.
      - Долго? Сколько? - насторожился Берендеев.
      - Двести лет, - уточнила Климова, отделяя выбранную Берендеевым розу от остальных, заворачивая ее, как в плащ, в целлофан.
      Дождь снаружи и не думал прекращаться. Берендеев подумал, что плащ для розы будет весьма кстати.
      - Кто же эти люди? - спросил он. - Где они живут?
      - Сумасшедшие, - ответила Климова. - Они живут в сумасшедших домах.
      - Вот как? - удивился Берендеев. - А я слышал, что их там лечат таким образом, что они не задерживаются на этом свете.
      - Если бы их не лечили, они бы жили еще дольше. - упаковав розу, Климова перевязала ее внизу золотистой ленточкой, как надела на нее золотые туфельки.
      "И одна из этих сумасшедших - ты, - подумал Берендеев. - Жаль, что тебя не лечат".
      - Я, естественно, имею в виду не всех сумасшедших, - продолжила Климова.
      "Естественно, - подумал Берендеев, - ни один сумасшедший не согласится с тем, что он сумасшедший".
      - Только тех, которые забыли о том, что надо стареть. У них в сознании как бы отключился этот рычажок. А потому, если бы их не кормили таблетками, они могли бы жить вечно. Видишь, как все просто?
      - Боюсь, - вздохнул Берендеев, - в моем сознании этот рычажок уже не отключить.
      - Я открываю тебе тайну мироздания, - улыбнулась Климова, - твое дело, как ей распорядиться.
      - Распорядиться чем? - спросил Берендеев. - Предположением, что сумасшедшие могут жить вечно?
      - Если люди в шести поколениях будут изо дня в день внушать себе, что хотят жить вечно, начиная с седьмого поколения они будут жить если и не вечно, то... долго.
      - А с девятого у них вырастут крылья? Допускаю, что это так, но здесь и сейчас это совершенно невозможно. Какое мне дело, какими будут люди через... шесть поколений?
      - Хорошо, - вновь приблизилась к нему Климова, и Берендеев ощутил уже не зов плоти, а какой-то более сложный, сулящий неизмеримо более острое наслаждение зов. Он вдруг увидел себя (то есть не себя, а бестелесную, очищенную от всего земного, невидимую субстанцию, способную к самым невероятным превращениям и перемещениям, но в то же время определенно бывшую им, Берендеевым) соединяющегося в невообразимом космическом, как во взрыве-рождении сверхновой звезды, оргазме с тем, что было (и одновременно не было, то есть было бесконечно сложнее и совершеннее, чем просто женщина в цветочном павильоне) Климовой. - Я открою тебе еще одну тайну мироздания: конца света не будет. Ты напрасно спешишь. Точнее, тебе некуда спешить.
      - Не будет? - тупо переспросил Берендеев. - Никогда?
      - Никогда, - подтвердила Климова.
      - А как же Библия? - Берендеев притянул к себе Климову, прижался к черной юбке окаменевшим в ширинке членом.
      - Библия - священная книга смертных, - задумчиво, но с некоторым не вполне понятным Берендееву недоумением погладила его рукой по ширинке Климова. - Если уподобить человека компьютеру, то это программа, в которую заложен код самоуничтожения. Пока что библейский software - монополист на компьютерном рынке. Но никакая монополия не может быть вечной. Вот тебе третья тайна мироздания: пришла пора менять программу.
      - То есть жить по философу Федорову, который мечтал воскресить всех умерших? - предположил Берендеев. - Воскресить и... в космос?
      - Все зло, - постучала его по лбу костяшкой согнутого указательного пальца Климова, - здесь.
      Звук получился подозрительно звонким, как если бы во лбу Берендеева сосредоточилось не только все зло, но и немалая толика пустоты, то есть глупости.
      - Но и вся надежда, - сказала Климова, - тоже здесь. Я понимаю, приподняв юбку, помогла Берендееву просунуть руку в прохладные и гладкие, как отшлифованный мрамор, но, в отличие от мрамора, мягкие пределы бедер, - трудно ориентироваться, когда отсюда, - вновь постучала его по лбу, - поступают взаимоисключающие команды. Надо научиться отличать истинные от ложных. Для этого следует отвлечься от дикого и совершенно неуместного ощущения, что ты что-то значишь в этом мире.
      - Я - никто, и имя мое - ничто. - Берендеев вдруг с изумлением обнаружил, что на юбке Климовой нет не только "молнии" или застежки, но вообще отсутствуют какие-либо швы. Юбка плотно, как влажная глина, облепляла талию. Ее можно было скатать обручем вокруг бедер, но не снять. Судя по всему, смуглая рябая Климова была отлита из воды сразу в глиняной юбке. "Но почему тогда, - подумал Берендеев, - у нее полный порядок с трусами?" Не иначе как в мире, где обитала (одевалась?) Климова, знали, зачем нужны кружевные (пусть и из материала типа "металлик") трусы, но не вполне представляли себе, что такое юбка. - Во имя чего я должен отвлекаться от ощущения, что что-то значу? поинтересовался писатель-фантаст Руслан Берендеев. - Что взамен?
      - Свобода, - внимательно посмотрела на него Климова, - ни с чем не сравнимая свобода, проистекающая из знания и, следовательно, понимания и, следовательно, слияния с мирозданием. Или, говоря проще, бесконечное расширение мысленного горизонта.
      - Ради этого я должен сделаться никем и ничем?
      - Твое сознание находится в плену искажающих суть вещей терминов, объяснила Климова. - Все относительно. Быть никем и ничем в одном измерении неизмеримо предпочтительнее, нежели кем-нибудь и чем-нибудь в другом, в особенности... в металле.
      - Стало быть, у меня два пути, - вздохнул Берендеев. Совет доверять плоти пришелся ему по душе. Перестав думать о возможности (или невозможности) близости с Климовой, он как бы сбросил с сознания оковы. Как получится. Воистину это было совершенное во всех смыслах решение. Берендеев почувствовал себя свободным и почти счастливым. Теперь он лучше понимал, что имела в виду Климова, говоря о бесконечном расширении мысленного горизонта. Мир был ограничен границами стеклянного цветочного павильона. Но внутри него простиралась бесконечность. - Или я ошибаюсь? - посмотрел на Климову.
      Она молчала. Берендеев подумал, что плохи его дела. "Да выйду ли я отсюда живым?" - засомневался он. Единственное, что утешало: Климова могла умертвить его, как только он переступил порог павильона (а может, и раньше), но не сделала этого. Зачем-то он был ей нужен.
      И это обнадеживало.
      - Чистота жанра, естественно, предпочтительнее, - загадочно ответила Климова, - но она нереальна. Где не один, а два пути, там двести двадцать два.
      - Непознаваемая тайна бытия, - развел руками Берендеев.
      - Тайна бытия как таковая отсутствует, - улыбнулась Климова, - нет ничего проще, чем предсказать будущее. Беда только, что оно сбывается в соответствии сразу со многими предсказаниями одновременно. Это вносит в мир некоторую путаницу.
      - Лишает его логики? - предположил Берендеев.
      - Есть сила, привносящая в мир логику, - сказала Климова, - а есть сила, ее уничтожающая.
      - Или утверждающая собственную, то есть не подчиняющаяся предсказаниям? Берендееву вдруг вспомнились чьи-то слова: "кто гонится за призраками, тот рано или поздно их настигает". Точнее, они его, уточнил от себя Берендеев. Он подумал, что в его случае это случилось как-то уж слишком быстро и буднично. И еще он не вполне понимал: зачем при этом заливать тропическим ливнем несчастную Москву?
      - Сила, лишающая мир логики, уводящая от наказания виновного, заставляющая страдать невинного, разрушающая все мыслимые причинно-следственные связи, вынуждающая ползать на брюхе праведного, торжествовать порочного, демонтирующая государства, иссушающая недра, сгоняющая людей с лица земли, плюющая в души законопослушным, ликвидирующая как класс стариков и детей, это...
      - Порнография, - предположил Берендеев.
      - Металл, - сказала Климова. - Деньги.
      - Деньги? - удивился Берендеев.
      - Ты уже перешел в состояние, когда тебе легче и естественнее думать о деньгах, нежели сочинять романы, глаголом жечь сердца людей.
      - Я пока не граблю банки, не торгую нефтью или этими... как их... металлическими окатышами, - возразил Берендеев.
      - Ты не поверишь, - сказала Климова, - но в этом деле действует коммунистический принцип - "принцип Ко": от каждого по способностям - каждому по потребностям. Поразительно, но это так. Превращение можно считать завершенным по мере определения потребностей.
      - Любишь Некрасова? - поинтересовался Берендеев. Ему было не отделаться от мысли, что он настиг (его настиг) социалистический, в лучшем случае социал-демократический призрак, а может, даже... бродящий по Европе призрак коммунизма!
      - Да. И Есенина, - скользнула взглядом по горшкам с цветами Климова. - Как там у него? "Розу белую с черной жабой я хотел на земле повенчать".
      Берендеев тоже посмотрел на цветы. Помимо кактусов и прочих экзотических, вылезающих из черной земли зеленых пузырей, Климова торговала и самыми что ни на есть народными растениями, в их числе геранью. Берендеев не сомневался, что это герань, потому что она стояла у него дома на кухне, и он, единственный в семье, из милосердия ее иногда поливал, отрывал сухие листочки.
      Что-то, однако, не так было с климовской геранью. Приглядевшись, Берендеев с изумлением обнаружил, что герань цветет не как герань - россыпью мелких гладких соцветий, а микроскопическими (мельче чайных) пурпурными... розами. В следующее мгновение он понял, что все это - сиреневая, пронизанная спицами молний мгла, тропический ливень (наконец-то объяснилось!), цветочный павильон, рябая, отлитая из воды Климова, легко пускающая в свои трусы его руку, похожие на раковины розы и на розы герань и так далее - ему снится. Берендеев ощутил химически чистый - пещерный и одновременно многоэтажный (в сравнении с неандертальцем его сознание было усложнено и, если верить Климовой, превращено в ржавчину) ужас. Он не помнил, когда и где заснул, и, следовательно, не представлял как долго спит. Потом, если он где-то заснул, где-то он должен и проснуться?
      Где?
      Мелькнула совсем идиотская мысль: быть может, вся его жизнь, включая написанные книги, рождение детей, измену Дарьи и прочие радости и печали, ему приснилась?
      Воздух внутри цветочного павильона задрожал, как если бы был составлен из невидимой мозаики, но вдруг началось землетрясение, обозначившее его структуру. Немыслимым усилием воли (мысли?) Берендеев удержал стеклянный цветочный мир от распада. Он понимал, что необходимо проснуться, но боялся проснуться, потому что даже приблизительно не представлял, где проснется и проснется ли вообще.
      Странно, но единственной ценностью в стеклянном цветочном мире, вообще во Вселенной, вдруг предстало... собственное ускользающее сознание. Оно было значительно объемнее, глубже и многозначнее, нежели личность Берендеева, потому что вбирало в себя чужой (не прожитый Берендеевым) опыт. Оно являлось ключом (отмычкой?) ко всему. Берендеев понял, что существует, пока контролирует свое, пусть даже превратившееся в ржавчину (сам Берендеев, впрочем, так не считал), сознание. Но у него не было опыта взломщика. Он не знал, как открывать отмычкой замки на дверях, ведущих... куда?
      - Ты прав. - Берендеев обратил внимание, что Климова разговаривает с ним не открывая рта. - единственное, что имеет значение, что представляет определенный интерес, поскольку является исходным строительным материалом для того, что понимается под Вселенной, - это сознание. Но естественно, не всякое сознание. План и свобода - категории не столько социально-общественные, сколько надмирно-космические. Это чередующиеся ступеньки лестницы. Внутри каждой свободы подразумевается некий ограничивающий ее план, точно так же, как внутри каждого плана прорастает, подтачивая его основы, свобода. Перед сознанием, преодолевшим силу земного притяжения, открываются безграничные возможности, но это не значит, что оно не должно быть структурировано в соответствии с очередным планом, регламентирующим положение и состояние освобожденного сознания.
      У Берендеева возникло ощущение, что он сидит на лекции по диалектическому или историческому материализму, а может, даже по научному коммунизму.
      - И этот план - ты? - спросил он, из последних сил удерживая рвущееся (куда?) сознание. Оно рвалось куда-то на лекциях по общественным наукам в давние студенческие годы и позже, когда еще не писатель-фантаст, а журналист Руслан Берендеев работал в редакции газеты и посещал семинар в Университете марксизма-ленинизма. А еще ему казалось, что прямо посреди цветочного павильона он вскочил на спину невидимой необъезженной лошади и что лошадь сейчас его к чертовой матери сбросит.
      Внимание Берендеева привлекло странное - зеленое (как положено), но абсолютно геометрически правильное, как книжная страница, - растение-лист в одном из керамических горшков. Приглядевшись, Берендеев убедился, что лист на манер небольшого, поднятого над горшком паруса нетерпеливо трепещет, ожидая попутного ветра. Лишь мгновение Руслан Берендеев смотрел на живой лист-парус, но этого мгновения было достаточно, чтобы понять: там, внутри, точнее, за зеленой "дверью", - очередной мир (и так до бесконечности), куда сознание Берендеева может ускользнуть, как таракан за отклеившиеся обои, провалиться, как браслет в унитаз; что мир (миры), в которых он находится вместе со своим освобожденным сознанием, переполнены, подобными зеленому над цветочным горшком парусу, предметами-дверями, цель которых - завладеть сознанием Берендеева с помощью бесчисленных перемещений его внутри миров.
      Зачем?
      Словно в подтверждение его мыслей, на зеленом листе вдруг стали появляться... буквы неизвестного какого-то алфавита со знаками препинания, напоминающими лепестки цветов.
      - Какие планы могут быть во сне? - с трудом, как гвоздь от магнита, оторвал взгляд от коварного геометрически правильного растения-книги Берендеев.
      - Не всякое сознание представляет собой ценность, - с интересом и даже с некоторым уважением, хотя, быть может, это только показалось писателю-фантасту Руслану Берендееву, посмотрела на него Климова, - а лишь сознание, овладевшее своей энергетической сущностью. Тебе только что это удалось. Ты находишься в другом мире, но ощущаешь себя, как если бы в здравом рассудке, то есть со всем своим жизненным опытом, воспоминаниями и представлениями находился бы в своем.
      - В другом мире? - Берендеев решительно распахнул дверь стеклянного павильона.
      Дождь ослабел. По проспекту, разбрызгивая воду, неслись машины. Их лобовые стекла странным образом захватывали часть крыши, отчего машины казались какими-то глазастыми. Берендеева немало озадачил черный двухэтажный джип с белыми, напоминающими бивни мамонта бамперами. Таких в Москве он еще не видел. Не видел Берендеев и неоново светящихся на колесах дисков. Определенно это был Кутузовский проспект сразу за тридцатым домом. Проходившие мимо цветочного павильона люди говорили по-русски. И в то же время это был не вполне Кутузовский проспект. Во всяком случае, Берендеев не помнил на противоположной стороне длинной и узкой, в причудливом смешении мавританского и готического стилей башни с опять-таки светящимися сквозь пелену дождя часами. Какой-то избыточно дробный был у них циферблат, как будто сутки здесь состояли не из два раза по двенадцать, а из гораздо большего количества часов.
      - У тебя есть шанс узнать вечность, - услышал он голос Климовой, - и для этого тебе надо всего ничего: избежать искривления, коррозии сознания. Ты не должен думать о земной выгоде, находясь в энергетическом теле. Массовое искривление, коррозия сознания нарушает порядок вещей, как если бы в луковице вдруг начнет гнить один из внутренних слоев. Такая луковица становится мягкой. Она начинает вонять, и эта вонь проникает сквозь границы миров, заставляя их обитателей ходить в противогазах.
      Вдруг зазвонил колокольчик над дверью. Берендеев едва успел опуститься в черное кожаное кресло. Однако вошедшие в павильон парень в белом и почему-то совершенно сухом плаще (а между тем Берендеев был уверен, что они приехали не на машине) и стриженная наголо девушка с серебряным конусом на подбородке не обратили на него никакого внимания. Они купили два букета гвоздик, расплатившись с помощью пластиковой карточки.
      Только когда они закрывали дверь, Берендеев ощутил вместе с тонким ароматов духов (от девушки) и терпкого одеколона (от парня) смутную волну враждебности, как если бы был насекомым, которому другие насекомые давали понять, что ему здесь летать (ползать, скакать) не следует.
      - Я больше тебя никогда не увижу? - спросил он у Климовой.
      - Не знаю, - вышла из-за кассы Климова, - но ты можешь не спешить... блестя космическими (вороньими) глазами, принялась медленно расстегивать на себе блузку.
      Вспомнив, что на юбке у нее нет ни "молнии", ни застежек, Берендеев прямо-таки впился взглядом в ее скользящие по гладкому белому материалу пальцы. Блузка под пальцами Климовой в отсутствие пуговиц расстегивалась, распадалась по воротнику, раздвигалась, как та самая луковая (только не гниющая, а сверхсвежая, без малейшего запаха) кожура, сама собой.
      - Ты еще не испытывал подобного. - опустилась к нему на колени, прижалась грудью Климова.
      - Потеря энергетической девственности ведь не обязательно сопровождается физической смертью? - поинтересовался он, искренне желая проснуться и не менее искренне желая овладеть Климовой, снявшей юбку и явившей его взору смуглую и блестящую, как бы отлитую уже не из воды, а из сваренной сгущенки (Берендеев не сомневался, что точно такая же она и на вкус) грудь.