I

Открываю глаза, рассматриваю трещины на высоком потолке. На улице гремит трамвай, останавливается, открываются двери. Звучит искаженный динамиком голос: «Следующая остановка — площадь Бядули».

Спрыгиваю с дивана, подхожу к окну. Старый красно-желтый трамвай трогается, дрожат провода. Из кафе «Глинтвейн» в сером сталинском доме выходит дядька в белой рубашке, поворачивает к военному кладбищу.

В квартире тихо. Иван Петрович и Вера Сергеевна — на даче. Мама — их двоюродная племянница, она попросила, чтоб я пожил у них на вступительных экзаменах.

Натягиваю синие вареные джинсы — поддельный «Levis» из Китая — и иду на кухню мимо запертых дверей в спальню и кабинет.

Большая кухня вся захламлена. Ведра с огурцами, пустые банки, пластмассовые крышки. На столе — кучка топинамбуров, земляных груш. Их выращивает на даче Вера Сергеевна. На вкус — как сырая картошка.

Включаю электроплиту с кривыми конфорками, ставлю чайник. За окном в зелени деревьев чирикают птицы.

Отрезаю кусок батона, намазываю вареньем. Капля стекает на стол, я вытираю ее пальцем.

На стене — календари на этот год, на девяносто первый и на девяностый. На девяностом улыбается стюардесса в пилотке. «Летайте самолетами Аэрофлота!»

Сыплю в чашку грузинский чай из квадратной пачки, наливаю кипяток. Несколько чаинок плавают на поверхности.

Захлопываю дверь, спускаюсь по широкой лестнице. По вечерам на площадке между вторым и третьим тусуется компания подростков, они поют под гитару Цоя и «Чайф». Мне слышно их, когда я зубрю устные темы по английскому.

У входа в иняз толпятся родители, громко разговаривают, машут руками. Внутрь их не пускают. На газоне лежат три чувака в костюмах. Рядом валяются их рюкзаки.

Показываю паспорт и экзаменационный лист дядьке с красной повязкой, прохожу в фойе.

К доске объявлений — не пробиться. Из толпы выбирается Аня из моей группы. Она пахнет духами и потом, губы накрашены ярко-красной помадой. Я говорю:

— Привет. Тебе что по диктанту?

— «Четыре». А тебе?

— Еще не смотрел.

— Ну ладно, пока. Удачи.

— Спасибо.

Проталкиваюсь к отпечатанным на машинке листам, нахожу свою группу, «А-15». Мне — «пять». Рядом разговаривают две девушки.

— Нет, я третий раз поступать не буду.

— И я тоже. Пошло оно все на фиг — только мозги сушить… Посмотри на эту козу — оделась, как будто в ресторан.

Они смотрят на загорелую девушку в кружевной блузке. Под блузкой — черный лифчик.

Спускаюсь в переход, захожу в «Энергию». В магазине — чужой, импортный запах. Пацаны лет по десять разглядывают видики: тридцать тысяч и дороже. Из аудиокассет самые дешевые — «Fuji» по двести.

В метро душно, воняет. Рядом со мной — два мужика. Один — лысый, с бородой, у другого — длинные седые волосы и закрученные кверху усы.

Седой говорит:

— Незалежнасть — гэта як божы дар для усих беларусау.

— Да, при всех минусах, это уникальный шанс. Хватит, пожили уже под поляками, потом под москалями. Надо становиться полноценной европейской страной.

— Няма нияких праблемау, Сяржук, нияких праблемау.

В переходе на «Октябрьской» захожу в новый «комок», говорю продавщице:

— Можно посмотреть вон те солнечные очки — за двести пятьдесят?

Она кивает, вытаскивает очки с круглыми стеклами из прозрачного пакета, подносит зеркало. Очки смотрятся классно. Я плачу и сдираю со стекла наклейку «ultraviolet protection».

В ГУМе — новый отдел: товары за СКВ. Джинсы, куртки, кроссовки. Над кассой висит «косуха» с красной подкладкой, на ценнике — «100$/15000руб.».

На улице, у палаток с канцтоварами, усатый мужик продает на разлив лимонад. Я даю ему три десятки, он льет напиток из полуторалитровой бутылки в пластиковый стакан. Я поднимаю глаза, смотрю через очки на небо. Облака кажутся серыми тучами.

II

Стою у окна. Дождь. По стеклу размазались капли. Дядька с портфелем открывает дверь «москвича-412». В комнате холодно, отопление включат только пятнадцатого октября.

Тети Нины, хозяйки, нет дома: с утра поехала в ларек к хлебозаводу за свежим батоном. На кухне болбочет радио, в туалете шумит вода.

Я не спеша сую тетради в рюкзак — первой пары сегодня нет. Ручка падает на пол, я наклоняюсь. Под столом — три пустых молочных бутылки и хлопья пыли.

На остановке — пацаны с ранцами и дед с мешком. Над пятиэтажками дымят трубы. Из-за магазина «Хозтовары» выезжает трамвай.

Я сажусь на продавленное сиденье, складываю зонтик, достаю из рюкзака тетрадь. Открываю устную тему «My Day Off» — «Мой выходной».

В переходе у таксофонов курит чувак в грязных джинсах.

— Слушай, можно тебя на минутку?

Я подхожу.

— Братан, ты здесь учишься, да?

— Ага.

— Понимаешь, такое дело… Пацаны вчера освободились, надо помочь. Рублей пятьдесят, а?

— У меня столько нету.

— А сколько есть?

— Пятьдесят, может, и есть, но мне на обед надо…

— Ладно, не жмись ты. Пацаны только вышли, а тебе — пожрать. Дай хоть десятку…

Я достаю кошелек, вынимаю бумажку со скачущим зайцем, отдаю ему.

— Ну, спасибо. Ладно, давай.

Он сует мне руку, я жму ее, поднимаюсь по ступенькам.

К институту движется народ. На пятачке у входа — толпа курящих.

Английский — в четыреста первой. Я — за последним столом. На стене накарябано ручкой: «Хочу устроиться на работу, телефон 71-91-03». Рядом надпись другим почерком: «Соси банан».

Впереди Карпенко говорит Рублевой:

— В воскресенье ходили на «Динамо», малому за курткой. Двадцать пять баксов, представляешь? В пятом классе пацан. А я заикнулась, что хочу дубленку, так они заныли — денег нет, денег нет…

— А мне мои железно пообещали новые джинсы. В эти выходные идем на «Динамо», но я сначала похожу по «комкам» — вдруг там что нормальное будет. Я летом купила в «комке» светлые джинсы, «ливайс». Почти как настоящие. Здесь, недалеко от института…

— За сколько?

— Не помню, это летом еще было. Тысячи полторы — максимум.

— А в каком магазине? В том, что прямо на проспекте?

— Нет, за «Тортами», знаешь? Пройти «Торты», кинотеатр «Мир», и в следующем доме…

Карпенко — симпатичная брюнетка с короткой стрижкой, а Рублева — уродка. Правда, фигура — ничего, особенно грудь.

Звенит звонок. Я поворачиваюсь к окну. На пятом этаже дома, где аптека, у окна стоит тетка. Я вижу ее каждый раз, когда у нас пара в этом корпусе.

Заходит Кузнецов. Ему лет двадцать восемь, в черном свитере и светло-синих джинсах.

Мы привстаем, садимся. Кузнецов подходит к окну.

— Все стоит тетя. Мы учились — стояла, теперь вот вы…

— Учиться хочет, — говорит Липатов. — Спик инглиш. Наверно, поступала в иняз раз десять и не поступила. Теперь вот смотрит и давится слюной.

Я открываю последнюю страницу полуобщей тетради, начинаю закрашивать клетки через одну.

Кузнецов садится за стол, смотрит на нас.

— Знаете, я утром делал два часа синхронного перевода… В общем, чувствую себя, как выжатый… апельсин. Так что, давайте поработаем в щадящем режиме. Мы же с вами на одной стороне, хотя формально и по разные стороны кафедры…

Некоторые улыбаются, отличница Трофименкова морщится.

— А вообще, сейчас для переводчиков лафа, можно сказать, — говорит Кузнецов. — Особенно с английским. Можно зарабатывать очень неплохо, в энное количество раз больше, чем, скажем, те, кто находится по эту сторону кафедры.

Он встает из-за стола, идет по проходу. У Голубовича вместо закладки — календарик с фотографией «мицубиси».

— Что, голубая мечта? — спрашивает Кузнецов. Голубович надувает губы, дергает плечами. — Тысяч десять зеленых стоит, не меньше.

Конкина спрашивает:

— Юрий Николаевич, а это правда, что со следующего года обучение будет на белорусском?

— Вообще, слухи такие ходят. От наших правителей можно ожидать чего угодно. То они, извиняюсь, Москве жопу лизали, то вдруг все стали ярыми националистами. Сейчас даже мультфильмы на белорусский переводят. Видели? Я вчера включил телевизор — там «Калыханка», и в ней мультфильм — на белорусском.

Конкина говорит:

— И как мы тогда будем учиться, если белорусский введут?

— Ну, как будем, как будем… Выучим. В школе все учили, вспомним, освежим… Будете знать еще один европейский язык, — Кузнецов хмыкает.

Мою руки холодной водой в туалете на втором этаже. Рядом курит препод с нашего факультета — он ведет у сто восемнадцатой группы. В костюме, белой рубашке, волосы стянуты в хвост. Он кладет сигарету на край раковины, вынимает из кармана калькулятор, начинает считать.

В буфете корпуса «А» беру две вареные сосиски с остывшим пюре и стакан томатного сока. Плачу восемьдесят три рубля, сажусь за стол. На нем — три пустых стакана и тарелка с целлофаном от сосисок.

В углу какая-то группа празднует день рожденья. На столе — торты и бутылки лимонада.

— Позвольте мне поднять этот бокал за нашу Марину, — говорит волосатый чувак. — Умницу, красавицу, спортсменку. Вот разве что уже не комсомолку. Зато, в прошлом, само собой, пионерку…

Все хохочут, чокаются лимонадом.

Я разламываю вилкой сосиску.

Захожу в ЖЭУ рядом с домом. В коридоре горит тусклая лампочка. Мужик курит сигарету без фильтра, у ног — деревянный ящик с инструментами. В углу свалены лопаты и метлы.

Иду по коридору, упираюсь в дверь, открываю. Еще коридор. Несколько дверей. На одной — табличка «Начальник ЖЭУ». Я стучусь, заглядываю.

— Здрасьте.

За столом — тетка в черной телогрейке, читает «СПИД-Инфо». На полу — обогреватель с раскаленной докрасна спиралью. Я захожу, закрываю дверь.

— Ты по какому делу?

— Насчет работы. Я — студент, хотел бы устроиться дворником.

— А где учишься?

— В инязе.

— Иногородний?

— Ага.

— А откуда?

— Из Могилева.

— Стипендию что, не платят?

— Платят, но мало…

— Да, это раньше можно было жить на стипендию… Что, и родители не помогают?

— У них самих не особо… Да я и не хочу, я лучше сам заработаю.

— Сам, говоришь, заработаешь?

Я киваю. Тетка кладет газету на стол. В центре страницы — фотография голой девушки.

— Это ты, конечно, молодец, что хочешь сам заработать. Не то что некоторые — только им пить да гулять.

Она достает из пачки «ВТ» сигарету, наклоняется, прикуривает от спирали, пододвигает пачку ко мне.

— Нет, я не курю.

— Тоже молодец. Хороший парень — сразу видно. Но помочь я тебе не могу. У нас все места забиты, никто не уходит — у некоторых жилье наше, нельзя уходить. А у кого свое, все равно не уходят — сейчас с работой тяжело, никуда не устроишься. Так что…

— Ладно, спасибо.

— Не за что.

Пьем пиво в кафетерии булочной — я, Липатов и Голубович. Липатов в «косухе», черных джинсах и грубых ботинках. Он слушает только «Депеш мод». Голубович — в простой серой куртке.

— Хорошо вчера погудели, — говорит Липатов. — Пошли с моей герлфренд в кабак, посидели. Тысяча двести. Вся стипендия, короче. Проводил ее, потом пипла знакомого встретил, раздавили ботл рашен водка. Утром еле встал…

Липатов морщится, отпивает пива. На стойке — серые бумажки от пирожных, обсыпанные крошками.

Голубович отставляет бутылку, кусает заусенец на пальце и говорит:

— Ну, я вообще тоже с пацаном вчера, корешем своим… Зарулили в кафе, по сто водки…

— Ты ж говорил — дома сидел, футбол смотрел, «Барселона» — ЦСКА?

Я спрашиваю:

— А кто выиграл?

Голубович краснеет.

— Так это после футбола уже…

Голубович смотрит на свои пальцы, они вымазаны шариковой ручкой. Он поворачивается ко мне.

— Ну что, нашел работу?

— Не-а. А ты?

— Тоже пока голяк. Дал объявление в «Экспресс-газету»: «Студент ищет работу в свободное от учебы время». Звонит какой-то хрен, говорит: есть работа — продажа курток «аляска». Он их шьет, а я должен выкупать за свои бабки и продавать на базаре. Я его послал, конечно, — Голубович отхлебывает пива. — Вот устроиться б на валюту на Комаровке. Это, блин, работа, я понимаю… Липа, ты кого-нибудь знаешь, кто там работает?

— Одного знаю — он в сорок шестой учился. Вместе на УПК были, а летом «косухи» брали в ГУМе. Коммерческий отдел тогда только открыли, и в нем — «косухи» по пятнадцать штук. По сто баксов, короче. Потом, в августе, бакс скакнул, а они цены поднять не успели, лоханулись. И «косухи» стали уже не по сто, а по семьдесят — если рублями. Он мне позвонил, мы поехали, взяли.

Я спрашиваю:

— А он что, тоже от «Депеша» тащится?

Голубович говорит:

— А ты с ним можешь побазарить — ну, насчет того, чтобы устроиться на валюту?

— Побазарить, конечно, можно, только сам понимаешь: все туда хотят. Знаешь, сколько кэша приходит? Платишь в день двадцать баксов за место, а остальное, что заработал, твое.

Лицо Голубовича напрягается, он прищуривает правый глаз, трогает подбородок.

— Двадцать баксов в день? Ни фига себе… А сколько он тогда зарабатывает?

— Это тебе никто не скажет. Знаю, что до хера. Музыкальный центр себе взял за четыре сотни, на автоматах играет, в кабаке сидит почти каждый вечер.

— Блин, везет же людям… Ты с ним поговори, ладно?

— Сказал, поговорю — значит, поговорю.

Комитет по делам молодежи — в бывшем райкоме комсомола. Вахтер не отрывает глаз от книги «Подозрение. Современный зарубежный детектив».

Я стучу в дверь с табличкой «Приемная», заглядываю. Секретарша печатает на машинке.

— Извините, а куда насчет работы? Я студент…

— В триста двадцатую комнату.

На дверях — таблички. ООО «Импэксторг». МП «Унимакс». ООО «Валерия». На триста двадцатой таблички нет, только номер.

Стучу, открываю дверь, захожу.

Темно, занавески задернуты. Толстый чувак играет на компьютере в футбол.

Не глядя на меня, он говорит:

— Подожди, я сейчас.

По зеленому экрану бегают синие и белые фигурки игроков.

Больше в комнате никого нет. У стены — еще два стола с компьютерами, в углу — пустой застекленный шкаф.

— Есть! Сделал немцев! — орет чувак.

— Я насчет работы. Студент, хотел бы в свободное время…

Чувак машет рукой.

— Бесполезно. Таких, как ты, знаешь, сколько? Некоторые сами ходят по фирмам, просятся на работу. И все бесполезно.

— А что тогда делать?

Чувак хохочет.

— Снять штаны и бегать. Ладно, это так — шутка. Ты взрослый человек, должен понимать — все хотят зарабатывать. Кстати, где ты учишься?

— В инязе.

— Ну, тебе и карты в руки. Какой язык, английский?

— Да.

— Так чего ты тогда это самое? Дай объявление в газету — уроки там, переводы… Это сейчас всем надо…

— Я еще на первом курсе…

— Ну, тогда да… — Чувак пожимает плечами. — Придется посидеть пока на бобах. Ничего не могу предложить.

— Понимаю.

— Ты не психуй. Заходи еще или звони — тридцать пять ноль пять пятнадцать. Вдруг что-нибудь появится. Мы, это, стараемся держать руку на пульсе.

— Ладно. Спасибо. До свидания.

— Пока.

Сижу в читалке иняза, в углу, за последним столом. Пишу упражнения из грамматики Аракина. За столом передо мной — девушка и волосатый чувак.

Она спрашивает:

— Поедешь на эти выходные домой?

— Не-а. Что там делать? Лучше здесь в общаге потусоваться, бухнуть.

— Я тоже буду в эти выходные пить. Надоела учеба, все вообще надоело.

— И с кем это ты будешь пить?

— Не скажу, — девушка улыбается. — Ты все равно не знаешь — они из моей гимназии.

В упражнении надо вставить артикли, кто-то уже вписал их шариковой ручкой. Я механически, не думая, переписываю предложения в тетрадь.

Волосатый встает из-за стола, отодвигает стул. Сиденье дребезжит. Он наклонятся к девушке, она целует его в щеку. Волосатый идет к выходу.

Я смотрю в учебник. Писать второе упражнение лень. Девушка что-то тихонько напевает.

На столе шариковой ручкой переписан текст песни «Наутилуса» «Я хочу быть с тобой», все куплеты и припев.

Я отдаю учебник библиотекарше, забираю студенческий, выхожу из читалки, хлопнув стеклянной дверью.

На улице дождь. Я раскрываю зонтик. В одном месте ткань оторвалась от спицы, в дырку затекает вода. На серой стене дома написано баллончиком: «2-12-85-06. Это мой номер».

Сижу под компостером, держу наготове талон. Толкнув меня коленом, подсаживается мужик. Я поворачиваюсь, смотрю на него.

Он говорит:

— Я сам — с Киева. Работаю на автобазе. Приехал сюда взять «газон» — договорился в военной части, около моста. Знаешь?

— Не-а.

— Ну и нечего тебе там знать.

— Может, и нечего.

— Отдал триста тысяч. Слышал? Триста тысяч. Это тебе не хуй собачий! Ни расписки, ни говниски. Отдал — и все, под честное слово.

— А если кинут?

— Как «кинут»?

— Ну, не дадут машину. Скажут — мы тебя не знаем.

— Как это — «не знаем»? Это что б такое было? Вообще хер знает что.

— А разве сейчас не хер знает что?

— Не, пацан, это еще жить можно. Вот после войны было — вообще пиздец. Люди падаль жрали…

Мужик смотрит на меня. У него загорелое лицо, шрам на губе и красная сетка сосудов на щеках.

Он наклоняется к моему уху и шепчет:

— А вообще, скажу тебе по секрету, — у меня в номере еще пятьсот. Во как!

Трамвай останавливается. Мужик выходит, заходит чувак в кепке, достает «корочку» контролера.

— Готовим талоны на контроль.

Пассажиры кидаются пробивать талоны. Я сую свой в щель компостера. Контролер подскакивает ко мне, я успеваю нажать на рычаг.

— Что, самый умный?

Я протягиваю ему талон.

— Не пойман — не вор.

— Я тебе сейчас покажу «не пойман — не вор». Сидит под компостером, думает — я не вижу.

— Но вот же талон, пробитый.

— А мне все равно, пробитый или нет. Ты когда его пробил? Безбилетным считается пассажир, который до следующей остановки не пробил талон — так в правилах сказано. — Он кивает на табличку под стеклом, на кабине водителя. — Так что плати штраф — двести рублей.

— У меня нет, я студент.

— А мне какое дело, кто ты? Сейчас отвезу на конечную и сдам в милицию.

— Сдавайте. Вот у меня талон.

— Смотри, где твой талон. — Он рвет талон и кидает на пол. — Ну-ка на выход.

Трамвай отъезжает. Контролер прячет «корочку» в карман. Он старше меня года на два. Над верхней губой — редкие черные волоски.

— Ну что, поговорим?

— О чем?

— Сейчас увидишь.

Удар кулаком в живот. Я приседаю. В лицо летит ботинок. Я уклоняюсь, падаю, вскакиваю. Он хватает меня за куртку. Я вырываюсь, бегу. Оглядываюсь.

Контролер спотыкается, падает, орет:

— Еще раз поймаю — готовься!

Тетя Нина сидит на кухне, читает книгу «Анжелика и король». Я ставлю чайник на плиту.

— Ну, што там, у институте?

— Ничего, все как всегда. А что у вас нового?

— Ай, малако апять падаражала. И масла, и смятана. Как жыть, Володя, ты мне скажы, а?

Я пожимаю плечами.

— Мая пенсия — тысяча. Ну, ты даеш васемьсот за квартиру. А што щас на гэтыя грошы купиш, а? Да, я уборщицай усю жизнь рабила, зарплата малая — сначала на камвольнам камбинате, патом у гастраноме. А муж мой, Саня, памёр у том гаду — трынадцатага наябра буде гадаушчна. У яго и пенсия добрая была, и рабиу ящо — у ахране. А тяпер мне што? Усё гэтые паляки паганые зрабили — Шушкевич и Кебич. Ня любять яны беларусау…

— А детей у вас нет?

Она машет рукой.

— Дочка адна, тры гады, як завербовалась на север, жыве там у этай мерзлате, мне и не пиша дажа. Што яна есть, што няма…

Чайник закипает, я сыплю в кружку заварку, наливаю кипяток, открываю старый холодильник «ЗИЛ». Внутри воняет прогорклым маслом. Я достаю кусок вареной колбасы.

— Вот вывучышся, станет рабить, многа зарабатывать… — говорит тетя Нина. — А я скора падохну. Забяры меня к себе, Саня, а? Как я тут без тябе адна? — Она плачет.

По стеклу молотит дождь. Светятся окна домов. Уличные фонари не горят: экономия.

Кузнецов заходит в аудиторию, садится на стул, закинув ногу на ногу.

— Вам повезло, можно сказать. Или наоборот — не повезло. Фор хум — хау, как говорят студенты, не знающие английского. Короче, из-за того, что в институте нет отопления, занятия отменяют до конца недели. То есть, вас ждут пятидневные каникулы. Радуйтесь. Иногородние могут навестить своих родных и близких, остальные — весело провести время в столице нашей независимой республики.

До электрички — полчаса. Я беру в вокзальном буфете чай. Стакан помечен белой краской, залог — десять рублей. Следующий в очереди — лысый мужик в кожаной куртке. Он достает кошелек, полный долларов и белорусских, вытаскивает «медведя», сует буфетчице.

— Бутерброд с колбасой и чай.

Подают электричку. Плохо одетые люди со скучными лицами кидаются занимать места, отталкивая друг друга. В дверях образуется давка.

Я захожу одним из последних. Все сиденья заняты.

По вагону, расталкивая стоящих, идет бухой солдат в расстегнутой шинели. Он наклоняется мне к уху, от него пахнет водкой.

— Выпить ни хуя нет?

Я мотаю головой.

— Ты не сцы, я заплачу. У меня бабки есть.

Он показывает комок смятых «зайцев». Я опять мотаю головой. Солдат идет дальше.

За окнами темно. Мужик в дождевике встает, снимает с полки рюкзак, идет к тамбуру. Я сажусь на его место.

Свет тусклый. В окнах ничего не видно, кроме нерезких искаженных отражений. В углу вагона сидит на полу бомж. Рядом — его хозяйство в пластиковых пакетах и коробке от бананов.

С лязгом открывается дверь, заходит мужик в светло-синей форме.

— Приготовили билеты для проверки.

Я вскакиваю, хватаю сумку, бегу к другому выходу.

В тамбуре курит дед в зимней шапке. Электричка тормозит, двери открываются. Я выпрыгиваю.

Темнота. В будке станции светится окошко кассы. Я бегу вдоль электрички в ту сторону, откуда пришел контролер, вскакиваю в следующий вагон. Двери закрываются, электричка трогается. На стекле в двери набита через трафарет надпись: «Не прислоняться».

На сиденье напротив меня — мужик. Лет сорок пять — пятьдесят, морщинистое лицо, лысина прикрыта клоком волос, из ушей торчат седые волоски. На полу — пустая бутылка от водки.

Мужик говорит:

— Вот ты, наверна, студент?

— Ну, студент.

— Значит, умный, должен ва усём разбираться. Ня то, што мы — старые…

— Ни в чем я не разбираюсь.

— Ладно, ты не эта самае. Ты знаешь, пра што я гавару. Вот ты мне абъясни, што эта робится? Я ни хера не магу панять. А ты?

— Что вы имеете в виду?

— Ты мне мозги не еби… Што эта за блядство, а? Адни спекулянты, и больше ни хера. Купиу за капейку — прадау за рубль. Как эта, ты мне абъясни. Адин, блядь, усю жызнь работае, как Карла, и ни хуя денег нет, а эти, бля — купиу за капейку, прадау за рубль…

— А что тут такого? Каждый может этим заняться. Даже вы, например.

— Ты што, дурной?

— А что такое?

— Не, ты, эта самае, извини… Ну, выпили, ты панимаеш. И не панятна ни хуя. Раньше жыли… Усе было панятна, палучыу двести рублей у месяц — и харашо, а сейчас не знаеш, сколька этих бумажек нада… Ерунду зрабили — белки на деньгах, зайцы… Ленин там, Крэмль — эта ладна, а то зайцы… А чего сейчас па радио гаварят «паважаныя спадары»? Вот ты мне объясни, чего эта я — и «спадар»? Был усю жызнь таварищ, а сейчас, на хуй, спадар. Раньше Масква была сталица, и усе знали, а тяпер? Тяпер што, Минск — столица? Гауно этат Минск, гауно. Ну што, ты мне абъясниш?

— А что я могу объяснить?

— Не можаш — тагда сиди и не пизди.

Родители кормят меня картошкой с сардельками. Я жую и рассказываю:

— Ну, учеба как учеба. Фонетика, грамматика, практика языка. Потом всякие другие предметы — логика, история, психология…

Мама спрашивает:

— Тебе хоть интересно?

— Ну так…

Папа говорит:

— Да, не повезло тебе — в такое время учиться в другом городе. Надо было поступать здесь, у нас — все бы намного проще было…

Мама недовольно смотрит на него.

— А что ты как отец сделал, чтобы ему там легче было, а?

— А что я мог сделать? Захотел — поехал учиться. А мы — чем сможем…

— И чем ты сможешь, хотела бы я знать? Слава богу, что поступил на бесплатное, а если б не прошел… Где взять сорок тысяч в год? И так всю сберкнижку на репетитора отдали. Поступить — поступил, а как он там жить будет, не представляю себе.

— Все живут, не один я приезжий. Найду работу…

— Много ты нашел? Сейчас кругом сокращения, да и студентов брать не хотят. Лучше думай про учебу, на жизнь мы тебе будем давать.

— Не надо мне денег. Сам заработаю.

Отец поддакивает:

— Правильно говоришь. Надо быть оптимистом. А ты, Лариса, так не настраивай его, что все плохо…

— Вот я вижу, какой ты всю жизнь оптимист. Живем в этом дурном районе, где одни уголовники и ворье. Сто раз говорила — давай поменяемся с доплатой на центр или, хотя бы, на «Мир-два» какой-нибудь. Еще года три назад, до всех этих повышений, можно было за тысячу доплаты поменяться на нормальную квартиру. Надо было сэкономить на чем-нибудь, телевизор новый не брать… А теперь уже точно до конца жизни здесь будем…

— Ничего, сын будет хорошо зарабатывать — купит нам новую квартиру. Да, Володя?

Я молчу.

— Купит, жди — не грусти. Хоть бы сам без работы не сидел после института. Такое все нестабильное… Не знаю, куда мы катимся…

— Ладно, ты парня не пугай. Пусть учится. А мы поможем — хрусталь вон продадим.

— Не дам я тебе его продавать — еще, может, на хлеб придется менять. Раз завертелось — не остановится. Хоть бы гражданской войны не было…

Утро. Встаю с дивана, подхожу к окну, смотрю на желтые деревья с остатками листьев. По улице Куйбышева ползет забрызганный грязью троллейбус. У подъезда Генка со второго этажа, бывший футболист «Днепра», базарит с приятелями-алкашами.

Иду на кухню, набираю из крана воды в стакан, пью. На столе — записка: «Сходи за хлебом. Мама».

У входа в гастроном, почти закрывая дверь, припаркован зеленый «форд» с проржавевшими крыльями. На заднем сиденье — две девушки, лет по шестнадцать. Тетка, обходя машину, злобно смотрит на них. Они показывают ей языки.

Из магазина выходит Гурон. На нем — спортивные штаны с четырьмя полосками по бокам, расстегнутая кожаная куртка, свитер «Capuchon». На свитере болтается толстая золотая цепь. В одной руке — открытая бутылка «жигулевского», в другой — еще две. Я не видел его больше года.

Он машет мне бутылкой с пивом.

— Привет, Вован!

— Привет.

— Смотри — моя тачка. Всего пятьсот баксов — из Польши пригнал. А тачила еще заебись, самое то. Ты не смотри, что такой видон, — это надо подделать. Поехали кататься.

— Мне в магазин надо, за хлебом…

— Кинься ты — за хлебом. Потом купишь свой хлеб. Садись.

— Ай, неохота.

— Ну ладно, давай.

— Давай.

Сижу на кухне у Антона. Он поступил в машиностроительный, на платное. Специальность — «Коммерческая деятельность на рынке товаров и услуг».

Антон рассказывает:

— Учиться буду, можно сказать, бесплатно. Папаша добазарился с одним председателем колхоза, это — его кореш. Колхоз будет за меня платить — типа, за подготовку специалиста.

— А что потом? Ехать работать в тот колхоз?

— Какой колхоз, ты что? Бабки у них все равно казенные, не жалко. Куда захочу, туда и устроюсь.

— А куда ты хочешь?

— Там будет видно. У нас в группе, прикинь, некоторые — уже бизнесмены. Фирмы или киоски свои.

— На фига им тогда учиться?

— Как — «на фига»? Чтоб диплом был.

— А что в дипломе — «коммерсант»?

— Наверно.

— Знаешь, кого сегодня видел? Гурона.

— А кто это?

— Ты что, не знаешь? До девятого с нами учился… А, ты ж к нам в десятый пришел…

— Да, недавно было два года, как переехали.

— Не жалеешь, что свалил из Клайпеды? Там сейчас, наверно, лучше, чем у нас…

— Везде хорошо, где нас нет. А Гурона этого я наглядно знаю. Такая рожа противная, тупая, да?

— Ага. Он тачку пригнал из Польши, «форд» старый.

— Рэкетир, значит. Их целая бригада с нашего района ездит, я знаю. Семьдесят четвертый, семьдесят третий год. Зарабатывают пацаны неплохо, только все это рискованно…

Антон берет из пачки «Столичных» сигарету, щелкает прозрачной зажигалкой.

Я смотрю в окно. Двор засыпан опавшими листьями. Вокруг турников бегают дети. На лавке сидят две бабки в пальто и пуховых платках.

Антон говорит:

— Я вообще завтра в Москву собираюсь на день. Если хочешь — поехали со мной.

— Зачем?

— Как «зачем»? Закупиться. Там все дешевле, чем у нас, кроме простой жратвы, — молока там, сметаны, творога. Некоторые возят в Москву, продают. Но мне сказали, что все это — говно, лучше оттуда возить.

— Что возить?

— Например, «сникерсы». Привезти и положить в киоск на реализацию. В «машинке» есть один препод, Сташенко. Он — папашин хороший друг, ну и хочет этим заняться. Но так, чтобы только бабки давать, а ездить буду я.

— И как это будет?

— Система такая: я беру у него бабки на товар, еду в Москву, набираю «сникерсов», привожу, разношу по киоскам — он меня сведет с мужиками, у которых киоски в центре, на Первомайской. Товар продается, и он мне дает часть своего навара. Кроме того, я могу еще у родоков взять бабок и на них купить товар — с него весь навар будет мой.

— А билет он тебе купит?

— Не-а. Билет и все расходы в Москве — за свои. Но это — копейки. Билет до Москвы туда-обратно — рублей пятьсот. Возьми у родоков денег — за день заработаешь пару штук.

— Мне в понедельник надо быть в Минске — на занятия.

— Ну и будешь в понедельник. Мы утром в воскресенье приезжаем, а вечером поедешь на Минск.

В вагоне холодно. Под потолком — тусклая лампа. Через проход, на боковом, сидит тетка в зеленом пуховике. У нее под ногами — две большие сумки.

За перегородкой разговаривают два мужика.

— Ну что, товар сдал?

— Само собой. Время такое — надо крутиться.

— Да, не говори. Сейчас ребенку день рождения сделать, без выпивки — надо как минимум пятьдесят тысяч. Ну, я имею в виду — нормально сделать, чтобы не обсерали потом.

— Не то что раньше было. Я в восемьдесят девятом взял видик — и сразу отдал кенту знакомому, они там фильмы крутили, видеопрокат у них был в дэка жэдэ. Все удивлялись — не работаю, а деньги есть. Это потом уже забрал — пацан подрос, надо было ему мультфильмы всякие, «Том и Джерри»…

Антон отодвигает желтую шторку с синими буквами «Могилев», она падает на столик. Он возится, прицепляет ее на место.

Напротив нас девушка ест шоколадку, отламывая по дольке. Рядом с ней дремлет дядька в плаще.

Девушка вытирает руки носовым платком, берет со стола пачку «Bond», зажигалку, встает, идет к тамбуру.

Я спрашиваю Антона:

— Что, может, подколемся?

— Не, неохота. Не стоит у меня сегодня на это дело. Я смотри, что думал: можно нормально подняться, если телеканал открыть. Реклама, знаешь, какая дорогая? Сто долларов — минута, как минимум. Посчитай — даже если час рекламы в день, то это — шесть штук. Ну, там расходы, конечно, но если и три штуки чистыми — тоже нормально. По штуке баксов на человека, если на троих делить, прикидываешь?

— А самому что делать?

— Как «что делать»?

— Ну, если деньги будут сами капать за рекламу…

— А ничего. В институт ходить, например — диплом получать. Представляешь, какой крутняк — в институт на тачке ездить? У нас некоторые ездят, но тачки побитые, бэушные — «бээмвухи» или «мерсы». Говно, короче.

Девушка возвращается, протискивается мимо мужика, садится, кладет сигареты и зажигалку на стол.

Антон спрашивает:

— А тебя родоки без вони отпустили?

— Скажешь тоже — без вони. Уперлись рогом: никуда не поедешь, мы тебя и так не видим, а тут еще в Москву эту криминальную… Я сказал, что тогда вообще приезжать не буду. Что, может, давай стелиться?

Антон кивает.

Я снимаю с третьей полки свернутый тюфяк с подушкой внутри. Сыплются мелкие перья.

Открываю глаза. Свет не горит. Поезд стоит, хлопают двери. По вагону идут два таможенника. Они глядят на меня и проходят дальше.

Стоим в очереди в туалет. За нами — два вьетнамца в военных рубашках без погон. Лица помяты, в волосах — перья из подушек. В окне мелькает платформа. Станция «Голицыно».

Туалет открывается, выходит полная девушка в белой майке, без лифчика. Выделяются соски ее грудей.

Я захожу в туалет, закрываю дверь на задвижку. В открытое окно дует ветер.

Белорусский вокзал. Тетки держат куски сыра, пачки творога, банки сметаны. Мы переходим дорогу, сворачиваем во двор.

Садимся на лавку в беседке, я расстилаю газету. Антон достает две бутылки «жигулевского», черный хлеб, сало, вареные яйца — они раздавились, скорлупа потрескалась.

Из подъезда с кодовым замком выходит блондинка в короткой кожаной куртке, мельком смотрит на нас, идет к белой «тойоте». Она щелкает брелком, открывает дверь, садится.

Антон говорит:

— Прикинь, какая тачка.

— И тетя тоже ничего.

Я разрезаю сало перочинным ножом.

К раздвижной двери вагона прислонились два хиппана в черных пальто, с повязками на головах. У одного волосы сбоку заткнуты за повязку. Оба что-то читают в общих тетрадях.

Я спрашиваю Антона:

— До какой нам станции?

— «Китай-город».

— А он тебе точно объяснил, где этот «Марс»?

— Да. У Сташенки кореш уже год как возит «сникерсы». Едет раз в две недели, привозит две сумки. Раньше в комиссионку сдавал на Первомайской, потом сказали — сертификат нужен, он теперь в киоски сдает.

Заходим в магазин «Марс». Покупателей нет. Продавщица читает «Московский комсомолец».

Антон смотрит на полки с батончиками, шепчет:

— Бля, мы в жопе. Цены — как везде. Может, на десятку дешевле, чем у нас. Ничего не наваришь.

Он поворачивается к продавщице.

— А оптом у вас можно взять?

Она отрывается от газеты.

— Нет. У нас сейчас только розница.

— А где можно?

— Откуда я знаю?

— У вас фирменный магазин все-таки…

— Ну и что, что фирменный? Купите рекламную газету — там много фирм, они продают.

Антон покупает в киоске газету. Рядом тетка в искусственной шубе продает шоколадки, дед в зимнем пальто — пиво. Антон говорит:

— Давай — по пиву, а потом уже позвоним.

— Давай.

Антон подходит к деду.

— Два пива.

Дед сует руку в карман, вытаскивает открывалку с деревянной ручкой.

Небо — серое, в мрачных облаках. Ветер гонит по тротуару обрывки газет, конфетные обертки, бычки. На киоске — вывеска: «Товары народного потребления». В витрине — женские трусы и бутылки водки.

Стоим в телефонной будке, Антон набирает номер.

— Алё, здрасьте. Я насчет «сникерсов». Вы оптом продаете?.. От сорока коробок? А сколько в коробке?.. И сколько это всего? — Он кладет трубку. — Херовые дела. От сорока коробок — как и в той. Ладно, херня. Поехали жрать в «Макдональдс».

— Там, наверно, дорого…

— Ну и что, что дорого? Не бзди, один раз живем.

Девушка в козырьке, со значком «Юля» кричит:

— Свободная касса!

Мы подходим. Юля дежурно улыбается.

— Здравствуйте.

У нее темные волосы, широкие бедра и маленькая грудь.

Антон говорит:

— Биг-мак, картошку… и пепси-колу.

— У нас нет пепси-колы, только кока-кола.

— Ну кока-колу.

— Ваш заказ — триста тридцать четыре рубля.

Я шепчу Антону:

— Неслабо. В Минске можно пожрать в столовой за сто.

Антон отходит с подносом.

Я говорю:

— Мне то же самое.

Сидим за столиком у окна.

Антон говорит:

— Здесь раньше очереди были охерительные. Мы два года назад с родоками ездили к брату на север — через Москву. Пришли к «Макдональдсу» — попробовать, что это такое. А там очередь вокруг всей площади. Плюнули и пошли в столовую.

Я откусываю от биг-мака, на стол сыплются куски капусты. Антон спрашивает:

— Ну, как тебе?

— Так, ничего.

— А по-моему — классно. Дорого, конечно, но все равно… Сейчас пожрем — и на ВДНХ. Сташенко говорил — там всегда есть, чем затариться. Хотя бы сигаретами.

Перед воротами ВДНХ цыганка в платке с блестками лузгает семечки. В ушах — большие золотые сережки.

Она кричит нам:

— Пацаны, вешчы нужны?

— Какие вещи? — спрашивает Антон.

— Ветровки, свитера, кофты. Все хорошее. Можно продать — наваришь.

Она улыбается, во рту блестят два золотых зуба.

— Пойдем сюда, посмотрите.

За киосками, на земле — три клетчатых баула. Другая цыганка курит сигарету без фильтра.

Она говорит:

— Не сцыте, не наебем.

Первая расстегивает баул, достает вьетнамские ветровки, женские кофты-«ангоры», левые кроссовки.

Антон говорит:

— Давай возьмем, сдадим завтра на «Спартаке», не заходя домой.

— Думаешь, пойдет?

— Сто пудов.

Цыганка с сигаретой спрашивает:

— А кассеты нужны?

— Какие?

Она достает блоки с надписями «Sunny» и «Maxwel».

— Сколько?

— По пятьдесят рублей штука. Антон говорит:

— Бери, в Минске сдашь. У нас такие — по восемьдесят.

Идем по улице Горького к вокзалу. Сплошным потоком — тачки. Светится реклама «мерседеса». Навстречу — две красивые девушки с чуваками.

Я говорю Антону:

— Да, Москва есть Москва. Столица…

— Наша столица теперь — Минск.

— Ну, все равно…

На тротуаре стоит здоровый, коротко стриженный чувак, смотрит на нас.

— Добрый вечер, ребята.

— Привет, — отвечает Антон.

Я киваю.

— У меня к вам вопрос. Не хотите ли вы побольше узнать о боге?

Я повожу плечами.

У чувака в ухе болтается золотая серьга в форме крестика.

— Видите — вы точно не уверены, хотите или нет. А значит, это может оказаться для вас интересным. Здесь рядом по воскресеньям проходят собрания — специально для тех, кто еще не уверен. Приходите.

Он достает из кармана две бумажки, распечатанные на принтере, дает Антону и мне. На бумажке — крест и надпись «Беседы о Боге. 1-я Брестская, дом 3, кв. 45».

— Ну что, придете?

— Не знаю, может быть, — говорит Антон.

— Ну, приходите. Я там тоже буду, меня зовут Илья. Удачи во всем, и да поможет вам бог!

Стоим на «Спартаке» со шмотками. Антон держит ветровку и «ангору», я — кроссовок.

Ночью шел дождь. Под ногами — размокшие картонки и грязь. Восемь утра, покупателей еще мало.

Подходит красномордый курносый мужик, с ним — худой прыщавый пацан, лет четырнадцать. Мужик щупает кроссовок.

— Какой размер?

— Сорок первый.

— Сколько дерешь?

— Две с половиной.

Мужик сует пальцы внутрь кроссовка, скребет ногтем клей на подошве.

— А кожа — натуральная?

— Не знаю, наверно.

— Все равно дорого. Сколько скинешь?

— Сотню могу, но это — максимум.

Мужик проводит пальцем по подошве, кривит губы. Пацан тянет его за рукав.

— Ладно, если что — еще подойдем.

По базару идет Малиновская — она вела у нас в одиннадцатом физику. С ней муж и дочка, дочке — лет двенадцать. Она не замечает нас.

Антон говорит:

— Прикинь — если б Малиновская у нас кофту купила? Я б ей пару сотен скинул, по старой памяти… Она, в общем, ничего была тетка…

Мы смеемся.

Народу — все больше и больше. Из толпы выныривает пацан. Лет шестнадцать, пострижен налысо.

— А, вот — кроссы ничего! Какой размер, сорок второй?

— Да, — говорю я.

— Вот как раз деньги за практику получил, половину мамаше, половину себе. Мерить не буду. И так видно — самый раз.

Пацан отсчитывает деньги. Я достаю из сумки второй кроссовок, отдаю ему, сую купюры в карман. Пацан кладет кроссовки в пакет, отходит.

Антон хохочет.

— Молодец, так и надо этих лохов. Они ж у тебя сорок первый были, да?

— Может, еще назад придет…

— Не придет. А если и придет — скажешь: ничего не знаю, ты вообще не у меня покупал.

Три часа. Мы — голодные и замерзли. Я продал весь свой товар — немного дороже, чем брал, почти окупил поездку. У Антона еще много не продано.

— Все, надо сваливать, — говорит он. — А то рэкетиры доколупаются. Обычно они не трогают, у кого мало шмоток, но под конец базара могут залупнуться.

Идем с папой к остановке. Он несет мою сумку, в ней — банки с вареньем и овощными салатами.

— Ну что, не получился из тебя бизнесмен? — спрашивает папа.

— Почему «не получился»? Я ж не прогорел. Еще и на кассетах что-то заработаю…

— Дело не в этом, Володя. Надо, чтобы каждый занимался своим делом, понимаешь? Только в своем деле ты можешь чего-то добиться. А эти ребята, которые ездят на старых «фордах», — на них равняться не надо. Каждому свое, ты понимаешь? «Йедем дас зайне», как это звучит по-немецки.

— Можно подумать, я знаю, чем мне надо заниматься…

— И неудивительно, что не знаешь. Это — дело непростое. Я вон только после армии понял… Так что у тебя время еще есть.

Он сует руку в карман, вынимает потертую зеленую купюру.

— Держи.

— Что это?

— Пять долларов. Тебе на жизнь.

— Не надо.

— Бери-бери.

— Мама знает?

— Не важно.

Под навесом остановки — никого. Папа ставит сумку на лавку, садится.

Я подхожу к краю тротуара. Улица пустая, на стоянке такси — два частника: «жигули-восьмерка» и сорок первый «москвич». Со стороны магазина идет, шатаясь, мужик в очках.

Я спрашиваю папу:

— До которого часа троллейбусы ходят?

— Должны до часу ночи…

— А вдруг — уже не будет?

— Не волнуйся, что-нибудь придумаем.

Пьяный останавливается.

К нему подходит стриженый налысо бык в черной кожанке из кусков.

Пьяный спрашивает:

— Тебе налить?

Он расстегивает ветровку, достает открытую бутылку водки, в ней — почти половина. Бык улыбается.

— Ты что, тебе наливают все туда?

— Да нет, я с дня рождения… А что тебе не нравится?

— Все заебись, только ты поменьше базарь, а то я — художник неместный, попишу и поеду.

— Какой ты художник, я не знаю. А я вот электронщик хороший… Только это сейчас никому не надо…

Мужик садится на лавку. Бык смотрит на нас с папой.

— А вам куда ехать, далеко?

— На вокзал, — говорю я.

— Давайте подвезу. Мне — на Гришина, за вокзалом. Не бойтесь, бесплатно — я сегодня добрый. Пошлите.

— Поезжай, раз предлагает, — говорит папа. — Вдруг троллейбуса уже не будет?

Бык идет к частнику на «москвиче». Мы — за ним.

Папа отдает мне сумку, мы жмем друг другу руки. Бык садится спереди, я — сзади, ставлю сумку на сиденье.

— Значит так, начальник, — говорит бык водителю. — Сначала — в «ночник» на Пионерской, потом кента — на вокзал, а меня на Гришина закинешь.

Машина трогается. Бык поворачивается ко мне. У него на лбу — большой прыщ с белой гнойной серединой.

— Ты студент, да? А где учишься?

— В Минске, в инязе.

— А, знаю Минск. А особенно — ваш базар, Комаровку..

«Москвич» катится по ночному городу. Фонари не горят. Водитель, не отрываясь, смотрит на дорогу. Он невысокого роста, в кепке, с красным шарфом. Бык дремлет, откинувшись на подголовник.

Подъезжаем к мосту через Днепр. Бык открывает глаза.

— Братан, сверни на мост и останови — я посцу.

— А зачем на мосту?

— Сказал — на мосту, значит, на мосту.

Водитель сворачивает на пустой мост, тормозит на середине. Бык вылезает, подходит к перилам, расстегивает штаны. Светятся красные лампы на трубах завода Куйбышева. На небе — много звезд и ни одного облака.

Останавливаемся у «ночника». На крыльце, под светящейся вывеской «Круглосуточный магазин Эрудит» стоят два алкаша. Бык вытаскивает кошелек, дает им по купюре. Рядом, над бывшим промтоварным, — свежая вывеска «Ночной клуб». На тротуаре припаркован черный «БМВ».

Бык выходит из магазина с бутылкой коньяка и коробкой конфет, садится в машину.

— Все-таки, к девушке еду — без ничего несолидно, да?

Он подмигивает мне.

Народ толпится на перроне. В вагоны еще не пускают. Я ставлю сумку на асфальт.

Проводница в синей шинели открывает дверь, вытирает тряпкой поручень. Люди, толкая друг друга, подвигаются ближе к дверям.

Проводница спускается вниз. Длинноволосый пацан с сумкой рвется мимо нее в вагон.

Проводница орет:

— Куда?! Ну-ка назад, все успеете. Приготовили билеты.

— Какие билеты? Общий же вагон, — говорит усатый мужик.

— Кому сказала? Все приготовили билеты!

Заскакиваю в вагон. Вторые полки уже заняты.

Я ставлю сумку на свободную третью, снимаю ботинки, залезаю. Пространства мало. Я кладу куртку под голову, поворачиваюсь к стене.

— Поднимаемся! Все поднимаемся! — орет проводница. — Санитарная зона, закрываю туалет. Кто не успел — тот опоздал. В шесть ноль-две прибываем.

Открываю глаза, смотрю на пыльную лампу дневного света. На третьей полке напротив — чьи-то ботинки с коркой высохшей грязи.

Спрыгиваю вниз, влезаю в ботинки, завязываю шнурки. На нижней полке спит, подложив под голову сумку, старуха в пуховом платке. Заспанная девушка расчесывает гребнем волосы. Наверху храпит мужик в драных носках.

Сажусь рядом с девушкой. За окном темно, мелькают огни. Мужик ворочается, трет глаза. Старуха роется в сумке.

Поезд едет по пригороду, мимо цехов и бетонных заборов. У девушки — длинные светлые волосы и пухлые губы.

Вокзал. Поезд останавливается. Пассажиры скапливаются в проходе. Девушка поднимает полку, достает сумку.

Я спрашиваю:

— Тебе помочь?

— Помоги.

Ее сумка — тяжелее моей. Мы медленно двигаемся к выходу.

Она спрашивает:

— Ты тоже здесь учишься?

— Да. В инязе. А ты?

— В пединституте. На первом.

— И я на первом. А как тебя зовут?

— Таня.

— А я — Вова.

— Очень приятно.

— Мне тоже.

На ступеньках перехода, у выхода в город стоят таксисты.

Один спрашивает:

— Куда ехать, ребята?

— Никуда, — отвечает Таня.

— Что, так и будем жить на вокзале?

— Ага.

Под табло расписания бабки продают пиво. Возле них толпятся мужики.

Я спрашиваю Таню:

— Ты в общаге живешь?

— Да. А ты?

— У нас первому курсу общагу не дают — я снимаю комнату. А можно тебя проводить?

— Хорошо, проводи. У нас обычно тоже первый курс в общежитие не селят — говорят, это «маленький вертеп». Но я все равно пошла в деканат и добилась.

— И как?

— Что «как»?

— В смысле, в общаге?

— Более-менее. По крайней мере, не скучно — лучше, чем у какой-нибудь тупой старухи.

Светает. Дворничиха метет тротуар. В мусорном баке копошится кот. Впереди — три одинаковых серых пятиэтажки.

— Вот наши общежития. Мое — номер два, посредине.

У входа курит девушка в куртке поверх халата, с голыми ногами. Таня кивает ей.

Девушка спрашивает:

— Из дома?

— Ага.

Таня забирает у меня сумку.

— Ну, спасибо, что помог.

Мы молчим, смотрим друг на друга. На голом дереве каркает ворона.

— Заходи как-нибудь в гости. Комната пятьсот два.

— Спасибо. Пока.

— Пока.

Я поворачиваюсь. Хлопает дверь на пружине.

Захожу в «комок» у иняза. На стене развешены кофты и куртки из кожзаменителя. В стеклянной витрине — лезвия «Snick», «сникерсы», видеокассеты «SKC». Аудиокассет нет.

За прилавком — коротко стриженный чувак со свежим розовым шрамом над бровью. Я спрашиваю:

— Аудиокассеты нужны?

— Покажи.

Я достаю одну кассету из сумки, кладу на прилавок.

— Сколько за штуку?

— Пятьдесят. На руки.

— Ну, оставь штук десять… Деньги — когда продадутся.

— А квитанцию?

— Какую квитанцию? Что, я тебя обманывать буду?

В магазин заходят два мента.

Один говорит продавцу:

— Накладные.

Продавец достает из-под прилавка картонную папку, открывает. Мент берет бумажку.

— Так, лезвия… Цена — сто пятьдесят рублей. А почему на витрине по сто семьдесят?

Продавец пожимает плечами.

— Ты мне под дурачка не играй, ясно? Раз здесь работаешь — значит, должен знать. До хера зарабатывать хотите, спекулянты хуевы.

Я забираю кассету, иду к выходу.

Магазин «Электроника». Стучу в дверь «Прием на комиссию», заглядываю. За столом — толстая усатая тетка. У стен — коробки от видиков «Shivaki» и телевизоров «Orion».

— На комиссию принимаете?

— Что у тебя?

— Кассеты. Аудио.

— У нас были, сейчас посмотрю, сколько осталось. — Тетка роется в бумагах. — Так, две штуки. Ладно, могу принять. Давай паспорт.

Между проспектом Скорины и Комаровкой через каждые три метра стоят валютчики с картонками «$, DM». Я выбираю худого, в рыжей кожанке.

— Доллары покупаете?

— Сколько у тебя?

— Пять.

— Приму по триста пятнадцать.

К соседнему валютчику подходит невысокий мужик.

Валютчик спрашивает:

— Что интересует?

— Мне б купить долларов…

— Сколько?

— Штук двадцать.

— Двадцать штук баксов?

Валютчики хохочут.

Я сую худому мятую пятерку, он дает мне «зубра», отсчитывает «зайцев» и «белок».

Захожу в общагу пединститута. На стене — телефон-автомат.

Девушка в халате и шлепанцах говорит в трубку:

— А-а… Все с тобой ясно… Ну так что насчет завтра?

Вахтерша с пуховым платком на плечах кричит:

— Э, парень, ты к кому?

— К Тане, в пятьсот вторую.

— Документ давай.

Я вынимаю из кармана студенческий, отдаю вахтерше и иду к лестнице.

На площадке между вторым и третьим курит чувак в спортивном костюме «Nike». Он смотрит на меня, я отворачиваюсь.

Стучу в дверь пятьсот второй. Открывает Таня в спортивных штанах и синем свитере.

— Привет.

— Привет. Заходи.

Я снимаю куртку, вешаю на крюк, стаскиваю туфли.

У стен — три кровати, застеленные покрывалами.

Таня говорит:

— Садись, гостем будешь.

— Я вроде и так в гости…

— Ну, так говорят обычно.

Сажусь на кровать, Таня — на стул. На столе — открытые учебники и тетради. Над столом — картинки из журналов мод: высокие длинноногие девушки в шмотках и белье.

Таня говорит:

— Ну, что ты мне расскажешь интересного?

— Да так… Ничего особо интересного не происходит. — Я смотрю на свои ноги. К синим махровым носкам налип мусор. — А как твои дела?

Таня приподнимает плечи.

— Скучно. Большой город, а пойти некуда. Сидишь в общаге, как непонятно кто. Нет ни одной нормальной дискотеки, везде колхозники — сначала напьются, потом только смелости хватает пригласить на танец. На него смотреть противно, а он — танцевать.

На ржавой спинке кровати висят белые трусы. По ним бежит таракан.

— Любишь дискотеки?

— Ну да.

— А часто ходишь?

— Не очень. Но надо же куда-то ходить, правильно? Вообще, я здесь поступала, чтоб уехать от родителей, — они меня достали своей опекой. Хотя какая это опека? Ничего дать не могут…

— А что ты хочешь, чтоб они тебе давали?

— Как «что»? Есть родители, которые нормально зарабатывают, все покупают детям. Раз родили, то должны обеспечивать, так ведь?

— А кто твои родители?

— Да никто. Инженеры на «Сельмаше». Завод вот-вот закроется, зарплату два месяца не платят, а они держатся за эту работу, как не знаю за что… Я им говорю — вы бы лучше в Польшу ездили или бизнесом каким занимались, так нет: «У нас образование высшее, зачем надо было учиться, чтобы на базаре стоять». Образование — ерунда, это не ценится сейчас.

— А ты зачем тогда учишься?

— Ну, я уже сказала, чтобы уехать от родителей, — это во-первых. Во-вторых — я школу с серебряной медалью закончила, поступить было несложно, а в-третьих — надо же чем-то заниматься, а то офигеешь от скуки. По крайней мере, учительницей работать не собираюсь. Ни за что.

Я поворачиваюсь к окну, смотрю на окна соседней общаги.

Таня говорит:

— Ладно, что это мы все о грустном? Давай о чем-нибудь интересном поговорим, о музыке, например. Что ты слушаешь?

— Металл, еще — русский рок… «Кино», «Наутилус»…

— А как к российской эстраде относишься?

— Вообще, не очень…

— Ну почему? Есть же много групп и певцов — Богдан Титомир, «Технология»…

— Может, еще и «Ласковый май»?

— А что «Ласковый май»? Мне знаешь, как первый альбом нравился, «Белые розы»? Просто сейчас это уже не модно. Ладно, о вкусах, как говорится, не спорят…

— А где твои соседки?

— Не знаю, вышли куда-то. Они мне не отчитываются.

— Что, плохие отношения?

— Так себе, отношения как отношения. Просто они — дуры колхозные, обе из деревни. Даже по-русски нормально говорить не умеют. «Калидор», «лабалатория»…

Таня сидит молча, болтает ногой в стоптанном шлепанце.

Я говорю:

— Может, куда-нибудь сходим?

— Куда?

— Не знаю, можешь ты предложить.

— Сейчас подумаю… Здесь есть один ночной клуб — недавно открыли. Три остановки на троллейбусе в сторону вокзала. Не фонтан, конечно, но сойдет для сельской местности.

— Хорошо, пойдем.

— Только там вход стоит триста рублей. У тебя деньги есть?

— Есть.

— Тогда подожди меня пять минут в коридоре, я переоденусь…

У одной стены зала — помост, у другой — стойка бара. Играет «Кар-мэн».

Мы садимся за столик, снимаем куртки, вешаем на спинки стульев.

Таня говорит:

— Хорошо, что рано пришли. Прошлый раз была здесь с девчонками — стульев не хватило, сидели по двое. Ты не куришь?

— Нет.

— А я курю. Иногда.

Она достает пачку «Congress», кладет на стол.

Я спрашиваю:

— А зачем помост?

— Здесь иногда моды показывают, а так на нем танцуют. Ну что, закажем что-нибудь?

— А что ты будешь?

— Шампанское. Только бери по двести — что там пить по сто!

Подхожу к стойке.

— Два по двести шампанского.

Прыщавая барменша берет заткнутую пробкой бутылку, льет шампанское в пластиковые стаканы.

— Пятьсот.

Я отдаю деньги. Таня говорит:

— Ну, за знакомство.

Мы чокаемся, выпиваем.

За соседний столик садятся два быка с подругами. Таня вынимает сигарету, щелкает зажигалкой. Она затягивается, стряхивает пепел в стакан от шампанского.

Один из быков ставит на стол две бутылки водки и пакет апельсинового сока.

Таня бросает бычок в стакан.

— Пошли танцевать. Только ничего ценного не оставляй — стырят.

Она вешает сумку на плечо, я сую кошелек в задний карман джинсов.

На помосте — несколько чуваков и девушек. Мы поднимаемся по ступенькам, начинаем дрыгаться под «Технологию».

Я ору, перекрикивая музыку:

— Тебе здесь нравится?

— Так, нормально.

В клуб заходят еще люди.

Я спрашиваю:

— Наш столик не займут?

— Не должны, там же шмотки остались.

Быстрая песня заканчивается, начинается медляк.

Я говорю:

— Можно тебя пригласить?

Таня морщит лоб.

— Знаешь, я устала. Давай лучше отдохнем.

Сидим за столиком. Таня двигает по столу пачку сигарет, я слежу за ее рукой.

Она спрашивает:

— Что, так и будем сидеть? Или что-нибудь закажешь?

— Давай закажу. А что?

— Денег мало? Тогда возьми хоть водки и томатного сока.

Смотрим друг на друга, держим стаканы с водкой.

— Ну, ты б хоть тост какой сказал, а? А то без тостов пьют только, знаешь, кто? Алкоголики.

— Ну… Давай еще раз за знакомство.

— Просто полет фантазии…

Таня разбавляет водку соком. Мы чокаемся.

Недалеко от нас садятся два мужика и тетка. Им лет по тридцать пять, все в польских джинсах-«мальвинах» и турецких «половиках».

Таня говорит:

— Смотри, какие колхозники. Как только таких сюда пускают?.. Ну что, опять танцевать?

— Не, я посижу, что-то неохота.

Пью сок мелкими глотками. Водка слегка дала по мозгам. Народу уже много. Человек двадцать танцуют на помосте, остальные бухают. На столике «колхозников» — две бутылки шампанского, бутылка водки и шоколадка.

Медляк. Таня подходит к столику, садится, допивает сок.

— Не спи, замерзнешь.

— Ага.

— Проще надо быть, Вова, — и люди к тебе потянутся. — Она улыбается. — А то сидишь с таким лицом сурьезным…

Я пожимаю плечами.

Мужик из «колхозной» компании встает, подходит ко мне.

Он наклоняется к уху и шепчет:

— Послушай, братан… Можно пригласить твою даму?

От него воняет водкой и потом.

— Как хотите.

Он поворачивается к Тане:

— Приветствую. Можно вас пригласить?

— А вы шампанским угостите?

Лицо мужика кривится, он шепчет мне:

— Пусть скажет спасибо, что не одна, а с тобой. А то я бы ей показал. Одни, блядь, суки кругом.

Таня танцует с двумя чуваками. Один что-то кричит ей, она знаками показывает, что не слышит. Рядом отплясывают «колхозники». Тетка стягивает через голову свитер, расстегивает рубашку, мотает грудями в белом лифчике. Мужики скалятся.

Я поднимаюсь, надеваю куртку, иду к выходу.

На улице — дождь. К тротуару прилипли опавшие листья.

Звоню в квартиру Ивана Петровича. Открывает он сам — в халате и шлепанцах, с недовольным лицом.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, заходи.

Я переступаю порог, достаю из рюкзака «Черный замок Ольшанский» Короткевича.

— Вот, это я у вас брал почитать, еще летом…

Иван Петрович забирает книгу, кладет на телефонный столик.

— Ну и как, понравилось?

— Нормально.

— «Нормально»! Это, между прочим, единственный наш достойный писатель, не то что всякие Купалы и Коласы… Официоз!

Я поворачиваюсь у двери.

— Куда? Останься, хоть чаю попей. Вера, Володя пришел!

Вера Сергеевна выглядывает из кухни, улыбается накрашенными губами.

— Здравствуй, Володя, заходи, всегда рады тебя видеть!

Я прохожу на кухню, сажусь на табурет. Иван Петрович опускается в кресло в углу, берет со стола «Аргументы и факты».

Вера Сергеевна ставит чайник, включает плиту.

— Ну, рассказывай, как дела, студент.

— Так, нормально. Учусь…

— Да, понимаю, сложно еще что-то сказать — только начало первого курса. А вообще, учиться нравится?

— Более-менее.

— Это хорошо, очень хорошо. Только вот время такое… Что творится — просто жуть. Народ беднеет, цены растут каждый день. Стипендии вам сколько платят?

— Тысячу.

— Ну, знаешь, это еще ничего. У нас вот с Ваней пенсия всего по две тысячи. Представляешь, какая несправедливость? — Я киваю. — Всю жизнь отработали на государство, двигали науку вперед — и такой результат. Ну разве не обидно, а?

— А чего ты ожидала? — резко говорит Иван Петрович. — Я давно, как только этот меченый пришел к власти, понял, что ничего хорошего не будет. Развалил страну, поставил народ на грань выживания. Кто сейчас хорошо живет? Одни только воры и проститутки, извиняюсь за выражение. Вся старая номенклатура у власти — Кебич этот, гнида поганая. Шушкевич — да, нормальный человек, ученый, но что они ему дадут сделать?

— И главное, что обидно — мы-то уже свое отжили, — говорит Вера Сергеевна. — А они как будут, молодые? Раньше все было просто — институт, аспирантура, диссертация. А сейчас?..

— Ну, у меня специальность перспективная…