Я, Вэк, Клок и Бык сидим на скамейке под навесом остановки. Много раз перекрашенная фанерная стенка в нескольких местах проломана – это пацаны показывали каратэ, – и на ней нацарапано «Рабочий – сила» и «Быра урод».
      Мы курим и плюем под ноги. Под скамейкой уже целая лужа слюней.
      Откуда-то выползает Жора. Это старый дурной алкаш, он шляется по району и собирает бутылки.
      – Жора, смотри – бутылка, – кричит ему Вэк. Под нашей скамейкой и правда валяется бутылка из-под пива. Вэк перед этим бросил туда бычок, а потом пустил сопли. Жора наклоняется, и Вэк несильно бьет его по жопе. Мы смеемся.
      Жора оборачивается:
      – Ты фашист.
      – Сам ты фашист.
      – Нет, это ты фашист. Ты... ты... ты меня обидел.
      – Лучше вали, пока по ебалу не получил. Что, отпиздим Жору? – Вэк смотрит на нас.
      – Давай, – говорю я, хоть особой охоты и нет, просто надоело уже сидеть. Скучно.
      Жора хочет сделать ноги, но видит, что поздно. Стоит и ждет, что будет. Из ноздри свисает сопля.
      – Может, не будем? Ну его на хер, – говорит Бык.
      Вэк не слушает, хватает Жору за куртку и бьет ему по носу, потом еще. Голова Жоры мотается, как мяч. Из носа течет кровь. Несколько теток и малых пацанов видят, что происходит, и отходят подальше от нас. Вэк отпускает Жору, и он падает. Мы с Клоком начинаем молотить его ногами. Жора пищит, как поросенок.
      – Давай обоссым его, – говорит Вэк.
      Я задираю куртку и расстегиваю ширинку.
      – Смотри, там – бабы, – говорит Клок.
      – По хую.
      Моя струя льется Жоре прямо на морду, он что-то шамкает разбитыми губами. Вэк тоже ссыт на него.
      – Что вы делаете, гады? – орет какая-то тетка.
      – Ничего.
      – Я сейчас милицию позову.
      – Зови.
      Тетка поворачивается и идет в сторону ментовки – это рядом.
      – Надо съябывать, – говорит Клок. Мы застегиваем штаны.
      – Зря вы его. Нахуя ебанутых трогать? – говорит Бык.

* * *

      Наша классная – Сухая – оставляет меня после уроков, чтобы выебать мозги.
      – Можешь ведь учиться, но не хочешь. Ты – паразит на теле Советской власти, которая семьдесят лет тебя кормит и одевает. Но для тебя еще не все потеряно. Ты еще только в восьмом классе. Пойми, ты мог бы хорошо закончить школу, поступить в институт, стать инженером. Зачем тебе эта компания двоечников? Но по ним тюрьма давно плачет, а ты сын нормальных родителей.
      С меня хватит этих гнилых базаров. Я иду к двери. Сухая загораживает дорогу:
      – Нет, я еще не все сказала.
      Я обхожу ее, открываю дверь и захлопываю ее прямо у Сухой перед носом.

* * *

      Сидим на остановке.
      – Э, Бык, ебаться хочешь? – спрашивает Вэк.
      – Отъебись.
      – Ну, скажи, хочешь или нет?
      – Счас ебну.
      – Чего ссышь? Скажи.
      – Не хочу.
      – Что, жопа болит, а?
      Мы все ржем. Бык несильно бьет Вэка в «солнышко». Они начинают махаться, но в шутку, не по-настоящему. Потом Вэк спрашивает меня:
      – А ты хочешь ебаться?
      – Хочу.
      – Ну, иди тогда жопу помой.
      Теперь уже они с Быком ржут, как гондоны.
      – А ты хочешь, Вэк? – спрашиваю я.
      – Ебать хочу, ебаться не хочу. Понял?
      Прибегают четверо малолеток – лет по двенадцать. У них разборки между собой. Трое начинают молотить четвертого. Он падает, и его стелят ногами.
      Вэк подходит к ним:
      – Э, э, э, что такое? – он говорит, типа какой-нибудь сраный учитель или мент. Пацаны останавливаются.
      – Заложил, – говорит один.
      – А-а-а. Тогда слабо бьете! – Вэк дает ему ногой в живот и пацан начинает реветь на всю улицу, как будто ему тут яйца отрывают. – Ладно, пиздите дальше, только смотрите – здесь ментовка рядом, дружинники всякие ходят.

* * *

      – Хутэн морхэн, – орет Тамара, учиха по немецкому. Все встают за партами.
      – Зэтц ойсь. Айнэ минутэ усе видерхольт.
      Тамара – толстая и вонючая, как будто только что обосралась. Она всех в школе заебала своим немецким, но все учителя и даже завуч знают, что она дурная, и боятся ей что-нибудь сказать.
      Я ненавижу и немецкий и Тамару и никогда ничего не учу. Она ставит мне «три» потому что в классе есть вообще «нулевые», хуже меня – например, Бык.
      – Ну, что вы, неучи, думкопфы – как гулять, так сразу, а как работать, немецкий выучить, так ни хрена? Наставлю двоек за четверть, будете потом бегать жаловаться – плохая Тамара Ивановна, а Тамара Ивановна не плохая, Тамара Ивановна хорошая, она вас, дебилов, уму разуму учит.
      Пока все листают тетрадки, я нарочно смотрю в окно. Тамара замечает.
      – Гонцов, ком цу ды тафэль с домашней работой.
      Я беру тетрадку и иду к ее столу.
      – Где домашняя работа?
      – Нету.
      – Пересказывай текст.
      – Не выучил.
      – Зэйдысь, цвай.

* * *

      Дома мама ходит туда-сюда по комнате. Я сижу за столом и смотрю в окно.
      – Ну что это за наказание такое? Опять на работу звонила Вера Алексеевна. Говорила, что по немецкому двойка.
      – Тамара – дура. Ты сама знаешь.
      – Не смей так говорить об учительнице. Я работаю с утра до вечера за копейки – пятьдесят получки, пятьдесят аванса, – а вы этого не цените, что ты, что он.
      – Папа тоже работает.
      – Замечательно. А где деньги?
      – Не знаю.
      – Вы с ним меня в гроб загоните скоро. Что это за жизнь?
      Я молчу. Она выходит на кухню.

* * *

      Физица заболела, и урока нет.
      – Пошли погуляем, – говорит Вэк. – Все пацаны, пошлите. Хули вы тут будете сидеть?
      Идем я, Бык, Быра, Клок, Кощей и Куня. Отличник Егоров и остальные «примерные» остаются в классе с бабами.
      На боковом крыльце Вэк достает пачку «Столичных» и дает всем сигареты, даже Куне. Мы курим.
      – Ну, что, давайте в жмурки поиграем? – спрашивает Вэк.
      – Ты что, охуел, мы что – первоклассники, бля? – говорит Клок. Вэк подмигивает ему, и он врубается. – Хотя, вообще, ладно, давай.
      – Куня, ты первый водишь, – говорит Вэк. – Давай сюда свой «пионерский хомутик». Счас тебе глаза завяжем. Короче, за школу не забегать, туда только до забора и до турников.
      Он снимает Кунин галстук – с обгрызенными концами и обрисованный шариковой ручкой – и завязывает ему глаза.
      – Ну, давай, води.
      Все разбегаются, кроме Вэка и Клока. Я понял, что они задумали. Рядом с крыльцом – большая, еще не высохшая куча говна. Пока Куня ходит туда-сюда, выставив руки перед собой, Вэк берет с земли палку и начинает ковырять говно. Насадить его на палку не получается. На земле валяется чья-то тетрадка в зеленой обложке, и Вэк берет ее в руки и поднимает говно с земли. Он идет к Куне. Тот хватает его: «Есть!», а Вэк мажет ему говном руки, потом рот. Все ржут, Куня срывает галстук, плюется и плачет, размазывает по лицу слезы, слюни и мелкие кусочки говна.
      – Ты теперь говном помазанный, – говорит Клок. – Самый последний.
      – Он и так самый последний, а теперь вообще, – Вэк улыбается.
      Куня убегает, а мы садимся на крыльцо покурить. Вэк нюхает свои пальцы.
      – Бля, говном воняют. Я ведь бумажкой брал.
      – Ну, говно на то и говно, – говорю я. – Не трогай – вонять не будет, а раз тронул, будешь теперь ходить вонючий.
      – Ладно, не пизди.

* * *

      Мы с Вэком сидим на турниках на школьном дворе. Уже вечер. Светятся окна спортзала: там какой-то класс играет на физкультуре в волейбол. Вэк спрашивает:
      – Знаешь, какие бабы в классе уже ебались?
      – Ну, Лазаренко, может быть...
      – Нет, эта еще держится. А вот Анохина и Хмельницкая – эти да.
      – Откуда ты знаешь?
      – «Старые» пацаны рассказывали. Хмельницкая ходила с пацаном с «Космонавтов», и они летом пошли в поход, и бабы и пацаны, и он там ей засадил. А Анохину хором отъебали. В деревне. Она там у бабы своей была летом, и там пацаны – лет по семнадцать, местные. Они бухали, потом видят – Анохина на велике рассекает. Схватили ее – и в баню. Но у них там что-то не получилось, хотели отпустить, а тут приходит еще пацан здоровый, «основа» местная, и уже вместе они ее протянули.
      – А она что?
      – Заяву написала. Сели пацаны. Суда еще не было, в октябре должен быть. А ей хули – пока была целка, такая примерная типа, а сейчас ебется с кем хочет.
      – Пиздишь.
      – Правда. Мне знаешь, кто говорил – Гурон, он друг Обезьяны. Они к ней на Вонючке подвалили, но не пиздил, ничего такого, все по-хорошему. Договорились – и вперед. Даже Быра к ней и то подъябывался, но она ему не даст: он такой урод.
      – А ты сам не хочешь к ней?
      – Не-а. В своем классе нельзя ни с кем связываться. Привяжется – хуй потом отстанет. А вообще, все бабы – бляди и проститутки. Все хотят ебаться. Даже Карпекина. Просто боятся еще. А после школы ебутся за всю хуйню. Особенно студентки...
      – Да, говорят – студентки – самые ебливые. Вот бы снять одну...
      – Хуй тебе в рот, – говорит Вэк. – Они все с профессорами да с доцентами. Ты им на хер не нужен.
      – А типа ты нужен.

* * *

      Нас принимают в комсомол. Всех уже давно приняли, остались только я, Бык, Быра, Куня, Вэк и Клок – самые худшие по учебе или поведению. Первых приняли еще в седьмом, на 23 февраля, а других – на день рождения Лысого, на первое мая и на девятое мая.
      Мы впятером и еще трое пацанов из «а» класса – мы зовем их «алкаши» – сидим в коридоре под дверью пионерской комнаты. Нам раздали потертые книжечки – устав ВЛКСМ – и сказали вызубрить про «демократический централизм».
      Первым идет Вэк, минуты через три выходит.
      – Ну, что?
      – Заебись. Приняли.
      – «Демократический централизм» спрашивали?
      – Спрашивали.
      – И ты рассказал?
      – Ага.
      Все заходят по очереди, и всех принимают. Я – последний.
      За столом – мудак Неведомский из десятого «б», секретарь комитета комсомола школы, старшая пионервожатая – проститутка Элла и две десятиклассницы из комитета комсомола, которых Неведомский, наверное, ебет за всю хуйню.
      – Расскажи демократический централизм, – говорит одна и улыбается, потом смотрит в окно, как будто ее все заебало.
      – Демократический централизм – это...
      – Ладно, – говорит Неведомский. – Главное, чтобы к райкому выучил. Все, иди.

* * *

      Через неделю едем в райком. После второго урока нас отпустили домой переодеться в парадную форму, то есть надеть белые рубашки. Пионерских галстуков мы давно не носим, вместо них – обычные. Только Куня все еще таскает свой «хомутик».
      До центра доезжаем на троллейбусе. У нас есть еще время, и мы гуляем по городу. В киоске возле ГУМа работает мужик с отвислой губой, по которой текут слюни. Все знают, что он – дебил.
      – Не продаст он тебе сигареты, – говорит Клок.
      – Увидишь. Этот всем продает. Ему все до жопы – он же ебанутый, – ржет Вэк.
      В киоске только «Астра» и «Прима».
      – Пачку «Астры», – Вэк сует в дырку жменю желтой мелочи.
      Продавец медленно считает копейки, вытаскивает откуда-то пачку и дает Вэку.
      – А у вас «Столичные» бывают? – спрашиваю я.
      – Бывают. Когда тебя бабы ебают, – мужик ржет. Мы тоже.
      – А «Космос»?
      – Приведи мне бабу с длинным хуем, тогда будет тебе «Космос».
      Мы все ржем, и мужик тоже. У него довольная рожа.
      По коридорам райкома бегают какие-то дядьки и тетки, а на каждом этаже – портрет Лысого в ободранной рамке. Мы спрашиваем у косоглазой вахтерши с медалями на кофте, где принимают в комсомол, и она говорит, что в четыреста тридцать втором кабинете. Под дверью уже сидят оба «алкаша».
      – Ну, что? – спрашивает их Вэк.
      – Ничего. Ждем.
      Из кабинета выходит тетка:
      – Вы из семнадцатой? Заходите по одному.
      Я иду вторым, после Дрона из «а» класса. За столом кроме этой тетки еще одна.
      – Здравствуйте, – говорю я.
      – Здравствуй. Как фамилия?
      – Гонцов.
      – Демократический централизм учил?
      – Учил.
      Они смотрят друг на друга и смеются. Ясно, что им до жопы и централизм, и все остальное. Думают, наверное, только про то, чтобы побухать и поблядовать.
      – Школа одна из худших в районе, а как дрессировать знают, – говорит вторая тетка.
      – Ладно, считай, что принят. Следующий.
      – А билет?
      – Билеты вам в школе выдадут. И значки тоже. Нам тут не до этого сейчас. Видишь, сколько вас? И с каждым про демократический централизм пока поговоришь...
      Обе снова хохочут.
      Я говорю «До свидания» и выхожу.

* * *

      После уроков играем на школьном дворе в футбол с седьмым «б». Они сильнее нас, хоть и младше: у них двое ходят в секцию и играли за сборную города. Мы проигрываем шесть-семь.
      Их лучший игрок Дуба ставит подножку Быку. Может быть, случайно. Бык падает, потом поднимается и идет на Дубу:
      – Хули ты делаешь?
      – Все было чисто. Ты сам упал.
      – Я тебе счас покажу «чисто». Ты меня сбил. Штрафной.
      – Никакого штрафного. Все было по правилам.
      – А если по ебальнику?
      – Ну, давай, рискни.
      Дуба еще и самый здоровый в своем классе, и поэтому выделывается.
      – Давай «по разам», – говорит Бык.
      – Давай.
      Мы все собрались вокруг и ждем, что будет. Бык бьет Дубу ногой по яйцам, и тот приседает. Бык хватает его за майку, поднимает и начинает молотить по морде – раз восемь.
      – Еще будешь? – спрашивает Бык.
      – Нет.
      Он с плачет уходит с поля.
      – Дуба, ты что – все? – спрашивают пацаны из их класса.
      – Все.
      Без Дубы они у нас хуй выиграют. Я перехожу из защиты в нападение, Бык ставит на ворота Егорова и тоже идет вперед. Мы забиваем четыре гола подряд и выигрываем 10-7.
      После игры все сваливают, а мы с Быком и Вэком остаемся тренироваться. Все по очереди становятся на ворота, а остальные бьют или разыгрывают комбинации. Потом залезаем на турники – покурить.
      На школьный двор приходят двое малых из второго класса. Оба в замызганных костюмах, грязные, воняют ссулями, один – косой, а второй пострижен налысо. Они стоят и смотрят на нас.
      – Оставьте добить, – говорит косой и показывает на сигарету.
      – Я счас тебя самого добью. Пиздуй отсюда, – отвечает Клок.
      – Подожди, – говорит Вэк. – Э, малый, а хочешь, я тебе три целых сигареты дам? Иди сюда, не ссы. Поговорим.
      Он спрыгивает с турника, кладет ему руку на плечи и отводит в сторону. Что-то долго ему говорит, то со злобной рожей, то по-хорошему.
      – Э, идите сюда, – кричит нам Вэк и поворачивается ко второму малому: – А ты уебывай.
      Малый убегает.
      Вэк ведет нас и малого в угол школьного двора, за сарай.
      – Посмотрите там, чтоб никого, – говорит он, поворачивается к малому задом и снимает штаны.
      – Ну, давай, хули ждешь?
      Малый нагибается и лижет ему жопу.
      – Еще раз, и в самую дырку, – малый сует язык в жопу Вэка и сразу отскакивает, потом сплевывает на траву.
      Вэк подтягивает штаны, достает из пачки три сигареты и дает малому:
      – Ну, держи. Заработал.
      Вэк улыбается. Малый берет сигареты и убегает.
      – Пусть бы он лучше у тебя отсосал, а Вэк? – говорит Клок.
      – На хуй надо. А вдруг у него триппер?
      Уже темнеет, и мы идем по домам.

* * *

      Я, Вэк и Бык курим на заднем крыльце школы. Пасмурно и холодно.
      – Бля, пиздец, лето прошло, – говорит Бык.
      – А ты только заметил? Ну, ты и тормозной пацан, – Вэк хохочет.
      Бык ничего не отвечает, и Вэк продолжал его доебывать.
      – Бык, а Бык?
      – Что?
      – Пошли поссым.
      – Иди и поссы.
      – Одному неохота.
      – Ладно, пошли.
      – Пошли. Только я угощаю.
      – Ты когда-нибудь допиздишься.
      Подходит Клок.
      – Ну, как тетрадка? – спрашивает его Вэк.
      – Классно. Особенно этот рассказ, ну... где она с обезьянами и быками.
      – Сколько раз спустил, признавайся?
      Вэк ржет.
      – А что за тетрадка? – спрашиваю я.
      – Ну, обыкновенная тетрадка. С рассказами, – отвечает Клок. – Короче, там про то, как баба ебется. И со зверями всякими тоже.
      – А тетрадка твоя?
      – Нет, я сам у пацана взял. А ты что, тоже хочешь подрочить? – Вэк ухмыляется.
      – Не подрочить, а почитать.
      – Ладно, Клок вернет – тогда я тебе дам.
      – А ты вообще пробовал уже дрочить? – спрашивает у меня Бык.
      – Нет.
      – Не пизди. Все пацаны пробовали, – Вэк смотрел на меня и ждал, что я расколюсь. – Даже Кощей – пока операцию не сделали.
      – Какую операцию? Кастрировали?
      Бык ржет:
      – Охуенно кастрировали. Аппендицит.
      – И что, после аппендицита нельзя дрочить?
      – Можно, но не сразу. А то шов разойдется. Мне говорил один мужик – ему только сделали, и он дня через два сразу на бабу полез – на медсестру, прямо в больнице. Только засадил – и сразу, говорит, блядь, что-то лопнуло. Думал, уже хуй оторвался, а это только шов разошелся.
      – Пиздит он.
      – Не-а, это правда. Ладно, ты лучше колись, не верю, что не пробовал дрочить.
      – Можешь не верить. Пошел ты на хуй.
      – Сам пошел. А то дал бы тебе картинок.
      – Каких картинок?
      – Баб голых.
      – Покажи.
      – Зачем тебе, если ты не дрочишь?
      – Так, посмотреть.
      – Ладно, смотри.
      Он достает из кармана фотографии по размеру карт – это и есть карты, только перефотографированные. На одной баба стоит на коленях, раком, оттопырив жопу так, чтобы была видна дырка и черные волосы вокруг нее.
      – Заебись, правда? – спрашивает Бык. – Сразу встает. Дать тебе до завтра, лысого погонять?
      – Это у тебя, наверное, лысый, а у меня все в порядке.
      – Ладно. Не хочешь, как хочешь.
      Он прячет карты.
      – Обезьяну знаете? Ну, это пацан из «основных». Так ебется, что скоро импотентом станет, – говорит Вэк.
      – А что это? – спрашивает Бык.
      – А ты что не знаешь?
      – Не-а.
      – И ты знаешь? – спрашивает Вэк у меня.
      – Знаю.
      – Ну, что это?
      – Это у кого не стоит.
      – Слушай, а что будет, если баба поебется с быком, кто у нее потом родится? – спрашивает Клок.
      – Голова от быка, остальное – как обычно, – говорит Вэк. – Мне говорили, на Космонавтах живет один пацан с головой от собаки, но его никто не видел.

* * *

      Перед физкультурой переодеваемся в спортивную форму. В раздевалке воняет потом, резиной, грязными носками и трусами. Вэк снимает штаны и остается в темно-синих семейных трусах. Спереди на них белые пятна засохшей малофьи.
      – Кого это ты ебал? – спрашиваю его я, хоть и так понятно, что никого, просто дрочил.
      – Как кого? Кощея.
      Все ржут. Кощей делает свирепую рожу, как будто счас кинется на Вэка, но все знают, что не кинется. Вэк – один из самых здоровых в классе, подтягивается пятнадцать раз и поднимает гирю на шестнадцать килограммов восемь раз.
      Чтобы подоебывать Кощея, Вэк вынимает свой хуй – а он у него большой – и проводит им по штанам Кощея.
      – Не ссы, Кощей, – говорит Быра. – Он же в трусы спускал.
      Все ржут.
      Кощей хватает свои шмотки и выходит из раздевалки.
      – Быра, мне сказали, у тебя маленький хуй, – говорит Вэк. – Покажи-ка нам свой «корень жизни».
      Быра делает напряженную морду и продолжает расстегивать голубую рубашку.
      – Что, ссышь?
      – Просто ему стыдно показать своего лысого и маленького, – ржет Вэк.
      Быра краснеет.
      – Ну что, слабо показать свой такой вот? – Вэк разводит руки далеко в стороны.
      – Если б у Быры был хуй по колено, он бы носил безразмерные трусы, – хохочет Клок.
      – Ну, ладно, давай покажу, но только Вэку.
      Вэк с Бырой отходят в угол раздевалки, спинами к остальным, и Быра оттягивает резинку трусов.
      – Ну, какой у него? – спрашивает Бык.
      – Обыкновенный, не маленький, – отвечает Вэк. – Но почти лысый. Дадим на рассаду, а?

* * *

      На геометрии кто-то стучит в дверь класса.
      – Быркина можно на минутку?
      Это мамаша Быры, сильно накрашенная тетка. Она работает в школе завхозом.
      – Да, но только на минутку. Мы разбираем сложную тему, и он не поймет, если пропустит объяснение, – говорит Швабра, как будто верит что дебил-Быра может понять хоть одну теорему.
      Быра медленно встает со своей первой парты и идет к двери.
      – Счас получит Быра пизды, – негромко говорит Вэк.
      Некоторые хохочут.
      – Тихо, ребята. Не надо отвлекаться, – говорит Швабра.
      Я прислушиваюсь к разговору за дверью: мне все слышно.
      – Меня опять твоя классная вызвала. Двойки, поведение неуд. Ты, что, забыл, что мне обещал?
      Потом бабах и плеск и еще бабах. Ай, блядь. Я тебе дам, блядь. Хули ты не учишься?
      Бабах, плеск, бабах.
      Клок поворачивается ко мне и говорит:
      – А Бырина мамаша ничего. Вот ее бы выебать.
      Карпекина – она сидит за одной партой с Клоком – кривит губы.
      – Вообще, у нее счас ебарь есть. Какой-то начальник с химзавода. Я его видел, – продолжает Клок.
      – А ты у Быры расспроси поподробнее. Он же, наверное, каждую ночь смотрит. И дрочит.
      Мы оба хохочем. Дверь открывается, входит Быра с красной мордой. Он молча идет на свое место и садится.

* * *

      Мы с Быком идем по его улице – грязь сплошная, никакого асфальта, как в деревне какой-нибудь задроченной. Бык сказал – давай не пойдем на географию, сходим ко мне, пожрем. Я был не голодный, но согласился.
      – Ты наверное минут сорок идешь до школы? – спрашиваю я.
      – Ни хера. Минут двадцать. Некоторым, бля, везет: дом через дорогу.
      Он имеет в виду меня.
      – Зато ко мне всегда прислать могут, если вдруг не приду, а к тебе – хуй: никто не найдет, заблудится, бля.
      Входим во двор. Гавкает облезлая дворняга на цепи. Мать Быка снимает с веревки заплатанный пододеяльник.
      – Мам, у нас пожрать что-нибудь есть?
      – Пожрать? Тебе только жрать. Я только на него работаю, а он еще друзей водит пожрать.
      Она – совсем старуха, лет пятьдесят или больше.
      – Я тебе говорила уже, чтобы никого не водил. Батька твой все водил друзей, все пили, пили, пока допился. Теперь ты – сначала пожрать, потом выпить, потом опохмелиться... Ладно, на кухне борщ, наливайте сами.
      – А что с твоим батькой? – спрашиваю я, когда мы заходим в дом.
      – Повесился. Пил две недели, не просыхал. Потом повесился на чердаке.
      – Давно?
      – В том году. Оно и хорошо. Если б не повесился, я бы его сам прибил. Он выебывался пьяный, ко мне лез, к мамаше.
      Бык наливает нам по тарелке борща и отрезает по куску хлеба. Мы торопливо хлебаем борщ, потом идем назад в школу.

* * *

      На остановке ко мне и Вэку подходят Клок с Быком и трое «старых» пацанов – Гриб, Обезьяна и Цыган. Гриба так зовут за толстые губы. Он раньше злился, потом привык. Обезьяна – урод и тоже раньше ненавидел свою кличку, но его все равно все так звали. А Цыган – из настоящей цыганской семьи, они живут недалеко от Быка.
      – Что, малые, капуста есть? – спрашивает Обезьяна.
      – Так, копейки.
      – Ну, рубля три наберете?
      – Если только два.
      – Ладно, два так два. Пошлите возьмем тогда, потом к нам в «контору» бухать. Какой класс – восьмой? Пора вам уже на своем районе, как свои... Это самое, скоро на сборы будете за район ходить.
      Подходим к магазину.
      – Бабок мало. Надо еще стрясти, – говорит Обезьяна. Мы становимся у входа. Гриб – впереди, остальные – немного в стороне, но так, чтобы было видно, что он с нами.
      Гриб останавливает какого-то малого:
      – Э, слышь, дай 20 копеек.
      Малый смотрит на Гриба, потом на всех нас, вытаскивает из кармана монетку, отдает Грибу и бежит в магазин. Потом подходит Егоров из нашего класса.
      – Дай я сам с этим побазарю, – говорит Вэк – хочет повыделываться перед остальными.
      – Привет, Егоров. Дай 20 копеек.
      – Не могу. Мне не хватит.
      – Дома скажешь – потерял по дороге.
      – Нет, не могу.
      – Ну, что-нибудь придумаешь.
      – Сказал же: не могу.
      – Что ты с ним возишься? – Цыган подходит поближе. – Ты что, малый, пиздюлей захотел?
      – Давай отпустим его, – говорит Клок. – Он с нашего класса. Отличник. Списать дает, если что.
      – С вашего класса? Отличник? Ладно, пусть идет.
      Цыган дает ему ногой под зад: несильно, «просто так».
      Минут за десять натрясаем рубля два мелочи и подходим к очереди за «чернилом». Обезьяна видит знакомого пацана впереди и отдает ему деньги.
      – В очередь, – говорит какой-то мужик. Обезьяна не отвечает.
      – Я кому сказал – в очередь.
      Мужик – невысокий, лысый, в синей поношенной куртке.
      В это время пацан уже передает Обезьяне пять бутылок «чернила». Мужик смотрит на это и подходит к Обезьяне:
      – Ты что, самый главный здесь?
      – Да.
      Мужик хватает Обезьяну его за куртку. Цыган сзади бьет его ногой в бок, и он падает. Несколько мужиков в очереди поворачиваются и смотрят на нас, но молча. Мужик с трудом поднимается и что-то бурчит под нос, вроде «Мы еще встретимся».

* * *

      «Контора» – в подвале пятиэтажки. В ней два старых дивана с вылезшими пружинами и несколько деревянных ящиков вместо стола. В углу, на резиновых ковриках, которые, наверное, спиздили из школьного спортзала, лежат разборные гантели, гири по шестнадцать килограммов и самодельная штанга. На стенах – фотографии Беланова, Заварова, Платини, Сократеса и группы «Модерн токинг».
      – Ну, как, заебись у нас? – спрашивает Обезьяна. – Вы уже почти что свои пацаны, так что будьте как дома...
      – Но не забывайте, что в гостях, – говорит Цыган и начинает ржать, типа сказал что-то смешное.
      Мы застилаем ящики газетами, а Обезьяна достает четыре немытых стакана.
      – Жратва от вчерашнего осталась? – спрашивает Гриб.
      Обезьяна копается в углу:
      – Есть еще сало и немного хлеба.
      – Заебись.
      Разливаем «чернило». Стаканов на всех не хватает, они достаются Обезьяне, Грибу, Цыгану и Вэку.
      – А остальные – второй заход, – говорит Гриб.
      – Ну, за вас, малые. Чтоб наш район всегда был самым здоровым в городе.
      Они чокаются, выпивают, закусывают черствым хлебом, отламывая от буханки, и салом. Бык берет стаканы, наливает себе, мне и Клоку. Пьем, не чокаясь.
      – Ну, как твой старый, пишет? – спрашивает Цыган у Вэка.
      – Редко.
      – Сколько ему еще сидеть?
      – Летом должен придти.
      – Если не добавят, – хохочет Цыган.
      – Ты там не был, так не пизди, – говорит Гриб. – А я по малолетке протянул полтора года. В зоне не так уж хуево, только что баб нет. Зато там – закон, а тут, блядь, хуй проссышь. Коммунисты, похуисты, Горбатый. Сделали бы закон, как на зоне... Ладно, пора наливать.
      Тут же наливают по второй. Пьем, как и прошлый раз, по очереди. Закуска уже закончилась.
      От «чернила» голова становится тяжелее, а верхняя губа приятно немеет.
      – Вы, малые, уже почти что свои, – голос у Обезьяны слегка изменился, стал более глухим. – Так что, вам пора уже начинать за район ездить. Вообще, давно уже пора. Я вон с шестого класса езжу. Вы не ссыте. Если что, поможем там.
      – По ебалу получить, – всовывается Цыган.
      – Ладно, не пугай их. Свои пацаны все-таки.
      – Слушайте анекдот, – говорит Гриб. – Сделали в политбюро музыкальный туалет и мужика посадили, чтоб музыку включал. Приходит Громыко срать – ну, мужик ему сразу «Модерн Токинг», первый альбом. Громыко посрал, потащился, выходит довольный. Потом приходит... Ну, как его...
      – Черненко, – подсказывает Цыган.
      – Какой на хуй Черненко? Этот умер давно – хуесос паршивый. А, вспомнил. Рыжков! Ну, мужик ему «Джой» заделал – Рыжков посрал, тоже довольный выходит. Потом приходит Горбатый. Мужик думает – а что ему поставить? И поставил ему гимн Советского Союза. Выходит Горбатый злой весь, а мужик спрашивает – что такое, Михаил Сергеевич? А Горбатый ему и говорит: пошел ты на хуй, мудак. Я из-за тебя первый раз в жизни стоя посрал.
      Все смеются, кроме Быка.
      – Ну, вы ему скажите следующий раз, когда смеяться надо, – говорит Гриб.
      Разливаем и допиваем оставшееся «чернило».
      – Ну, короче, вы поняли, – говорит Обезьяна. – Готовьтесь на сбор. И когда капуста есть, приходите сюда: бухнем.

* * *

      Я, Вэк, Клок и Куня пришли на физкультуру раньше всех и стоим в «предбаннике», где двери в спортзал, в нашу и женскую раздевалки. Куня никогда не переодевается на физкультуру в раздевалке – боится, что сделают темную. У него под школьной формой всегда, даже в мае, надет облезлый синий спортивный костюм, и он просто снимает пиджак, рубашку и штаны и бросает на подоконник в «предбаннике». Иногда это его не спасает: все равно затаскивают в раздевалку и мучают.
      Дверь женской раздевалки приоткрыта: еще никто не пришел. Вэк выглядывает из двери и говорит нам:
      – Жупченко идет. Давай ее защупаем, пока никого нет. Куня, на шухер.
      Куня выходит из «предбанника» в коридор, и входит Жупченко – некрасивая и толстая, в тапках со стоптанными задниками и спортивных штанах под платьем. Она идет мимо нас к своей раздевалке, заглядывает туда. Вэк подходит к ней сзади и хватает за жопу.
      – Э, ты что, сдурел? – она оборачивается.
      Мы с Клоком подскакиваем и все вместе волочем ее в раздевалку. Жупченко брыкается и орет. Вэк двумя руками держит ее за сиськи, я тоже стараюсь схватиться, но не получается, потому что и Клок сует руки, и мы мешаем друг другу. Тогда я задираю ей платье, чтобы залезть в трусы. Она орет еще громче, но моя рука уже у нее в трусах, и я трогаю пизду – сначала волосы, а потом что-то мягкое. В этот момент Куня орет:
      – Лиза.
      Мы выскакиваем из женской раздевалки в свою, но Жупченко успевает дать мне оплеуху.
      В нашей раздевалке я спрашиваю Вэка:
      – А она не заложит?
      Он хохочет:
      – Ну, и что она скажет? Меня пацаны зажимали? За сиськи щупали?
      Мы с Клоком тоже хохочем.
      Потом я иду в туалет. На этом этаже рядом с нашим и бабским есть специальный, учительский. Он открыт. Я захожу в него и закрываюсь изнутри. Я нюхаю пальцы, которыми трогал Жупченко. Запах немного похож на мазь Вишневского, которой мне мазали нарыв на плече. Или это и была мазь Вишневского, у нее, там? У меня встает, и я начинаю дрочить. Получается очень быстро, и малофья брызгает прямо на стену. Я вытираю хуй носовым платком и выхожу. Возле двери стоит молодая учительница, из первого или второго класса.
      – Ты что, не знаешь, что это учительский туалет? – спрашивает она.
      Я молча прохожу мимо нее и думаю – интересно, заметит она соплю малофьи на стене или нет?

* * *

      Всех пацанов забрали с уроков и повезли в военкомат – проходить медкомиссию. Мы стоим в коридоре в очереди к психиатру: все в трусах и с медицинскими картами. Дверь в кабинет открыта, и слышно, как врачиха спрашивает у Быка:
      – Что тяжелее, килограмм железа или килограмм ваты?
      – Железа.
      – Почему?
      – Ну, железо тяжелее ваты.
      – А сколько будет пятью девять?
      – Сорок пять.
      – А шестью восемь?
      – Сорок восемь.
      – А семью девять?
      – Шестьдесят четыре... Нет, шестьдесят пять...
      – Ладно, можешь идти.
      Она что-то пишет в его карте. Покрасневший от натуги Бык выходит из кабинета, и туда заходит Клок.
      – Что, засадила тебя на таблице умножения? – спрашивает Вэк. – Покажи, что она написала – что умственно отсталый?
      Мы все смеемся, даже Куня – в «семейных» трусах на два размера больше, чем надо, тощий, бледный, с синяками на плечах.
      – А ты хули смеешься? – Бык бьет его кулаком в живот. Куня приседает и плачет.
      – Мальчики, потише, – говорит врачиха. – Вы же мешаете мне работать. Ведите себя, как следует.

* * *

      – Деньги есть? – спрашивает у меня Клок после третьего урока.
      – Рубль.
      – А дома кто?
      – Никого.
      – Пошли на «точку», купим вина, а потом бухнем у тебя.
      – Давай. А геометрия?
      – Ну ее на хуй. Не пойдем.
      – Ладно.
      Забираем куртки в гардеробе и идем сначала в пятиэитажку рядом с моей. Между первым и вторым этажом вся стена в надписях: «Пять лет прошло – немалый срок, вставай за хэви-метал рок», Accept, HMR, AC/DC.
      – Что это за «металлисты» такие? – спрашиваю я.
      – Не знаю. А тебе что, «металл» нравится?
      – Нет.
      – И мне нет. Ненавижу весь рок, особенно тяжелый.
      Клок звонит в обитую дерматином дверь на третьем этаже. Открывает тетка с седыми растрепанными волосами, в синем грязном халате, из-под которого торчит ночная рубашка.
      – Одну «чернила», – Клок дает ей деньги. Тетка уходит и приносит бутылку «Агдама». Я сую ее в сумку, между учебниками и тетрадями.
      – А где она берет «чернило»? – спрашиваю я на улице.
      – В винно-водочном. Она там всех знает, раньше работала, пока не поперли за пьянку. Дает им рублей двадцать или пятьдесят в месяц.
      – А проверки там разные?
      – Хули проверки? Дадут проверяющему бутылку шампанского и коньяка какого-нибудь – и все заебись.

* * *

      Мы курим на крыльце школы, прямо под окнами директорского кабинета. Выскакивает Гнус – директор. Все успеваем затушить сигареты, кроме Вэка. Он особо и не торопится.
      – А ну-ка пошли со мной, – говорит ему Гнус.
      Вэк нагло улыбается, делает затяжку и бросает бычок под ноги.
      – А ну-ка подбери.
      Вэк медленно, как старый дед, нагибается и берет бычок двумя пальцами.
      – Теперь положи в урну – и со мной.
      Вэк возвращается минут через пятнадцать. Мы все это время ждем за углом.
      – Ну, что?
      – Ничего. Гнус совсем оборзел. Надо ему ебальник разрисовать.
      – Что, пиздил тебя? – спрашивает Бык.
      – Да.
      – По морде?
      – По морде и в живот. Потом вытащил ключи и начал сюда совать, типа мучить, – он показывает пальцами под подбородком.
      – Ему самому так делали, наверное, – говорю я. – Он же в интернате учился.
      – Откуда ты знаешь?
      – Так, кто-то говорил.
      Я не хочу говорить, что про это мне рассказала мама.
      – Ну, что? Отпиздим Гнуса, – Вэк смотрит на всех так, как будто все соссали и только один он смелый.
      – А если ментам сдаст? – спрашивает Бык.
      – А как он узнает, кто? Мы вечером, когда темно. И переоденемся, чтобы не узнал. Накинем мешок на голову, насуем и съебемся.

* * *

      Вечером Гнус – в шубе из искусственного меха, черной кроличьей шапке и с обшарпанным дипломатом – идет от школы к остановке. Мы втроем – я, Вэк и Бык – выскакиваем из-за деревьев и сбиваем Гнуса с ног. Дипломат отлетает метров на пять. У всех у нас шапки натянуты до подбородка, чтобы не было видно лиц. Я надеваю Гнусу на голову мешок, и мы втроем начинаем пинать его ногами, стараясь попасть по морде, по яйцам или в живот.
      – А-а-а! Помогите! Милиция! – орет Гнус.
      Народу вокруг нету, но все равно надо уходить. Я дергаю Быка за рукав – мы договорились не разговаривать, чтобы Гнус не узнал по голосам. Бык толкает Вэка, и мы отваливаем.

* * *

      На следующий день я и Вэк курим на заднем крыльце и издалека видим, как Гнус идет от остановки. В черных очках. Вэк улыбается:
      – Значит, наставили Гнусу «фиников», раз очки надел, да?
      – А если узнает?
      – Не ссы, не узнает. Ладно, все это херня. Вот сегодня дискотека в клубе. Будет большой сбор. Я пойду, а ты?
      – Не знаю.
      – Поехали, надо начинать за район лазить. А то познакомишься с бабой, и что ты ей скажешь? Что ты на своем районе «нулевой»? Что за район не ходишь? Что в «основе» друзей нет?
      – Ладно.
      – Надо Быку сказать и Клоку. А Быру позовем?
      – Давай позовем. Только думаешь – он поедет?

* * *

      Вечером на остановке собралось человек пятьдесят пацанов – от восьмиклассников до «старых», которым уже по восемнадцать и даже больше.
      – Короче, едем до площади Гагарина, потом пешком в клуб, – говорит Обезьяна. – Не разделяемся, все вместе.