ГРИШКА АНГЕЛ

Дом бабки Василисы вроде бы похудел: выше стал, чернее. Окна оттаяли, но на наличниках еще держались припорошенные копотью снежные брови. Из трубы ввинчивалась в высокое небо синяя спираль. Юрка первым делом заглянул во двор. На утоптанном снегу белели березовые осколки. Две поленницы мелко наколотых дров подпирали застреху.

— Эй, паренек! Ты что тут забыл?

На крыльце незнакомый военный. Рукава гимнастерки закатаны, на плече полотенце, в руках железная кружка.

— Я? Бабка дома?

— Петровна? В магазин ушла. А зачем она тебе?

— Я потом. — Юрка прикрыл калитку и, зажав под мышкой буханку хлеба, вышел на дорогу.

— Погоди! — крикнул военный. — Ты не Юрка… этот… Гусь?

Юрка не ответил, он прямиком пошел через железнодорожные пути — к бензоскладу.

В густом ельнике, дожидаясь своей очереди, укрылись бензовозы. В сторонке дымили цигарками шоферы. Чернобрового Семена нигде не видно. «Неужели уехал!» — испугался Юрка и тут же споткнулся о чьи-то ноги в новых кирзовых сапогах. Ноги торчали из-под бензовоза, наехавшего задним колесом на молодую елочку.

— Глаза дома оставил? — услышал он глухой голос.

Юрка присел на корточки и заглянул под машину. Там лежал розовощекий, большеносый боец, тот самый, который не захотел взять его в деревню.

— А, это ты… — приветливо улыбнулся боец. — Будь друг, подай разводной ключ.

— А где он? — спросил Юрка.

— В кабине, под сиденьем.

— В кабине? — переспросил Юрка.

— Сверху лежит.

— Сам возьмешь, — сказал Юрка и отправился искать Семена. Семен куда-то исчез, а вот бензовоз его преспокойно стоял под высокой сосной.

Пересчитав машины, Юрка прикинул, что еще добрых часа полтора ждать, пока Семен заправится.

Меж стволами замелькали товарные вагоны. Прибыл эшелон!

На станции гомон, суетня, где-то в конце состава наяривает гармошка. Солдаты в непривычных Юркиному глазу малиновых погонах разминают затекшие ноги.

— Клюква! Мороженая клюква! — снуют вдоль состава тетки.

Юрка поспешил спрятаться за чью-то спину: Шириха! В руках корзинка, прикрытая платком, на лице многозначительная улыбка.

— Крепенького не желаете? — оглядываясь, воркует она. — Чиштенький… — И, отдернув платок, показывает бутылочное горлышко с длинной бумажной затычкой.

«Спиртом торгует!» — сообразил Юрка. Месяца два назад осколочная бомба повредила на путях цистерну. Из пробоин на снег хлынул спирт. Кое-кто не растерялся и, схватив посудину побольше, бросился на станцию. Юрка сам видел, как Шириха приволокла домой на коромысле два ведра.

Из дежурки вышел военный с тремя большими звездочками на погонах и маленьким пистолетом на боку.

— Дядь, — дернул Юрка за длинную полу шинели. — Видишь, вон тетка стоит?

— Ну, стоит.

— У этой тетки в корзине спирт.

— Врешь, пацан!

— Вру! — фыркнул Юрка. — Зачем мне врать? Я спирт не пью. А вот солдаты… Ну как они пьяные будут воевать?

— Да-а, дело серьезное, — согласился полковник. — Пьяный солдат не солдат!

Спрятавшись за угол здания, Юрка видел, как к Ширихе подошли два военных и, не обращая внимания на ее крики, потащили в дежурку.

Чья-то рука легла на Юркино плечо, Юрка оглянулся.

— Ангел! — обомлел он. — Здрасте…

Плечи его сами полезли вверх, голова втянулась в ворот фуфайки. Юрка стал похож на щенка, увидевшего палку.

— Наше вам с кисточкой, Гусь! Мал-мал промышляем? Гляди, как разжился…

Парень ловко выхватил буханку. Он выше Юрки на целую голову. Над светлыми глазами — темно-русая челка. Лицо будто кто-то в щелок окунул — все в белых разводах и шелушится. На парне серая кепка с пуговицей, коричневая с пролысинами меховая тужурка, крепкие хромовые сапоги с блеском.

— Зайдем-ка… — Ангел втолкнул Юрку в пустой, пахнущий карболкой зал.

— Еще что есть?

— Ни шиша больше нет, — насупился Юрка.

Длинная рука бесцеремонно залезла в Юркин карман и извлекла несколько кусков сахару, припасенного вместе с буханкой хлеба бабке Василисе.

Разгрызая крепкими желтыми зубами сахар, Ангел говорил:

— Смылся, паскуда? Хотел концы оборвать? Не выгорело? От Ангела не спрячешься… Ангел и под землей найдет!

Мимо окна, с кем-то разговаривая, прошел полковник. «Крикнуть? Может, и его, как Шириху…» — подумал Юрка, глядя на крепкие, мерно двигающиеся скулы бывшего приятеля. А Семен, наверное, уже под шлангом стал. Нальет в пузо своему бензовозу и… укатит на аэродром! А он, Юрка, останется здесь… с Ангелом. Ишь, собака, как жрет чужой хлеб! Заработанный. И бабке не оставит!

— Подавишься. Отдай хоть половину! — не выдержал он.

Ангел налил из железного бака кружку воды, выпил.

— На! Бери. — И протянул полбуханки и два куска сахару. — Я не жадный… Где кантуешься?

— В деревне. На аэродроме работаю.

— Давай на пару. Летчики народ богатый!

Дернул паровоз — и пошли стучать вагоны. Все быстрее и быстрее поплыли они мимо окон, мимо Юрки…

— Эй, Гусь?!

— Не хочу!

Глаза Ангела стали маленькими. Зубы ощерились, рука с наколкой (фиолетовая змея обвилась вокруг пузатой рюмки) потянулась к лицу. С Ангелом шутки плохи. Может прибить. Или ножом пырнуть.

— Ну чего ты? — чуть не плача, закричал Юрка. — Ну давай на пару…

— Ну ладно, — усмехнулся Ангел. — Я добрый… Но попомни мое слово: теперь не смоешься!

В сумрачном углу за высокой спинкой кто-то всхрапнул. Ангел кошкой соскользнул со скамьи и замер.

— Мешочница, — шепнул Юрке. — Встань у окна! Кто пойдет — свистнешь!..

За будкой стрелочника, у переезда, они отдышались.

— Что-то легкая. — Ангел взвесил корзину в руке.

Юрка равнодушно отвернулся.

— Колбаса, — сказал Ангел. — Колбасой разит.

Но, размотав тряпку, выругался:

— Чеснок!

Юрка фыркнул.

Ангел размахнулся и швырнул корзинку. Чеснок разлетелся по закоптелому ноздреватому снегу, влажный ветер на лету подхватил шелуху и, шурша, погнал вдоль пути.

Ангел упруго шагает по темным шпалам. Глянцевые сапоги дробят прозрачные, облизанные мартовским солнцем льдинки. Юркины тупоносые разбухшие валенки чиркают по снегу, словно терка.

— Там, на аэродроме, можно разжиться? — не оборачиваясь, спрашивает Ангел.

Юрка глядит на ненавистный бритый затылок, красные оттопыренные уши и неохотно бурчит в лохматую спину:

— Зубы обломаешь… Там летчики!

— Что мне летчик, я сам молодчик! — бахвалится Ангел. — Дорогу знаешь?

— Туда машины шпарят… Дорога известная: фронт!

Не доходя до вокзала, они сворачивают в сторону и носом к носу сталкиваются с милиционером Егоровым.

— Давненько не виделись, приятель! — Егоров без улыбки смотрит на Юрку. — Опять взялся за старое? Шпанишь?

Ангел шныряет глазами, весь как-то съеживается.

— Воруешь?

Егоров подносит Юркину руку к носу, нюхает.

— А я уж было погрешил на тебя. — Глаза милиционера добреют. — Думал, ты чеснок у бабы стянул.

Юрка пожимает плечами: очень надо!

— А с аэродрома прогнали?

— Не-е, работаю.

— Вижу…

— Я сюда на один день. Меня отпустили.

Егоров о чем-то думает.

— А как же бабка?

— Никак.

— Вот тебе и раз! — удивился Егоров. — Кормила-поила, а он…

— Она меня ухватом огрела.

— «Ухва-а-том!» За твои проделки давно пора тебя за решетку засадить. Корыто у Ширихи украл? Забор на дрова спилил?

— Ее саму надо засадить! — оживился Юрка. — Спиртом торгует… Ходит по вокзалу и всем говорит: «Крепенького не желаете?»

Егоров поворачивается к Ангелу.

— А ты откуда залетел такой красивый? Тужурка-то чужая?

— Я к-к-контуженный, — заикаясь, лопочет Ангел. — Меня, дяденька милиционер, вз-з-зрывная волна головой об забор ж-жахнула…

— Документы?

— Откуда? Я же м-м-маленький… У меня тетка в деревне живет… К ней в гости п-п-приехал.

Егоров пристально смотрит Юрке в глаза.

— Не брешет?

Юрка вздыхает, отворачивается.

— Приехал, — выдавливает он. — В гости…

— Только что с поездом… — У Ангела вмиг перестает трястись голова. — Т-тетка у меня в д-деревне.

— Ну ладно. — Егоров, прихрамывая, идет дальше. Цепочка бьется о полу его черного полушубка.

— Отрываемся! — Ангел тянет Юрку за рукав. — По-быстрому…

Юрка отмахивается от него, догоняет милиционера и сует ему в руки полбуханки хлеба и два захватанных куска сахару.

— Во… бабке… Не украл! Заработал… Сам! — Слова с трудом лезут у Юрки из горла. И когда он, набычившись, возвращается к Ангелу, в глазах его появляется выражение тоски и злобы.

КРАЖА НА ДОРОГЕ

Высоко над елями и соснами, над узкой, позолоченной снизу грядой облаков кружатся «юнкерсы». Побросав ломы и лопаты, рабочие уходят с летного поля. Далеко идти не надо. Лес рядом. На опушке штабеля длинных узких ящиков, сквозь рейки которых выглядывают тупорылые бомбы. Юрка не смотрит на бомбы. Эти не страшные. Свои. Его глаза прикованы к «юнкерсам». Вот они, как бусы по нитке, скользят вверх. Там вдали будто кто-то простучал в тугой барабан. Над лесом заколыхалось черное облако с огненной каймой.

— Ишь, собака, гвоздит! — негромко говорит кто-то.

Катя в белом шерстяном платке стоит рядом. Ее тонкие пальцы теребят, дергают на Юркиной фуфайке металлическую пуговицу. Юрка оборачивается:

— Верти свою… — и умолкает. Что это с ней? Круглые щеки побелели, глаза — синий лед.

— Мы таскали кирпичи на руках… — слышит Юрка сдавленный голос. — Кирпичик к кирпичику клали… Это была лучшая школа в районе. А он бомбит и бомбит! Я учительница… Я ребят хочу учить… Таких, как ты, Ежик. А он бомбит и бомбит!

Бомбит, гад! И в бабку Василису может попасть, и в Стаську. Пусть лучше в Жорку…

Перестало в барабан стучать. Исчезли черные точки, растаяли в небе. Дымное облако расползлось, будто на него ногой наступили. Рабочие прямо по лужам молча пошли к недостроенным ангарам. Статная высокая Катя понурилась, платок сполз и вздулся на спине горбом. Юрка проводил ее взглядом и, пригнувшись, кромкой леса вышел на затопленную талой водой дорогу. За спиной заухали тяжелые ломы, долбя мерзлую землю. Заскрежетали по льду лопаты, взвизгнула пила, часто затюкали топоры.

«Не заметили!» — перевел Юрка дух. Он взобрался на скользкий бугор. И тут услышал Катин голос.

— Ежик, ты куда?

Юрка шлепнулся на лед да так и съехал на штанах вниз. Не затормози каблуком — прямо бы в лужу!

Юрка отпустил «тормоз» и, закусив губу, сполз в ледяную ванну. Вскочил, будто пришпоренный, взлетел на бугор и, задрав на спине фуфайку, заорал:

— Не видишь?

Он похлопал себя по мокрым отяжелевшим штанам.

— В лужу вляпался! Пойду сушиться…

Ангел злился. Пятна на его щеках еще больше побелели, а оттопыренные уши покраснели. В мутной луже плавали три окурка.

— Ты как начальник! — пробурчал он. — С час торчу!..

— Не сдохнешь, — огрызнулся мокрый и злой Юрка. — Из-за тебя, — он кое-как отжал на себе набухшие зеленые галифе, — вот что делается! Знаешь, как за мной Катька-бригадир глядит?

— Гусь, — голос Ангела стал добрее, — жрать до смерти хочется… Вчера хозяйка подкинула тарелку баланды. И говорит: сам зарабатывай. На таких, говорит, контуженных пахать можно. Дура! Притащи, Гусь, пожрать, а?

— Где я тебе возьму? — удивился Юрка.

— Пошукай.

Они хлюпают по раскисшей дороге. Юркины просторные сапоги с подковками (подарок Северова) не промокают и не скользят. Он шагает впереди. Ангел в своих фасонных «хромочах» выписывает крендели по льду, то и дело хватается за Юрку.

— Стой тут. — Юрка подтолкнул Ангела к забору и затопал коваными каблуками по мокрым ступенькам.

Дик с ходу лизнул в губы. Толкнул тяжелыми лапами в плечи и от избытка чувств взял руку в зубы. Поздоровались.

— Опять удрал?

Книжка летит на кровать, коса вслед за Ритой желтой змеей соскальзывает с подоконника.

— Я расскажу Константину Васильевичу…

Длинноногая, стройная, ростом с Юрку, Рита стоит посреди избы, и маленькие кулаки ее упираются в бока. В ясных серых глазах и злость, и смех, и любопытство. И не поймешь, чего больше.

— Дай хлеба!

— Фигу! Будешь вместе со всеми обедать.

— Я сейчас хочу.

— Ведь врешь!

— Я тебе паек отдаю?

— Ну и что ж? Я и кормлю.

— Вот человек! — пыхтит Юрка. — Нужно мне. Понимаешь?

— Скажи зачем?

— С голодухи помираю… от твоей проклятой баланды! И книжки твои барахло!

Дик, сидя на задних лапах, стрижет любопытными ушами. Ему хочется гавкнуть, но он не знает на кого.

У Риты покраснели уши и шея. В глазах испуг.

— Ты… ты вправду, Юра?

Она в первый раз так назвала его: Юра… И в голосе — ни тени насмешки! Юрка ошарашенно смотрит на нее. Ему только что хотелось отхлестать ее по щекам, оттаскать за косу… И вот злость пропала. Такую бить нельзя. Стоит, хлопает своими длинными ресницами, вот-вот заплачет…

— Можешь плюнуть в рожу… — Юрка раздавил сапогом захрустевший уголек и даже не заметил. — А жратву дай.

— Бери.

Юрка не двигается с места. Глаза его нащупали на полу угольное пятнышко и прилипли к нему — не отодрать.

— Тип тут один… Ему надо.

— Ага, — кивнула Рита и, мазнув Юрку толстой косой по руке, проскользнула за просвечивающую занавеску. На полке матово сияли алюминиевые тарелки.

— Зубы у твоего типа есть? — Рита засунула голову в кухонный стол, и голос ее прозвучал, как из бочки.

— Есть… Как у лошади.

— Нашла, — поднесла она на ладошке кривой коричневый сухарь и тоненький ломтик сала, — больше не могу. Придут с работы голодные… Хочешь, опущу сухарь в щи?

— Не барин… И так схрумкает.

— И откуда этот тип взялся?

— Ниоткуда, — буркнул Юрка, отпихивая настырного Дика от двери. — Нельзя на улицу!

— Погоди, Юр.

Рита кошкой метнулась за печку и зашуршала в темном углу.

— Лови!

Занавеска колыхнулась, и в Юркину ладонь шлепнулась теплая золотистая луковица Выскочив за порог, Юрка спиной уперся в дверь, постоял немного. Дик царапал когтями, повизгивал.

— Не мог побольше сальца оттяпать? — проворчал Ангел и вонзил зубы в хрустящую луковицу. Он в две минуты покончил с сухарем и салом. Даже твердую, как резина, шкуру проглотил вместе со щетиной. Видно, крепко подвело живот у Ангела. И ведь сдохнет, собака, от голода, а лопату в руки не возьмет! Юрка один раз заикнулся об этом. Ангел оборвал: «Запомни! Работают лошади и дураки. А я вольная птица… Поклюю — и дальше!»

Ангел вытер жирные пальцы о голенища и, не стряхнув крошек с меховой груди, заскользил к околице.

— Видишь, сосна на бугре торчит? — говорил он на ходу. — Там большак делает поворот… Мы спрячемся за сосной. Я окопчик вырыл и веток набросал. Как только машина затормозит на повороте, ты — раз! — и в кузов! Пару мешков скинешь — и ладно. Больше все равно не уволочь.

— Чего это я должен прыгать? — Юрка остановился как раз посреди большой лужи. — Прыгай сам, а я в окопчике посижу.

— Ты погляди!

Ангел нагнулся и похлопал себя по голенищам.

— Я и двух шагов не сделаю в этих корочках — носом шмякнусь!

«Хорошо бы!» — подумал Юрка.

В крохотном окопчике выступила вода. Сосновые ветки, набросанные под ноги, утонули под сапогами.

— Сам сиди тут, — проворчал Юрка. — Я лучше за сосну спрячусь.

С пригорка хорошо видна дорога. За дорогой ступеньками спускается в лощину лес. Если все время идти и идти прямо, то где-то там, за лесами и озерами, есть один маленький городок. Его можно за час обежать. Посреди города — ворчливая река — Ловь. В речке — гладкие камни-валуны. Ребята почему-то прозвали их китами. Вода вокруг камня бурлит. Когда лежишь на валуне и смотришь на облака, то кажется, что и вправду плывешь по океану на горбу чудо-юдо рыбы-кит.

На берегу Лови стоял небольшой дом. Над ним день и ночь шумели клены и липы. Ветви лезли в окно. В дождливые ветреные ночи клен толкался, царапался, будто просился, чтобы его пустили в дом. Клен и барабанный бой дождя мешали Юрке спать. И тогда появлялись мягкие добрые руки, пахнущие парным молоком и печным дымом. Руки дотрагивались до Юркиных волос, касались глаз, и он засыпал.

Эти руки штопали разодранные в драках рубашки, клали по утрам в школьную сумку завтрак, листали дневник. Иногда они, устав от забот и работы, бессильно падали на колени. Но когда Юрке грозила беда, руки наливались силой. Они оберегали его, защищали от всех жизненных невзгод и никогда не делали больно. И вдруг в один грохочущий день в Юркиной жизни не осталось ничего: ни лип, ни дома, ни добрых рук…

— Гусь! Гусь! Да ты никак спишь?

Ангел из окопчика хватил кулаком по сапогу.

— Продери глаза: едут!

Над придорожными соснами уже сумерки. От земли плотным белым пластом оторвался холодный туман и заколыхался у нижних ветвей деревьев. И лес пропал, остались одни высокие пни, а из тумана, как из снега, торчали маленькие елочки — вершины. Первая машина выплыла из бело-молочного леса и сбавила скорость на повороте. На задних скатах машины лязгали о борта цепи. За передним ветровым стеклом мерцали два красных огонька: курят. В кузове выше бортов — ящики и мешки.

Машины шли на близком расстоянии друг от друга. На одной из них из стороны в сторону покачивался перетянутый ремнем тулуп. Рукава тулупа обхватили карабин. Охранник. Когда последний грузовик поравнялся с сосной, Ангел толкнул Юрку:

— Пошел!

…Руки вцепились в борт, кованые подметки, ища опору, заскребли по доскам. Тяжело дыша, Гусь перевалился в кузов и ткнулся носом в бумажный пакет. «Сухари!» Он схватил тяжелый пакет и швырнул в бегущий внизу снег. А глаза уже нащупали квадратный картонный ящик. И ящик полетел за борт. «Хватит, хватит! — стучит в висках. — Солдатам везут…»

Машину подкинуло, и Гусь припал к мешкам. Нужно прыгать! Вдруг машина остановится? Юрка знает, что сидеть в кузове опасно. Знает, но прыгать не хочется. Там Гришка Ангел. Наверное, уже подобрал мешок и жрет сухари. И сытая рожа его лоснится от удовольствия. Увидел бы Северов, как Юрка сбрасывал мешки… Для кого? Для ворюги Гришки Ангела.

По брезенту царапали ветви, снежная пыль обжигала лицо. Въехали в ельник. Юрка облизал губы, оторвался от мешка и прыгнул в темноту.

Ангел нашел его на обочине лежащим в мокром снегу. Высокие ели островерхими головами заглядывали Юрке в лицо. И в глазах у него колыхался мокрый туман.

— Ты чего это скопытился? — спросил Ангел. — Я думал, тебя попутали… Знаешь, что в ящике? Сухая какава… Ух до чего, зараза, сладкая!

Ангел сунул в Юркину руку несколько кубиков в блестящей обертке.

— Лопай!

Юрка, зажав кубики в кулаке, медленно поднялся. В сузившихся глазах — лютая злоба.

— Ты жри, Гусь, еще дам, — прожевывая какао, сказал Ангел. Губы его стали коричневыми от шоколада, на щеках и подбородке — крошки.

— Жри сам! — вдруг заорал Юрка и швырнул кубики в изумленное лицо Ангела.

— На! На! Проклятый фашист! — изо всей силы тыкал Гусь кулаком в широкую меховую грудь. — Ты же фашист!

И по щекам его катились злые горячие слезы.

АНГЕЛ ЖДЕТ ЮРКУ

Во дворе прокукарекал петух. Шумно одна за другой слетели с насеста куры и, постукивая коготками, стали разгуливать в сенях. Рита растопила огромную русскую печь, налила из ведра в пузатый чугун воды.

— Наша хозяюшка уже за работой? — улыбнулся летчик. Он только что встал. Волосы на его голове стояли торчком. Забрав с собой полотенце, мыло, зубную щетку, Константин Васильевич пошел умываться во двор. Дик увязался за ним.

Юра проснулся вместе со всеми, но вставать не хотелось. Он слышал, как возилась у печки Рита, как лаял на улице Дик.

— Летный денек! — вернувшись в избу, сказал Северов. Его смуглое мускулистое тело порозовело от холода и жесткого полотенца. На сапогах блестели капельки воды. — А ты все валяешься?

Он стащил с Юрки одеяло.

— Подъем!

Юрка кисло улыбнулся и не спеша стал одеваться. Он чувствовал себя разбитым и все еще не мог понять, в чем дело. «Сухари!» — вспомнил он, и настроение сразу упало. Черт бы побрал этого Ангела! Опять втянул в аферу… А что, если узнает Северов! Тогда сразу конец дружбе.

Летчик надел толстую кожаную куртку, взял под мышку меховые унты и помахал ребятам рукой:

— До вечера!

— А чаю? — выглянула из кухни Рита. — Я вам крепкого заварила.

Северов взглянул на часы, сожалеюще покачал головой:

— Не успею… Вылет.

Он ушел. Дик немного поскучал возле закрытой двери и, повесив голову, улегся у порога на половике. Юрка вместе с дядей Колей позавтракал. Тракторист свернул козью ножку, оделся и тоже собрался уходить.

— А ты? — спросил он.

— Иди, дядя Коля, я потом, — сказал Юрка.

Как только за трактористом захлопнулась дверь, он улегся на широкую скамью, заменявшую ему кровать, и стал смотреть в потолок. Не пойдет он сегодня на работу. Неохота. Пускай Катя позлится. Надоела она Юрке. Все спрашивает про Северова. И зачем он сдуру показал ей летчика.

А с другой стороны, Юрке легче стало жить. Катя ласковая такая, все время заботится о нем. Уже два раза сахар в карман клала… Надоест Юрке работать — скажет, что надо друга Северова проведать. Катя всегда отпустит.

На кухне, отгороженной занавеской, что-то загремело, и оттуда на середину избы выкатилась алюминиевая тарелка. Дик вскочил с половика и обнюхал ее.

— Чего ты там? — спросил Юрка.

— Уронила.

— Надо глядеть, — наставительно сказал Юрка.

Снова что-то загремело громче прежнего, и две тарелки подкатились к самой Юркиной кровати.

— Эй! — крикнул он. — Ты нарочно?

Рита молча подобрала тарелки и поставила на полку.

— Остриги ты свою дурацкую косу, — сказал Юрка, — оторву!

— Дурак, — сказала Рита.

— Гляди…

— Боюсь я тебя.

Юрке лень было слезать с лавки. А то бы он живо проучил ее. Потом, не хотелось ссориться с Диком. Пес терпеть не мог, когда они с Маргариткой дрались. Налетал на них, громко лаял, скулил. То Риту потянет зубами за платье, то Юрку за широкие галифе.

Рита стала прибираться в избе. Тряпкой собрала воду с подоконников, смахнула пыль с печи, потом взяла сухой березовый веник и, засунув конец косы в карман фартука, начала подметать пол.

— Тебя прогонят с работы, — не глядя в Юркину сторону, сказала она.

— Пускай.

— Думаешь, Константин Васильевич будет тебя кормить?

— А тебе-то что за дело? — сердито посмотрел на нее Гусь. — Давай мети себе пол да помалкивай в тряпочку.

За окном раздался свист. Юрка вскочил со своей скамейки, отдернул занавеску. По дороге разгуливал Ангел и, щуря глаза, посматривал на окна. Челюсти у Гришки двигались, пережевывая что-то. «Какаву жрет, собака! — догадался Юрка. — Чего ему надо?»

Встречаться с Ангелом не хотелось. Юрка отвернулся от окна.

— Кто это там свистит? — спросила Рита. — Тот тип?

— Тип… — пробурчал Юрка и подумал: «А вдруг еще сюда припрется?» Но, взглянув на Дика, сразу успокоился: пусть только попробует нос в дверь сунуть.

Рита сняла фартук, который сама себе сшила из старой отцовской гимнастерки, уселась с книжкой на подоконник. Первое время она часто отрывалась от книги, поглядывая на «типа», разгуливающего у дома, но потом увлеклась и забыла про все на свете. Юрка походил по избе: деться некуда. Дик, положив морду на лапы, с любопытством следил за ним. Над его глазами двигались маленькие серые бугорки.

Снова за окном свистнули. Рита подняла глаза от книги, посмотрела на Юрку.