ГЛАВА ВТОРАЯ

Я медленно поднимаюсь на четвертый этаж. В руке небольшой чемодан. Новый дом уже обжит, и на лестничных площадках специфический запах. У некоторых хозяйственных жильцов двери обиты черным и коричневым дерматином. На розовых стенах первые царапины и надписи: «Дима+Надя=Любовь», «Гошка — дурак…» Нецензурные тщательно затерты. Я несколько раз нажимаю кнопку звонка. Квартира молчит. Тогда вставляю ключ в замочную скважину и поворачиваю. Я на время решил перебраться к Игорю. У Сашки и Милы «медовая неделя». В следующее воскресенье молодая жена возвращается в Москву.

Я поставил в прихожей чемодан и вошел в комнату. Игорь понемногу обживался: появились диван-кровать с шерстяным пледом, книжный шкаф, тонконогое мягкое кресло. На стене картина в рамке: «Осенний пейзаж» — подарок Уткина.

В комнате было душно, и я открыл окно. Из кухни донесся негромкий кашель. Там, на маленькой круглой табуретке, вытянув длиннющие ноги, сидел Игорь. Он рассеянно смотрел на меня и даже не улыбнулся.

— Почему ты не открыл? — спросил я.

— У тебя же ключ есть, — ответил он.

— Это у меня…

— А других я не хочу видеть.

Я сел за маленький белый стол рядом с ним. Окно было раскрыто, и желтоватые занавески с голубыми чайниками шевелились. Этих занавесок я тоже раньше не видел.

— В каких облаках витает твой разум? — спросил я. — Разум, подогретый красным вином…

— Ты прав, — сказал Игорь. — Я витаю в облаках… Но еще Эйнштейн сказал, что разум слаб по сравнению с бесконечным объектом своих поисков, он безусловно слаб в борьбе с безумствами, которые управляют судьбами людей… Все, мой друг, в нашей жизни относительно…

— Опять Эйнштейн? — спросил я.

— Сегодня рано утром я вскрывал труп молоденькой девушки. Для того, чтобы попасть ко мне в прозекторскую, ей нужно было в институте получить направление именно в наш город, сесть на скорый, который вчера днем отправился из Москвы, и приехать сюда именно в два часа ночи. И опоздай поезд хотя бы на минуту, катастрофы могло бы не произойти… Что это — цепь случайностей или закономерность? Впрочем, ты на этот вопрос не ответишь… потому что даже теория относительности Эйнштейна мне ничего не объяснила.

— Вот что, дружище, — сказал я. — Бери поскорее отпуск и поезжай в деревню. На целый месяц.

— Ты попал в самую точку, — сказал Игорь. — Хотя и не читал Эйнштейна… А ты почему не в форме?

— Выговор схлопотал, понимаешь…

— Выговор, говоришь… — усмехнулся Игорь.

Этот, как и Мамонт, насквозь видит.

— Оля на практику уехала… На две недели.

В Печорах Игорь почти не разговаривал с Олей. В машине, когда мы назад возвращались, она попробовала его растормошить, но из этого ничего не получилось. С женщинами Игорь неразговорчив. Разве что с Иванной… И то, по-моему, больше молчит, а трещит она. Уж не поссорились ли они?

Мы еще были на кухне, когда раздался длинный уверенный звонок. Игорь все так же сидел на табуретке. Я думал, он встанет и откроет, но мой друг даже не пошевелился.

— Кто это? — спросил я.

Игорь пожал плечами.

— Я открою?

— Как хочешь, — сказал он.

Пришли Кащеев с Мариной и Вениамин с Нонной. Я отступил от дверей, пропуская их. На пороге некоторое замешательство: веселая компания не ожидала меня увидеть.

Марина отшатнулась и покраснела. Казалось, она хочет повернуть назад. Глеб заморгал своими маленькими глазами под стеклами очков, а физиономия у Тихомирова стала кислой. Одна Нонна искренне обрадовалась, увидев меня.

— Мы с тобой тысячу лет не виделись, — улыбнулась она, протягивая узкую ладонь.

— Привет, бродяга! — загремел и Глеб, бросив быстрый взгляд на Марину, которая все еще нерешительно стояла в дверях.

— А-а, это вы… — довольно равнодушно сказал Игорь, появившись в прихожей.

— Пошли в кино — такая мура, — сказал Глеб. — Решили к тебе завернуть. Как поживаешь, старина?

— Проходите в комнату, — сказал Игорь. — Стульев теперь на всех хватит…

Марина и Глеб остались в прихожей. Я слышал, она сказала, что ей лучше уйти. Глеб что-то забубнил в ответ. Как бы там ни было, она осталась. Уселась в кресло в углу и оттуда изредка бросала на меня любопытные взгляды. Нонна присела рядом со мной на диван-кровать и сразу стала рассказывать, как ей хорошо жилось на юге. Она вобрала в себя крымское солнце на всю зиму. Загар типично южный, и это видно за километр.

Нонна та и не та. Как-то по-новому вскидывает черную, как у галки, голову, появился какой-то томный взгляд, плавные движения. Она, улыбаясь, смотрит на меня и рассказывает:

— Стоит мне закрыть глаза, и я вижу красный железный буек и зеленые волны… Буек то скрывается под водой, то снова появляется. Я часто отдыхала на этом ржавом в пупырышках поплавке, а мальчики держались за трос. И все мы качались вверх-вниз… Море — вот что осталось у меня от юга.

И разговор у нее медлительный. Заметив, что Вениамин бросил на нее ревнивый взгляд, я громко спрашиваю:

— А мальчики? Которые держались за трос?

Нонна улыбается.

— Мы с подругой жили у очень симпатичной женщины. Она сдала нам роскошную веранду. Чудесный вид на пристань… Представляешь, огромные белые пароходы, огни, музыка… По утрам мы умывались в море. А через два дома снимали комнату физики из Дубны… У меня, кажется, с собой несколько фотографий…

Нонна нагибается за сумочкой и достает пачку фотоснимков. Голые тела в плавках и купальниках. По колено в море, по грудь, одни головы… И даже красный буек, на котором отдыхала Нонна, и трос, за который держались довольно тщедушные физики из Дубны. У одного из них, который пасется возле Нонны, влюбленный вид. А вот фотография у вагона. Глаза у парня, который рядом с Нонной, грустные.

— Это перед отъездом? — спросил я.

— Мы договорились на будущий год опять всем вместе встретиться, — сказала Нонна.

Тихомиров не выдержал и подошел к нам. Взглянув на фотографии, сказал:

— Крымские? Я их уже видел…

Я поднял голову и встретился взглядом с Мариной. Она как-то неуверенно улыбнулась. Марина… После той встречи у виадука я ее видел всего один раз, на улице. Вместе с Глебом. Огромный лохматый Кащеев и красивая Марина. Они совсем не напоминали влюбленных: Глеб размахивал руками и что-то говорил, Марина, упрямо наклонив голову, молчала. Я свернул в магазин «Детский мир», хотя мне там решительно нечего было делать…

Мужчины вышли на кухню и позвали меня.

— Давай три рубля, — сказал Тихомиров. — На цветы для наших женщин.

Я без звука отдал. Вениамин передал деньги Кащееву.

— А кто пойдет? — спросил Глеб, моргая.

— Андрей сходит, — безапелляционно заявил Вениамин.

— А что, инженерам сегодня не продают цветы? — спросил я.

Венька вспыхнул, но ответить не успел, его опередил Кащеев:

— Ладно, я схожу…

Пока шел разговор, Игорь достал из коробка четыре спички, одну обломил и, зажав пальцами, предложил тянуть жребий. Короткую вытащил Тихомиров.

— Морской обычай, — сказал Игорь ухмыляясь.

Вениамин взял деньги и, бросив на меня сердитый взгляд, ушел.

— Мы откроем здесь свой мужской клуб… — сказал Глеб. — Снимем пиджаки, к черту галстуки!

Нонна и Марина в комнате о чем-то оживленно разговаривали.

— Не ладите с Тихомировым? — спросил Глеб.

— Наоборот, — сказал я, — жить друг без друга не можем…

— Он, по-моему, хороший парень, — сказал Глеб.

— Когда спит, — ввернул Игорь. Ему с первого раза Венька не понравился.

Хороший парень… Довольно часто приходится слышать такой отзыв о самых разных людях. Что входит в понятие «хороший парень»? В компании веселится наравне с другими, не кляузник, не трус… Пожалуй, и все. Этого вполне достаточно, чтобы прослыть хорошим парнем. Неужели вокруг нас столько плохих людей, что естественное, нормальное поведение человека в обществе расценивается как большое достижение и такого человека в один голос называют хорошим парнем?

Когда из магазина вернулся Тихомиров, за нашим столом зашел разговор о кащеевском очерке. Я читал его. Глеб написал о молодом рабочем, которого мастер уговорил «обмыть» первую получку. Парнишка не посмел ослушаться и в результате оказался на скамье подсудимых. И тот же мастер на общем собрании сурово осуждал собутыльника…

— Все правильно, — сказал Игорь. — И парнишке душу вывернул наизнанку и мастеру… Это ты умеешь, силен!

— На доску лучших материалов вывесили, — сказал Глеб. — Чего доброго, редактор премию отвалит…

— Чтобы так написать, нужно самому побывать в шкуре этого парнишки, — сказал Игорь.

— Это не обязательно, — усмехнулся Глеб.

— Тема поднята очень важная, — сказал Вениамин. — На нашем заводе такое тоже бывает.

— Не только на заводе, — сказал Игорь. — И в редакциях…

Глеб с удивлением посмотрел на него.

— Сколько раз ты водил в ресторан ответственного секретаря, чтобы он твои материалы в первую очередь проталкивал? — спросил Игорь.

— В таком случае ты можешь и Андрея упрекнуть: он ведь сейчас тоже будет выпивать со своим начальником.

— Ты Андрея не трогай, — сказал Игорь. — Он из другого теста… Ты поступал куда хуже, чем этот мальчишка-рабочий. Тот «обмыл» свою первую получку и, наверное, и без твоего очерка больше этого никогда не будет делать. А вот ты из меркантильных соображений после каждого гонорара таскаешь своего начальника в ресторан… Уж раз сам так делаешь, зачем же осуждаешь других?

Глеб встал со стула, засопел. Живописная шевелюра взлохмачена. Он подошел к окну, снял очки и стал на них дуть, потом вытер о рубаху.

— Выходит, если я иногда выпиваю, то не имею морального права писать о пьяницах?

— А ты в этом сомневался? — спросил Игорь.

— У меня много человеческих пороков, но из-за этого я совсем не собираюсь менять свою профессию… Журналисты — люди и пишут о людях.

— Но они должны быть лучше и честнее тех людей, которых критикуют, — сказал Игорь.

— Ты идеализируешь профессию журналиста… — снисходительно усмехнулся Глеб. — Не забывай, что она ведь вторая древнейшая!

— Игорь, ты не прав, — вмешался Вениамин. — У Кащеева талант… А талант…

— Принадлежит народу, — перебил Игорь. — Какие избитые сентенции.

— Игорь, ты сегодня чересчур в боевом настроении, — вмешался я.

Кащеев помрачнел. А Игорь уже посматривал блестящими глазами на Тихомирова. Он был не прочь сцепиться и с Венькой.

Выручил Глеб.

— В «Огоньке» нагрохали целый разворот про вашу экспедицию, — сказал он.

Это было неожиданно. Я еще не видел журнала. Действительно, к нам на Урал приезжал журналист. С неделю пробыл в экспедиции. И все щелкал фотоаппаратом.

— Тебе целая колонка посвящена, — продолжал Глеб. — И даже снимок: Андрей Ястребов в объятиях каменной бабы…

— Фоторепортер остряк! — заметил Вениамин.

— Когда это было? — спросил я.

— Как будто не видел, — ухмыльнулся Тихомиров. — Наверное, экземпляров двадцать купил.

— Кажется, «Огонек» у Марины с собой, — сказал Глеб.

— Мне не к спеху, — сказал я.

На кухню заглянула Нонна.

— Это что, заговор против нас? — спросила она.

Глеб поднялся.

— Мужской клуб временно закрывается… — сказал он.

Потом мы всей компанией отправились погулять. Стоял теплый осенний вечер. За крепостным валом садилось солнце. Оно облило красным светом кусты и похудевшие деревья в парке. Редкие розовые облака высоко стояли в небе. А сбоку над каруселью взошел бледно-желтый месяц.

Мы свернули к парку. Марина выразительно посмотрела на меня и отстала. Мы пошли рядом. От нее пахло знакомыми духами. Светлые волосы гладко зачесаны и блестят. В вырезе кофты я вижу белую шею.

— Ты долго путешествовал, — сказала она. — Белые горы, пещеры, открытия… Я рада за тебя.

— Какие у тебя новости? — спросил я.

— Тебе ни разу не пришло в голову позвонить?

— Зачем?

— Глеб говорил, у тебя роман с подругой Нонны. Ее, кажется, зовут Оля?

— Я ее люблю, — сказал я.

Глеб обернулся и посмотрел на нас. Нонна, смеясь, рассказывала про какое-то приключение на юге. Вениамин слегка обнимал ее за талию.

— Но ведь у нее до тебя был…

— Это тоже Глеб рассказал? — спросил я.

— Невероятно, — сказала она. — Андрей Ястребов полюбил!

— А как у вас с Глебом?

— Он очень милый… Внимательный, чуткий. Мне он нравится.

— Я рад.

— Ты ни разу меня не поздравил в день рождения.

— Ты уж извини, — сказал я.

— А Глеб — он был в командировке — пешком протопал двадцать километров и успел на поезд… Он ввалился вечером с охапкой чудесных цветов и огромным тортом.

— Ай да Глеб!

— Ты мне ни одного букета не подарил…

А подснежники? Бледно-голубые, нежные и пушистые подснежники? Далеко от города я нашел их в овраге в то сумрачное утро, когда мчался как сумасшедший к тебе. И я не виноват, что не донес их…

Я не сказал ей про подснежники. Пусть она никогда не узнает, что один букет я все-таки нарвал для нее…

— Ты должна радоваться, что избавилась от меня, — сказал я.

Она взглянула мне в лицо потемневшими от гнева глазами и вызывающе сказала:

— Он прекрасный парень… Напрасно вы с Игорем на него нападаете.

— Я не понимаю, чего ты злишься? — спросил я.

— Я хочу тебя поблагодарить, что ты меня с ним познакомил…

Глеб остановился, подождал нас. Несмотря на огромный вес и расплывшуюся фигуру, он не производил впечатления рыхлого детины. Ступал он легко, движения точные. Чувствовалась старая спортивная закалка.

— Мариночка, зайдемте в то кафе, где нас Андрюша познакомил? — широко улыбаясь, предложил Глеб.

Марина вспыхнула и, бросив на меня смущенный взгляд, отвернулась.

— Я не пойду в кафе, — сказал я.

— Мы иногда заходим туда с Мариночкой… Помнишь, когда я вас увидел в первый раз…

— Глеб, может быть, ты помолчишь? — сказала Марина.

— Не хотите — не надо… Дорогие мои, не будьте такими серьезными… Мир — это шахматное поле. Люди — пешки. И жизнь передвигает их из одной клетки в другую как ей вздумается…

Мне неприятно было смотреть на ухмыляющееся лицо Кащеева и слушать его самодовольные речи. Я подумал, что Марина намного тоньше его и ей, наверное, будет трудно с ним. И еще я подумал, что нет ничего на свете отвратительнее хамства.

Я незаметно отстал от них и сел на садовую скамейку. На крышу карусели опустилась крикливая воробьиная стая. Маленькие серые комочки пружинисто запрыгали по красной, усыпанной листьями крыше. Внизу негромко всплескивала вода. С клена слетали широкие желтые листья и бесшумно падали в реку.

Трава в парке пожелтела. Когда с реки налетал ветер, по широкому газону бежали желтые волны с красными гребнями.

Они уже далеко ушли вперед, когда Марина оглянулась. Я улыбнулся и помахал рукой. Мне хотелось побыть одному.

Со стороны моста по набережной шли двое: мужчина и рыжеволосая девушка. Они шли медленно, о чем-то разговаривая. Не доходя до меня, свернули на тропинку, которая вела к другой скамейке. Я узнал его, это Сергей Сергеевич, доцент института. Он в светлом костюме, на сгибе локтя бежевый плащ. Плащ не висел, а струился. Элегантный, подтянутый, Сергей Сергеевич внимательно смотрел на свою спутницу и улыбался. Они уселись на скамейку спиной ко мне. Я слышал его спокойный уверенный голос.

По дорожке катила свой голубой ящик мороженщица. Сергей Сергеевич взял два стаканчика и вернулся на место. Рыжеволосая развернула бумагу и стала есть мороженое. Доцент широко расставил ноги и наклонился вперед, стараясь не капнуть на брюки.

Я вспомнил Олю… Вот здесь, в снежный буран, мы сидели с ней на берегу. Тогда в первый раз я услышал об этом человеке. Он сидит в пятнадцати метрах от меня и, зорко следя за вафельным стаканчиком с коварным мороженым, что-то тихо говорит молоденькой дурочке, которая на седьмом небе от счастья.

Там, в Печорах, у нас как-то зашел разговор о доценте. Оля сказала: «Глупцы те парни, которые ревнуют своих девушек к прошлому… Прошлое остается в воспоминаниях, а не в ощущениях. Прошлое — это то же самое, что прошлогодняя трава: мертвая и не имеет запаха… Этот человек для меня умер. И я хочу, чтобы он умер для тебя. Иначе нам никогда не будет хорошо…»

Я не испытываю к нему вражды. Но он мне неприятен. Мне неприятна его улыбка, поворот головы, тонкий благородный профиль. У него белая мальчишеская шея и серебристые виски. Еще там, в Крякушине, студенты говорили, что девчонки не дают ему прохода. И вот эта рыжеволосая тоже смотрит на него влюбленными глазами…

По набережной шагала высокая женщина. В руке у нее черный ученический портфель. Я не психолог, но сразу узнал в ней учительницу. Строгое лицо, поджатые губы. Она была недурна, но в ней не было и намека на женственность. Пройдет такая женщина мимо, и никому в голову не придет оглянуться, хотя ноги у нее стройные и фигура девичья.

На соседней скамейке тоже заметили женщину. Сергей Сергеевич поднялся ей навстречу. Вид у него был немного сконфуженный. Рыжеволосая с удивлением смотрела на него.

Женщина бросила на нее равнодушный взгляд. Доцент галантно взял портфель и стал что-то говорить. Женщина, опустив голову, молча слушала. Она даже не взглянула на него.

Они шли рядом по набережной. Сергей Сергеевич больше не казался молодым и элегантным. Брюки сзади помялись, а пиджак собрался в морщины на спине. Один раз доцент обернулся и бросил взгляд на свою покинутую красотку. Она сидела на скамейке и, широко распахнув глаза, смотрела на них. В наполовину съеденном стаканчике таяло мороженое.

У моих ног зашевелился желтый лист, из-под него показался серебристый квадратный жук. Он смело пополз по красноватой наклоненной травинке и даже не согнул ее. Аккуратный такой жук. Молодец. Я дотронулся до него пальцем, и жук глухо шлепнулся на листья. Брюшко у него отливало медью. Шлепнулся и притворился мертвым. Долго так лежал, поджав множество кривых волосатых ножек. Потом быстро задвигался и ловко, я даже не заметил каким образом, перевернулся. И снова уполз под сухой ворох желтых листьев. Только я его и видел.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Андрей, проверь, пожалуйста.

Сеня Биркин смотрит на меня черными выпуклыми глазами. Карцев доверил ему сложную работу — расточку золотника инжектора. Я проверяю. Золотник надо отшлифовать — и тогда полный порядок.

Мы с Сеней вдвоем ремонтируем паровой насос. Остальные ребята в будке машиниста устанавливают арматуру. На свежем воздухе приятнее работать, чем в сумрачном цехе. Слышно, как в кузнечном ухает паровой молот.

Из разборочного в арматурный прикатил автокар. Загудел мотор подъемника. Сейчас электрокран подцепит тяжелую деталь и осторожно опустит на низкий металлический верстак.

Сеня положил золотник на испытательный стенд и с любопытством стал рассматривать свои руки.

— Кто бы мог подумать, что на этих ладонях появятся трудовые мозоли? — с усмешкой сказал он.

— Я до сих пор удивляюсь, — сказал я.

— В Америке я был бы большим человеком…

— Ты думаешь, там одни дураки?

— Я умею делать деньги, — сказал Сеня. — Уж поверь мне.

— Ты жалкий делец, Сеня… Таких любителей делать деньги в Америке пруд пруди. Миллионы. А настоящий бизнес в руках у небольшой кучки. Ты сколько классов закончил? Девять? Эту детскую политграмоту уж должен бы знать… По-моему, делать паровозы куда интереснее, чем деньги…

— Я и делаю… — сказал Биркин.

— Ты книжки читаешь? — спросил я.

Сеня вставил золотник на место, зачем-то подул на него. Лицо у него, как всегда, непроницаемое. Никогда не поймешь, что у Биркина на уме. Ругаешь его или хвалишь — на лице всегда одна и та же хитроватая усмешечка.

— Ты меня считаешь дураком?

— Ты не дурак, — сказал я. — Это уж точно.

Некоторое время мы работали молча. Сеня отделил от насоса помпу и стал ее разбирать. Ключи, отвертки — все у него лежит под руками. Он не суетится, не теряет гаек, болтов. Если со стороны посмотреть, никогда не подумаешь, что Сене не по душе эта работа. Ему, оказывается, по душе деньги делать.

— Недавно из плавания вернулся дядя, — сказал Сеня. — В Англии и в Канаде был…

— Что же ты хочешь мне предложить? — спросил я.

— Великолепный дорожный плащ на теплой подкладке и с капюшоном…

— Плащ?

— Как раз на тебя… Водоотталкивающий.

— Не нужен мне плащ.

— А вдруг поедешь куда-нибудь, — невозмутимо продолжал Сеня. — На Памир или, скажем, в Казахстан?

— Пока не предвидится.

— Все может быть, — сказал Сеня.

Я удивленно посмотрел на него: на что он намекает? Но Сеня сосредоточенно орудовал ключом и отверткой и на меня не смотрел.

За высокими стеклами цеха взметнулось белое облако пара, надвинулась черная тень. Мимо прошелестела округлая вытянутая туша свежевыкрашенного локомотива. На железных верстаках задребезжали инструменты.

— Ну, так как насчет плаща? — спросил Сеня.

— Шарапов звонил, просил тебя зайти, — перед концом смены сообщил Карцев.

Давненько не заглядывал к нам комсомольский секретарь. Первое время ходил по цехам, а теперь что-то не видно: то в горкоме на бюро, то у заводского начальства на заседаниях.

На собраниях всегда в президиуме сидит. И если первое время вид у Сергея был смущенный — дескать, за какие такие заслуги я тут сижу, — то теперь пообвык, притерся. Наверное, если бы не выбрали в президиум, так удивился бы.

Зачем я ему понадобился? Комитет комсомола только что переехал в новое здание заводоуправления. Я здесь еще ни разу не был. На меня все эти кабинеты с номерами и без номеров, с фамилиями и без фамилий наводили зеленую тоску. Это, наверное, оттого, что вызывали туда, чтобы стружку снять, как говорят у нас на заводе. И отец мой не любил кабинетов. Когда его приглашали на партком, у него сразу настроение портилось. За тридцать лет, что отец в партии, на партком его вызывали лишь за тем, чтобы дать нахлобучку. А почему бы, например, не пригласить туда, чтобы похвалить или объявить благодарность?..

В одной из этих комнат за коричневыми дверями поселился Ремнев. Я решил зайти, раз уж попал сюда. Дверь закрыта. К плинтусу канцелярской кнопкой прикреплена бумажка: «Ушел в механический, вернусь в шесть. Ремнев».

Мамонт в кабинете сидеть не будет, уж я знаю. Мамонт не кабинетный человек: широкий, неповоротливый, того и гляди письменный стол опрокинет или еще чего.

Когда я вошел, Сергей по телефону говорил. Он кивнул мне: мол, садись. Кабинет у него просторный, письменный стол со стеклом, к нему придвинут другой, длинный, застланный зеленым сукном. К столу вплотную стоят желтые стулья с черными обитыми спинками. У стены коричневый диван с круглыми лоснящимися валиками и подушками. Над Серегиной головой висит портрет Дзержинского. Железный Феликс нарисован во весь рост: в длинной до пят красногвардейской шинели и кожаной фуражке со звездой.

— Подожди… да брось ты мне очки втирать! — кому-то говорил Шарапов. — Так я и поверил… Завтра же собери актив и обсудите… Не можете или не хотите?.. Послушай, Свиридов, я еще раз повторяю: завтра, и никаких гвоздей! Ты хочешь, чтобы в горкоме мне голову с плеч сняли?..

Комсорга бандажно-колесного цеха отчитывает. Свиридов — долговязый рябой парень. У него в детстве охотничий патрон в руках взорвался, вот и покарябало лицо.

Мне стало жалко бедного Свиридова, который глухо бубнил в трубку. Подсев поближе к Шарапову, я незаметно нажал пальцем на рычаг. Сергей стал ожесточенно дуть в трубку, кричать: «Алло! Алло!» Но все было напрасно. Тогда он снова вызвал бандажно-колесный, но Свиридова там уже не было. Смотался хитрый Свиридов. Поди сыщи теперь его…

— Черти полосатые, — сказал Шарапов и положил трубку. Черти полосатые — его любимое словечко. Он где-то в верхах подхватил его и взял на вооружение. Даже с трибуны иногда ляпнет «черти полосатые», а потом извиняется. Сергей загорел, как-то весь округлился.

— Ты вроде бы похудел, — сказал я.

— С вами тут, чертями полосатыми, скоро ноги протянешь…

Когда человек сидит, отгородившись от тебя письменным столом, он шуток не понимает. Да и у тебя, впрочем, пропадает охота шутить. Но Сергей Шарапов почему-то всегда меня настраивал на юмористический лад. Это, наверное, еще с тех пор, когда мы ухаживали за одной девчонкой, которая потом вышла замуж за дежурного по станции… Она была болтушка, каких свет не видел. Не знаю, что она рассказывала про меня Шарапову, но я каждый его шаг с ней знал. Она, например, рассказывала, как они в первый раз поцеловались. Серега ей все про подводное плавание заливал. Наизусть шпарил из книг Жака Кусто. Рассказывал про кашалотов, тигровых акул и дельфинов, которые умеют разговаривать под водой. А ей было совсем неинтересно. Она однажды у него спросила: «А ты целоваться-то умеешь?» Он говорит: «А как же, меня мама в детстве целовала…» Обхватил ее за шею и давай целовать в обе щеки и в нос…

Эта Тоня Быстрова удивительная болтушка! Наверное, мужу своему, дежурному по станции, и про нас рассказывала до тех пор, пока ему не надоело. Мужья не любят, когда им жены рассказывают про старых ухажеров. Правда, не все. Матрос до сих пор не потерял интереса к бывшим поклонникам Доры. И сам охотно заводит про них разговор.

Пока я обо всем этом думал, Серега искал в ящиках письменного стола какую-то бумагу, возможно касающуюся меня.

— Потерял мое досье? — сказал я.

— Как сдал экзамены?

Экзамены я сдал нормально.

— Сколько тебе еще учиться? — спросил Сергей. Он перебирал бумаги в папке.