Глава девятнадцатая

На берегу дожидались Гарик и Гриб. Они были в трусах. Поеживались на ветру. Штаны и рубахи висели на кустах. Мокрая кепка сушилась у Гриба на голове. Не захотел расставаться. Края кепки обвисли. Не на пользу пошло ей купание. Резиновая лодка лежала на траве, рядом — спасательный круг. Аленка спрыгнула на берег и, задрав нос, прошествовала мимо ребят.

— Как прогулка на таинственный остров? — спросил Гарик.

Аленка не ответила.

— Какая муха ее укусила?

— Не знаю, — ответил я.

— Девчонка, — рассудительно заметил Федя.

— Видел, как вас понесло к берегу, — сказал я. — Течение? Гольфстрим?

Гарик и Федя переглянулись.

— Никуда нас не понесло, — ответил Гарик.

— А лодку вашу ветром перевернуло?

— Какую лодку? — спросил Федя, хлопая рыжими ресницами. В трусах и мокрой кепке он стал еще смешнее. Ноги у Феди были тонкие и кривые. У кого такие ноги, хорошо верхом на лошади ездить. Решили поиграть со мной в прятки. Дурака валяют!

— Что там на острове? — помолчав, спросил Гарик.

— На каком острове? — в свою очередь удивился я.

— Кончай придуриваться, — сказал Федя. — Разговаривал с Президентом? Отдаст лодку?

— Наверное, вода холодная…

— Запомнил ход? — спросил Гарик.

— Выкупаться или не стоит? — сказал я.

Федя хмуро взглянул на меня и буркнул:

— Президенту продался?

— Он толковый парень, — сказал я.

Федя растянул рот в презрительной улыбке:

— Медом тебя попотчевал?

— Чего не было, того не было, — сказал я.

— Падло твой Сорока! Какой законник выискался… Штраф требует? А кукиш не хочет? Дождется, пока башку ему оторвут… Жалко, батя уехал на лесозаготовки, он бы его прищучил!

— Это ты Сороке скажи…

— Деньги ему за это платят, что ли? Ну чего он нос сует не в свое дело?

— Не знаю, — сказал я.

— Коли с председателем здоровается за ручку, так думает, сам начальник… Видали мы таких начальников!

— Не надо рыбу глушить, — сказал я.

— Умолкни, кочерыжка капустная…

Я на всякий случай свистнул Деда. Он тотчас прибежал и, задрав вверх бородатую голову, уставился на меня: «Что скажешь?» Я погладил Деда, и он, довольно заворчав, улегся у моих ног. Теперь я мог с Федей разговаривать как хотел.

— Лодку ты не получишь, понял? — сказал я. — И не двигай своим толстым носом, тебя никто не боится.

Гриб еще сильнее задвигал носом и запыхтел.

— Ткну — мокрое место останется, — пробурчал он, сжимая кулаки.

Дед поднял голову и посмотрел на Федю, который все ближе подступал ко мне.

— Куда он лодку заховал?

— Откуда ему знать? — вступился Гарик.

Но я уже и сам разозлился. С какой стати Гриб размахивает перед моим носом кулаками? Не я ведь спрятал его лодку? Опять зло на мне срывает. Хватит с меня! На лодке я тогда терпел, никуда не денешься — кругом вода. А на берегу меня лучше не тронь.

— Клоун ты, — сказал я.

Федя окончательно рассвирепел. Он сдвинул повыше свою сморщенную кепку и замахнулся. Это движение Дед не переносил. Терпеть не мог, когда люди друг на друга кричали и замахивались. Если мы с Аленкой не дурачились, а всерьез ругались, то он грозно рычал и показывал свои ослепительные клыки. Федя не успел меня ударить, Дед молчком цапнул его за ногу. Гриб завопил и схватил Деда за хвост. Дед зарычал и, извернувшись, прихватил Федю за руку. Гриб сразу перестал ерепениться и спрятал руки за спину.

— Уйми собаку, — совсем другим тоном сказал он.

— Дед, как тебе не стыдно? — сказал я и отозвал его. Войдя в раж, он намеревался еще раз вцепиться в Федю. Гарик во время этой короткой схватки отбежал в сторону и выломал здоровый сук, готовясь вступить в бой с Дедом. Я посоветовал ему бросить палку, пока Дед не заметил. Я сказал Гарику, что Деда палкой не удивишь. Эрдельтерьеры — отчаянные собаки и никого не боятся. Они даже охотятся на львов. А уж с Гариком ему и делать нечего. Гарик послушался и бросил палку. А Дед, схватив ее, стал яростно грызть, только щенки полетели.

Федя осмотрел свои раны и, немного посопев, сказал:

— В деревне собака покусала одного… Тридцать уколов влепили!

— Сходи в больницу, пусть и тебе влепят, — посоветовал я.

— Ты привяжи его, — сказал Гарик.

— Он за дело кусает, — сказал я.

Федя нагнулся к воде и стал обмывать ногу и руку. А Дед уже забыл про нас: подбросил палку вверх, поймал ее и помчался вдоль берега, лая и дурачась.

— Нехорошо получилось, — сказал Гарик. — Человек переживает, лишился лодки.

— По-твоему, лучше было, если бы он мне врезал?

— Не надо было эту дурацкую бомбу в воду кидать, Столько мальков загубили. Зря ты Деда натравил, — сказал Гарик.

— В другой раз не будет кулаками размахивать.

Подошел Федя. На меня он не смотрел. Я понял, что наши отношения безнадежно испорчены. Признаться, Гриб мне не очень нравился. Орет, как на базаре, оскорбляет.

На меня даже отец никогда не кричит. Бывает, что Аленка разойдется, да что с девчонки возьмешь?

Федя сдернул с кустов свою одежду и, хотя она еще не просохла, оделся. К рамкам прилепил по кусочку листа подорожника.

— Пока, — мрачно сказал он и, прихрамывая, ушел. Гарик проводил его взглядом и, посмотрев на остров, пробурчал:

— Все из-за него…

Глава двадцатая

— Ну где же вы?! Сю-да-а!

Я решил, что Аленка тонет. Иначе с чего бы она так кричала? Наперегонки с Гариком мы бросились к озеру. Аленка стояла в лодке и обеими руками держала за длинное удилище.

— Я наконец поймала большую рыбину, — сказала она, не глядя на нас. Лицо у нее было удивленное.

Конец удилища ходил, леска натянулась.

— Давай я, — сказал Гарик, собираясь прямо в штанах лезть в воду!

— Не мешайте! — ответила Аленка. И даже ногой топнула. Она стала подводить добычу к лодке. Но лещ упирался, не шел.

— Уйдет! — стонал Гарик. — Как пить дать уйдет.

— Она же ловила, — сказал я.

— Где подсачок?

— Не кричи под руку, — ответила Аленка. — Я и без этого… сачка.

— Тащи подсачок! — приказал Гарик.

Я пулей бросился к палатке, схватил подсачок на бамбуковой ручке и прибежал обратно. Рыбина еще держалась на крючке. Гарик вырвал подсачок из рук и ловко забросил в лодку. Аленка, не отрывая глаз от лески, взяла его.

— Леску не ослабляй! — переживал Гарик. — Сорвется, слышишь?

— Никто не ослабляет…

— Пускай воздуха глотнет… Легче тащить будет!

— Он не хочет воздуха…

Аленка все-таки подвела рыбину к борту и стала просовывать под нее подсачок. Рыбина всплеснула, и мы увидели золотистый бок и черный плавник.

— Лещ! — сказал Гарик. Рыба высунула из воды голову и, глотнув воздуха, добровольно легла на бок.

— Чего ждешь? — крикнул Гарик. — Тащи!

Аленка все еще никак ни могла просунуть подсачок.

— Бери с хвоста! С хвоста, говорю!

— Лопнешь, — сказала Аленка.

Гарик стукнул себя кулаком по лбу и в одежде полез в воду. Но когда он подплыл к лодке, торжествующая Аленка уже держала в подсачке изогнувшуюся рыбину. Крупная чешуя отливала золотом.

— Просто удивительно, почему не ушел, — говорил Гарик, плавая вокруг лодки.

— Всю рыбу распугал, — сказала Аленка.

— Давай к берегу, — позвал я. Мне тоже хотелось посмотреть на леща. Аленке самой не терпелось показать рыбину. Она стала грести к берегу. Гарик плыл рядом.

— Она чуть удочку не утащила, — рассказывала Аленка. — Смотрю, удочка сползает в воду, я как дернула! Тяжелое что-то. Тут я как закричу…

— Слышали, — сказал я.

Лещ был килограмма на полтора. Он смирно лежал на траве и ворочал глазами. Почему-то он почти не брыкался.

— Везет же… — сказал Гарик. Мокрая рубаха и штаны облепили его, у ног — лужа.

— Я говорила, что поймаю… — ликовала Аленка. — Это Сорока мне место показал. Я с шести утра сижу тут. Сначала одни ерши, а потом…

— Что дальше было — мы знаем, — сказал я.

Аленка умолкла. И правильно, нечего задаваться. Повезло, так помалкивай! Вот мне почему-то не везет…

Я вдруг увидел, как недалеко от того места, где ловила Аленка, закачались камыши, скрипнула осока. Негромко всплеснуло, разбежались круги. Когда солнце вышло из-за облака, я увидел под водой ррасплывчатую двигающуюся тень. Я думал, что увижу и зеленую трубку, но трубки не было. Тень ушла в глубину, растворилась. И сколько я ни смотрел — трубку так и не увидел. Маленькие волны сомкнулись над таинственным пловцом. Опять загадка: кто это? У Сороки была трубка, он не мог так глубоко уходить под воду.

— Я вечером опять на этом месте встану, — сказала Аленка.

— Теперь все лещи твои, — сказал я.

Глава двадцать первая

С утра стал накрапывать дождь. Он глухо стучал по крыше нашего дома. Под окном росли лопухи, слышно было, как дождевые капли, скатываясь с крыши, барабанят по широким зеленым тарелкам. Сосны стояли потемневшие и взъерошенные. На остриях зеленых иголок повисли блестящие капли. Небо затянули серые облака. В той стороне, где должно быть солнце, облака были светлые. Я не любил такой дождь. То ли дело гром и молния! Налетит гроза, все кругом потемнеет, а потом как заполыхает и загремит! И дождь не такой маленький и нудный, а как ударит косым ливнем, так трава ложится на землю.

Отец, подперев руками голову, читает рукопись. Он не слышит дождя. Аленка, положив ноги на спинку кровати, лежит с книжкой в руках. Дед растянулся посередине комнаты. Он побывал на улице и вымок. Глаза прижмурены. Но я знаю: Дед не спит. Уши шевелятся. Он слушает, что творится снаружи. Когда Дед попадает под дождь, от него несет псиной. Мне нравится этот запах. А вот Аленка не выносит. Она изредка поглядывает на Деда и морщит нос. Но Деду наплевать на Аленку. Он все равно не уйдет из дому, пока самому ме захочется. Иногда наш старик становится упрямым как осел. С места не сдвинешь, рычит, клыки показывает: и у собак бывает разное настроение. Наверное, не нравится ему, что дождь идет.

Я сижу на подоконнике, положив руки на колени. Смотрю на мокрый лес и жду чего-то. Вдруг из леса выйдет лось Сережа? Или сын его — Борька?

— Лоси умеют плавать? — спрашиваю я.

Отец отрывается от бумаг и смотрит на меня. Я уверен, что он меня не видит. Отец видит пересекающиеся линии, кривые и прямые.

— Лоси? — спрашивает отец и, подперев ладонью лоб, снова углубляется в рукопись, забыв про лосей.

— Как они попали на остров? — говорит Аленка.

На этот вопрос трудно ответить. Если даже и умеют плавать, они все равно не заберутся на остров.

— Зимой! — осенило меня. — По сугробам.

Аленка молча смотрит в потолок. Немного помолчав, соглашается:

— Иногда и тебе приходят в голову разумные мысли.

— А тебе никогда, — отвечаю я.

Но Аленке ругаться лень. Она не обижается.

— А медведи умеют плавать? — снова спрашиваю я.

Все молчат. Никого не волнуют медведи. Конечно, умеют плавать. Почему бы им не уметь?

— Убей меня громом, если они не позаимствовали этот грот и колодец у Жюля Верна, — сказала Аленка.

Где-то далеко и впрямь громыхнуло.

— Убьет, — говорю я.

— А Коля Гаврилов — его верный паж?

— Оруженосец, — соглашаюсь я. Аленка любит употреблять эти старинные словечки из романов.

— Как ты думаешь, Сережа, кто из них храбрее?

Я понял, о чем идет речь, но на всякий случай спросил:

— Гарик или Сорока?

— Кто это придумал ему такое имя?

Непонятная это вещь — храбрость. Гриб держал дымящуюся бомбу в руках и посмеивался. Мы с Гариком чуть со страху не умерли, а он хоть бы что. А когда Дед насел на него, так сразу побелел и быстренько домой смотался. И Аленка одна может по лесу бродить весь день, не боится ночью выходить из дому, а как гром загремит, так побледнеет и начинает полотенцем закрывать зеркало. А потом ложится на диван и на голову подушку кладет. А я люблю смотреть на грозу. И не страшно мне, а, наоборот, весело — так и хочется выбежать под хлесткий дождь и прыгать по лужам. Я иногда так и делаю. Когда никто не видит. А до чего приятно стоять под ливнем без кепки и чувствовать, как по голове щелкают капли, а рубаха прилипает к телу! Говорят, кто простоволосый стоит под дождем, тот быстрее вырастет. И еще я люблю смотреть, как дождевые капли хлещут по лужам. Лужа пузырится и кипит. А иногда появляется маленькая радуга. Из звона и пузырей. Поиграет маленько и пропадет. Аленка этого никогда не видит. Она прячется под подушкой.

— Где же ты, солнце ясное? — произнес отец, поднимаясь из-за стола. — За горами, за долами, за дремучими лесами… Пойдемте, ребятишки, за солнцем?

Мы с Аленкой посмотрели на окно. Капли суетливо торкались в стекло. Не успеешь до озера дойти, как холодные струйки потекут за воротник.

— Вы знаете, чем сейчас в лесу пахнет?

Мы не знали.

— Грибами, — сказал отец, — Грибами, которые еще не вылупились на свет божий.

Грибы, которые еще не вылупились, не интересовали нас с Аленкой. Вот если бы они появились, тогда бы мы побежали в лес.

— Вы слышали когда-нибудь, дикари несчастные, как шумят березы под дождем?

И этого мы не слышали. Я полагаю, что они шумят под дождем так же, как и осины, и клены, и вязы, и другие лиственные деревья.

— А кукушку хотите послушать?

Зачем обязательно это делать на дожде? Кукушку можно послушать и потом, когда дождь перестанет. Здесь какие-то скупые кукушки. Несколько раз я просил их посчитать, сколько лет мне жить. Раза два прокукуют — и молчок.

Отец прошелся по комнате. Он на ходу взял Аленкину книжку, прочитал название и снова положил.

— «Роб Рой»… Вальтер Скотт. А ты «Гойю» читала?

— Про что это?

— Про Гойю.

— Он был рыцарь?

— Шпион какой-нибудь, — сказал я.

Отец схватился за голову:

— Они до сих пор не знают, кто такой Гойя!

— Мы еще маленькие, — сказал я.

— Папа, ты хотел идти за солнцем, — сказала Аленка. — Только сначала скажи, кто такой Гойя?

— И вы не знаете, кто такой Микеланджело? Рубенс? Тициан? Рембрандт? Ван-Дейк?

— Великие художники, — сказала Аленка.

— Нет, скульпторы, — заметил я.

— Дети! — вскричал отец. — Немедленно собирайте чемоданы, летим в Ленинград!

— Зачем? — в один голос спросили мы, — Я вас поведу в Эрмитаж, потом в Русский музей, потом в Казанский и Исаакиевский соборы…

— Мы там были, — сказал я.

— Мы будем туда ходить каждый день! — гремел отец. — Мы будем там ночевать. И изучать, изучать, изучать произведения великих живописцев и скульпторов.

— Это великолепно! — воскликнула Аленка. — Сережа, ты слышал? Наш папа теперь каждый день будет приходить в четыре с работы, и мы вместе будем ходить по музеям и картинным галереям! Наконец-то наш дорогой папочка вплотную займется воспитанием своих необразованных детей!

— Почему в четыре? — перестал ходить по комнате отец. — У меня ведь на вечернем отделении лекции… Мы будем иногда по утрам ходить. Да-а… По утрам я должен быть и лаборатории. Мы будем ходить…

— Ночью! — воскликнула Алеика. — Кругом тишина, а со стен во всей своей первозданности смотрят на нас картины гениальных художников. Потрясающее зрелище! Вот только нужно договориться с администрацией музеев, чтобы нас пускали туда по ночам… Ну, это папа возьмет на себя.

Отец улыбнулся и озадаченно почесал затылок.

— Почему, собственно, я с вами должен ходить в музеи? Так сказать, водить вас за ручку? А сами? Дорогу не найдете?

— Ты всегда прав, — сказала Аленка. — А все-таки скажи: кто такой Гойя?

— Ничего не выйдет, — ответил отец. Он надел плащ и ушел в лес слушать кукушку. Дед проводил его до порога и остановился в глубокой задумчивости: перевалить через порог или остаться в избе? Он повернул морду в нашу сторону, как бы спрашивая совета, но мы молчали. И тогда Дед тяжело, как он это умел, вздохнул и, отворив мордой дверь, ушел вслед за отцом. Весь вид его говорил: служба есть служба, ничего не поделаешь.

— Какие мы с тобой неотесанные, — сказала Аленка, — Отешемся, — сказал я.

— Раз в неделю можно ходить в музеи, — продолжала Аленка. — Живем в таком городе, а совсем не знаем его.

— В музеях пахнет мышами, — сказал я.

— На чердаках не только мышами пахнет, а и кошками… А ты иногда часами торчишь на чердаке.

— То на чердаке, — сказал я.

В сенях хлопнула дверь. Кто-то идет к нам. Наверное, отец раздумал идти в лес. Кукушку можно слушать и дома, стоит только окно распахнуть.

Дверь отворилась, и на пороге появился Сорока. В руках у него мокрый мешок.

— Вот не ждали! — сказала Аленка.

Глава двадцать вторая

Волосы у Сороки мокрые. Рубаха на груди и плечах потемнела. Он был босиком, штаны подвернуты. Я удивился не меньше Аленки: зачем к нам пожаловал Президент?

Но он не торопился объяснять. Положил мешок под скамейку. Мне показалось, что в мешке кто-то шевелится. Я хотел пригласить Сороку в комнату, но он и сам, без приглашения, подошел к столу и сел на табуретку. Рукой пригладил взъерошенные волосы. Ладонь стала мокрой, и он, взглянув на нее, вытер о штанину.

Аленка по-прежнему лежала на кровати, положив ноги на спинку. Книжку она засунула под подушку и с любопытством смотрела на незваного гостя.

— Я поймала леща, — похвасталась Аленка.

— Вот видишь, — сказал Сорока.

— Мы из него уху сварим.

— Да, — сказал Сорока.

Я посмотрел на него. Сорока был невозмутим. Зачем все-таки он пришел? И что у него в мешке? Снова там кто-то пошевелился.

— Шли бы в лес, — сказал Сорока. — Сидите дома, как сурки.

— Сидим, — ответил я.

— Коля Гаврилов не был у вас? — спросил он.

— А должен быть?

— Пропал куда-то парень, — сказал Сорока. Немного помолчав, спросил: — Отец в лес ушел?

— За солнцем, — сказал я.

Сорока поднялся. Мне не хотелось, чтобы он уходил, и я сказал, что отец скоро вернется. Аленка подтвердила. Ей тоже не хотелось, чтобы Сорока уходил. А он стоял в нерешительности.

— Если ушел за солнцем, — сказал он, — то вряд ли скоро вернется… Дай бог, если к вечеру прояснится.

Он не ушел. Снова уселся на табуретку.

— А зачем тебе отец? — спросил я.

— Дело есть, — коротко ответил он.

Мы помолчали. Аленка, глядя в потолок, проговорила:

— Не обидишься, если спрошу…

Сорока улыбнулся:

— Почему меня зовут Сорокой?

Аленка энергично закивала головой.

— Я родился в лесу…

— В лесу? — удивилась Аленка. — Уж не в птичьем ли гнезде?

— Расскажи, — попросил я.

Может быть, потому что у Сороки было хорошее настроение, или все равно ему делать было нечего, он под стук дождя рассказал нам удивительную историю своего имени.

История, которую рассказал Сорока — Есть на свете такая деревня Дедовичи. Это в Белоруссии. Кругом леса. От железной дороги — сто километров. В деревне десятка два изб. Там жили мои родители. Работали в колхозе. Отец — кузнец, мать лен выращивала. Я никогда не видел ни отца своего, ни мать. Отец, когда началась война, ушел на фронт. И погиб в самом конце войны, на правом берегу Одера. Он был пулеметчик. А мать так и жила в Дедовичах, ждала его. В этих лесах после войны орудовали бандеровцы. Есть такие бандиты. Они с немцами заодно. Когда бандеровцы налетели на Дедовичи, все разбежались. Ну и мать моя… А я должен был вот-вот на свет появиться. Она еле ходила. Когда бандеровцы наткнулись на группу, где была моя мать, они всех из автоматов… Звери, а не люди были. А я только что родился. Видя, что бандиты приближаются, мать схоронила меня в кустах. Неизвестно, сколько я там пролежал — это случилось летом, — нашли меня совсем голого наши бойцы. Рядом была муравьиная куча. Наши лес прочесывали, добивали бандеровцев. Они бы и не нашли меня, но услышали сорочьи крики. Птицы носились надо мной и кричали. Сороки… Много сорок. Лейтенант был веселый человек и назвал меня Сорокой, а фамилию свою дал… Потом бандиты и его убили. Только все равно этих гадов уничтожили.

Мы с Аленкой ожидали услышать какую-нибудь веселую историю, а тут вот что.

— И у тебя нет другого имени? — спросила Аленка.

— Когда я стану взрослым, меня будут звать Сорока Тимофеевич… Смешно?

— В нашем классе у одного мальчика имя Плутоний, — сказала Аленка. — Мы его зовем Плут.

— А у нас есть Радий, — сказал я. — Он рыжий. И жутко вредный!

— В детдоме дали мне другое имя… Обыкновенное — Иван. — Сорока помолчал и добавил: — А мне нравится Тимофей.

— Иван лучше, — заметила Аленка.

— Лейтенанта того Тимофеем звали, — сказал Сорока. — Который меня нашел.

— Коля рассказывал про Смелого. Это правда?

— Правда, — сказал Сорока.

— А могилу нашли?

— Мы поставим ему памятник.

— Кому памятник? — спросила Аленка, которая ничего не слышала про Смелого.

Сорока стал рассказывать и эту быль. Аленка вся подалась вперед, слушая его. Для нее это было полной неожиданностью. Моя сестра считала, что в такой дыре, куда мы забрались, ничего интересного быть не может. И вдруг такое! И не в старинных романах, а на самом деле.

К нам пришел Гарик. Сорока замолчал и стал с интересом рассматривать его. Аленка с досадой взглянула на Гарика: дескать, не вовремя тебя принесло. Гарик встретился с Сорокой впервые. Он даже сначала не сообразил, что это Президент. Гарик был чем-то расстроен. Лицо хмурое, рубашка промокла и испачкана в земле. Рыбачили на дожде, что ли?

— Мы уезжаем, — сказал Гарик и посмотрел на Аленку.

— Надо с вашими попрощаться, — она поднялась с кровати.

— Еще палатку не свернули…

Аленка снова улеглась и ноги положила на спинку.

— Совсем? — спросил я. Гарик кивнул. За все время Сорока не проронил ни слова. По лицу его было непонятно: рад он, что уезжает Гарик, или ему все равно.

Гарик подмигнул мне и вышел в сени. Я за ним.

— Этот тип — Сорока? — спросил он. Я ответил.

— Зачем он к вам пришел?

— Не к Аленке, — сказал я, — Отец ему понадобился.

— Справлюсь я с ним? — спросил Гарик, пошевелив плечами.

— Драться будете?

— Нет вашего отца — пускай уматывает. А то расселся…

— Места не жалко… Знаешь, почему его Сорокой зовут?

— Если не уйдет, я его выставлю, — сказал Гарик.

Мы вернулись в избу. Теперь Гарик стал с любопытством разглядывать Сороку. Прикидывал: справится с Президентом или нет? Пускай подерутся. Я бы посмотрел. И Аленка посмотрела бы. Ее любимый Айвенго дрался на всех турнирах. И всегда побеждал. Одно дело рыцари дерутся, другое — мальчишки. Там все было красиво: пики, щиты, перчатки бросали друг другу. А тут как начнут кулаками размахивать, чего доброго, еще царапаться станут. Я не люблю драться. Бывает, конечно, в школе сцепишься то с одним, то с другим. Один раз меня пеналом по голове стукнули. Пенал сломался, а у меня три дня шишка сидела. Потом прошла. А я этому мальчишке кулаком в глаз заехал. Он неделю с синяком ходил. Злился на меня: без пенала остался, да еще синяк под глазом. А мою шишку никто не видел. Она на голове спряталась в волосах.

В комнате стало тихо. Все молчали. Сорока смотрел в окно, ждал отца, который ушел за солнцем и неизвестно когда придет.

Гарик наблюдал за Сорокой, придумывал слова, чтобы его разозлить, а потом подраться. Аленка смотрела в потолок и думала о Смелом, которого Плешатый Дьявол пытал.

Я тоже стал думать. О наших соседях, которые через два часа уедут. В Таллин, а потом в Ригу. Вячеслав Семенович рассказывал, что под Ригой сохранились развалины старых рыцарских замков. Он обязательно должен их посмотреть. Хорошо, у кого машина. Куда захотел, туда и поехал. Мне понравились наши соседи. Я один раз вечером, наверное, с час просидел на крыльце и слушал, как поет Лариса Ивановна. Она варила на костре уху и пела. Огонь лизал черные бока котелка, постреливали сучья. Лариса Ивановна, присев на корточки, смотрела на огонь и пела:

А у нас во дворе есть девчонка одна…

Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет.

А я все гляжу, глаз не отвожу…

Мне эта песня понравилась; мотив хороший, а вот слова не совсем понятные: «Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет…» А что должно быть в ней, если смотришь вслед? Вот этого я никак не мог взять в толк. Спросил у Аленки, что, дескать, это значит? Чего у этой девчонки не хватает? Аленка подумала, а потом сказала: