10. ЩУКА И ГРАЧ ОБЪЯВЛЯЮТ ВОЙНУ

Войдя в класс, я сразу почувствовал: здесь только что говорили обо мне. Иначе почему все сразу замолчали? Грач и Щука нагло смотрели на меня и ухмылялись. На моей парте лежал тетрадный лист. Крупными печатными буквами было написано: «Здесь сидит Губан — жадина и ябеда. Конец Губану!» Внизу под этой надписью нарисован череп и две скрещенные кости. Кровь ударила мне в лицо. Ребята посмеивались, смотрели на меня, ждали, что я буду делать.

— Кто написал? — спросил я своего соседа Олега Кривошеева.

— Не видал, — ответил Бамбула.

Это я спросил просто так, потому что растерялся. Кто нацарапал эту ерунду, я отлично знал: Щука! С трудом я сдержался, чтобы не подскочить к его парте и не заехать в ухо. Скомкал лист и вгорячах швырнул Олегу под ноги.

— Ты это брось, — сказал Олег. — Я за тебя мусор убирать не буду. — Взял лист, разгладил и снова положил мне на парту.

Весь урок географии я обдумывал план мести. Но как назло, ничего путного в голову не лезло. Перед самым звонком Грач залепил из резинки в лоб. Я достал свою резинку, скатал полоску бумаги потолще, прицелился и выпалил в Грача. Но как водится в таких случаях, промазал и угодил в шею Мише Комову. Миша подпрыгнул и крикнул:

— Ой!

— Пчела ужалила? — спросил географ по прозвищу Туманность Андромеды.

— Ага, пчела, — ответил Комов, держась за шею. Миша Комов — безобидный парень, и я пожалел, что в него попал.

Как только Туманность Андромеды отвернулся к доске, сразу две туго скатанные бумажки ударились в мою голову. Щука и Грач стали залпами стрелять. Следующий залп пришелся в Бамбулу. Я видел, как мокрые бумажки смачно щелкнули по его круглой стриженой голове. Олег повернулся к стрелкам и показал свой увесистый кулак. Стрельба на время прекратилась. Укрывшись за широкой спиной Бамбулы, я стал методически обстреливать своих врагов.

Как они завертелись! Мои «пули» разили без промаха. Я бы загнал их обоих под парту, если бы не звонок.

На переменке Люда Парамонова, пошептавшись с Ниной Шаровой, сказала:

— Если это будет продолжаться и на следующем уроке, я поставлю о вас вопрос на заседании дружины.

— Как поставишь вопрос? — спросил Щука. — Ребром или на попа?

— А за что мне Ганька залепил? — Миша потрогал шею. — Пощупайте, желвак вскочил.

— Я в тебя не хотел, — сказал я.

— Мне от этого не легче.

Бамбула почесал свою голову и сказал:

— Маленькие, что ли?

Из резинок больше в меня не стреляли, но я знал, что мои враги не успокоились. Что-нибудь замышляют. Грач не зловредный. Это все Щука. Он мастер всякие гадости придумывать.

И действительно, на предпоследнем уроке я чуть было не попался на их удочку. Хорошо, что Олег на переменке предупредил.

— У тебя в парте дрянь какая-то, — сказал он. — Шевелится.

Я заглянул в парту и присвистнул: в парте на учебнике географии сидели четыре лягушки и пучили на меня глаза. Лягушек я тут же пересадил в портфели моих врагов: две — Щуке и две — Грачу. Они в это время упражнялись на турнике. Весь урок я сидел как на иголках: все ждал, когда лягушки дадут знать о себе. Квакать будут или еще чего-нибудь. Но им, наверное, понравилось в портфелях. Они просидели там до конца уроков и не пикнули. Так и унесли Грач и Щука лягушек домой. Какова их дальнейшая судьба, я так и не узнал. Мы ведь не разговариваем с Грачом и Щукой. Может, они до сих пор таскают лягушек из школы домой и обратно. Что Щука, что Грач не очень-то любят доставать учебники из портфелей.

Итак, Грач и Щука объявили мне войну. Что ж, посмотрим, кто победит!

11. ПОЛТИННИК

Хотя и мечтал я поехать в город на заднем седле, ничего из этого не вышло. Дядя велел мне садиться в коляску. А на колени поставил решето с яйцами. Под ногами стояла плетеная корзинка. В ней лук. Под боком — горшок со сметаной и бидон с молоком. За всем этим хозяйством надо следить, чтобы ничего не разбилось и не вылилось.

Песчаная дорога, по которой мы ехали, была укатана. Но иногда подбрасывало. Мне наплевать на толчки, вот яйца могут разбиться. А каждое яйцо — двенадцать копеек. Дядя знал, что в корзине яйца, и вел мотоцикл осторожно, на ухабинах плавно притормаживал.

Дядя, когда сидит за рулем, не любит разговаривать. Лицо у него строгое, сосредоточенное. Цепкие руки крепко держат руль. Серая выгоревшая фуражка глубоко надвинута на лоб, чтобы ветром не сдуло. На виске поблескивают седые волосины. Лицо у дяди худощавое, с острым бритым подбородком.

Мы подрулили к самой ограде. Хотя время и было раннее, народ уже бродил вдоль длинных деревянных рядов. Я с корзинкой выбрался из коляски. Дядя замкнул заднее колесо на толстую цепь, и мы пошли к овощному ряду. Здесь бойко шла торговля. Полная тетка в розовом фартуке нехотя подвинулась, давая дяде место.

— Поздновато что-то нонче, — сказала она.

— Мы свое возьмем, — ответил дядя, расставляя товар. — Верно, племяш?

Я ничего не ответил. Я смотрел на огромного дядьку в сатиновой косоворотке, который продавал семечки. Когда дядька брал в руку стакан, стакана было не видно. И семечек тоже. Одной рукой дядька торговал, а другой беспрерывно кидал в рот семечки. Шелуху он сплевывал через плечо. Она прилеплялась к сатиновой рубахе.

— Зеленый лучок, двугривенный — пучок! — запел мой дядя. — Свежие яички — от курицы-птички!

Толстая тетка в фартуке засмеялась, и живот ее заколыхался.

— Как соловей поешь…

Подошли первые покупатели. Дядя ловко выхватывал из корзинки зеленые пучки и бросал на стол. Отпуская лук, дядя спрашивал, заглядывая в глаза:

— Сметанки не желаете? Утрешняя… А яичек? Крупные, одно к одному.

Покупатели брали сметану, яйца. Дядя принимал деньги и ссыпал их в кошелек. У него было два кошелька: один — для мелочи, другой — для бумажек. Тот, который для крупных денег, дядя прятал во внутренний карман.

Мне надоело торчать на одном месте и смотреть на дядьку в сатиновой косоворотке. Лицо у дядьки было красное. Загорел. Шутка ли — весь день простоять на солнцепеке. Я бы не согласился, если бы мне даже мешок с семечками дали.

Луку и яиц у дяди еще много, можно и прогуляться.

— Погляди, как там мотоцикл, — сказал дядя.

Мотоцикл стоял на месте. Мимо шли и шли люди. В руках у них сетки, сумки, корзинки. Над рынком от людских голосов стоял гул. Слышались звучные удары топора. В мясном ряду рубили туши. Бродить по рынку было интересно. Где еще сразу увидишь столько людей? И все ходят, толкаются, задевают друг друга плечами; что-то говорят, спрашивают, отвечают.

Вдруг я услышал знакомую негромкую мелодию «Подмосковные вечера». Сколько я ни крутил головой, нигде динамика не увидел. Музыка доносилась изнутри желтоголового парня, который стоял вполоборота ко мне и равнодушно смотрел в другую сторону. Я обошел вокруг парня и окончательно убедился, что «Подмосковные вечера» у него внутри. Вот он не спеша зашагал дальше, и музыка стала тише. Я догнал парня и дернул за рукав.

— Покажи, — попросил я.

— Что показать?

— Ну это… что играет.

— Ах, приемник, — улыбнулся парень. — Я бы показал, да ты все равно не купишь.

Он помахал мне рукой и пошел дальше. Он не был похож на других, кто сновал взад-вперед. Парень шел степенно, никого не спрашивая, ничего не говорил. Я слышал, как умолкла музыка и голос диктора произнес: «Концерт эстрадной музыки окончен. Слушайте последние…» Голос диктора оборвался: парень отошел на порядочное расстояние. Я слышал о приемниках на полупроводниках, крошечных, чуть побольше спичечной коробки, но никогда их не видел. А посмотреть очень хотелось. Я снова догнал парня.

— Куплю, — сказал я. — Покажи.

Парень взглянул на меня из-под желтой копны волос. Улыбнулся.

— Ты упрямый, чертенок!

Достал из нагрудного кармана плоскую металлическую коробку. Немного побольше папиросной. На коробке были маленькие кнопки и красные деления. Я взял приемник в руки. Он был легкий и теплый. «Притащить бы эту штуку в школу, — подумал я. — Вот бы все ахнули».

— Производство фирмы «Глебов и К°», — сказал парень. — Модель «Малютка-два».

— Дорого? — спросил я. Надо было возвращать приемник, но мне еще хотелось подержать его в руках.

— Не продается, — сказал парень и забрал приемник. — Ношу с собой, чтобы быть в курсе всех последних событий.

— А где их продают?

— Сам сделал, — сказал парень. — Фирма «Глебов и К°» — это я.

Он снова помахал мне рукой и скрылся в толпе, а я все еще стоял разинув рот. Вот бы мне такой приемник! Сунул в карман — и ходи себе как бог. Теперь я понял, почему парень не был похож на других: он ничего не покупал и не продавал. Прогуливался. Слушал музыку и последние известия.

Когда я вернулся к дяде, он уже продал все яйца и сметану. На столе осталось пучков двадцать луку.

— Как мотоцикл? — первым делом спросил дядя.

— Куда он денется? — ответил я. — На цепи, как Картуз.

— Погляди тут, — сказал дядя. — Схожу на барахолку… Резину пошукаю.

Дядя ушел «шукать» резину к мотоциклу, а я остался за прилавком. У женщины в фартуке были толстые руки. Таких я еще не видел. Руки проворно хватали связки красной редиски и заворачивали в листы от книги.

— Редисочка первый сорт, — приговаривала толстуха.

— Почем лук? — спросил мужчина.

— Двугривенный, — сказал я.

Мужчина взял со стола три пучка и бросил на стол три двадцатикопеечные монеты. Потом подошли мужчина и женщина. Молодые, веселые. Они сразу взяли пять пучков, а у тетки — три связки редиски.

— Помогаешь матери? — спросил мужчина. — Это хорошо.

— А по-моему, плохо, — возразила женщина. — С таких лет приучают мальчишку…

— Верно, плохо, — согласился мужчина. — Ты, друг, брось это занятие…

— Есть яички от курицы-птички, — сказал я. — Не желаете?

Это я нарочно сказал. Яиц не было. Дядя все продал. Не хватало еще выслушивать нотации от каждого покупателя.

За каких-то полчаса я распродал все пучки. В корзинке валялось несколько помятых стрелок. Штук пять. Я выдернул нитку от рубахи, связал их и тоже продал за десять копеек. Самостоятельно торговать мне довелось впервые. Оказывается, это совсем не трудное дело. Я пересчитал деньги. Три рубля восемьдесят пять копеек.

Когда пришел дядя, я передал ему деньги. Он пересчитал, спрятал: бумажки — в один кошелек, мелочь — в другой. А меня похвалил. Сказал, что я молодцом, не позволил себя надуть. Только меня никто и не собирался надувать.

На это дядя мне сказал:

— Э-э, ты еще молод… И считанную овцу волк съедает.

А потом дядя снова достал из кармана кошелек, который с мелочью, вынул монету и протянул мне.

— За труды, — сказал он.

Это был полтинник. Тяжелый, блестящий. Новенький полтинник. Заработанный. Я еще никогда не зарабатывал денег. Сегодня в первый раз. Оказывается, это не так трудно — зарабатывать деньги.

— Сбегаю в магазин, — сказал я.

— Попусту не трать, — посоветовал дядя. — Пригодится.

Я забежал в магазин спорттоваров. Я любил заходить в этот магазин. Тут есть всякая всячина. Все для рыбной ловли и охоты. Под витринным стеклом блестели блесны. В углу стояли бамбуковые удилища.

— Цена? — спросил я, кивнув на бамбуковый лес.

Раньше я бы не спросил, постеснялся. Тем более что цену можно было прочитать на табличке, прикрепленной к стене. Но у меня в кармане был новенький полтинник. Я его мог в любую минуту истратить, и никто у меня не потребует отчета. Ведь я его заработал.

Продавец посмотрел на меня. Я засунул руку в карман и пощупал полтинник. И тогда продавец ответил:

— Восемьдесят копеек.

Я выбрал одно удилище, взмахнул. Удилище свистнуло. Хорошее, гибкое. Я поставил удилище на место и нагнулся к витрине. Надо крючков купить. Долго выбирал, а когда облюбовал два десятка и вытащил из кармана полтинник, вдруг стало жалко тратить. Совсем новенький полтинник. Блестит.

Я вздохнул, спрятал в карман полтинник и зашагал к выходу. Обойдусь и без крючков.

— Ты что же мне голову морочил? — рассердился продавец.

— Это разве крючки? — сказал я. — Недоразумение.

Продавец еще что-то хотел сказать, но у меня не было времени пререкаться с ним.

Домой мы возвращались в полдень. Я ехал на заднем седле и был очень доволен. Ветер обдувал со всех сторон. За щекой у меня «Гусиная лапка». Это дядя купил. Кроме полтинника. А еще говорят, что он скупой. Я пощупал в кармане и чуть не свалился с седла: мне показалось, что полтинник исчез. Провалился в дырку и упал на дорогу. Я хотел сказать дяде, чтобы он остановил мотоцикл, но тут моя рука нащупала круглую монету в другом кармане. Просто по ошибке я не в тот карман руку засунул.

На всякий случай я достал из штанов полтинник и переложил его в куртку. Куртка еще совсем новая, и карманы без дырок.

12. ИЩУ ДРУГА

Вернувшись из школы, я первым делом уселся за уроки. Потом вышел на луг, полежал на траве. Я смотрел на небо. Оно было светло-голубое. Ни одного облака. Высоко-высоко кружилась стая голубей. С пруда притащились утки. Прошли мимо моих ног и скрылись в сарае, где для них на широкой доске был приготовлен корм. Валяться на лугу и смотреть на чистое небо надоело. Я вышел на улицу. На дороге копошилась курица. Никого из ребят не видно. Над домом Тольки Щуки снижались голуби. Надоело им небо, спустились на землю. На крыше сарая стояли Щука и Грач, глазели на голубей. Ну ладно, Щука — заядлый голубятник. А Леха-то чего на голубей глаза таращит?

На Щуку и Грача смотреть было мало радости. Хорошо бы из рогатки пальнуть по ним…

Я вернулся на свой двор. Чем бы заняться? Плохо все-таки одному. Скучно. Ходишь весь день как неприкаянный. Скорей бы каникулы. Укатил бы с отцом подальше отсюда, в Ленинград или Полоцк.

Из сеней выглянула мать. Сейчас заставит огурцы полоть или пойло приготовить борову. Мать всегда дело найдет. Она не скучает.

— Шел бы к дружкам своим, — сказала мать. — Чего околачиваешься дома?

— Иду, иду…

На всякий случай я выскочил за калитку. И как это она меня в огород не мобилизовала?

Шел бы я к дружкам… А к кому? Был у меня друг, а теперь нету. Раньше я не думал, куда идти. Крикнул через забор — и Ленька тут как тут… У нас всегда дел было по горло. То в кузницу сбегаем, то на речку, то в овраг. Иной раз не заметишь, как день пролетит. И чего я все думаю о Граче? Как будто кроме него мало ребят в деревне. Найду другого товарища. Пускай с Толькой на крыше топчется, обойдусь без него… Кого же мне выбрать в товарищи?

Я стал в уме перебирать ребят. Миша Комов… Он ничего парень, да вот голова его занята другим. Миша — известный школьный кукурузовод. Он на школьном участке вырастил богатый урожай кукурузы. Никто и не подозревал, что у Комова есть такой талант. Все по домам, а Мишка — на участок. Мы над ним немного подтрунивали: дескать, не мальчишечье это дело — в огороде ковыряться. А он только посмеивается. И вот урожай вырастил. Да еще Какой! Про него в газетах даже писали. Сначала в районной, потом приехал корреспондент из «Пионерской правды». Написал про нашего Мишку большую статью и сделал три фотографии: Мишка на поле, рядом со своей кукурузой; Мишка в школе, сидит, нос уткнув в тетрадь; и Мишка дома, помогает матери по хозяйству. Вот какой знаменитый наш Мишка Комов! Ну ладно, с кукурузой понятно. Человек вырастил богатый урожай. А вот за партой его не стоило снимать: так себе Комов учится. С тройки на четверку перебивается. И дома не очень-то матери помогает. Правда, говорят, теперь стал помогать. Мать повесила статью с фотографиями и, чуть что, тычет туда пальцем.

Сначала Мишка зазнался, когда статью прочитал. Важный такой стал, ни с кем не разговаривал. Ходил по школе с задранным носом. Потом это у него прошло. Забыл, наверное, про статью.

С Мишкой дружить можно. Только когда надо кукурузу выращивать, Мишка все остальное считает чепухой. Кроме учебы, конечно.

Комов уже был один раз на областной сельскохозяйственной выставке. Ему очень понравилось. Готовится снова. Теперь поедет в Москву. С академиками будет разговаривать. А мне что-то не хочется возиться с кукурузой. Призвания нет. Я вообще с овощами дело имею только за столом. Мне больше нравится шоферская профессия. Тимка Сенин, колхозный шофер, обещал меня поучить на машине. Вот это работка! Сиди за рулем и крути баранку: «Еду-еду я по свету у прохожих на виду…» Дядя Матвей — он сейчас и бригадир, и председатель — обещал передать школе грузовик. Это за то, что мы выручили колхоз в посевную кампанию. Вот тогда я первым запишусь в автокружок.

К кому же еще сходить? А что, если к Олегу? Бамбула — настоящий парень. Его в школе уважают. Он хоть и редко говорит, но метко. И потом, он кукурузой не занимается. Наверное, валяется на лужайке и книжки читает. Он любит книжки. И гири любит выжимать. У него пудовка стоит у крыльца. Такого товарища заиметь, как Олег, милое дело. Никто в школе до тебя пальцем не дотронется. Силач Бамбула не даст в обиду. Олег со всеми в нормальных отношениях. С ним ребята считаются.

Я отправился к Олегу. К моему великому удивлению, дома его не оказалось. Бабушка сказала, что он, наверное, на конюшне. Я спросил бабушку, что он там делает, но она не ответила. Наверное, не расслышала. Олегова бабушка была туга на ухо.

Конюшня находилась на другом конце деревни. На каменистом бугре, возле речки. С речкой нам не повезло. Узенькая, неглубокая. И воды-то не видать. Тина да кувшинки. Кроме мальков, ни одной порядочной рыбины не встретишь. Раньше, говорят, река была глубже. И рыба водилась. Дядя Матвей сома поймал. Купаться противно: воробью по колено. Зато в трех километрах — большое озеро Белое. Вот там глубина так глубина! До пятнадцати метров. На это озеро мы часто ходим. Рыбу ловим, купаемся. Дно там не очень хорошее. Илистое, вязкое. И осока у берегов острая. Пока до воды доберешься, все бока исцарапаешь.

Что-то не видно возле конюшни Олега. Может, бабка перепутала? К старости у людей не только со слухом, но и с памятью не очень-то. И потом, какие у него дела на конюшне, если все лошади в поле? И тут я увидел, как из одного окна вылетает навоз. Блеснули жала вил. Я заглянул в конюшню: так и есть, Олег! Вилами ворочает. Не обманула бабка. Больше никого не видно. Бамбула не замечал меня. Он был в одних штанах, закатанных до колен. Подцепив на вилы пласт слежавшегося навоза, он швырял его в окно. И так раз за разом, не разгибая спины.

— Ты что тут делаешь? — спросил я.

Олег воткнул вилы в кучу, смахнул пот с широкого лба.

— Сено кошу, — сказал он.

Это он прав: нечего глупые вопросы задавать. Но узнать, с какой стати он торчит тут, на конюшне, мне хотелось.

— Всю эту кучу перекидаешь?

— Чего на нее любоваться?

— Тебе за это трудодень запишут?

— Может, и запишут.

— На трудодень много ли получишь? — сказал я.

Бамбула молча вонзил вилы в навоз и, побагровев от напряжения, вывернул огромный пласт. Этот навоз накопился тут с зимы. А Олег решил в один день конюшню очистить. Я прикинул: тут работы до вечера хватит. На меня Олег внимания не обращал, знай работал. А я стоял рядом и смотрел на него. Ну ладно, Мишка Комов помешался на кукурузе. Его все-таки на выставку посылают, а вот чего Бамбула ковыряется в навозе? Может быть, думает, его тоже куда-нибудь пошлют?

— Тебя заставили? — спросил я.

— Я сам, — ответил Олег.

Чудак этот Бамбула! Добровольно чистит конюшню. Я вспомнил книжку «Мифы Древней Греции». Там чистил Геракл Авгиевы конюшни. Так то в мифах…

Я знал, что Олег парень упрямый. Не уйдет из конюшни, пока весь навоз не перекидает. Но и ждать мне не хотелось. Мелькнула было мысль подсобить Олегу, но уж очень не хотелось заниматься этим грязным делом, да и вил под рукой что-то не видно…

— Пойдем лучше в лес, — предложил я. — Березового соку напьемся.

Олег покачал головой. У него даже стриженый затылок вспотел.

— Хочешь на озеро?

Олег поставил вилы к стене, и мы вышли из конюшни.

— Думаешь, за трудодень работаю? — спросил он.

— Не задаром же?

Олег присел на телегу, которая стояла возле конюшни, посмотрел на свои руки.

— Мозоли? — спросил я.

— Мозоли — ерунда.

Олег негромко свистнул. Из кустов, что обступили нашу маленькую речку, послышалось ржание. Раздвинулись ветви, и на тропинку степенно вышел черный жеребец с короткой щеткой гривы. Жеребец радостно закивал и потрусил к нам. Олег смотрел на него, и я не узнавал Бамбулу.

— Ах ты морда, — ласково сказал Олег. — Сахару хочешь? А у меня — вот те раз — нету!

Он достал из кармана горбушку хлеба.

— Пожуй…

Жеребец вытянул мягкие губы и осторожно взял с ладони хлеб. Съел и снова энергично закивал красивой головой: дескать, спасибо, хочу еще.

— Ах ты морда, — сказал Олег, запуская руку в жесткую гриву. Более ласковых слов для своего любимца у Бамбулы не было. Но жеребец не обижался. Он тоже ласково смотрел на Олега и помахивал длинным роскошным хвостом. Гладкая шерсть его лоснилась. Это был лучший племенной жеребец. На нем не пахали и не сеяли. На нем раньше ездил председатель колхоза в район и в город. А сейчас никто не ездит. Оттого жеребец такой гладкий.

У дяди Матвея ноги длинные, он и без транспорта всюду поспевает. Жеребец добродушно взглянул на меня своими черными с голубоватым отливом глазами и кивнул. Забавный конь.

Олег спрыгнул с телеги, обошел жеребца кругом, похлопал по шее и ловко вскочил на него. Жеребец напружинился, крутнулся на месте и наметом ударился от конюшни. Олег пригнулся, руками вцепился в гриву. Жеребец скакал легко; дробный топот становился все глуше. И вот они исчезли за лесом, Олег и жеребец. Я не знал, что Олег так хорошо держится на коне. От Бамбулы никогда лишнего слова не добьешься. Теперь понятно, почему он торчит на конюшне. За таким жеребцом и я бы согласился навоз убирать. На нем прокатиться не хуже, чем на мотоцикле. Нинка Шарова посмотрела бы, как я промчался по улице… Надо попросить Бамбулу, он даст. Только удержусь ли я на этом жеребце? Вряд ли. Мне доводилось ездить верхом на лошадях. На смирных, которых не вдруг раскачаешь на галоп. А этот — огонь!

Олег прискакал обратно. Бархатные бока у жеребца ходили, ноздри раздувались. Он остановился у телеги, опустил голову, как бы предлагая освободить его спину. Олег спрыгнул, клочком соломы отер пот с боков жеребца.

Глаза у Бамбулы щурились, будто ветер все еще дул в лицо.

— Добрый конь, — сказал Олег.

— Я думал, сбросит.

— Меня? — усмехнулся Олег. — Не сбросит… Мы с ним приятели.

Он шлепнул жеребца по темному крупу.

— Иди гуляй… Морда!

Жеребец покачал головой, прощаясь с нами, и потрусил к речке, в кусты, где росла сочная трава.

Олег взял вилы и пошел в конюшню.

— Давай помогу, — предложил я.

Олег принес из-за перегородки вилы.

— Валяй, — сказал он.

Минут пятнадцать мы молча работали. Вилы у меня были тяжелые, навоз почему-то срывался с них. Я старался не отставать от Олега. Раз он подденет, второй — я. Так удобнее было бросать в окно. Но не успел я приноровиться, как заныла спина, потом стали гореть ладони. Это верный признак: будут мозоли. Навоз все чаще срывался с вил, и мне приходилось снова поддевать. Олег, который работал, как заведенная машина, терпеливо ждал с полными вилами, пока я управлюсь. Наконец мне до чертиков надоела эта работа. Я швырнул вилы в сторону и спросил:

— Где здесь руки помыть?