5. ОЛЕГ КРИВОШЕЕВ — МОЙ СОСЕД ПО ПАРТЕ

Я сидел на четвертой парте, если считать от учительского стола. После того как ушел Грач, я несколько дней сидел один. Замечаний все равно мне делали не меньше, чем другим: «Не смотри в окно!», «Не ложись на парту!», «Оставь в покое свою губу!» По старой привычке я иногда оттягивал нижнюю губу. Это когда мне скучно было или я задумывался о чем-либо.

Пятерки я тоже не огребал лопатой. Случалось, получал, но больше четверки и тройки. Так что, когда ко мне посадили Олега Кривошеева, я обрадовался. Но виду не подал. Наоборот, сказал Олегу:

— Мне и одному было хорошо.

Олег, ни слова не говоря, отодвинул меня плечом, положил на парту сумку. Заглянул в чернильницу.

— Неделю наливаю я, — сказал он. — Неделю — ты.

Потом неторопливо выгреб из своего отделения промасленную бумагу, в которую я заворачивал завтраки, засохший кусок хлеба и все это положил мне на тетрадку по русскому языку.

— Развел помойку, — сказал он.

Всю эту кучу на виду целого класса пришлось тащить в мусорный ящик.

Спорить с Олегом было невозможно. Это все в классе знали. Даже Толька Щукин — первый задира в школе — старался не задевать Олега. Ростом Кривошеев выше всех. Можно подумать, что он не в пятом учится, а по крайней мере в девятом. Плечи у него широкие, голова большая. И нельзя сказать, чтоб в ней пусто было. Он быстрее отличников решал трудные задачки.

Было у Олега две странности. Он очень мало говорил. Идет, скажем, пионерский сбор. Все выступают, что-то обсуждают. Один Олег молчит.

«Выступи, Кривошеев!» — просит его Людка Парамонова, председатель совета отряда. «Зачем?» — спрашивает Олег. «Все ведь выступают! Вот и ты выскажись». — «Неохота», — отвечает Олег.

Зимой и летом он был подстрижен наголо. Под барана. В его колючую голову так и хотелось выпалить из резинки. Он был похож на борца: плотный, грудь выпуклая. Его так и прозвали: Силач Бамбула. Почему именно Бамбула, я не знал. Да, пожалуй, никто в школе не слыхал про борца с такой фамилией. Прозвище быстро прилепилось к Олегу, и он не обижался. По крайней мере, никак не выражал своего неудовольствия, когда его величали Бамбулой.

В силе его мы убедились зимой. Когда в классе сломалась парта, трое мальчишек пытались ее вытащить вон. Но у них ничего не вышло. Тогда к парте подошел Бамбула, молча взвалил ее на плечи и выволок в коридор.

Директор школы за это на линейке объявил ему благодарность. Олег, который не любил попусту рот раскрывать, очень удивился. Он громко спросил: «За парту?!» — «Ты поступил как настоящий школьник», — заявил директор. «Так она ж легкая была», — сказал Олег.

За все время, что я Кривошеева знаю, это было его первое публичное выступление.

Учился Бамбула хорошо. Но отличником не был. Я думаю, если бы он захотел, то мог бы учиться на одни пятерки. Для этого ему нужно было немного побольше говорить. А он не любил. Выйдет к доске, молча решит задачу и спрашивает Киру Андреевну глазами: «Можно ли на место?» Ну, это хорошо на уроках математики. Там особенно нечего языком трепать. А на географии? Или на литературе? Здесь нужно обстоятельно поговорить. А Кривошеев ухитрился «Хаджи Мурата» рассказать за семь минут. Все основное он изложил, а учитель все равно поставил четверку.

Признаться, мне надоело одному сидеть за партой. И когда Олег оказался рядом, я наконец отвел душу в разговорах. Два урока подряд рассказывал ему, какой Леха Грач вредный. Бамбула слушал, ни разу не перебил меня. А когда я спросил, что он думает на этот счет, Олег удивленно спросил:

— Ты это про что?

— Кувшин, говорю, разбил, — растерянно ответил я.

— Какой кувшин?

— Тебе пора в парикмахерскую, — ядовито сказал я. — По тебе, Бамбула, нулевка плачет.

Олег пощупал остриженную голову, улыбнулся и снова уставился на доску. Вот какой сосед по парте мне достался.

6. ДВЕ ДЕВЧОНКИ, С КОТОРЫМИ МОЖНО РАЗГОВАРИВАТЬ

В нашем классе девять девчонок и тринадцать мальчишек. Я не очень люблю девчонок. Я понимаю, что это неправильно, с девчонками нужно дружить и все такое. Нам тысячу раз говорили, что девчонок нехорошо называть девчонками. Надо называть их девочками. Нельзя их обижать. Надо с ними дружить, потому что они тоже могут быть хорошими товарищами.

Про таких хороших девчонок даже в книжках пишут. Наверное, потому, что хороших все-таки очень мало. Про наших девчонок никто писать не будет. Из девяти девчонок можно только с двумя разговаривать, да и то не каждый день. Это с Ниной Шаровой, дочкой агронома, и с Людкой Парамоновой. С Людкой, хочешь не хочешь, надо разговаривать. Она председатель совета отряда. Наш пионерский руководитель. А вот с Ниной… С ней просто интересно поговорить. И потом, она симпатичная. У нее темные густые волосы. Они волной спускаются на белый воротник школьной формы. Глаза карие, насмешливые. А когда она по коридору идет, приятно посмотреть. Походка легкая, быстрая. Будто вот-вот танцевать начнет.

Нина Шарова приехала в Крутой Овраг прошлой осенью. К нам из города направили на работу ее отца, агронома. Сначала агроном прибыл один, а потом, когда отремонтировали дом, приехали Нина и ее мать, учительница. Мать преподавала в старших классах. На руке у Нины были маленькие круглые часики. Отец подарил на день рождения. Нина сидела впереди меня. Иногда, на уроке, я пальцем дотрагивался до ее спины и тихонько спрашивал, сколько осталось до звонка. Нина мельком взглядывала на часы и, чуть повернув в мою сторону голову, шептала: «Семь минут». И верно, через семь минут звонил звонок. У Нины были точные часы.

Шарова мне нравилась. Только я не знал, как ей об этом сказать. И поэтому через каждые пять минут тыкал ей пальцем в спину и спрашивал: «Скоро звонок?» Сначала она охотно отвечала мне, я видел, что ей нравится смотреть на часы. Но потом, наверное, надоело. Она однажды сказала мне: «От того, что ты поминутно спрашиваешь время, урок короче не станет».

И я перестал часто спрашивать. Раза два-три спрошу во время урока, и хватит. Зачем надоедать?

Хотя Нина и симпатичная, характер у нее о-е-ей! Мальчишки предпочитали с ней не связываться. Любому отпор даст.

Одно время Толька Щукин пытался воздействовать на Нинку кулаками, но потом и он отстал. Не потому, что она жаловалась. Этого за Нинкой не водилось.

Она смотрела в глаза и насмешливо говорила: «С девчонкой драться ты герой! Чего махаешь кулаками? Бей!»

У какого мальчишки после этих слов поднимется рука?

Жаловаться Нинка не жаловалась, а вот на сборе дружины могла раскритиковать кого угодно. И Людка Парамонова во всем советовалась с Шаровой. Так что еще неизвестно, кто у нас настоящий председатель совета отряда: Людка или Нина?

Сегодня что-то особенно долго не было звонка. Я уже три раза спрашивал у Нины, когда урок кончится. Больше спрашивать неудобно. Последний урок всегда самый длинный.

Учительница математики Кира Андреевна объясняла новую теорему.

Я не слушал, смотрел в окно. На улице солнечно, весело. В школьном саду шевелят зелеными ветками яблони, вишни. На лужайке стоит пегий теленок и задумчиво смотрит на дерево. Сквозь круглые жерди забора видна широкая дорога.

В доме напротив отворилась калитка, и на дорогу в одной распашонке выкатился мальчишка. Пушок на его голове засиял. Мальчишка потоптался на одном месте, подпрыгнул и побежал по тропинке. Куда это он, интересно? На речку или в бор?

По дороге прошел дядя Давид. На нем брезентовый дождевик с капюшоном. Хорошая у него работа — сторож. Весь день делай что хочешь, а вечером спи себе на свежем воздухе. И за это еще трудодни идут. Ну какие у нас в деревне воры?

Послышался раскатистый гул. Все ближе, громче. Взых! Над крышей пронесся реактивный. Сидит летчик в кабине и не знает, что пролетел над нашей школой. Не знает летчик, что скучно мне, Ганьке Куклину, сидеть за партой и слушать Киру Андреевну. И кто только выдумал эту геометрию?

Я забылся и в четвертый раз ткнул пальцем в Нинкину спину, хотел спросить, когда все-таки кончится урок, но тут произошло неожиданное…

7. СЛОВО НЕ ВОРОБЕЙ…

В тот самый момент, когда я хотел спросить, сколько минут осталось до звонка, вдруг раздалось громкое жужжание и что-то сверкающее взмыло к потолку. Ребята загалдели, учительница удивленно повернулась к классу. Она проводила линию на доске. Сверкающая штука ударилась о печку и, зазвенев, упала на мою парту.

Пропеллер! Чтобы запустить его, нужна катушка, бечевка и легкая, вырезанная из консервной банки жестянка.

— Положи на стол, — сказала учительница. Я вертел в пальцах железку и не знал что делать. Весь класс смотрел на меня.

— Упала сверху — пробормотал я, вручая Кире Андреевне пропеллер.

— Кто это сделал? — спросила она, разглядывая железку.

Класс молчал. Все смотрели на учительницу. Один Кривошеев старательно переносит с доски в тетрадь чертеж.

— Если тот, кто это сделал, сейчас же не встанет, весь класс останется после уроков, — произнесла Кира Андреевна. Пробежал легкий шум, и снова тишина. Все знали, что так и будет. Хотя математичка и молодая, но с характером. Может до вечера продержать.

Я посмотрел на Щуку. Депо в том, что я случайно видел, как он запустил этот несчастный пропеллер, только сразу не сообразил, в чем тут дело. Одна створка окна была распахнута, и на стекле, как в зеркале, все было видно, что творится сбоку и за спиной.

Щука как ни в чем не бывало смотрел на учительницу и не думал сознаваться. Ему наплевать, что другие из-за него будут в этот солнечный день сидеть после уроков.

Лицо у Тольки худощавое, острое. Жесткие темные волосы косой прядью спускаются на лоб. Толька жил в маленьком доме на окраине. Два года назад приехали они с матерью из Ленинграда. Раньше в этом доме жила их дальняя родственница. Она куда-то уехала, а они поселились в ее доме. Толькиной матери врачи запретили жить в городе. У нее слабые легкие. А здесь она стала быстро поправляться. Взяли ее в правление на работу бухгалтером. Сначала временно, а потом постоянно. Так и остались жить Щукины в Крутом Овраге. Каждую весну они ездили в Ленинград. В деревне говорили, что они больше не возвратятся. Но они всегда возвращались и снова жили в своем домишке.

Я Тольку Щукина невзлюбил с первого взгляда. Не понравился он мне. Не потому, что придумал мне прозвище Губан. Я его тут же Щукой окрестил. Нина Шарова сказала, что мы оба принадлежим к классу рыб. Оказывается, есть такая рыба губан. Она водится в морях и океанах. А щука — в речках и озерах. В океане щука не может жить. Невзлюбил я Тольку за другое. Не успел приехать в деревню, как сразу нос стал задирать. Дескать, вы тут люди серые, лапти, а мы — городские — это другое дело. Он жил в Ленинграде и каждый день ездил на троллейбусе. Сто раз в метро, а из окна своей ленинградской комнаты видел «Аврору». Выходит, если я не жил в Ленинграде, значит, я лапоть? Если надо, я могу забраться на самую высокую сосну. А пусть Щука заберется! Он не знает, что такое муравьиная кислота и где растет кислица. По городскому — щавель. Он в жизни не отличит ужа от гадюки. А в лесу в трех соснах заблудится. Его уже два раза всей деревней почти до ночи разыскивали. Как за грибами пойдет, так обязательно заблудится.

И еще мне не нравилось, что Щука везде хотел быть первым. Почему это он должен быть первым? Может быть, я тоже хочу?

Можно назвать еще тысячу причин, почему мне не нравится Толька Щукин. Но не стоит. Я сам по себе, Толька сам по себе. Нам с ним, как говорит мой дядя, детей не делить.

Долгожданный звонок. И вот, вместо того чтобы побыстрее выскочить на улицу, мы сидим в классе. Щука и не думает вставать. И Грач молчит. Как же, Щука теперь его дружок! Посмотрел я на них, и такое зло меня взяло — вскочил с парты и выпалил:

— Щука это! Я видел!

— Ты? — спросила Кира Андреевна.

— Ага, — с секунду помедлив, сказал Толька.

Все сразу зашумели Кира Андреевна подняла руку.

— Щукин, останься, остальные можете идти домой.

Захлопали крышки парт.

Нина Шарова посмотрела на меня своими насмешливыми глазами и сказала:

— Тебе тоже нужно остаться.

— Мне-то зачем?

— Кира Андреевна объявит благодарность! — Засмеялась и ушла… Я даже не нашелся что ответить.

На улице меня поджидал Олег. Его серая кепка была засунута в карман пиджака. Солнце светило в лицо, и Бамбула щурился.

— Ты это зря, — негромко сказал он. — Мог бы и помолчать.

Нет уж, спасибо! Молчать я не буду. Кому нравится пусть сидит как истукан и молчит.

— У меня дела дома, — ответил я. — Мне некогда рассиживать тут.

— У всех дела, — сказал Бамбула, покачивая сумкой.

Нашел за кого заступаться…

— Если будешь мне в парту корки кидать… Гляди!.. — сказал Олег и, шлепнув ладонью по портфелю, размашисто зашагал домой.

Я один остался на дороге. Этот Бамбула испортит мне настроение. Все разошлись по домам. Нет, не все. Грач не ушел. Уселся на большой серый камень и дожидается Щуку. На меня не смотрит.

Все так же светило солнце. Копошились в навозе курицы, орали воробьи. Я стоял у школы и думал: правильно я сегодня поступил или нет? Раньше я никогда не ябедничал. Это первый раз. И то сгоряча. Запусти этот несчастный пропеллер кто-нибудь другой, я бы в жизни не сказал. Но из-за Щуки сидеть после уроков… Пусть лучше он сам за себя отсидит, сколько полагается.

Но как я себя ни успокаивал, в душе понимал, что не надо было мне выскакивать. Щука и сам бы сознался. Позлил бы немного Киру Андреевну и сознался. Он не дурак. Не стал бы весь класс после уроков держать. Ему бы тогда от ребят досталось на орехи.

Если бы мне кто-нибудь другой сказал, что я не прав, я бы так не расстроился. Но уж если Олег не стерпел, значит, я сел в галошу. Кривошеев человек справедливый. И насчет корок прав. Зачем я потихоньку подбрасываю подгорелые корки от хлеба в его отделение?

Я посмотрел на воробьев, беспечно галдящих на дороге, и вспомнил пословицу: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь!»

8. КИРА АНДРЕЕВНА

Мне захотелось заглянуть в окно и узнать, что там поделывает мой враг — Толька Щукин. Особенно спешить было некуда. Это когда сидишь за партой, кажется, что улица медом намазана. А выйдешь на волю — все то же, как и раньше. Солнце, воздух, дорога.

Я через дырку в заборе пробрался в школьный сад. Пододвинул скамейку к окну и заглянул в класс.

В классе тихо. Кира Андреевна проверяет контрольные работы. Солнечный зайчик прыгает в ее светлых волосах. Хмуря брови, водит Кира Андреевна красным карандашом по нашим тетрадкам. Ошибки подчеркивает. И кое-кому двойки ставит. Хоть бы мне не поставила. Хуже всего двойки получать в конце четверти.

Я удобно пристроился у окна. Меня из класса было не видно, а я хорошо видел учительницу и Щуку. Толька сидел на первой парте, спиной ко мне. Голова его была опущена вниз. Скучает парень.

Кира Андреевна не смотрела на Тольку. Она вроде бы забыла про него. Занимается тетрадками, а на Тольку ноль внимания. Вот он потер нос и громко чихнул. Кира Андреевна даже бровью не повела. Он еще три раза чихнул — никакого результата. Математичку на мякине не проведешь. Тогда Толька опустил голову на парту и притворился спящим. А чтобы учительница заметила, стал посапывать. Сначала тихонько, потом все громче. Карандаш перестал черкать, Кира Андреевна взглянула на Тольку и сказала:

— Щукин, тебе неудобно… Подложи под голову портфель.

Кира Андреевна была в темной шелковой кофточке с короткими рукавами. В белокурых волосах — синий мохнатый подснежник. И глаза у Киры Андреевны были синие. Два года назад пришла она в школу после института. И на учительницу-то не похожа. Песни поет, громко смеется. Бегает с девчонками наперегонки в лес за подснежниками. И вот воткнула цветок в волосы. И все девчонки, которые ходили с ней в лес, тоже воткнули подснежники. Первое время мы думали, что и на уроках Киры Андреевны можно держаться свободно. Но не тут-то было. У математички оказался твердый характер. Как говорится, дружба дружбой, а служба службой.

Толька портфель под голову подкладывать не стал. Он спихнул его с парты на пол. Кира Андреевна даже не посмотрела, что это упало. Щука посмотрел в окно, почесал затылок.

— Уже стадо с поля пригнали, — сказал он. — Может быть, за раскладушкой сбегать?

— Устал? — спросила учительница, глядя в тетрадь.

— Умру с голоду!

— Человек может обходиться без пищи семь суток, — улыбнулась учительница.

— Я не могу, — сказал Щука. — У меня в животе кто-то квакает.

— Лягушка…

Ох и притвора этот Щука! В животе у него кто-то квакает.

Кира Андреевна закрыла последнюю тетрадь, взяла со стола пропеллер.

— И высоко эта штука поднимается?

— Вон береза, видите? Так выше березы…

Кира Андреевна положила тетрадки в желтый портфель, поднялась со стула.

— Что ж, посмотрим!

Мне показалось, что Кира Андреевна заметила меня. Я кубарем скатился со скамейки и спрятался в кустик. Все равно бы я не успел удрать из сада. А потом, меня бы Ленька увидел. Он все еще сидел у забора на камне.

Кира Андреевна и Щука спустились с крыльца. Я думал, они придут в сад, но учительница сказала:

— Запускай свою ракету.

Толька достал из кармана катушку с рукояткой, намотал на нее бечевку, поднял руку.

— Отойдите… К изгороди. Чиркнет еще.

— Об этом в классе ты не подумал, — сказала Кира Андреевна.

Щука дернул за веревку, но неудачно. Пропеллер соскочил с катушки и, взвизгнув, врезался в траву.

— Сорвалось, — услышал я, как пробормотал Толька. Не запустить ему пропеллер выше березы… С третьей попытки пропеллер взмыл в небо. Он поднялся выше березы. Я видел, как, блестя на солнце, жужжащий круг стал снижаться. У самой земли пропеллер перестал вращаться и косо упал на дорогу.

— Летает хорошо.

— Могу еще выше, — сказал Толька.

— А если эта штука полетит вбок? Ну здесь ничего, а в классе?

— Думаете, в глаз?

— Посмотри, какие края острые.

Толька заскучал и стал смотреть на березу. К ее стволу был прибит скворечник. На жердочке сидели два скворца. Скворец и скворчиха. А маленькие скворчата пищали в скворечнике. Требовали червяка.

Я ничего не понимал. Вместо того чтобы снять с Тольки стружку, Кира Андреевна запускает с ним пропеллер. И продержала Тольку не очень долго. Ясно, Толька у нее любимчик. Если бы я запустил пропеллер, без матери бы не обошлось. И отобрала бы. А со Щукой разговаривает так, как будто он ничего плохого и не сделал. Ясно, любимчик!

— Что ты будешь делать с этой штукой? — спросила Кира Андреевна.

Щука протянул ей приспособление и пропеллер.

— Возьмите на память.

— Я очень тронута, — сказала учительница, — но боюсь, мне эта штука в ближайшее время не понадобится.

— Как хотите… Мишка Комов мне за этот пропеллер живого дятла отдавал.

И опять врет! Этого дятла Мишка никак не мог ему отдавать. Дятел побыл у Комова пять минут, а потом вырвался и улетел.

— До свидания, — сказала Кира Андреевна. — А эту штуку больше в школу не приноси… Иди-иди, вон твой друг скучает.

Ленька давно слез со своего камня и прятался за углом дома. Ему тоже было интересно.

— Кира Андреевна, — спросил Щука, — что вы мне поставили за контрольную?

— Завтра узнаешь… А впрочем, пожалуйста… Тройку.

— А Грачу, Кира Андреевна?

— Четыре…

— А…

— Завтра все узнаешь.

— До свидания, Кира Андреевна!

Щука мгновенно исчез за углом дома. Кира Андреевна посмотрела на березу, выше которой взлетел маленький пропеллер, улыбнулась и пошла.

Я посидел еще немного под кустом, потом тоже выбрался. Штаны на коленях испачкались в земле. Мой портфель лежал на скамейке. И замок блестел. Просто удивительно, что Щука и Кира Андреевна не заметили его.

9. МЫ, СКОПЦОВЫ…

Как-то, возвращаясь из школы, я нашел костыль. Такие костыли в железнодорожные шпалы заколачивают. Он валялся на дороге, в пыли. Я поднял его, повертел в руках. Костыль был немного согнут у конца. Кувалдой можно в два счета поправить. Не каждый день на дороге валяются. Я сунул костыль в карман. Одна штанина стала длиннее.

Шагая вдоль заборов, я раздумывал: куда определить этот замечательный костыль? Мой дядюшка говорит, что в хозяйстве любая вещь пригодится. Он бы тоже подобрал этот костыль. Мой дядя настоящий хозяин, таких поискать. Куда же приспособить костыль? А что, если вколотить в толстый тополь, что стоит у нашего крыльца? Пусть торчит. Когда понадобится, всегда можно вытащить.

Путь мой лежал мимо дядиного дома. Дом у дяди был загляденье. Высокий, крашеный и покрытый белым шифером. Сбоку просторного пятистенка прилепилась стеклянная веранда. Она еще не покрашена. Вернется отец — привезет олифу, краску. Дядя покрасит веранду в голубой цвет и пустит дачников. И в избу пустит. А сам с тетей Матреной будет в сарае жить.

Дядя Петя был дома. Он возился возле мотоцикла. Наверное, из города приехал. Увидев меня, дядя подошел к калитке.

— В гости? — спросил он.

— Костыль нашел, — похвастался я. — На дороге.

Дядя взвесил костыль в руке, улыбнулся.

— Стоящая вещь… Отдай мне! К козлам приколочу, а то дрова сползают с одной стороны.

Костыль нагрелся в кармане, приятно оттягивал руку.

— Хотел в тополь забить, — сказал я.

— Зачем?

— Берите, — сказал я. — Еще достану.

Дядя положил костыль на поленницу дров.

— Заходи, — пригласил он. — Потолкуем.

Услышав бряканье щеколды, из конуры вылез огромный рыжий с черными подпалинами пес. Увидев меня, сел и, широко разинув клыкастую пасть, зевнул. Года три назад дядя привез из города маленького пушистого щенка. Кто бы мог тогда подумать, что вырастет такая зверюга? Дядя говорил, что Картуз — так звали кобеля — помесь кавказской овчарки с восточно-европейской. Шерсть была жесткой, лохматой и свисала с боков. Морда тупая, короткая. В шерсти прятались два маленьких злых глаза.

У дяди большой фруктовый сад. В нем растут яблоки, груши, вишни. Когда не было собаки, дяде приходилось не спать ночами, стеречь сад. А теперь сад надежно охраняет Картуз. Прошлой осенью два парня совершили налет на дядин сад. Одному удалось удрать через забор, оставив на огуречной грядке штаны. Другой часа три просидел на яблоне, пока дядя не сжалился над ним и не посадил озверевшего Картуза на цепь. Мальчишке, который потерял штаны, в больнице сделали против бешенства двадцать уколов.

Я, хотя и знал Картуза, боялся его гладить. Очень уж свирепый вид у него.

— Хороший Картузик, — сказал я, проходя мимо. Пес угрюмо взглянул на меня и отвернулся.

Я попал к обеду. Стол был накрыт, хлеб нарезан, в чашках дымились щи. Тетя Матрена, жена Петра Севастьяновича, посадила меня рядом с собой.

— И дома бы пообедал, — сказал я, протягивая руку за деревянной ложкой. Хотя Щука и смеялся над нами, деревенскими, я любил хлебать щи деревянной ложкой. Не так горячо и вроде бы вкуснее.

В избе чисто и светло. На высокой кровати с никелированными шишечками лежат пять подушек мал мала меньше. Сверху на них наброшена кружевная накидка. У стены — огромный сундук, застланный бурым ковром. Такого сундука ни у кого больше нет. Я пробовал поднять крышку и не смог. Мой дядя сам-то еле-еле поднимает. Кто ни придет к дяде в дом, всяк удивляется: как затащили этот сундук в избу? А секрет тут вот в чем: этот сундук дяде достался от деда. И когда дядя строил дом, то сундук жалко было выкидывать. И дядя поставил его на пол, когда еще и стен-то не было. На резной этажерке — стопка книг и журналов. Дядя выписывает журналы по садоводству и овощеводству. Книги тоже про саженцы и огородное хозяйство. Над обеденным столом, на стене, большая рамка с фотографиями. На фотографиях все знакомые, родственники. И я там есть. Стою на стуле, уцепившись отцу в плечо. А рядом мать. Улыбается. А вот фотография отца и дяди Пети. Оба в военной форме. Отец рядовой, а дядя старшина. Оно и понятно: дядя на десять лет старше отца. У дяди сын Виктор работает в городе автослесарем. Уже в армии отслужил. Вернулся в Крутой Овраг, отдохнул с месяц и укатил в город. Дядя его и не удерживал. «Пусть своя рука будет в городе», — сказал дядя. Летом Виктор в отпуск приедет. На собственном мотоцикле. У дяди лучше мотоцикл, чем у Виктора. Дядя на нем в город ездит. Погрузит в коляску что нужно и поедет. А если какая деталь выйдет из строя, Виктор в гараже достанет. Дядя говорит, что сын у него хозяйственный, весь в отца.

Тетя Матрена принесла из сеней две кружки хлебного кваса. Дядя Петя взял кружку, которая побольше, обеими руками и, откинув назад голову, стал пить. Пил он долго, без перерыва. И на шее у него взад-вперед ходил кадык. А когда выпил, отер губы рукавом синей сатиновой рубахи, крякнул и, прижмурив глаза, сказал:

— Крепок квасок… Аж в нос шибает!

Я тоже немного отпил и отодвинул кружку. Квас и вправду был хорош. Холодный, душистый.

— Не осилить? — спросил дядя. — Жидковат ты еще, парень.

— Осилю, — сказал я и, понатужившись, выпил весь квас до дна. Даже почувствовал, как живот приподнял рубаху.

— Вот это по-нашему, по-скопски… — засмеялся дядя. — Пей до дна — и кружку об пол!

Кружку я, конечно, бить не стал. Я шутки понимаю. Тетя Матрена убрала со стола. Делала она все молча. Кто не знает тетю Матрену, может подумать, что она сердитая. А я знал ее… Хорошая она. Двигалась плавно, немного вперевалку. У нее болели ноги. Закупорка вен. А на вид такая здоровая. Выше мужа на целую голову. Из-за этой болезни тетя Матрена в колхозе не могла работать.

— Пойдем в сад, — позвал дядя. — Покажу тебе каменный чай.

В саду негромко шумели деревья. Ступать нужно было осторожно. Дядя распахал весь участок. Между яблонями и грушами тянулись грядки с луком, морковью, капустой, огурцами. Немного в стороне клубника. У забора разрослись крыжовник и черная смородина. Дядя остановился возле невысокого щуплого деревца с твердой коричневой корой.

— Каменный чай, — сказал он, любовно глядя на дерево. — Три с полтиной как одну копеечку отдал.

— Почему каменный? — спросил я. Дерево не произвело на меня впечатления.

— Просили пятерку… Еле выторговал.

— На нем камни растут?

— Какие камни?

Дядя нагнул ветку с маленькими липкими листьями, понюхал. Худощавое небритое лицо его с толстоватым носом стало озабоченным.

— А ну как и впрямь надул меня мужик? — сказал он. — Всучил дичок какой-нибудь. Народ-то нынче пошел хуже летошнего.

Он снова понюхал ветку, сорвал один лист, растер в пальцах, пожевал.

— Кто его знает… Дерево оно и есть дерево. Осенью даст знать. А мужика-то я запомнил. Коли обманул, к стенке припру, а свои денежки вырву. Кто нас, Скопцовых, обманет, тот двух дней не проживет.