Это был уже, наверное, пятый звонок с утра.

– Привет, Вадим, – услышал он в трубке голос Вики Савицкой.. – Признаться, я не ожидала от тебя такой смелости!

– Ты меня осуждаешь?

– Я тобой восхищаюсь! – рассмеялась Вика. – Удивительно, что ты до сих пор жив-здоров.

– Вроде бы мафии у нас нет, – ответил Казаков.

– Мой муженек Вася Попков сказал, что тебе это даром не пройдет. У Миши Бобрикова такие влиятельные друзья-приятели, что заставят редактора газеты дать опровержение. С тебя еще стружку не снимали?

– Кто же это может сделать?

– Опорочить на всю страну уважаемого начальника станции технического обслуживания… У Бобрикова много влиятельных знакомых, а он поклялся, что тебе этого не простит.

– Меня это как-то мало волнует, – сказал Вадим Федорович.

– А вообще ты молодец, Вадим! – на прощание заявила Вика и повесила трубку.

Казаков так и не понял, одобряет она его или осуждает. Очень уж голос у Савицкой был странный.

Фельетон «Мастер на все руки» появился неделю назад в газете. Казаков все же посчитал нужным поведать читателям о махинациях Бобрикова и его подручных. Несколько раз специально приезжал на станцию и в порядке живой очереди терпеливо дожидался, чтобы его обслужили. В первый раз он потерял целый день и ничего не добился, во второй раз «Жигули» помыли, наспех проверили, но машина, едва выехав за ворота станции, заглохла. Оказалось, автослесарь неправильно установил зажигание. На третий раз ему подменили генератор и похитили из багажника две крестовины. Кроме всего прочего, слесари самым нахальным образом выманили у него пятнадцать рублей, якобы за проверку сходимости колес, установку и ремонт карбюратора и сальника. Дескать, это дефицит и они поставили детали, которых днем с огнем не сыщешь…

Часами дожидаясь своей очереди, Казаков наслышался разных историй про злоключения автомобилистов, рвачество автослесарей, махинации начальника станции Бобрикова. Обо всем этом он написал хлесткий фельетон. Тема, конечно, не новая, но очень злободневная. Обнаглевшие работники станций техобслуживания делают все, что захотят, с автолюбителями. Мало того, что обдирают их как липку, так еще откровенно выказывают свое презрение: дескать, лопухи вы, лопухи! Особенно издеваются над неопытными автолюбителями. Поверхностно осмотрев машину, напишут такой счет, что волосы становятся дыбом. Если раньше брали за каждый «стук-бряк» по рублю и трешке, то теперь меньше пятерки или десятки не берут.

Звонки начались сразу же после появления фельетона – откуда только ни звонили! Интересовались, действительно ли факты соответствуют действительности. Мол, Бобриков известен как один из лучших руководителей в городе.

Вадим Федорович сначала пытался объяснять что-то, доказывать, потом махнул рукой и всем отвечал, что к напечатанному ему больше добавить нечего.

Был и один угрожающий звонок в половине первого ночи: неизвестный глухо пробубнил в трубку, что не советует Вадиму Федоровичу оставлять свой «жигуль» на улице, потому что все шины будут проколоты… Несколько раз Казаков ночью вставал, становился на стол и выглядывал в форточку на улицу, где стояли у тротуара его «Жигули» Пока шины были в порядке.

Ровно через неделю в другой газете появилась статья, в которой на все лады расхваливали Михаила Ильича Бобрикова: дескать, самый квалифицированный начальник станции техобслуживания, у него всегда порядок в хозяйстве, автолюбители довольны обслуживанием, и вообще его, Бобрикова, нужно на руках носить…

Позвонили из газеты и попросили прислать дополнительные материалы по станции, так как пришло несколько писем в защиту Бобрикова, даже одно – коллективное. Авторы писем в один голос утверждали, что начальник станции незаслуженно обижен, что вызвало возмущение автолюбителей, которые годами обслуживаются этой замечательной станцией, одной из лучших в Ленинграде.

Если у Вадима Федоровича и были некоторые опасения – он ведь от самого Бобрикова слышал, что у него «схвачены» очень влиятельные люди, – что фельетон вызовет отклики в защиту начальника, то действительность превзошла все ожидания. Звонили не только ему, но и в газету, откуда приходили все более недовольные требования подтвердить документально изложенные в фельетоне факты…

Позвонил даже Татаринов.

– Ну и дурак ты, Вадим! – в сердцах заявил он. – Приехал я на станцию обслуживания, а меня там встретили, как врага… Говорят, знаем вас, писателей-журналистов, обслужи вас, а вы потом напишете в газету… Чего же ты, чудачок, рубишь сук, на котором сидишь? Навредил не только себе, а и другим!..

Что же случилось, что даже нельзя задеть заведомого жулика? Кому на руку это восхваление, замазывание недостатков?

Снова зазвонил телефон. Вадим Федорович протянул было к трубке руку, но тут же отдернул: не станет он больше никою слушать! Надоело! Или он действительно дурак, или мир поглупел… От этой мысли ему стало смешно. Ишь куда замахнулся! Не мир поглупел, а что-то непонятное творится вокруг: людям показывают черное, а говорят, что это белое… Одни говорят, другие подхватывают, третьи повторяют. Кто-то, по-видимому, считает, что чем хуже, тем лучше…

Бесцельно бродя по городу, Вадим Федорович на одной из улиц увидел огромный, во всю стену, портрет. Чтобы такой написать, нужна целая бригада художников! Стена-то в пять этажей! Чернобровый человек с портрета смотрел на него и чуть приметно усмехался…

«Уж он-то, Брежнев, должен знать, что у нас происходит?» – подумал Казаков, зашагав быстрее.

Насмешливый взгляд с гигантского портрета неотступно следовал за ним.

Был ясный зимний день, холодно светило в зеленоватом безоблачном небе солнце, заставляя все кругом искриться, голубовато сверкать. Из домов вверх тянулись сизые струйки дыма, в прихваченных изморозью окнах возникали багровые всполохи пламени от русской печи. Озябшие воробьи стайкой опустились на обледенелую изжелта-голубоватую дорогу и склевывали кем-то просыпанный овес. Натужно воя, по улице протащился лесовоз с прицепом. Длинные сосновые стволы шевелились, как живые, кряхтели, просыпали на дорогу коричневую труху. Воробьи, будто комки грязи, разлетались из-под колес.

Со всех сторон окружил зимний лес Андреевку. Куда ни кинь взгляд, везде зеленым частоколом торчат остроконечные вершины огромных сосен. Высоко пролетавший реактивный самолет оставил над поселком неширокую белую полосу. Шумно прошли по улице ребятишки из школы, и снова в поселке стало тихо. К дому Абросимовых свернула невысокая девушка в зеленом пальто и серой заячьей шапке. В руках у нее завернутый в махровое полотенце глиняный горшок. Стуча обледенелыми валенками, поднялась по ступенькам, смахнула голиком снег и остановилась у двери: в петли засова вставлена обструганная палочка. Она вынула ее, вошла в дом. В горящей печке потрескивали дрова, на железном листе тлел выпавший уголек. Лариса поставила горшок с гречневой кашей с краю плиты, налила в закопченный эмалированный чайник воды из ведра. Распахнув чугунную дверцу, подложила сосновых поленьев и, присев на низкую скамейку и глядя в огонь, задумалась.

Это она виновата, что Андрей заболел: потащила на лыжах мальчишек за собой в Мамаевский бор – это километров шесть от Андреевки. Ей-то что, она привычная, а ленинградские гости, видно, на лыжи-то первый раз в жизни встали. Пока добрались до горы, оба упарились, – она ведь говорила, чтобы не ели горстями снег, так не послушались, и вот в результате Андрей схватил жестокую ангину. Пете Викторову ничего, а у него на другой день поднялась температура, глотать стало больно. Когда приехала за ним машина, Андрей уже не вставал с постели. Петя уехал один, а к троюродному брату вызвали врача. Даже сделали укол. Неделю провалялся с температурой, и только начал поправляться – на тебе! Куда-то свалил из дома! Она сходила в сени, потом заглянула в сарай – так и есть, ушел в лес на лыжах…

Выйдя из дома и снова вставив в петлю палочку, Лариса подумала, что узнай про такое Дерюгин – весь год бы брюзжал на всех, мол, в избе никого не было, а печка топилась, двери на замок не запирали вообще, зачем Семен Яковлевич Супронович доверил ключи мальчишке?.. Супроновичи предлагали ему и Пете пожить у них, но Андрей попросил ключи от дома Абросимовых. И не страшно тут ему одному темными ночами? Да еще после того, как покойника из избы недавно вынесли… Еду захворавшему родственнику приносила бабка Варя, жена Семена Супроновича, и она, Лариса. Картошку Андрей жарил сам, достал из подпола банку соленых огурцов, рыбных консервов. Чай пил с малиновым вареньем, которого с лета много заготовили. Наверное, ему тут понравилось, потому что не спешил уезжать. Допоздна горел свет в его комнате. Ларисе видны были со своего крыльца занавешенные ситцевой занавеской окно и тень от головы и книжки, которую он лежа читал.

Лариса уже дошла до своей калитки и тут почувствовала, как вдруг что-то изменилось вокруг: только что было светло, солнечно, и вот потемнело, стало тихо-тихо. Что-то мазнуло ее по щеке, потом по носу. Она подняла голову вверх и прижмурилась: с только что ясного неба бесшумно повалил густой пушистый снег. Еще в серой круговерти ворочалось лохматое бледно-желтое пятно – это все, что осталось от солнца, а небо исчезло – над головой раскинулась темно-серая курчавая овчина. Скоро девочка уже не видела дом Абросимовых, да и ее изба смутно прорисовывалась впереди, а толстая береза под окном превратилась в огромный крутящийся волчок, все быстрее и быстрее раскручивающийся. Водонапорная башня сначала отодвинулась, стала размазываться, а вскоре совсем исчезла. И Лариса услышала, наверное впервые в своей жизни, что падающий с неба снег поет. Чуть слышная шелестящая мелодия властвовала над притихшей Андреевкой. Она то удалялась, будто уходя в небо, то снова нарастала, вызывая в душе тихую, щемящую радость. Лариса не замечала, что хлопья облепили ее шапку, налипли на брови, ресницы, таяли на щеках. Она вслушивалась в эту небесную симфонию, старалась вобрать ее в себя, запомнить. «Поющий снег! – восторженно думала она. – Интересно, Андрей слышит?»

Она вдруг без всякой причины засмеялась, снежная музыка сразу оборвалась, оставив после себя протяжный угасающий звон лопнувшей струны. Девочка вздохнула и, осторожно ступая по снежной целине, пошла к своему дому.

Андрей поначалу не заметил, как начался сильный снегопад. Лыжня петляла по густому бору, и белые хлопья не вдруг пробились сквозь колючие ветви елей и сосен. Он был один в бору. Для него, горожанина, это чувство оторванности от мира людей было удивительным, незнакомым. В городе всегда и везде люди, даже ночью в своей комнате ощущаешь дыхание огромного города. А здесь только ты, лес и серое небо над вершинами деревьев. Теперь Андрею стало понятно стремление отца уехать из города сюда, в глушь. Он не раз говорил, что в Андреевке ему лучше работается… Да это Андрей и на себе ощутил: вчера после ужина вдруг достал из ящика старого комода школьную тетрадь в клеточку, сел за письменный стол и до глубокой ночи писал… Что это? Рассказ или просто размышления о поездке в деревни за иконами? Писалось легко и быстро, а когда оторвался, исписав полтетрадки, ощутил в себе небывалый подъем, а может быть, и самое настоящее счастье. Тетрадка лежит на столе… Утром он не стал перечитывать написанное, почему-то не мог заставить себя. В Ленинграде у него десятка три перепечатанных на машинке стихотворений. Три десятка из сотни! Печатал сам на отцовской пишущей машинке. Сначала делал массу ошибок, а потом наловчился. Отпечатанные стихотворения показались ему чужими… Наверное, оно так и есть. Все стихи были навеяны поэзией Есенина, Блока. Стихи возникали в голове легко, однако, записав их, Андрей почему-то не испытывал горделивого восторга. Редко кому их потом читал, разве только Пете Викторову. И то потому, что другу нравилось все, что сочинял Андрей. Отцу он почему-то постеснялся показать. Матери не показал потому, что она, как и Петя, относилась восторженно к словотворчеству сына. А ему хотелось не похвал, а серьезного критического разбора. Тогда он взял и под псевдонимом послал в молодежный журнал, но ответа еще не получил. Он дал адрес до востребования.

То прекрасное ощущение своей причастности к творчеству, которое он, Андрей, испытал вчера ночью, строча рассказ, было для него совершенно новым. Очевидно, потому он и не стал перечитывать написанное, чтобы не убить ту необычайную приподнятость, которую носил в себе до сих пор.

На запорошенную лыжню упала желтая еловая шишка. И только тут Андрей заметил, что она на глазах исчезла под мягкими хлопьями крупного пушистого снега. Машинально взглянув вверх, он увидел дымчатую, с желтоватым хвостом белку. Изогнувшись знаком вопроса и прицепившись к ветке, зверек с любопытством смотрел на него, а мимо летели и летели крупные снежинки. Они почему-то не приставали к лоснящейся шерсти животного. Одна снежинка коснулась ресниц, другая мазнула по скуле, третья увлажнила глаз. Белка коротко стрекотнула, без всякого напряжения перепрыгнула через верхнюю ветку, затем дымчатым клубком мелькнула меж деревьев и провалилась в сгущавшемся лесном сумраке. Лыжня едва была заметна, снег валил все гуще, вершины деревьев скрылись в клубящейся круговерти. Втыкая палки в белый наст, Андрей не спеша двинулся к поселку Перед глазами все еще стояла маленькая любопытная мордочка с блестящими черными глазами. Лыжи издавали какой-то шипящий звук, дышалось легко и свободно, даже больное горло больше не беспокоило.

Мальчишка шел на лыжах и улыбался, он тогда еще не понимал, что с ним происходит, но ощущение внутренней свободы, какой-то взаимосвязанности с окружающим миром переполняло его, хотелось петь, кричать от радости. Казалось, пожелай он сейчас – и сможет оторваться от лыжни и полететь…

А снег _падал и падал с низкого серого неба. На открытых участках лыжня уже не просматривалась, когда он вглядывался вдаль, отыскивая ее продолжение, то сосны и ели вдруг начинали медленно кружиться, будто в вальсе. Маленькие елки, спрятавшиеся в пышные голубые сугробы, шевелились, пытались дотронуться колючими ветвями до Андрея.

Когда он увидел, что летящий снег окончательно засыпал лыжню и перед ним ровная белая целина, то не испытал и малейшей тревоги: был уверен, что поселок вот-вот покажется. Он продолжал, мерно взмахивая палками, идти вперед. Смазанные смолкой лыжи легко скользили по рыхлому снегу, толстые деревья то расступались перед ним, то сближались, оставляя узкий проход. И, лишь упершись в лесной завал, Андрей понял, что заблудился. Кругом лес и кружащийся снег. В какой стороне Андреевка, он не знал. Потоптавшись на месте, он обошел преградившие ему дорогу поваленные деревья и заскользил дальше. Который сейчас час, он тоже не знал, часы оставил дома на комоде. Сумрак спустился на лес вместе со снегопадом Он подумал, что смешно будет, если ночь застанет его в лесу. Но ведь в лесах водятся волки. Где-то он читал, что заблудившиеся, спасаясь от них, забираются на деревья… И туг он услышал характерный шум проходящего где-то вдали поезда. Прислушался и точно определил направление: поезд прогудел справа, значит, в той стороне и станция. И вообще, если все время идти прямо, то рано или поздно куда-нибудь придешь. Главное – не петлять и не менять направление. Андрей с удовлетворением отметил про себя, что вот он – городской житель, а начинает правильно ориентироваться в глухом лесу. Значит, в любом человеке где-то глубоко дремлют забытые инстинкты далеких предков.

Пот стекал по лбу, на губах он чувствовал его солоноватый вкус, ноги налились усталостью и уже с трудом передвигали отяжелевшие лыжи. Даже легкие алюминиевые палки, оказалось, имеют вес, иногда они никак не хотели вылезать из снега. Так радовавшая его прежде тишина теперь угнетала – хоть бы какая-нибудь птица крикнула или зверек пискнул. А снег все падает… Барон Мюнхгаузен в такой снегопад привязал уставшего коня к колышку и заснул в сугробе, а когда проснулся, то увидел своего скакуна на крыше колокольни. Оказывается, до оттепели он привязал его к куполу…

Идти дальше было бессмысленно, да и сумерки сгущались – уже с трудом можно различить впереди стволы, лишь белые хлопья усыпляюще кружатся перед глазами. Андрей прислонился спиной к шершавому стволу сосны, воткнул палки в снег и задумался. Где поселок, он не имеет представления, хотя шел точно в ту сторону, где прогрохотал поезд. Скоро наступит ночь, и идти наугад не имеет никакого смысла. Сейчас ему тепло, тянет в сон, но если он не будет двигаться, то скоро замерзнет. Не исключено, что ночью ударит мороз. Он читал о том, как попавшие в его положение люди, сморенные усталостью, ложились в снег и больше никогда не вставали. Значит, хочешь не хочешь, а надо идти куда глаза глядят. И еще подумал: отчего он не испытывает страха? Беспокойство, тревога – да, но только не страх… Ну что ж, это тоже, пожалуй, утешение!

Отдохнув, Андрей снова двинулся вперед. Лыжи визжали на весь лес, значит, уже подмораживает, да и снег вроде бы не такой густой, как раньше. И что это впереди? Будто избушка на курьих ножках, и из окна выглядывает… золотоволосая девушка в купальнике. Тоненькая стройная прыгунья с трамплина в воду… Выбившись из сил, он прислонился к дереву, потом сполз на снег. Ноги будто стали чугунными и не держали. Задрав голову, не увидел меж вершин ни одной звезды. Лес стал чужим, неприветливым. Впереди мелькнуло что-то зеленоватое. Какие же ночью глаза у волков? У собак – розоватые, у кошек – зеленые, а вот какие у лесных зверей? Он даже прикрыл глаза, чтобы представить себе хищного волка в лесу… Прикрыл, казалось, на секунду и с трудом разлепил: страшно захотелось спать. Подремать всего бы каких-нибудь пять-десять минут…

Схватив в обе пригоршни снег, растер щеки, лоб, затем медленно поднялся на ноги. И снова, уже ближе, вспыхнул зеленый огонек. Зажегся и погас. Сон как рукой сняло. Наверное, чтобы себя подбодрить, он сначала негромко крикнул: «Эй, кто там?!» Потом закричал громче: «Ау-у!»

– …ей! – донеслось в ответ.

«Эхо? – вяло подумал он. – Тогда почему „ей“, а не „ау-у“?»

– Андрей! – совершенно явственно услышал он. Мелькающий меж стволов огонек приближался. Он был не зеленым, а красноватым. Да и голос Андрей узнал – это кричала Лариса.

Лариса была не одна, а с каким-то рослым парнем в солдатской шапке, сбитой на затылок. Во рту у него попыхивала папироса – это ее огонек разглядел Андрей.

– Я так и знала, что ты заблудишься в такой жуткий снегопад, – затараторила Лариса. – Разве можно одному уходить в лес на ночь глядя? Это тебе не по Невскому проспекту с Петей гулять.

– С Петей? – улыбнулся Андрей. Чего это она приплела его дружка?

– Закуривай, – протянул незнакомый парень пачку «Беломора».

Андрей машинально потянулся к ней, потом отдернул руку.

– Не курю, – сказал он.

– Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, – рассмеялся парень, сверкнув белыми зубами.

– Познакомьтесь, – вспомнила Лариса. – Это Ваня Александров.

– Чего нам знакомиться? – хмыкнул Ваня. – Я тебя знаю. Из дома Абросимовых… Видел на танцплощадке. С этим… рыжим.

– Это я рыжая, – засмеялась Лариса. – А Петя Викторов – блондин. И он – художник.

– И далеко я забрался в глушь? – спросил Андрей.

– Вон там речка Лысуха, – показал лыжной палкой Иван Александров, – а от нее рукой подать до Андреевки.

– Это тебя леший по бору водил, – заметила Лариса. – В нашем лесу леших уйма.

– Хоть одного видела? – покосился на нее Иван.

– Леший не любит людям казать свой лик, – без улыбки ответила девушка. – Он то прикинется черным вороном, то зверем лесным, а то – войдет в человека и водит его по кругу, пока в гибельную глушь не заведет или в топкое болото.

– Зачем это ему? – спросил Андрей.

Лариса открыла было рот, чтобы ответить, но ничего не смогла придумать. Действительно, зачем леший людей дурачит? Ей как-то это и в голову не приходило.

– Наверное, рассердился на людей, что зверей распугали, природу губят, – с улыбкой сказал Андрей.

– Это уж точно, – вздохнула девушка.

– Это тебе бабка Александра напела про лешака? – снисходительно улыбнулся Иван. – Ты больше слушай ее, она еще не то наплетет!

Александров ростом выше Андрея, побеленные снегом волосы кудрявились на лбу, поверх темного лыжного костюма надета меховая безрукавка. Взгляд дерзкий, самоуверенный. Он то и дело небрежно сплевывал через плечо. Лариса – в брюках и толстом сером свитере, на голове – белая вязаная шапочка с красным помпоном.

– Я раз заблудился за Утиным озером, – стал рассказывать Иван, – так пришлось ночевать у лесника. Он тоже про нечистую силу толковал, мол, дед-лесовик такие штуки выкидывает с людьми. И главное, сто раз был в тех местах, а тут будто и впрямь кто-то по кругу водит.

– Ты почему из дому ушел и печку оставил затопленной? – снова напустилась на Андрея девушка. – Мог дом сгореть.

– Не сгорел ведь?

– Ты, наверное, в отца своего пошел, – попеняла Лариса. – Мама рассказывала, он мальчишкой такое здесь вытворял…

– Я читал книжку твоего отца про войну, – вставил Иван. – Законная книжка! Про наши края. Даже Сову упомянул. Теперь вместо нее тут ворожит бабка Александра.

– «Законная книжка»! – передразнила Лариса. – Кто же так оценивает литературное произведение?

– Я! – ухмыльнулся Иван. – Тоже мне нашлась воспитательница!

– Ты печную трубу-то закрыла? – поинтересовался Андрей, почувствовав озноб.

Ему до смерти захотелось поскорее попасть в теплый протопленный дом. И чтобы там пахло сушеными грибами и луком, а на столе стоял чугунок с белой рассыпчатой картошкой… Он так отчетливо представил себе эту картину, что пришлось сглотнуть слюну. Есть зверски захотелось.

Стало совсем темно, лишь белели кругом сугробы да толстые стволы проступали перед ними. Залепленные снегом сосны и ели казались белыми шатрами без дверей и окон. Снежинки, касаясь лица, не сразу таяли. Подмораживало. Иван Александров шел первым, за ним – Андрей, шествие замыкала Лариса. Лыжи скрипели, палки с визгом вонзались в снег. Когда они вышли к железнодорожной насыпи, их ослепил яркий свет: со стороны Климова надвигалась на них смутная громада.