Дед Тимаш умер так же легко, как и жил. С утра он пришел к Дерюгину с остро наточенным топором за поясом, ни на что не жаловался, попросил «красненького» опохмелиться, рассказал историю про акушерку Анфису, которая «вусмерть» поругалась с главврачом местной больницы Комаровым, обозвала его «коновалом», села в люльку мотоцикла Алексея Евдокимовича Офицерова – бывшего председателя поселкового Совета – и укатила с ним на кордон, где тот уже который год живет бирюком. Через неделю оба вернулись в Андреевку приодетые, нарядные, заявились и Совет, где их зарегистрировал в законном браке нынешний председатель Михайло Корнилов. Зашли в больницу, Анфиса всенародно попросила прощения за оскорбление доктора и пригласила его на свадьбу… Был там «вчерась» и он, Тимаш. Рыба жареная, рыба заливная, а вот дичинки на столе не оказалось: Офицеров, видишь ли, не стреляет в дичь и другим не велит…

Потюкал старик у сарая топором, постругал рубанком доски, мурлыкая при этом осипшим голосом какой-то старинный мотив, а потом вдруг примолк. Григории Елисеевич раз за чем-то обратился, другой, а Тимаш не отвечает. Подошел к нему, а старик привалился грудью к верстаку, будто обнять его хотел, рубанок выронил, бородатый рот открыл в веселой ухмылке.

Хоронили Тимофея Ивановича Тимашева всей Андреевкой. Даже с оркестром. За машиной, на которой был установлен некрашеный гроб, первой шла дородная женщина, купившая дом старика-бобыля, и громче всех причитала, по поводу чего Иван Широков заметил:

– Это она от радости голосит! Десять лет поила-кормила Тимаша, и вот наконец преставился – теперь она полная хозяйка дома.

В день похорон приехали в Андресвку Федор Федорович и Антонина Андреевна Казаковы. Наконец-то старый заслуженный железнодорожник тоже вышел на пенсию, на поминки, устроенные прямо на кладбище, – сентябрьский день на диво был теплый и солнечный – подъехали на мотоцикле Алексей Евдокимович Офицеров и Дмитрий Андреевич Абросимов. Никто толком не знал, сколько лет прожил Тимаш: оказывается, паспорт он потерял лет десять назад, а новый так и не удосужился получить, говорил, что ему достаточно и пенсионной книжки…

– Удивительный был старик, – со вздохом заметил Дмитрии Андреевич, когда уселись за стол в своем родном доме, чтобы еще раз помянуть старика.

Никто плохого слова о нем не сказал. Наверное, такие неприкаянные и вместе с тем не жалующиеся на судьбу люди тоже необходимы на нашей земле. Тимофей Иванович был такой же памятной принадлежностью в Андреевке, как и высоченная водонапорная башня со стрижами под крышей: вот не стало его – и будто поселок опустел. Умирали и другие, но Тимаш был один.

– Наверное, за девяносто, – сказал Федор Федорович. – Он, пожалуй, был старше покойного Андрея Ивановича.

Помянули своих родителей, потом заговорили о другом. Казаковы приехали на все лето. Григорий Елисеевич сидел в центре стола, пил из маленькой зеленой рюмки и неторопливо, как он это делал всегда, рассказывал про строительство дома, под рукой у него была клеенчатая тетрадь в клетку, где были записаны все расходы на стройматериалы, оплата шабашникам и плотнику Тимашу за работу. Подвыпившие родственники часто перебивали, уводили разговор в другую сторону, но он снова упорно возвращался к своему.

За столом кроме Казаковых, Дерюгиных, Абросимова были Семей Супронович с Варварой, сосед Иван Степанович Широков, Алексей Офицеров с Анфисой. Конечно, им было неинтересно слушать занудливого Дерюгина. Дмитрий Андреевич негромко сказал тому:

– Гриша, потом об этом… – И, повернувшись к собравшимся, обвел всех взглядом, поднял рюмку: – Выпьем, дорогие, за то, что после многих лет мы, почти все… чего уж лукавить… почти старики, собрались за нашим семейным столом, за которым сиживали наш отец Андрей Иванович и мать Ефимья Андреевна, наши дети и внуки. Помните, отец говорил: «Держитесь, сыны и дочки, своего абросимовского корня, не отрывайтесь от него: только человек, пустивший свой корень в землю, достоин называться человеком с большой буквы». Все мы родились здесь, а потом разлетелись по разным городам-весям, а поди ж ты, прошли годы – и вот снова собрались у родного очага!

– Ишь навострился в райкоме-то речи толкать! – заметил Дерюгин, его обидело то, что вроде бы он не пустил здесь корень, ведь он не абросимовский, пришлый, а вот то, что дом почти один поднял из трухи, никто не вспомнил…

И тут, будто прочтя его мысли, сказал Федор Федорович:

– А теперь выпьем за Григория Елисеевича, ведь только благодаря ему мы сидим за этим дедовским столом, под крышей и в тепле.

Дерюгин заметно оттаял, перестал пофыркивать, заулыбался и допил свою рюмку до дна. Жена его, Алена Андреевна, погладила мужа по вьющимся, с сединой кудрям, ласково пропела:

– Нашего папочку немного похвали – и он расцветет, как ландыш!

Григорий Елисеевич – он уже немного опьянел – чмокнул жену в зарозовевшую щеку:

– А ты видела, мамочка, как цветут ландыши?

Потом вспомнили про детей, которые жили в разных городах страны, закончили институты и обзавелись семьями и своими детьми. У всех теперь внуки. Младшая дочь Дерюгина, Надя, недавно защитила кандидатскую диссертацию, она химик, живет в Ленинграде, старшая – врач в Нарве, сын Казакова, Геннадий, выпускник Института инженеров железнодорожного транспорта, сейчас в Мурманске, младший, Валерий, строит комбинат в Забайкалье. Вадим стал известным журналистом, пишет книги…

– Пусть каждый год все наши дети собираются летом в отпуск в этом доме, – произнесла молчавшая до этого Антонина Андреевна. – Неужели не поместимся?

– С родными детьми-то? – рассмеялась Алена Андреевна, – Папочка, нужно еще бы пристройку сделать, а?

– На готовенькое-то все рады… – скривил тонкие губы Дерюгин, но, поймав укоризненный взгляд жены, поправился: – Оно, конечно, хорошо бы…

– А что, замечательная идея! – с улыбкой взглянул на сестру Дмитрий Андреевич.

– Твои-то все равно не приедут, – печально произнесла Тоня. – Рая отучила их от Андреевки.

– Приедут! – загремел Дмитрий Андреевич. – Отец я или кто?!

В этот момент он разительно был похож на своего отца, Андрея Ивановича.

– Буду внуков на досуге нянчить и, как отец, петь им: «Выдь на луг, Захаровна, поцалуй, желанная я…» – дурачился Дмитрий Андреевич.

– И внуки? – нахмурился Дерюгин. – Их, как цыплят, теперь не пересчитать…

Его родная дочь Надя что-то засиделась в девках.

– Думает твоя младшая семьей обзаводиться? – поинтересовалась Варвара Супронович.

– Ей и с нами хорошо, – заметил Григорий Елисеевич. – Нынче мужья-то пошли ненадежные… Наделают детей – и дёру!

Но его никто уже не слушал, все с жаром принялись обсуждать, как это здорово всем собраться здесь летом. Наверняка дети будут рады, да и когда еще можно с ними со всеми повидаться?.. Нужно будет построить сарай с сеновалом – летом там спать одно удовольствие.

Григорий Елисеевич все больше хмурился: он тут пять лет, считай, один корячился с этим домом, а теперь наедет орава… Дерюгин любил свою семью, для нее был готов на все, но даже близкие родственники его выбивали из привычной колеи. В Петрозаводск к нему первое время многие приезжали, он принимал как положено, но когда это вошло в привычку (видите ли, тут поблизости знаменитые Кижи, так почему бы не наведаться в Петрозаводск, не пожить у гостеприимных хозяев?) – ему не понравилось. Алена укоряла мужа, стыдила, мол, нет у него родственных чувств к близким, но что он мог поделать, если посторонние люди его раздражали, особенно когда оставались ночевать? В такие дни он не чувствовал себя хозяином квартиры. Правда, и сам не любил бывать в гостях. Ну, родные дети соберутся – ладно, они уже взрослые люди, а вот крикливую беспокойную детвору – внуков – нечего сюда приваживать! Неужели они, пенсионеры, не заслужили на старости лет покоя?..

Никто не обратил внимания, как молчаливый Иван Степанович Широков встал из-за стола и вышел в сени. Уж такой человек Широков: сидит за столом в компании – его не видно и не слышно. Выпьет полстакана, и больше ни капли, заставляй не заставляй. Когда кто-нибудь сунется плеснуть ему из бутылки, молча положит на стакан широкую ладонь. Зато слушать Иван Широков умеет, ни одного слова не пропустит, а вот самого редко когда разговоришь. Сидит, смолит «беломорину», переводит свой тяжелый взгляд с одного краснобая на другого. И не поймешь, интересно ему или скучно.

Выйдя за калитку, Иван не свернул к своему крыльцу, а неспешно зашагал по Кооперативной к сельпо, петом повернул налево и скоро очутился возле крепкого дома Павла Абросимова с шиферной крышей, дощатым забором, на котором висел длинный домотканый половик. Еще было не темно, но по весеннему пригревшее солнце уже пряталось за кромкой бора – в том месте лишь широко алело небо да багрово светились макушки сосен. Иван Степанович присел на низкую скамейку у палисадника, напротив окон, машинально полез в карман за папиросами, спичками. У калитки соседнего бурого дома с железной крышей стояла кудлатая собачонка и настороженно смотрела на него. На ступеньке дремала серая кошка. Из другого дома с покосившимся забором, из-за которого торчали порыжелые ветви яблонь, доносилась музыка, выплескивались в окна веселые голоса. Тимаша похоронили, а здесь веселятся… Такова жизнь: старики умирают, молодые живут. Широков был равнодушен к Тимашу, считал его пустым человеком, балаболкой, пьяницей, а вот на кладбище вдруг почувствовал тоску, будто потерял близкого человека. Сколько он себя помнит, столько и знает Тимаша, казалось, он жил тут вечность и всегда жить будет. Молодые, здоровые умирали, а дед балагурил, сколачивал им гробы и даже на поминках веселил народ.

Скрипнула в сенях дверь, на крыльце показалась Лида Добычина в темном вязаном жакете. Постояла, держась за балясину перил, вздохнула и спустилась вниз. Присев рядом с Широковым, негромко произнесла:

– Ну что ты все ходишь и ходишь, Ваня? И сидишь тут, как сыч, часами? Вон сколько окурков накидал. Люди-то что обо мне подумают?

– А чего мне хорониться-то от людей? – помолчав, проговорил Иван Степанович. – У меня худого, Лида, и в мыслях нету. А коли хочешь, я и курить по твоему заказу брошу.

– Я замужняя баба, у меня двое ребятишек, а в поселке столько молодых женщин – выбирай любую! Ты же непьющий, работящий, вон и курить готов бросить… Да разве какая откажется?

– Выходи за меня, Лида, – попросил он.

– А Павел, дети? – засмеялась она. – Про них ты подумал? Их что? Побоку?

– Детей я усыновлю, а Павел для тебя отрезанный ломоть.

– Вчера письмо прислал, зовет в областной центр, ему хорошую квартиру посулили, – ответила Лида. – А мне не хочется отсюда уезжать. Без меня самодеятельность развалится, да и должность у меня выборная – секретарь поселкового Совета! Ты ведь тоже голосовал за меня?

– Не любит тебя Павел! – вырвалось у него.

– Я знаю, – вдруг тихо произнесла она. – Не любит… Но ведь любовь не вечна, когда поженились – любил, я это чувствовала, а потом… эта молоденькая учительница с бесстыжими глазами… Только не будет Павлу счастья с ней.

– Ты знала?! – ахнул он.

– Не слепая, – усмехнулась Лида. – И что в нашем поселке можно скрыть?

– И смеялась, шутила, вида не подавала? – продолжал удивляться Широков.

– Я смолоду веселая, Ваня, – сказала она. – Не пристает ко мне горе-печаль! Лучше, думаешь, если бы я его пилила, закатывала сцены на весь поселок, как Маруська Корнилова своему. И чего добилась? Мужик все равно ушел от нес, а она волосы рвала на голове. От горьких дум и слез бабы быстрее стареют, Ваня.

– Как это можно по нескольку раз любить? – раздумчиво произнес Иван Степанович. – Я одну тебя люблю и буду до смерти любить.

– И это я знаю, Ваня, – вздохнула она. – Такая большая любовь ох как редко кому выпадает! Счастливый ты человек.

– Я?! – вытаращил он глаза. – Да как у тебя язык-то повернулся такое ляпнуть, Лида? Был ли в моей жизни хоть один день, чтобы я о тебе не думал? И жив-то лишь тем, что ты счастлива. Если бы Павел мучил тебя или поднял руку, я, наверное, смог бы его убить, право слово!

– Что ты городишь, Ваня! – всплеснула руками она. – Из нас двоих если кто и мучился, так это Паша. Делить свою любовь на двоих думаешь просто? Он разрывался, бедняга, на куски между мной, ею, детьми… Нет, родимый, моему муженьку не позавидуешь!

– Она еще жалеет его! – сплюнул под ноги Широков.

– В присутствии человека не говорят о нем в третьем лице, – улыбнулась женщина.

– Куды мне до пего! – нахмурился Иван Степанович. – Павел – светлая голова, недаром пошел на повышение, а я…

– Простой электрик, – рассмеялась Лида. – Ты уже говорил… Дело не в этом. Я любила Павла, наверное, я сейчас люблю, конечно, не так, как раньше… Зачем тебе женщина, Иван Степанович, которая все еще любит другого?

– Я буду тебя на руках носить, Лидушка! Ноги мыть и воду пить! Молиться!

– Ты кому-нибудь в любви признавался? – с любопытством взглянула на него Лида. Она была удивительно моложавая: розовые щеки, ясные глаза, тоненькая девичья фигура, светлые волосы рассыпались по плечам. Она на голову ниже Степана, а рядом с высоким грузным Павлом выглядела девчонкой.

– Тебе первой, – выдохнул Широков. – Кому я еще мог признаться в любви, коли сохну уж который год по одной тебе?

Лида дотронулась до его густых каштановых волос, чуть отступивших со лба, погладила по чисто выбритой крепкой щеке. У Степана от нахлынувшего счастья замерло сердце. Боясь спугнуть это прекрасное мгновение, он медленно повернулся к ней и, обхватив сильными руками за плечи, принялся жадно целовать.

Женщина не отстранялась, не отталкивала его, ее голубые глаза прижмурились, щеки еще больше зарделись. Ей приятно было его неистовство, такой неуемной страсти к ней не проявлял Павел даже в самые первые дни их близости.

– Лидушка, родная, кровинка моя! – повторял он. – Теперь только смерть нас разлучит! Никому не отдам, никому! Я столько ждал!

– Да что же это мы делаем, господи! – первой опомнилась она, высвобождаясь из его объятий. – Еще светло, люди увидят…

– Пусть, пусть! – громко заговорил Иван. – Ты моя теперь, Лидушка!

– Обо мне-то ты подумал? – осадила она. – У меня дети немалые, небось все уже понимают!

– Наши теперь дети, наши!

– Такую обузу взвалить на себя? – испытующе смотрела на него Лида. – Твоя мать не допустит…

– Что мать? – счастливо улыбался он. – Ты и я – вот кто все решает.

– Боюсь я, Ваня, – зябко передернула она худенькими плечами.

Дрожащими руками он вытащил из пачки папиросу, закурил, его черная бровь изогнулась, губы сложились в трубочку, щеки запали, втягивая дым. Лида сбоку смотрела на него: с Павлом его, конечно, не сравнить, муж – видный, белый лицом, а Иван – сутуловатый, длиннорукий, да и с лица не красавец. Но от него исходит спокойствие. А что молчаливый, так это и хорошо. Вон Павел краснобай, а дома последнее время губ не разожмет, ходит, скрипя половицами, мрачнее тучи. На что у нее легкий характер, а и то порой изнывала от тоски. Присушила его длинноногая востроглазая Инга Ольмина! Как-то случайно в его бумагах обнаружила ее письмо, поплакала тайком, прочтя его, а мужу и вида не подала… Зачем, спрашивается, ей такая жизнь? Павел – честный, совестливый человек, уж она-то знает, а как он переживал, когда учительница уехала! Уехать-то уехала, а и увезла с собой их счастье. Пусто стало в сердце Павла, а пустота порождает пустоту: умерла и Лидина любовь к мужу. Мать говорит, дескать, живите ради детей! Нет, она, Лида, с этим не согласна. Когда в доме нет покоя, детям тоже несладко. Она не помнит своего отца, да и мать не так уж много уделяла ей внимания, это сейчас, в старости, заговорила о материнских чувствах, а в детстве Лида много чего видела… Не очень-то мать считалась с ней, бывало, из дома выставляла, когда мужчина заявлялся… А с такой большой любовью, какая у Ивана Степановича, ей не приходилось встречаться в своей жизни. Постепенно Широков вошел в ее жизнь, она часто думала о нем и внутренне уже готовила себя к тому, что, если и уйдет Павел, у нее останется Иван… Павел далеко, и мысли его не о ней, Лиде… Стоит ли больше мучить этого хорошего, преданного ей человека? О любви она сейчас не думала, ее любовь с Павлом умерла, будет другая или нет, пока не важно. Любви Ивана Широкова на двоих хватит… Он ей не противен. Вон как забылась – на виду у соседей целовалась-обнималась.

– Ребятишек уложу, как стемнеет, приходи, – прошептала она. – Видно, судьба нам быть вместе, Ванечка! – приподнялась на цыпочки и, обхватив тонкими руками его крепкую шею, поцеловала в губы.

На теплоходе Игорь Найденов познакомился с латышкой Эльвирой. Высокая беловолосая девушка с родинкой на лбу, как у индианки, сразу привлекла его внимание. Он и на полчаса не оставлял девушку одну. В туристской поездке это нетрудно – все повсюду ходят вместе. Эльвира чисто говорила по русски, но с таким приятным прибалтийским акцентом. Она работала монтажницей на рижском заводе «ВЭФ», кроме нее были с этого завода еще два мрачноватых длинноволосых парня, которые на пару пили в баре пиво и закусывали копченым угрем. На землячку они почему-то мало обращали внимания, на танцах больше приглашали русских девушек.

Радость распирала Найденова – все получилось, как он и предполагал: путевку получил без особого труда, профсоюзная организация целинного совхоза даже оплатила часть ее стоимости. Заработанные на целине немалые деньги Игорь истратил на золотое с бриллиантом кольцо, которое зашил в джинсы вместе с другими золотыми вещами, приобретенными раньше, – к выезду из СССР Игорь готовился давно, почти с тех самых пор, как познакомился с Изотовым, – деньги, что были на книжке, по совету своего шефа не стал снимать, правда, не оставил доверенность и Кате… О ней и дочери Жанне душа не болела. Впереди новая, захватывающая, интересная жизнь, стоит ли думать о прошлой? К жене он давно охладел, а дочь, которую воспитывала теща, не вызывала у него никаких отцовских чувств. Может, родись сын, все было бы по-другому? Многие знакомые только и толкуют о своих детях, а Игорю всегда были скучны эти разговоры. На целине он почти и не вспоминал о жене и дочери. У него там закрутился такой роман с Милой!..

Теплоход приближался к берегам Франции.

Руководитель группы, Виктор Алексеевич, – он уже не первый раз в поездках – рассказывал о Марселе, где они пробудут двое суток. Это главный морской порт Франции, он находится у подножия Провансальских Альп. Еще сегодня они осмотрят собор-базилику в романско-византийском стиле, ратушу со скульптурами Пюже, биржу, напоминающую греческий храм…

Игорь мучительно вспоминал, не здесь ли находится замок, в котором томился знаменитый граф Монте-Кристо. В детдоме Игорь зачитывался этим романом…

– На каком острове якобы жил граф Монте-Кристо? – спросил он.

– Остров Монте-Кристо находится не здесь, а в итальянской провинции Ливорно, – без запинки ответил Виктор Алексеевич. – В средние века там был монастырь Камаллулов.

– Побывать бы на этом острове, – вздохнул Найденов.

– Он давно уже необитаемый, – усмехнулся руководитель. – Дюма-отец построил замок графа Монте-Кристо на песке…

– Замок на песке… – повторил Игорь, вглядываясь в красивую береговую линию.

– Он ведь писатель… – заметил кто-то.

Здесь, в Марселе, Игорь отстанет от группы. Если поначалу руководитель туристской группы зорко наблюдал за своими подопечными, то после двух остановок в портах Средиземноморья, видно, успокоился: никаких происшествий не случилось, если не считать, что в Неаполе один турист отстал от автобуса, пришлось возвращаться на старое место, где он уже нервно вышагивал, посматривая на часы. Без знания языка, страны не так-то просто объясняться, поэтому руководитель «Интуриста» и предупредил всех, что в случае отрыва от группы ждать автобус на том же месте, откуда началась экскурсия по городу. Игорь видел в тот раз, как нахохлившись сидел у окна Виктор Алексеевич. Ничего, скоро ему придется еще не так заволноваться, ведь он отвечает за каждого туриста. И все-таки удрать будет не так уж трудно: в группе восемнадцать человек и за каждым не уследишь. Тут, за границей, люди ведут себя по-разному: одни становятся раскованными, стараются ходить в одиночку, другие, наоборот, цепляются друг за дружку, боятся отстать, потеряться. Гуськом ходят за старшим. Иные все и вся критикуют, мол, тоже мне заграница: за проезд по шоссе или через мост деньги берут. Это только подумать: не дашь в лапу – в туалет не пустят! И что это за еда? Положат на тарелочку какие-то пакетики в красивых обертках: в одном – сливочное масло, в другом – сыр, в третьем – сахар, даже зубочистки упакованы. Поешь, а в брюхе пусто, то ли дело наши русские щи или цыпленок табака!

Еще в Югославии, в Сплите, их пригласили на встречу с представителями Общества югославо-советской дружбы. Виктор Алексеевич, когда все собрались в зале, недовольно заметил Игорю: мол, нужно было вместо заношенных джинсов надеть что-либо поприличнее… Как же Игорь снимет свои драгоценные в прямом смысле этого слова джинсы! Он готов спать в них. На ночь в каюте аккуратно складывает и кладет под матрас, не доверяет даже своему молчаливому соседу из Ярославля, с которым его поселили. Звать его Мишей, длинный, с лошадиным лицом и неприятным взглядом. Иногда Найденову казалось, что сосед догадывается, что в поясе джинсов зашиты драгоценности. Впрочем, Игорь всех подозревал в соглядатайстве, пожалуй, кроме Эльвиры… Уходя из номера, он замечал, как лежат вещи в сумке. Вернувшись, тщательно проверял, все ли так лежит, но ничего подозрительного не обнаружил. Есть такая пословица: «На воре шапка горит». Найденов и ощущал себя именно таким вором.

Некоторые подружились на теплоходе, всегда садились за один стол, по магазинам тоже шастали компанией. На Игоря с Эльвирой многие поглядывали, многозначительно улыбались: дескать, на глазах развивается стремительный туристский роман… А Игорь изображал из себя влюбленного, ни на шаг не отходил от латышки, интуиция подсказывала, что так и надо делать: кому может прийти в голову, что влюбленный мужчина готовятся к побегу? В Марселе неподалеку от коммерческого училища есть одна улица, дом, где его будут ждать, но Изотов предупредил: войти туда можно только в том случае, если на сто процентов уверен, что за тобой не следят…

И вот знаменательный для Найденова день наступил, он был не по-российскому теплый, даже не верилось, что в Москве дождь, температура понизилась до плюс шести градусов, а здесь на чистом голубом небе светило солнце, рыбаки в порту сгружали с баркасов крупную рыбу в плетеных корзинах, ее тут же у причала покупали женщины, чайки с криком летали над самой головой, легкие волны накатывались на пляж, на котором загорали молодые люди, на набережной впритык друг к дружке стояли самые разнообразные машины. А на воде покачивались десятки белоснежных яхт с отделкой из красного дерева. На красивых лодках блестели лаком разноцветные моторы. Глаза Игоря жадно замечали лишь все яркое, сверкающее, богатое и равнодушно скользили по серому, неприметному, бедному. Он с удовольствием разглядывал нарядных загорелых девушек и парней и отворачивался от рыбаков в заскорузлых куртках, в закатанных до колен парусиновых брюках.

В спортивную сумку Игорь сложил более или менее ценные вещи, бритву «Браун», японский транзисторный магнитофон с приемником «Сони», запихал несколько самых любимых модных рубашек, надел на шею дорогой фотоаппарат «Пентака», остальные вещи и даже новый нейлоновый плащ оставил в каюте.

Их возили по городу на большом автобусе с кондиционером, гид сносно по-русски рассказывал о Марселе. В нем проживает около миллиона жителей, это административный центр департамента Буш-дю-Рон, основан город еще шесть веков назад до нашей эры…

Сосед по каюте Миша задал глупый вопрос: дескать, здесь сочинили известную революционную песню «Марсельеза»?

Гид привык отвечать на любые вопросы, в том числе и на дурацкие. Даже не улыбнувшись, заученно сообщил, что «Марсельезу» сочинил офицер французской армии Руже де Лиль в 1792 году, в Марселе он не жил…

Когда автобус остановился возле готического кирпичного собора с множеством заостренных башен, на которых отдыхали чайки, Игорь внутренне весь напрягся: пора! Сразу за собором начиналась узкая улица, сплошь забитая автомашинами. Некоторые до половины вылезали передними колесами на тротуар, и прохожим приходилось прижиматься к зданиям, чтобы разминуться друг с другом. И никто не возмущался, не клял беспечных водителей. Через мощенную красноватым булыжником улицу виднелся маленький одноэтажный кинотеатр.

Миша из Ярославля пялил глаза на полуобнаженную красотку, нарисованную на афише, остальные вслед за гидом медленно входили в высокие дубовые двери готического собора. Монах в длинной черной рясе и клобуке, сложив руки на впалой груди, равнодушно смотрел мимо них, рядом с ним на небольшом складном столике разложены цветные открытки религиозного содержания, оловянные крестики с цепочками, маленькие карманные молитвенники. Он уже сообразил, что это русские, а они не покупают таких вещей.

Руководителе группы оглянулся на склонившегося над столиком Игоря, кивнул – мол, не задерживайся – и скрылся в дверях. Вслед за ним с застывшей улыбкой вошел Миша. Этот не оглянулся. Ну, кажется, самое время уходить… И тут откуда ни возьмись Эльвира, дотронулась до его плеча длинной рукой с наманикюренными ногтями и сказала:

– Ты не был в нашем Домском соборе?

«Дурища! – раздраженно подумал Игорь. – Тысячу раз говорил, что я в Риге никогда не был!»

Он улыбнулся ей и, пропустив вперед, вошел в собор. После яркого солнечного дня он сначала почти ничего не увидел. Постепенно обозначились в боковых нефах каменные гробницы вдоль стен, религиозные картины над ними, возвышение, с которого священники читают проповеди. Туристы сгрудились вокруг гида, тот, жестикулируя, что-то вдохновенно рассказывал, наверное верующий… Виктор Алексеевич, увидев их, успокоился и вместе со всеми, задрав голову, стал рассматривать фрески. Игорь сделал вид, что заинтересовался богатой, с барельефом гробницей настоятеля собора, а сам искоса наблюдал за группой. Все внимательно слушали гида. Лишь руководитель раза два на них оглянулся. Эльвира, привыкшая к тому, что ее кавалер всегда рядом, сама теперь не отходила от Игоря. «Все, девочка, прощай навеки! Катилась бы ты от меня подальше…» – с досадой подумал он.

– Ты обратил внимание на монаха при входе? – спросила она. – Похож на молодого Иисуса Христа.

– Я на женщин смотрю, – не очень-то любезно пробурчал он.

– Где же прячутся прекрасные француженки? Я что-то не вижу их…

Вдруг лицо его искривилось, зубы сжались, он оглянулся, с трудом сдерживая стон.

– Игорь, ты что? – озабоченно заглянула в глаза латышка.

– Что-что! – вспылил он. – Живот схватило после вчерашних устриц!

Держась за живот, он устремился к выходу. Проскользнул мимо монаха, похожего на Христоса, смешался с толпой других туристов. Свернул за собор, в узенькую улочку, здесь распрямился, глубоко вздохнул, быстро оглянулся и чуть не завопил от злости: вслед за ним прибежала сюда и Эльвира!

– Ну что ты за мной ходишь? – сказал он. – Я не нуждаюсь в няньках!

– Туалет в той стороне, – невозмутимо проговорила она, показав рукой в сторону кинотеатра.