Это происходило перед самым началом перестройки, когда все идеалы, казалось, были обесценены, старые заклинания носили формальный характер, цинизм проник даже в верхние эшелоны власти. Я надеялся, что никто не обратит особенного внимания на то, что мы там делаем. Не тут-то было. Один из первых наших концертов с этой программой состоялся в Донецке. Только я начал разгримировываться после концерта в своей гримерке, раздался стук в дверь. Я выглянул и увидел целую делегацию, состоящую из руководства местной филармонии и каких-то лиц. Как обычно, я попросил немного подождать, пока переоденусь, и вышел в коридор, ожидая по привычке выслушать поздравления с успехом и комплименты. Но в этот раз по выражению лиц пришедших, особенно моей хорошей приятельницы Аллы Дубильер, начальницы отдела эстрады, я понял, что не все в порядке. Мне представили невысокого молодого крепыша с типичными пустыми глазами карьериста, сказав, что он первый секретарь Горкома ВЛКСМ г. Донецка. Дальше говорил он, остальные молчали. Его речь сводилась к тому, что наша программа сводит на-нет все усилия по воспитанию коммунистической молодежи, пропагандируя ни много ни мало - фашизм. У меня даже дух от неожиданности захватило. Я уже привык за свою жизнь к нелепым идеологическим обвинениям и формулировкам, типа "джаз - музыка толстых" или "от саксофона до ножа - один шаг", но такое сравнение - искусства негритянских уличных мальчишек с фашизмом - могло придти в голову лишь не совсем здоровому человеку. Это было символично, идеология начала действительно терять разум, смысл борьбы ускользал. По испуганным лицам работников филармонии я понял, что им грозит неприятность и решил не вступать с этим типом в дискуссию, хотя язык просто чесался. Напортив, я свел все к сухому официальному разговору, не оправдываясь, но и сдавая позиций. Я понял, что неприятности у меня будут, и что реакция этого чиновника не последняя. Так оно и вышло. Сигналов с мест, очевидно, было несколько. Через некоторое время у нас должен был состоятся концерт в Москве, в Дворце спорта "Дружба" в Лужниках. За полчаса до начала ко мне в гримерку зашел молодой человек, чиновник одного из отделов Союзконцерта. Он предупредил меня, что его направили сюда с целью проверки того, насколько наш концерт соответствует поступившим из городов тревожным сигналам. Я попытался убедить его, что в нашей программе нет ничего предосудительного, и что я ничего менять не буду. Он заверил меня, что попытается написать самый невинный отчет. Очевидно он так и поступил, но угроза расформирования над "Арсеналом" все-таки нависла. Какой-то доброжелатель, очевидно из среды чиновников, все-таки решивший нас добить, показал новому замминистра культуры РСФСР плакат ансамбля, где я стою в кожаном пальто, с белым длинным шарфом и с саксофоном в руке. Замминистра заявил, что здесь изображен фашист и гангстер. За этим последовал вызов в Москву, "на ковер", начальника Управления культуры города Калининграда, ответственного за всю работу "Арсенала" и, естественно, за выпуск плаката. Насколько я знаю, ему даже был вынесенпартийный выговор, что по тогдашним меркам было страшным наказанием. Не буду описывать пассы, которые мне пришлось проделать, чтобы ансамбль продолжал работать. Первое время мы явно находились под "колпаком у Мюллера", то есть, в данном случае, у очередного замминистра, а затем в СССР началась перестройка и "все смешалось в доме Облонских", от нас отстали уже навсегда.
      В начале 1986 года меня, наконец-то, приняли в Союз композиторов. Этому предшествовала длительная и нудная процедура прохождения семи комиссий и секретариатов, прослушиваний и оформления многочисленных бумаг и партитур. Огромную роль в проталкивании в Союз джазменов сыграл Юрий Саульский. Он создал Комиссию по эстрадной и джазовой музыке, которая рекомендовала новые кандидатуры. Далее следовали поэтапно приемные комиссии и секретариаты трех Союзов - Московского, РСФСР и СССР. И вот мне, человеку, не окончившему консерватории, имевшему скандальную с точки зрения властей репутацию джаз-рок музыканта, предстояло пройти через все эти сита. Я представил фонограммы и партитуры наиболее сложных, концептуальных своих пьес, написанных для "Арсенала", чтобы никто не мог упрекнуть меня в примитивизме. Ведь джаз все еще считался в академических кругах музыкой ресторанной и танцевальной. Все комиссии я прошел при подавляющем преимуществе голосов. Против меня, как я потом выяснил, голосовали не столько маститые классики, сколько известные эстрадники, сами когда-то с трудом попавшие в Союз. Но когда дело дошло до последней стадии - Секретариата Союза композиторов СССР, здесь против меня выступил сам его глава - Тихон Хренников, член ЦК КПСС. Вот тут-то за меня и вступились такие замечательные люди, как Альфред Шнитке, Эдисон Денисов и ряд других известных композиторов. Особую роль при этом сыграл, конечно, Андрей Яковлевич Эшпай. Не будучи джазовым композитором, он начал осуществлять свою ощутимую поддержку джаза в СССР еще во времена первых московских фестивалей. В случае со мной он проявил свою принципиальность, настаивая на том, чтобы меня приняли в Союз как профессионала. И это при том, что он не испытывал особой симпатии к музыке стиля джаз-рок. Я не знаю причин, по которым Хренников первоначально был против принятия меня в Союз. Мне почему-то кажется, что он даже не слышал к тому моменту моих композиций. Причина была, очевидно, не в музыке. Через некоторое время, на следующем заседании секретариата Союза СССР он подписал протокол и я стал тем, что называлось тогда словом "советский композитор". К тому времени это звание уже мало что меняло в практической жизни. Композиторами стали называть себя все, кому не лень. Но мои амбиции были удовлетворены.
      -- -- -- -
      Мы ездили с брейк-дансовской программой года до 87-го, затем мода на хип-хоп во всем мире сошла на-нет и "Арсенал" вернулся к строгому варианту концерта. В период с 1988 по 1990 годы ансамбль вошел в идеальную форму во многих смыслах. Это был довольно сплоченный коллектив настоящих мастеров своего дела. Всех объединяла общая идея - играть современную музыку. Случайных людей не осталось, поэтому отпали сами собой проблемы с дисциплиной, алкоголем, опозданиями, конфликтами, претензиями и амбициями. У меня установились с музыкантами спокойные, деловые отношения. Я стал общаться со всеми коллегами на "вы", откинув всякое панибратство с обеих сторон. Это, как выяснилось, дало ощутимые результаты. Работать стало спокойнее. Да и сама работа наладилась. Мне удалось добиться для музыкантов самых высоких ставок, камерных, с различными надбавками. Так что, за тринадцать концертов в месяц арсенальцы зарабатывали несколько больше, чем доктор наук к каком-нибудь НИИ. А по тем временам это был потолок официальной зарплаты честного интеллигентного человека. И это при том, что мы занимались любимым делом. В годы перестройки власти не просто признали "Арсенал", нас стали использовать в ответственных мероприятиях, таких, как дни культуры в различных республиках СССР, фестивали искусств. До крупных идеологических концертов нас не допускали, в центральных средствах массовой информации нас по-прежнему не было. Зато мы представляли СССР в Индии во время проведения крупного советско-индийского фестиваля. В 1987 году нас включили в состав делегации для поездки в ФРГ с пропагандистскими целями. Делегация состояла из "Арсенала", русской народной певицы Татьяны Петровой со своим ансамблем и лекторами ЦК ВЛКСМ. Вся эта программа носила название "Так живет молодежь в Советском Союзе". Наши гастроли в ФРГ были приурочены к важной встрече в Москве генсека Горбачева и госсекретаря ФРГ Вайцзеккера. "Арсенал", Петрова и лекторы выступали независимо, на разных площадках. Мы никакой пропагандой не занимались, просто играли. Правда, однажды у нас было небольшое выступление в Кельне в популярной политической телепрограмме канала West Deutche Rundfunk, где я беседовал с ведущей этой передачи на политические темы.
      Поездка была крайне интересной. Немецкая западная молодежь впервые смогла свободно пообщаться с русскими джазменами. Мы объездили много маленьких немецких городков, а также выступали на знаменитых площадках, в частности, в зале Fabrik, в Гамбурге, известном тем, что там играли "Beatles". Судя по афишам, незадолго до нас там были Майлз Дэйвис или Джон Маклафлин. Везде наша музыка вызывала, прежде всего, удивление. Публика не могла поверить, что мы из СССР, ведь это был первый прорыв сквозь стену недоверия западной молодежи ко всему советскому. Приезжая в некоторые города, мы стали натыкаться на афиши, рекламирующие наш концерт, на которых была крупная надпись "Die Russen commen !" - "Русские идут !", фраза, которой пугали Запад еще со времен Второй мировой войны. На этот раз фраза-пугало обернулась доброй шуткой, принимали нас абсолютно как своих, без тени неприязни. В этот приезд Германия оставила у меня самые теплые воспоминания, окончательно смыв в душе воспитанное со времен военного детства отношение к немцам, как к фашистам. В Штутгарте нас принимал мэр города - господин Роммель, сын прославленного генерала Роммеля, который участвовал в заговоре против Гитлера, и которому Гитлер разрешил покончить с собой, чтобы сохранить доброе имя героя. ( Приблизительно, как, согласно слухам, было с Орджоникидзе, которому Сталин предоставил такую же возможность) Когда мы ожидали в приемной встречи с Роммелем, его близкий помощник, явный старый вояка, может быть даже соратник отца мэра, заговорил со мной. Когда я, нарочно, желая удивить его, рассказал, что знаю многое о генерале Роммеле, он так растрогался, что чуть не заплакал. Сам господин Роммель произвел на меня неизгладимое впечатление своим неподднльным аристократизмом и простотой в общении. После официального приема в мэрии он вышел проводить всех нас к автобусу. Поскольку шел дождь, то он раскрыл свой зонтик и прикрыл меня от капель, пока мы спускались по лестнице и пересекали площадь.
      В это мое первое посещение Германии я понял, что у немцев какое-то странное, неадекватное представление о русских. Мне доставляло большое удовольствие, пользуясь любой возможностью, разочаровывать всех, кто считал нас дикарями, людьми с другой планеты. В этом смысле мы свою пропагандистскую миссию выполнили. А к немцам у меня осталось особое уважение после того, как мэр баварского города Бибераха, бывшего гнезда нацизма, пешком прошел с нашей делегацией на кладбище, где похоронены советские солдаты и офицеры, погибшие во время войны в этих местах. Среди них было немало и наших военнопленных, работавших на местных военных заводах, и погибших при налетах английских бомбардировщиков. Нашему взору предстало множество могилок, содержащихся в идеальном порядке до сих пор. И на некоторых их них лежали свежие цветы.
      90-е годы подходили концу. Горбачев всеми силами старался спасти советскую власть, постепенно сдавая ее позиции под видом перестройки. События в Сумгаите, Тбилиси, Баку и Вильнюсе все больше обнаруживали истинную сущность перестройщиков. Спасти Союз было уже невозможно даже кровавыми мерами. Все хотели самостоятельности. Мы почувствовали нарастающий национализм на своей шкуре. Ездить в республики, где совсем недавно нас с радостью принимали, как носителей контр-культуры, стало не просто неприятно, а даже противно. Везде, начиная от магазина, рынка и улицы, и кончая работниками филармоний, мы наталкивались на проявление тупого шовинизма по отношению к русскоговорящим гражданам. Один из наиболее острых моментов был в Каунасе, когда наши концерты в Литве совпали с приездом туда Горбачева со своей командой политиков и ученых, пытавшихся отговаривать литовцев откалываться от СССР. Наш концерт в Каунасе отменился, весь город вышел на улицы в знак поддержки идеи сепаратизма. Мы сидели в гостинице и смотрели единственный телеканал на литовском языке, который транслировал разные дебаты. В ресторане, куда мы вынуждены спускаться поесть, нас уже не понимали официанты. Вечером я пошел в центр города и бродил молча среди ликующей толпы, настроенной скорее празднично, чем воинственно. Я их прекрасно понимал и сочувствовал, но вот поняли бы они меня, не знаю. В более темпераментных республиках неприязнь выражалась более агрессивно. В Кишиневе на наши последние концерты пришли преимущественно русские зрители. Для молдаван не пойти на концерт любого коллектива из России стало тогда знаком национального достоинства.
      Ну, а ездить по самой Росси стало тоже неприятно. Тотальный дефицит, о котором довольно быстро забыло большинство нашего населения к середине 90-х, тогда вызвал к жизни непредсказуемые явления. Из-за отсутствия мыла вшивость в школах, из-за голода - туберкулез, из-за отсутствия спиртного и табачных изделий - система талонов, токсикомания, исчезновение из продажи заменителей водки - дешевых одеколонов, гуталина, зубного порошка, многих лекарств. Исчезновение в торговле электрических лампочек и много другого, о чем и вспоминать не хочется. Дома все как-то приспосабливались, а вот на гастролях находиться в этих условиях стало тяжело. Но и здесь мы выкручивались. Я все возил с собой. Бывало, поселяешься в гостиницу, а там давно уже отключено отопление (экономия), в номере нет лампочек, выломаны некоторые доступные приборы, например - выключатели. Где можно, снята сантехническая арматура. Я сталкивался даже со случаями срезания в ванной пластмассовой затычки стоимостью в полторы копейки. О различной посуде, настенных градусниках или украшениях и говорить нечего. И это в номерах люкс, где обычно селились либо влиятельные, либо отнюдь не бедные граждане. Перед поселением в номер я всегда просил пройти с собой дежурную по этажу и заставлял зафиксировать все, что там есть в наличии, и чего не хватает, поскольку при выезде горничные пытались свалить недостачу чего-либо на очередного проживающего. На этом нередко попадались менее опытные музыканты, несмотря на мои предупреждения.
      Каждый день приходилось решать проблему с обедом, поскольку к 90-му году во многих городах СССР днем в ресторанах практически не кормили, оставляя запасы продуктов на вечер. Я вынужден был иногда прибегать к разыгрыванию небольших интермедий, чтобы пообедать в ресторане. Я брал на гастроли свою книжку члена Союза композиторов СССР, ярко красного цвета, как у оперативника или кагэбэшника. Приходя днем в ресторан, я обычно наталкивался на следующую картину. Пустой зал, столы не накрыты. Все официантки сидят за одним столом где-нибудь в углу, обслуживать и даже разговаривать не желают. В этой ситуации единственно правильным было идти прямо на кухню, кабинет заведующего производством, предварительно узнав его имя. Зав производством оказывалась чаще всего миловидная полная женщина средних лет, по имени либо Зина, либо Тоня. Я, пытаясь источать обаяние, смешанное с суровостью, говорил, что прибыл с заданием из Москвы с бригадой, показывая издалека красную книжечку. Так как работа мне предстоит вечерняя, говорил я, то у меня просьба покормить нас сейчас. Как ни странно, я никогда не встречал ни отказа, ни даже сомнения в том, что я оперативник. Зина спрашивала, сколько нас, я говорил - пять человек. Она давала указание повару достать из холодильника и зажарить пять антрекотов и кричала старшей официантке: "Таня, обслужи товарищей!" После этого мы нормально обедали в пустом зале, после чего были силы играть концерт. И так каждый день. В общем, гастрольная жизнь, потеряв свою прелесть, подходила к концу.
      Родная Калининградская филармония в условиях разрухи растерялась, как и все. В Москве, где все мы жили и репетировали, у нас была база, на которой между гастролями хранились многочисленные ящики с нашим оборудованием, весом в пять тонн с лишним. За нее филармония платила перечислением небольшие деньги. Но вот цены на квадратные метры любого помещения в Москве начали расти, увеличиваясь в десятки и сотни раз, и филармония перестала оплачивать нашу базу. Более того, теперь нас обязывали выплачивать филармонии аренду из своего кармана за саму аппаратуру, которая была на филармоническом балансе. Хозяева помещения бывшей базы выкинули нас на улицу, так как пришли новые выгодные арендаторы. Пришлось разбрасывать ящики по разным помещениям христа-ради, но там за них никто по-настоящему не отвечал и кое-что начало пропадать. Я понял, что это конец, бороться дальше уже нет возможности. Филармония никаких уступок не делала и мы подали заявление об уходе в конце 1990 года. Так закончился филармонический, советский период жизни "Арсенала". Но его история на этом не закончилась.
      Глава 19. За что боролись, на то и....
      К 1991 году тоска от всей этой перестроечной безысходности стала просто невыносимой. Образ Горбачева, еще на старте его карьеры в качестве Генсека мрачно окрашенный Чернобылем, окончательно прояснился после событий в Сумгаите, Тбилиси, Вильнюсе. Мне, как и многим тогда, его роль, да и вся эта затея КПСС с перестройкой стали понятны с самого начала - любым путем спасти советскую власть в условиях проигранной Западу гонки вооружений. Автором перестройки я считаю Рональда Рэйгана, который сознательно втянул СССР в непосильную борьбу с мощной экономической машиной Соединенных Штатов, начиная с крылатых ракет и кончая СОИ, противоракетным "зонтиком", и рядом мероприятий, грозящих тем, что вся атомная мощь Советского Союза окажется устаревшей и бесполезной. Ответить чем-то новым, более современным СССР, очевидно, уже не мог. Вот и затеяли перестройку, найдя кого помоложе на роль генсека. Когда я был в Штатах в 1991 году на театральном фестивале в Вудстоке, то мне пришлось присутствовать на приемах в честь советских гостей и общаться с местной интеллигенцией. Это, типично "нашенское" слово трудно применить к американцам, но иначе не назовешь их представителей технических и гуманитарных знаний - преподавателей колледжей, историков, филологов, ученых. В то время на Западе возник какой-то особый интерес ко всему советскому, сопровождавшийся появлением доброжелательства к "русским". Политическая напряженность спадала, угроза ядерной войны казалась уже не такой реальной, и все это автоматически приписывалось Горбачеву. Когда разговор в одной из компаний перешел на политику, и я высказал свое мнение о том, что все сделал Рональд Рэйган, а Горбачев лишь пытается любым путем спасти дряхлого монстра от явного краха, я почувствовал, что меня не совсем одобряют. Еще немного, и примут за коммуниста. Короче говоря, я неожиданно столкнулся с так называемой "горбиманией" и понял, что лучше мне их не переубеждать. Это был не первый и не последний случай, когда мне приходилось сталкиваться с абсолютным непониманием иностранцами нашей жизни, в их стреотипном мышлении, не выходящем за рамки идиом средств массовой информации.
      Но иностранцы иностранцами, в конце концов - это их дело, главное то, как мы сами расценивали все происходящее у нас под носом. И вот по этой части постепенно обнаружились такие неожиданные стороны психологии нашего советского народа, что никакой предыдущий жизненный опыт не помог мне предвидеть этого. Одна часть народа сразу после распада СССР захотела обратно в лагерь, в тотальный дефицит с гарантированной пайкой, с ничегонеделанием и мелким приворовыванием. Другая, осознав полную безнаказанность, ринулась к сверхденьгам и власти. Третья застыла в изумлении, наблюдая за всем этим и пытаясь выжить, сохранив общечеловеческие идеалы.
      Идиотский путч 1991 года положил конец затянувшемуся и нудному догниванию горбачевского социализма, породив на первое время ряд светлых надежд. Когда-то, в несбыточных мечтах о конце советской власти рисовалась картина моментального возрождения России, как только падет тоталитаризм и наступит политическая и экономическая свобода. У меня лично такая убежденность сложилась под влиянием рассказов бабушки и мамы, переживших в Москве страшные голодные годы начала советской власти, и видевших моментальный взлет жизненного уровня в короткий период НЭПа. Тогда, как только что-то разрешили, появилось сразу все: продукты, товары, услуги... Мы же пережили резкий переход к рыночной экономике совсем по-другому. Гайдаровская реформа, этот единственный выход из ложного экономического состояния, не вызвала у меня никакого сомнения, хотя я потерял при этом все, что лежало в сберкассе. Все, накопленное отцом на сберкнижках, и оставленное маме, также растворилось в воздухе в одночасье. Гораздо важнее тогда было увидеть, как сдергивали с пьедестала статую Дзержинского, а позднее услышать заявление Б.Н.Ельцина на весь мир о том, что он сделает все, чтобы раздавить гидру коммунизма. С этой гидрой и вышла главная промашка. Постепенно оказалось, что те, кто вроде бы призван давить ее, или, хотя бы не дать ей благоденствовать под прикрытием Конституции, сами являются в какой-то мере ее частью. Гидра эта настолько вросла в организм общества, что трогать ее стало невозможным. Во-первых, довольно заметная доля населения - это бывшие рядовые коммунисты. Все новое постперестроечное начальство, от аппаратчиков, крупных специалистов по всем отраслям знания, министров, членов правительства, до политологов и т.д. - не просто коммунисты, а крупные партийные работники в недалеком прошлом. Но дело здесь не в количестве и даже не в партийности. Упомянутая гидра въелась в сознание подавляющей части нашего населения, независимо от принадлежности к рядам КПСС. Ее сущность нашла выражение в том, что было названо советским образом жизни. Если в годы первых пятилеток и был определенный энтузиазм в рядах трудящихся, то в 70-е и 80-е годы отношение большинства советских людей к работе не назовешь иначе, как сачкованием. Не могу удержаться и не привести ярчайший пример народного творчества тех лет, точно выражавший это отношение. Эта фраза была тогда крылатой: "Шумит как улей родной завод, а хам-то хули, е-сь он в р..."
      Поголовный конформизм, неприятие чужого успеха, нетерпимость к людям с другими мыслями, национальностью, религией - все это признаки той самой гидры. Чтобы бороться с ней, нужны десятилетия в условиях мудрой политики и жесткой законности.
      А получилось так, что политическая и экономическая свобода была воспринята многими не как открывшаяся возможность нормально трудиться, а как воля, воля к беззаконию, воля к власти. Определенная часть населения России проявила такую непоколебимую и сверхъестественную волю к неограниченному получению денег, собственности, богатства, что весь цивилизованный мир изумился. Здесь-то и проявились привычки позднего советского образа жизни брать, ничего не делая, ничего не умея делать. Проявилось это на всех уровнях, от бизнеса до искусства. Наиболее типичным явлением в начале 90-х стал так называемый рэкет, стяжательство, развившееся на самом низком социальном уровне и в довольно незамысловатых формах. Журналисты с самого начала ошибочно ввели это слово в российский обиход, очевидно не зная, что на Западе под рэкетом понимают шантаж, вымогательство денег у тех предпринимателей, кто зарабатывает их, нарушая законы. В этом случае жертва не может обращаться за помощью в полицию. В нашем же, российском варианте, рэкетирами стали называть обычных грабителей, новый тип пост советских бандитов, обложивших данью всех без исключения предпринимателей, честных или жуликоватых. Жертвами "наездов" стали даже наиболее преуспевающие деятели спорта и культуры. Появился целый слой людей, ничего делать не умеющих и живущих только за счет отнимания денег у тех, кто умеет их зарабатывать. Привычным для жизни предпринимателей стало понятие "крыша". Этот мерзкий нарост на теле общества практически сразу приостановил нормальное развитие мелкого и среднего предпринимательства и пустил новый российский капитализм по неестественному, искривленному пути, став одной из причин низкого уровня жизни в России. Первая половина 90-х ушла на "разборки", связанные с разделом сфер влияния между группировками. В Москве почти каждый день кого-нибудь убивали прямо на улицах. Сперва это казалось чем-то ужасным, а потом народ привык, ведь одни бандиты убивали других. Ну и пусть себе. Затем убийства стали реже, но переместились в высшие сферы. Жертвами стали крупные чиновники и предприниматели, политические и общественные деятели. Обогащение в высших эшелонах власти шло по другим правилам, в других масштабах, а главное - скрытно. Здесь вступили в игру несметные запасы КПСС, смешавшись с "общаками" криминального мира. Падкая на все гнилое пресса в данном случае помалкивала в тряпочку, освещая что попроще. А если кто хотел стать камикадзе, то и погибал, не доведя до конца начатое журналистское расследование, как, например, в случае с Дмитрием Холодовым.
      Осенью 1993 года я и моя жена Ляля поехали по приглашению в гости к одному из самых близких мне людей, Ире Карпатовой в Иерусалим. Ира была неизменным директором "Арсенала" во время всей нашей филармонической работы. С ней мы хлебнули все тяготы и радости гастрольной жизни. Ее знали и любили во всех филармониях Советского Союза, она вечно возила с собой какие-то подарки, кому-то и что-то устраивала. Как типичная одесситка, она никогда не унывала, все сводила к шутке и умудрялась выбивать для "Арсенала" все самое лучшее в смысле условий проживания, транспорта, питания и многого другого. И вот мы прибыли в Израиль, а сын Иры - Игорь Марков, ставший там прекрасным гидом, показал нам все, что только можно. Для меня пребывание на Святой земле стало праздником. Я реально ощутил особую энергетику этой части Земного шара, особенно там, где происходили события , отраженные в Библии. В это состояние можно войти лишь тогда, когда стоишь на месте Голгофы или сидишь в Гефсиманском саду, глядя на те же стены Иерусалима, которые с этого же места видел в последний раз Иисус. Странное, трепетное чувство посещает тебя, когда присядешь на каменную скамейку в развалинах той самой синагоги в Капернауме, где Он впервые начал проповедовать. Из-за того, что вся страна это сплошной камень, там за тысячелетия ничего не меняется. Какой была пещера Ильи Пророка, такой и осталась, так же бьет источник в Назарете, где Мария получила Благовещение, так же течет Иордан, где принял Крещение Сын Божий. Здесь особенно чувствуется вся бессмысленность попыток атеистов свести Священную историю к легендам и мифам. Не зря паломники всегда стремятся к Святым местам. Здесь приходит ощущение реальности происшедшего и отраженного в Писаниях, здесь укрепляется вера.
      Праздник был омрачен началом страшных событий в Москве. Сидя в иерусалимской квартире, мы наблюдали все стадии второго путча. Британское телевидение вело передачу на весь мир постоянно, так что мы, как завороженные, смотрели, как начали обстреливать Белый дом, как он загорелся, как догорел, как неофашисты штурмовали Останкино. Нам вскоре предстояло возвращаться. Мы сидели и гадали, в какую страну мы полетим через три дня. Если бы красно-коричневые победили тогда, то это был бы даже не Советский Союз, а нечто другое, намного страшнее. Буквально накануне нашего возвращения ситуация как-то определилась, Руцкого с Хазбулатовым вывели из Белого дома, Останкино отстояли от напора красно-коричневых, в Москве ввели комендантский час. Мы прилетели в Шереметьево ночью и с огромными трудностями, проезжая через множество омоновских постов, наводивших ужас, добрались до дома. Позднее загадки с ложной демократией продолжались. Людей, которые залили бы кровью мести всю страну, приди они к власти в октябре 1993-го, и пальцем не тронули, позволив им вновь постепенно занять вполне законные позиции в борьбе за власть. Я категорически против всяких расправ, но людей, для которых человеческие жизни - ничто, надо было лишить возможности хотя бы занимать руководящие посты, предоставив право просто работать - рабочими, шахтерами, крестьянами. Но они все норовят в парламентарии, спикеры, министры, президенты. Партия, допустившая уничтожение порядка шестидесяти миллионов своих сограждан во времена репрессий, выхолостившая генофонд нации, надругавшуюся над православием, превратившую Россию в мировое пугало, должна была подвергнуться открытому общественному осуждению хоть с какими-нибудь с юридическими последствиями, как это было с нацизмом в Германии после войны. Но что это я все о грустном, вернусь-ка я к своей профессии.
      После того, как в самом начале 90-х "Арсенал" был по собственному желанию уволен из Калининградской филармонии, я оказался в положении свободного художника, с трудовой книжкой на руках. До пенсии оставалось лет пять и нужно было ее где-то пристроить, чтобы не терять трудовой стаж. Мой приятель-программист Андрей Родионов зачислил меня в свою фирму "Ракурс" на должность системного аналитика по новым музыкальным технологиям. Это соответствовало моим знаниям в ту пору, поскольку я давно уже работал на компьютере, осваивая все новое в области мультимедиа. Мне даже положили там скромную зарплату, гарантировавшую выживание. Как выяснилось потом, пенсию больше трехсот двадцати рублей мне не дали бы ни при каких стажах, если я не ветеран, генерал или крупный партийный работник в прошлом. Но работа в "Ракурсе" в любом случае пошла мне на пользу, я и сам кое-чему научился и приобщил немало людей к домашнему компьютеру. Тогда он был еще диковинкой.
      Но главное, что я столкнулся в начале 90-х с тем, что болезненно испытали тогда многие профессионалы - с невостребованностью. Это неприятное, досадное состояние, когда ты знаешь, что ты мастер своего дела, а это никого не волнует, тебе никто не предлагает работу. Такие горькие чувства усиливались еще и сознанием того, что на поверхности оказались не просто мало профессиональные выскочки, а явно профнепригодные, но чрезвычайно активные люди. Было что-то нелепое в том, что люди, всю жизнь боровшиеся с только что рухнувшей Системой, остались не у дел в сфере культуры, а ключевые позиции захватили либо прежние коммунисты, назвавшиеся демократами, либо молодые новые циники, вообще без особых убеждений. В начале 90-х многие крупные деятели советской культуры попали в тяжелое материальное, да и моральное положение. Немало ценных для России людей, особенно представителей науки, тогда эмигрировали. Члены творческих союзов потеряли все привилегии, которые давала им советская власть. Побывав некоторое время членом правления Союза композиторов Москвы, я участвовал в тот период в еженедельных заседаниях, на которых рассматривались заявления с просьбами о материальной помощи от известных композиторов и музыковедов, которые полностью лишились средств к существованию. Многих из них даже хоронили за счет Союза.
      Первое время, как и все, я замкнулся в себе, засел дома и начал работать "в стол", писать музыку, фиксируя ее с помощью компьютера, делать себе фонограммы для выступлений без ансамбля.