Однако после Великой Победы, которая даже в глазах Михаила Пришвина — ранее крайне или хотя бы весьма критически относившегося к происходившему в стране — представала как победа социалистического строя, Сталин уверовал, что можно и должно создать растущий во все стороны «лагерь социализма», который будет теснить «лагерь капитализма». И это отнюдь не было его личным убеждением (хотя ныне «экспансия» СССР в Восточную Европу толкуется обычно как выражение субъективного сталинского произвола).

Выше цитировалось письмо Александра Солженицына, отправленное с границы Восточной Пруссии, — письмо, в котором с явным удовлетворением говорилось, что армия находится на границе «войны отечественной и войны революционной» — то есть войны, призванной распространить социализм-коммунизм на Запад, включая и саму Германию. И эту настроенность разделяло тогда с Солженицыным множество людей в СССР (о чем — ниже), хотя ныне ее пытаются свести к личному экспансионизму Сталина.

Может, впрочем, показаться нелогичным, необоснованным тогдашнее (1944-1945 годов) резко критическое отношение Солженицына к Сталину, который ведь уже тогда, без сомнения, предусматривал продвижение социализма на Запад, — пусть и не в тех масштабах, о которых мечтал в то время «революционно» и «коминтерновски» настроенный Солженицын. Однако Сталин, планируя распространение социализма на страны Восточной Европы, не имел в виду каких-либо революций в этих странах; переход власти к тамошним партиям коммунистического характера представлял собой своего рода дворцовые перевороты, опиравшиеся на дислоцированные в этих странах войска СССР.

Ныне, после ликвидации восточноевропейского «соцлагеря», новые правители этих стран открыто и часто с негодованием высказывают убеждение, что их страны были безосновательно «вырваны» на полвека из Европы, к которой они извечно принадлежали, — и это, надо признать, геополитическая истина, — хотя, вместе с тем, нельзя отрицать, что эти страны — своего рода «окраина» Европы, и они никогда не имели в ней того статуса, который присущ основным европейским государствам. Тем не менее они, если прибегнуть к «недипломатическому» языку, всегда предпочитали быть «задним двором» Европы, нежели «передним крыльцом» Евразии-России, — это ясно, например, из истории Польши в прошлом столетии (отмечу, что мне не раз довелось убедиться в этом предпочтении еще в 1960-х годах, когда я часто и тесно общался со многими литераторами восточноевропейских стран, а в конце 1980-х годов я прямо сказал об этом в своих интервью польской и чехословацкой газетам).

Как уже отмечено, создание «соцлагеря» из стран Восточной Европы подразумевало не «революционные» акции в этих странах, а переход их под эгиду государственной мощи победоносного СССР. Вопреки цитированным словам Солженицына, эта мощь, двигаясь на запад от границы СССР, несла в себе вовсе не «революционность», а, напротив, определенный «консерватизм», что, в частности, выразилось в возрождении (разумеется, частичном и переосмысленном) наследства российского славянофильства ХIХ века. Уже во время войны начал издаваться популярный журнал «Славяне», а вскоре после Победы был восстановлен Институт славяноведения АН СССР; и в журнале, и в Институте так или иначе оживала славянофильская традиция. Ведь большинство стран и, тем более, народов, которые вошли в «соцлагерь», были славянскими и потому будто бы естественно тяготели к славянским народам СССР, составлявшим преобладающую часть его населения.

Между тем «племенная» концепция русских славянофилов прошлого столетия была заведомо поверхностной; более глубокая и более масштабная мысль Константина Леонтьева убедительно опровергла славянофильскую программу. Еще в 1873 году он писал, что "для России завоевание или вообще присоединение других славян было бы роковым часом ее разложения и государственной гибели249. Если одна Польша, вдобавок разделенная на три части250, стоила России столько забот и крови, то что же бы произвели пять-шесть Польш?"251 (курсив самого К. Н. Леонтьева). В «соцлагере» оказался десяток западно— и южнославянских народов общей численностью более 60 млн. человек (к 1990 году — более 80 млн.), а также более 40 млн. (к 1990-му — около 60 млн.) немцев, румын, албанцев, венгров (то есть к 1990 году — только в два раза меньше, чем население СССР)…

Геополитическая «несовместимость» с так или иначе присоединяемыми к СССР европейскими (пусть и восточными) странами со всей ясностью выразилась в том, что уже в июне 1948 года происходит весьма резкий разрыв СССР с Югославией, — хотя, казалось бы, она была наиболее близким союзником (в частности, именно Белград в 1947 году был избран в качестве местопребывания Коминформа!). В 1953-м разразилось восстание в Восточном Берлине, в 1956-м — в Польше и с особенной силой в Венгрии.

Все это в течение долгого времени объясняли происками «буржуазных» элементов и подстрекательством империалистического Запада. Отчасти такое мнение не лишено оснований, но показательно, что первый конфликт был с коммунистической властью Югославии, второй начали берлинские рабочие, третий и четвертый были порождены расколом внутри «рабочих» партий и т. д.

Ныне, как уже сказано, полувековой период в истории восточноевропейских стран определяют как искусственную «вырванность» их из Европы, и рядом с этим геополитическим толкованием чисто политические и экономические объяснения предстают в качестве второстепенных и имеющих относительное значение.

Правда, геополитическая подоснова конфликтов между СССР и восточноевропейскими странами стала очевидной только через много лет. Первоначально эти конфликты нередко осознавались в узкополитическом плане: СССР представал как воплощение «консерватизма», даже «реакционности», а те или иные из восточноевропейских стран — как носители «прогрессивности» и прямой «революционности». Так, известный югославский деятель Милован Джилас (позднее ставший антикоммунистом) в своих воспоминаниях «Беседы со Сталиным» поведал о том, что он «был прямо потрясен и оглушен» сталинской речью, обращенной в начале 1945 года к югославской правительственной делегации: "Он (Сталин. — В.К.) мало или вовсе ничего не говорил о партиях, о коммунизме, о марксизме, но очень много о славянах, о народах, о связях русских с южными славянами…"252

В силу недостаточной осведомленности и под воздействием тенденциозных мнений многие авторы и сегодня истолковывают ситуацию в послевоенной Восточной Европе явно неправильно: СССР преподносится в качестве носителя революционно-коммунистической тенденции, а та же Югославия — либерально-демократической. Между тем не так давно были изучены сохранившиеся в архиве отчеты о состоявшемся в конце сентября 1947 года совещании Коминформа, из которых стало очевидным следующее:

"Особенно активно выступали югославы. М. Джилас дал целый обзор ошибок руководства компартии Франции, начиная еще с войны, критика носила резкий характер… Югославский представитель обвинил французов в либерализме, фетишизации парламентских методов борьбы, в постоянных уступках буржуазии. Он утверждал, что во Франции и Италии имелись условия для полного захвата власти, осудил в связи с этим роспуск и разоружение по инициативе компартии партизанских отрядов. Выступление Э. Карделя (также один из высших тогдашних правителей Югославии. — В.К.) было посвящено в основном критике итальянских коммунистов: «Не могут долго сидеть вместе в одном и том же правительстве коммунисты, представители революционного рабочего класса, антиимпериалистических сил и социализма и представители финансового капитала и империализма или их лакеи, начиная с социал-демократии…» Кардель даже ставил вопрос шире, говоря о появлении в международном коммунистическом движении во время войны и после тенденции, обозначающей некоторый уклон от революционной теории марксизма-ленинизма… Эта тенденция заключалась в признании некоторыми компартиями возможностей мирного парламентского развития империализма, а не… дальнейшего обострения его внутренних противоречий и классовой борьбы…253

Перешедший впоследствии на антикоммунистические позиции (такого рода «метаморфозы» вообще типичны для наиболее «радикально» настроенных людей), Джилас в своих воспоминаниях старался умолчать о собственной коммунистической агрессивности 1940-х годов. Но он все же «проговорился» об одном своем «столкновении» со Сталиным в ходе совещания в Москве в феврале 1948 года. Обсуждался текст заключенного незадолго до того югославско-болгарского договора, в котором договаривающиеся стороны обязывались «поддерживать всякую инициативу, направленную… против всех очагов агрессии…» Сталин вмешивается: «Нет, это превентивная война — самый обыкновенный комсомольский выпад! Крикливая фраза…» (Джилас, цит. соч., с. 129). В тех же воспоминаниях, кстати сказать, Джилас удостоверяет, что Сталин был категорически против развязывания какой-либо войны; но об этом мы еще будем говорить.

И последовавший вскоре разрыв Югославии с СССР осознавался тогда в Белграде как итог конфликта между «революционностью» югославских коммунистов и «реакционностью» Сталина и его окружения. В 1960 году автор этого сочинения побывал в Белграде, и даже в то время все югославы, с которыми довелось общаться, истолковывали конфликт 1940-х годов именно так!

Впоследствии — скажем, во время волнений в Чехословакии в 1968 году — конфликт с СССР осознавался уже по-иному — как противостояние «демократической» и «тоталитарной», или хотя бы «авторитарной» идеологии, и это было уже существенным приближением к осознанию геополитической несовместимости «европейского» и «евразийского». Но в 1948 году противоречие между той же Югославией и СССР толковалось в ней как противоречие подлинного марксизма, социализма, революционности и нарастающих в СССР консерватизма, традиционности, даже отказа от социализма. Разрыв Москвы и Белграда совершился после того, как Сталин познакомился с изложением речей на «закрытом» заседании Политбюро ЦК КПЮ 1 марта 1948 года (изложение это опубликовано в книге Ю. С. Гиренко «Сталин — Тито». — М., 1991, с. 349, 350):

"Восстановление русских традиций — это проявление великодержавного шовинизма. Празднование 800-летия Москвы (в сентябре 1947-го. — В.К.) отражает эту линию… Недавнее постановление ЦК ВКП(б) о музыке (10 февраля 1948-го. — В.К.) — это возврат только к русскому классицизму… Такая политика Советского Союза говорит о глубоких изменениях, происходящих в стране. Об этом говорил Кардель, особенно Джилас и другие… Гошняк даже сказал так, что политика СССР — это препятствие к развитию международной революции. Тито ответил на это репликой: «Точно»… Кардель заявил: «Нам навязывается понятие новой демократии, а мы — народная демократия. Это — принципиально новое, и это в Советском Союзе не могут понять…» Кидрич в свою очередь ответил Карделю: «Они будут противиться строительству социализма, поскольку в СССР происходит перерождение…» Кидрич относится к Советскому Союзу исключительно высокомерно, считая, что в Советском Союзе существует малокультурье…" Последнее уже ближе к истинной сути проблемы…

Итак, великая Победа породила в сознании Сталина, как и множества людей СССР, своего рода эйфорию: казалось, что мощь социалистической Державы, разгромившей гигантскую военную машину, способна целиком и полностью переделать по своему образу и подобию более чем 100-миллионное население Восточной Европы, включая советскую зону оккупации Германии, превращенную в 1949 году в ГДР.

Правда, в верхнем эшелоне власти СССР нашелся человек, который вскоре после смерти Сталина, в мае 1953 года, предложил не строить социализм в Восточной Германии; это был не кто иной, как Л. П. Берия. И в последние годы появился целый ряд публикаций, авторы которых в сущности восхваляют Берию за эту его инициативу. В одной из таких публикаций говорится, что 27 мая 1953 года254 на заседании Президиума Совета Министров СССР Берия заявил: «… нам нужна только мирная Германия, а будет там социализм или не будет, нам все равно…» С контрзаявлением выступил Молотов, считавший, что вопрос, по какому пути пойдет страна в самом центре Европы, очень важен. Хоть это и неполная Германия, убеждал он, но от нее многое зависит… отказ от создания социалистического государства в Германии означает дезориентацию… в целом Восточной Европы. А это, в свою очередь, открывает перспективу капитуляции восточноевропейских государств перед американцами. Молотова поддержали Хрущев, Первухин, Сабуров, Каганович и Булганин… Как утверждал потом Хрущев… он убедил Берию «окончательно отказаться от своих предложений…» "Однако, — заключает нынешний толкователь давних событий, — как показало время, прав оказался все-таки «лубянский маршал». Уже в июле (на деле — в июне. — В.К.) 1953 года в ГДР начались выступления рабочих, студентов, интеллигенции. Их подавили силой". И автор — Борис Старков — выражает своего рода глубокое сожаление: «Прошло более 30 лет, прежде чем Германия воссоединилась»255.

Итак, Берия предлагал, мол, правильный альтернативный путь, но догматики помешали ему. Этот вывод — как, впрочем, и цитируемое рассуждение в целом, — увы, весьма легковесен. Начать с того, что Германия, строго говоря, не «воссоединилась» до сих пор, ибо принадлежавшая немцам еще с ХIII (!) века Восточная Пруссия находится с 1945 года и по сей день в составе России и Польши…

Далее, упразднение в 1953 году социализма (в широком смысле слова) в ГДР с неизбежностью должно было бы привести к установлению ее многосторонних взаимосвязей с остальной Германией и Западом вообще, — то есть к выходу из-под «контроля» СССР, а в тогдашней ситуации Восточная Германия никак не могла бы при этом быть «нейтральной» и «мирной», поскольку отнюдь не являлись таковыми отношения СССР и Запада в целом.

Наконец, нет сомнения, что выход Восточной Германии из-под контроля СССР послужил бы мощным стимулом для аналогичных устремлений в других восточно-европейских странах…

Правда, как уже сказано, фактическое вовлечение Восточной Германии — как и других стран Восточной Европы — в геополитическое поле России-Евразии было в конечном счете бесперспективно, — как, например, и аналогичное вовлечение в это поле Польши и Финляндии в начале ХIХ века. Стоит добавить, что столь же бесперспективным являлось (в том же конечном счете) присоединение странами Западной Европы огромных территорий на остальных континентах планеты (присоединение, которое было гораздо более длительным и тяжким для так называемых «колоний» Запада).

Но одно дело — дальняя историческая перспектива и совсем иное — конкретный исторический период. Наша Победа не могла не привести к контролю СССР над Восточной Европой (что, в свою очередь, закономерно привело к вовлечению ее в евразийское геополитическое поле); это, повторю, было ее, Победы, неизбежным следствием, — к тому же, так сказать, вторичным следствием, диктуемым общим состоянием мира после 1945 года, — состоянием, в основе которого была тотальная конфронтация США и СССР, обретшего статус второй великой державы.

Инициатива Берии (которую вскоре самым активным образом использовали для его разоблачения в качестве предателя социализма) была в то время совершенно безосновательной, и впоследствии, в 1970-х годах, В. М. Молотов, который в мае 1953-го оспорил Берию, определил причину этой его инициативы, в общем, верно: "… он (Берия. — В.К.) коренными вопросами политики не особенно интересовался, а думал, есть сила, так нас никто не тронет. Примерно так. Во всяком случае не углублялся в это дело"256.

В высшей степени показательно, что даже и сын Берии, Серго Лаврентьевич, пришел к выводу о полной «утопичности» отцовской инициативы. В своей книге «Мой отец — Лаврентий Берия» (М., 1994) он стремится — что естественно — всячески реабилитировать и даже идеализировать ее героя и, в частности, продемонстрировать отцовскую прозорливость: так, он утверждает, что «отец был одним из инициаторов объединения Германии». Догматическая «правящая верхушка» отвергла предложение Берии, однако через почти четыре десятка лет оно осуществилось. Но хорошо знающий историческую реальность сын Берии вместе с тем констатирует, что в США в 1950-х годах «просчитывали варианты дальнейшего развития событий и пришли к выводу — соответствующие документы были получены Советским Союзом по линии разведки, — что допустить объединение Германии по предложению СССР ни в коем случае нельзя… Фактически тогда Запад поддержал советскую правящую верхушку» (с. 362-363).

Серго Лаврентьевич написал об этом, по-видимому, для того, чтобы «возвысить» своего отца над правящей верхушкой не только СССР, но и США!.. Однако речь ведь идет не о политическом мыслителе, прозорливо рассуждающем о неизбежных грядущих воссоединении Германии и «возврате» Восточной Европы в свое геополитическое поле, а о государственном деятеле, призванном выдвигать реалистические решения в сфере современной политики; с этой точки зрения инициатива Берии была совершенно неадекватна реальной исторической ситуации, и приходится согласиться с Молотовым, который утверждал позднее: «Берия-то в общем мало интересовался коренными вопросами…»

Ныне, как уже сказано, многие — и, кстати сказать, самые разные по своим убеждениям — авторы придают существеннейшее значение бериевской инициативе 1953 года, хотя одни готовы превознести «прозорливого» Берию, другие, напротив, проклясть его как предтечу М. С. Горбачева, бездумно «подарившего» Западу ГДР. Но и то, и другое — плоды поверхностного толкования истории. Помимо прочего, инициатива Берии, по всей вероятности, вообще не оставила бы заметных следов, если бы он не был объявлен предателем и просто врагом. Ведь и Хрущев, и Молотов позднее — совершенно независимо друг от друга — свидетельствовали, что Берия, выдвинув на Президиуме ЦК утром 27 мая 1953 года свое предложение, касающееся ГДР, и получив отпор других членов Президиума ЦК, в тот же день отказался от своей инициативы!257 А всего через три недели именно Берия руководил беспощадным подавлением бунта в Восточном Берлине…

Но после осуществленного вскоре же ареста Берии (26 июня 1953 года) его «германская» инициатива была крайне раздута на заседавшем 2-7 июля Пленуме ЦК КПСС, и нынешнее весьма широкое обсуждение этой инициативы возникло именно поэтому. С ловом, так пишется сегодня история…

Но обратимся к центральной проблеме — послевоенному противостоянию СССР и Запада во главе с США. В течение долгого времени это противостояние объясняли агрессивностью США, ныне же в сущности господствуют противоположные утверждения. Между тем объективное изучение фактов дает все основания для вывода, что так называемая холодная война, которая время от времени порождала на планете так называемые горячие точки, была всецело обоюдным делом. В своей уже цитированной книге бывший заместитель директора ЦРУ Рэй Клайн утверждает, что причиной холодной войны был-де «отказ Советского Союза действовать в духе достигнутого с Черчиллем и Рузвельтом взаимопонимания и согласия, захват им — с 1945 по 1948 год — политического и военного контроля над большей частью Восточной Европы и намерение добиться такого же контроля над Грецией, Турцией, Ираном, Югославией, Италией…»258

Но, во-первых, как было показано, Черчилль еще в октябре 1942 (!) года считал СССР-Россию главным врагом «союзников», и «второй фронт» был предназначен по сути дела не для разгрома Третьего рейха, а для недопущения России в Германию и Европу в целом. Так что те «взаимопонимание и согласие», которые будто бы определяли политику «союзников», крайне сомнительны.

Вот, например, как осуществлялось сразу после Победы разделение оккупационных зон на территориях Германии и Австрии: «Черчилль, — констатировал британский историк Алан Тейлор, — и по этому поводу был воинственно настроен. Он даже предполагал использовать ВВС для „удара по коммуникациям русских армий, если те решат продвинуться дальше, чем предусмотрено соглашением“. Фактически вовсе не русские, а именно западные союзники так поступили…» И затем именно «англичане и американцы постепенно отошли на согласованные границы, зачастую отойти пришлось почти на 120 миль» (с. 545; 120 миль — почти 200 км!).

Далее, «контроль» СССР был действительно установлен только на территориях, оказавшихся в зоне расположения его войск; характерно, что Клайн (см. только что приведенную цитату) исключил из подконтрольных СССР стран Югославию, откуда наши войска ушли сразу же после разгрома находившихся там германских войск, в конце 1944 года.

Наконец, тезис о «намерении» СССР установить свой контроль также и над Грецией, Италией и т. д. едва ли имел под собой реальные основания. Джилас поведал, что в феврале 1948 года, когда в Греции было достаточно мощное восстание, имевшее очевидную антиамериканскую и антибританскую направленность, Сталин безоговорочно заявил:

"— Следует свернуть восстание в Греции, — он именно так и сказал: «свернуть». — Верите ли вы, — обратился он к Карделю, — в успех восстания в Греции?

Кардель отвечает:

— Если не усилится иностранная интервенция и если не будут допущены крупные политические и военные ошибки…

Но Сталин продолжает, не обращая внимания на слова Карделя:

— Если, если! Нет у них никаких шансов на успех. Что вы думаете, что Великобритания и Соединенные Штаты — Соединенные Штаты, самая мощная держава в мире, — допустят разрыв своих транспортных артерий в Средиземном море! Ерунда… Восстание в Греции надо свернуть как можно скорее…"

И Джилас вполне разумно говорит о тогдашних намерениях Сталина: «В его расчеты не могло входить создание на Балканах еще одного коммунистического государства… Еще меньше могли входить в его расчеты международные осложнения, которые приобретали угрожающие формы и могли если не втянуть его в войну, то во всяком случае поставить под угрозу уже занятые территории» (с. 130-131).

Показательно, что Кардель и, без сомнения, Джилас (в то время) как раз явно жаждали присоединить к «соцлагерю» и Грецию, и даже Италию с Францией, где, согласно приведенному выше утверждению Джиласа (сентябрь 1947 года), «имелись условия для полного захвата власти» — захвата компартиями…

Но прав был, без сомнения, Сталин, утверждавший, что США не допустят разрыва важнейших «артерий». Восточная Европа — дело другое. Алан Тейлор с присущей ему объективностью писал: "Когда рухнула власть немцев в Восточной Европе, в образовавшийся вакуум двинулась советская власть — это было неизбежным следствием победы. В политическом отношении русские во многом вели себя в Восточной Европе так же, как американцы и англичане на западе… Они отстраняли от власти антикоммунистов259, но англичане и американцы такие же меры принимали в Италии и Франции против коммунистов" (с. 539. Выделено мною. — В.К.). Впрочем, «такие же меры» сказано не вполне точно. «Меры» США нередко выражались в «тайных операциях» — подчас весьма коварных. Сам «цереушник» Клайн не без гордости сообщает в своей книге, что ЦРУ разработало " обширную программу тайных политических акций, включавшую и действия военизированных формирований… К 1953 году тайные операции осуществлялись ЦРУ в 48-ми (! — В.К.) странах" (с. 21. Выделено мною. — В.К.).

И вот что особенно показательно. Английский политолог Р. У. Джонсон опубликовал в 1984 году статью, посвященную проблеме «тайных операций» послевоенного времени, в которой констатировал: "Не удалось обнаружить ни единой тайной операции КГБ260, сравнимой по масштабам с операциями ЦРУ. Ни одна разведка мира не может быть столь совершенной или настолько удачливой 40 лет кряду (то есть сохранить в тайне все свои операции с 1945 по 1984-й. — В.К.). Поэтому неизбежно напрашивается вывод о том, что КГБ крайне редко прибегает, если прибегает вообще, к тайным операциям"261 (курсив мой. — В.К.).

Сопоставляя вывод Джонсона с горделивым сообщением Клайна о том, что ЦРУ только в 1945-1952 годах осуществляло «тайные операции» в почти 50 странах, приходится задуматься о сравнительной «агрессивности» СССР и США в те времена, — хотя сегодня господствует версия, согласно которой именно (или даже только) СССР был агрессивен.

Правда, стремление к прямой борьбе с «миром капитализма», убежденность в том, что великая Победа 1945 года открывает путь к переустройству мира — в конечном счете к победе социализма-коммунизма на планете в целом, — была присуща тогда вовсе не только зарубежным «интернационалистам» типа Джиласа и Карделя. В СССР было достаточно много людей, которые полагали, что «революционная война» (вместо «отечественной») стоит в повестке дня.

Имеет смысл процитировать здесь мало кому известное послевоенное стихотворение Бориса Слуцкого «Встреча» — о соприкосновении весной 1945 года с армией «союзников»:

Могу свидетельствовать, что, скажем, в Московском университете, куда я пришел в 1948 году, такого рода настроенность была достаточно широко распространена, хотя, как мы видели, Сталин в том самом 1948-м резко заявил Джиласу и Карделю, что их революционная воинственность — «самый обыкновенный комсомольский выпад. Крикливая фраза» (впрочем, в Московском университете я и имел дело с комсомольцами…). И цитированное стихотворение никак не могло быть опубликовано в то время…

Ныне же постоянно говорится о том, что именно Сталин и его окружение якобы со дня на день готовили «Третью мировую». Впрочем, прежде чем обсуждать этот вопрос, следует уяснить, что при сопоставлении тогдашних «позиций» СССР и США в отношении возможного военного столкновения необходимо осознать принципиальное различие самих этих «действующих лиц» Истории (в нынешних сочинениях эта сторона проблемы в сущности игнорируется).

СССР исходил в своих действиях главным образом из политико-идеологических соображений, сплошь и рядом пренебрегая ради них прагматическими «материальными» интересами (примером может служить вывоз хлеба в голодном 1946 году, — о чем говорилось выше). Между тем в основе действий США лежали как раз чисто прагматические соображения, которые в конечном счете даже можно выразить в денежном, долларовом эквиваленте…

Последовательный и нередко ничем не прикрытый, «голый», прагматизм, присущий США, с давних пор вызывал неприятие или даже прямое негодование в России (а также и в определенных кругах Европы). Еще в 1836 году, когда государству США исполнилось всего только 60 лет, Пушкин писал, что «несколько глубоких умов в недавнее время занялись исследованием нравов и постановлений американских», и это исследование привело к «разочарованию»: «Уважение к сему новому народу и его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме… Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)»263.

Эти слова Поэта многократно цитировались, но, как правило, «без комментариев»; однако взятые сами по себе, вне контекста пушкинской статьи, они способны вызвать оправданные сомнения. Да, конечно же, «эгоистический» прагматизм и подавляющая все остальное «страсть к довольству» (материальному) определяют бытие людей в США.

Чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно и трезво вчитаться хотя бы в столь любимые многими поколениями русских мальчиков «Приключения Тома Сойера» Марка Твена, изданные в 1876 году, то есть в год 100-летнего юбилея США, а в 1886-м уже появившиеся в русском переводе. Наши мальчики, правда, просто не замечали или, точнее, не осознавали (и это вполне закономерно), что в глазах очаровавшего их юного героя верховной ценностью являются деньги… Это можно обнаружить в целом ряде эпизодов марктвеновского повествования, а завершается оно своего рода апофеозом — герой обретает солидный счет в банке с «шестью процентами годовых»… Особенно существенно, что речь идет о мальчике, — то есть американское представление об «идеале» складывается уже в самом раннем возрасте…

Но, во-первых, марктвеновский герой все же обладает несомненным обаянием, и, значит, чуждый нам американский прагматизм способен чем-то уравновешиваться в исповедующих его людях… Далее, следует отдавать себе отчет в том, что качество, которое мы не принимаем в своем, родном мире, имеет существенно иное значение в ином мире, и вообще этот иной мир, объективно говоря, не «хуже» (впрочем, и не «лучше») нашего: он другой.

Наконец, рядом с Томом Сойером предстает Гек Финн (ставший также героем другого, целиком посвященного ему, повествования Марка Твена264). «Разбогатев» вместе с Томом, Гек испытывает предельный восторг (он ведь все же американец!), но, как оказывается, не хочет и просто не может воспользоваться своим богатством и остается тем же, чем был, — «бродягой», скитающимся по стране вместе с негром Джимом (а в те времена негры являлись в США в сущности «недочеловеками»…). Однако «прагматический» Том продолжает дружить с Геком…