- Хха! - Марья скривилась так, что левый зрачок ее уехал вовсе куда-то в угол глаза. - Вот и вся любовь. Завтра, да потом. А потом ищи тебя, как ветра в поле. Ладно уж, обойдусь. По бедности вашей.
      - Что?!! - князь взревел как медведь и взвился, словно ему шило воткнули в задницу. И эта стерва тоже упрекала его в бедности! Но Марья ничуть не испугалась:
      - Слуга твой малохольный шкуру вон, и ту утром уволок. А уж грамота...
      - Что?!!! - еще громче рявкнул князь. Марья дернула плечом и исчезла.
      - Тимоха! - Олег гаркнул так, что во дворе вздрогнули и переступили кони. Тимоха возник с испуганно вытаращенными глазами. Князь подскочил, схватил левой рукой за грудки, затрещали нитки, посыпались крючки.
      - Ты зачем, поганец, шкуру уволок?! Как ты князя посмел позорить, мерзавец! Убью!!! - и отшвырнул его к стене. Лавка подсекла Тимоху под коленки, он упал на нее, больно и громко стукнувшись затылком об стену. Скривился плаксиво, заканючил:
      - Ну что ты, князь, я ж как обычно... я ж не успел, когда ты... откуда ж мне было знать?..
      Но князь его не слышал, а продолжал орать как глухому:
      - Пергамент давай! Перо, чернила! Мигом, стервец! Пришибу!
      Тимоха стрелой вылетел из горницы и уже через минуту положил перед князем все требуемое.
      - Шкуру отдай! Ноги выдерну! - князь начал писать. - Хозяйку найди, узнай, как мужа ее зовут. Сюда приведи. Хоть силой!
      - Я это, князь, сей миг... - Тимоха переступил с ноги на ногу, но не ушел.
      - Что еще?!
      - Там это... Дозорные наши всадников каких-то видели. С Окской стороны.
      - Ну и?..
      - Ну кинулись, а те ускакали.
      - Куда?
      - Назад, на север.
      - Брысь! - Тимоха исчез.
      "Секут, далеко ли я ушел. Все правильно. А может - войско? От самого Бежецка? Нет, дозоры. Князю теперь доводят, где я и что я. Ладно, скоро я сам к вам обернусь. Там и поглядим".
      Непривычное занятие заставляло сосредоточиться, успокаивало. Дважды забегал Тимоха с нужными сведениями и с жалобами, что хозяйка к князю идти не желает. Олег дописал грамоту, продел нитку, начал разогревать на свече сургуч. Тимоха втащил за руку упирающуюся Марью:
      - Вот, князь. Добром идти никак не хотела.
      - Оставь нас. Узнай, все ли готово. Выступаем.
      Тимоха исчез. Марья стояла потупившись, чуть вполоборота, грудь ее торчала гордо и вызывающе. Олег встал, подошел:
      - Крепко ты меня обидела. Маша. Был бы кто другой, голову бы, наверное, снес. Держи вот, грамота мужу твоему. Васильем его зовут? Правильно я написал? (Марья кивнула.) Не скуп я, не серчай. Думал, вернусь с подарком, жарче обнимешь, а ты...
      Марья развернула грамоту, всмотрелась, улыбнулась. И у Олега отлегло от сердца - он боялся, что она не возьмет и больше до себя не допустит.
      "И что это я как мальчишка? Ну сильна, ну и что? Бабу еще себе не найду горячую? Ведь и ясно же, что она не от души, а за выгоду. Нет! Пусть и за выгоду, черт с ней, но так еще ни одна не обнимала! Но почему я так боюсь, что не допустит? Ей ведь только давай и давай! Или она действительно ведьма и уже меня присушила?" Колдунов Олег боялся и сейчас незаметно омахнул себя двумя пальцами: "Чур меня, черная сила!"
      - Ты что же, читать умеешь?
      - Купецкая жена все уметь должна, - Марья продолжала улыбаться, спасибо, Великий князь! Истинно Великий князь! Возвращайся скорей, я ждать буду, - она расстегнула верхние крючки на кофте, собираясь, очевидно, прятать полученное сокровище за пазуху, но грамота была большущая, с огромной, висящей на нитке печатью, и Марья растерялась, оглянулась на князя, покраснела, потянулась застегиваться... Тут уж он не выдержал, подскочил, обнял, начал тискать.
      - Ну что ты. Войдет кто. Лучше вертайся скорей.
      - Жди, Марьюшка, я скоро.
      Хозяйка давно хлопнула дверью, а он все стоял, глупо улыбаясь, смотрел ей вслед, ничего не видя, не в силах оторваться от воспоминаний этой ночи.
      * * *
      Через полчаса войско рязанцев двинулось из Глебова напрямую к разведанному лагерю москвичей, оставляя Зарайск справа.
      Олег только упал в сани, так и уснул как убитый, и первые три часа, пока шли до Осетрика, предполагаемого места встречи с противником, не подавал никаких признаков жизни.
      На марше, примерно к середине пути, разведка выяснила, что москвичи с Осетрика ушли. Оба воеводы подъехали к князю посоветоваться, но растолкать его не удалось. Тимоха получил пинка в неудобное место, зашипел и заверещал вполголоса, стал каяться перед воеводами:
      - Зачем я ему, дурак, меду подогрел? Теперь хрен к нему подступишься.
      Воеводы покачали головами и отступились. Все равно вперед идти, никуда не денешься, а там посмотрим. Но когда пришли на место покинутого московского лагеря, советоваться все-таки пришлось. Федор сам (Тимоха забоялся) плесканул в лицо князю ледяной воды, и тот, матерясь и тряся головой, сел в санях. Упершись в Федора, глаза его осмыслились:
      - Ну чего?
      - Чего... Пришли.
      - Ну и что? Где они?
      - А они ушли.
      - Куда ушли?!
      - Дальше побежали.
      - А-а-а... Ну и что? А вы раньше не могли мне сказать?
      - Не могли. Тимоха хотел, так ты его чуть не искалечил. До сих пор за мотню держится.
      Князь вспомнил что-то:
      - Тимох, ты шкуру отдал?
      Тимоха глядел крайне обиженно:
      - Дыть... Куда ж деваться.
      - Смотри! Ну а вы, воеводы? - князь зевнул во весь размах челюстей. Самим, что ль, непонятно, что делать? Догоняйте купцов, догоняйте! Догоните, тогда будите. Тимох, подогрей мне еще ковшик.
      Он опять упал в сани, вознамерившись спать дальше, но Тимоха подскочил, шепнул на ухо:
      - Князь, там сзади опять какие-то дозоры мельтешат.
      - Помельтешат - перестанут. Брысь! - и на сей раз князь захрапел. Как никогда. Медвежьим рыком с поросячьим хрюканьем. Так что мед Тимохе подогревать не пришлось.
      * * *
      Ко времени этого разговора московское войско (идти ему было меньше, около 11-ти верст) уже встало на берегу Вожи и начало готовиться к сражению. Только вот сражаться в теперешнем положении было никак нельзя. И понимал это пока что лишь Микула. Причина была одна и простая (о ней мы уже сказали) - Бобер потерялся.
      Коломенские разведчики, аккуратно пересвистывавшиеся с серпуховчанами все время, после Зарайска вдруг перестали их слышать.
      - Ну что за б...ство! - выходил из себя Микула. - Ну куда они могли??
      Одно только здравое на ум приходило: что Олег часть войска отвернул и дал им по соплям. Так, что свистеть разучились. Но ведь вот же он, Олег, на пятки наступает! Как ему войско делить? На это времени сколько уйдет. Да и полков у него - не разбежишься.
      - Где твой командир? - раза три уже грозно подступался он к Корноуху. Но тот (стратег невеликий) лишь неуверенно пожимал плечами, хотя и успокаивал:
      - Не бойсь, воевода! В самый раз объявится. Не такой это человек.
      "В самый раз... Когда это - в самый раз? Когда драка начнется? Но как я в драку полезу, не зная, где он? А где он, мать его ети?!"
      Наступал критический момент. Олег маячил в десяти верстах, и надо было принимать решение. Самое много через два часа он будет здесь, и тогда уже ничего не изменишь. Главное - не уйдешь. И биться придется в одиночку с превосходящими силами. Да еще с какими! С рязанцами!
      "Положу войско, а его не дождусь. Тогда, если он еще цел, и его растопчут. По очереди, как он сам любит делать. Нет! Время еще есть, время можно выиграть. По крайней мере, одну ночь".
      Возможно, прежде всего Микулой руководил страх, а потом уже трезвый расчет. Этого мы уже никогда не узнаем. Но тут одно другому не помешало. И хоть хороша была позиция, очень хороша, Микула вздохнул и приказал сниматься.
      * * *
      В потере связи оказался виноват сам Бобер, засидевшийся на Оке без дела. Узнав о продвижении Олега на Глебов, он слишком ретиво рванулся вперед и налетел своим авангардом (довольно многочисленным) на оставленных позади войска немногих олеговых дозорных. Хорошо, что Бобер ехал в самой головке. Он приказал срочное отступление, и авангард стремительно отскочил назад, не дав, по всей видимости, рязанским разведчикам повода для сильного беспокойства. Но кто мог знать это наверняка? Бобер сильно встревожился и, чтобы не наткнуться на рязанцев вновь да и не показать им свое войско, если они вздумают вдруг основательно проверить, кто это там сзади маячит, приказал полкам отвернуть вправо и идти параллельно Олегу западнее Зарайска. Если помнить, что Глебов располагался на пять верст от Зарайска к северу, а все внимание коломенцев было приковано, естественно, к Глебову, то так же естественно разведчики проехали мимо друг друга. Бобер-то знал, куда идти и где искать, поэтому сильно не волновался. Да еще и не спешил, боясь обогнать рязанцев и тем испортить все дело.
      Зато уж Микуле досталось. И страхов, и тревог, и неизвестности, и неожиданных проблем, - словом, всего, что обступает командира перед битвой, одного в меньшей степени, другого в большей, но неопытного - всегда неодолимой чащей.
      Главная проблема всплыла с тем, что бросили удобную и подготовленную уже позицию и пошли - куда?! Новой позиции не было, хотя Микула, как только решил сниматься, погнал разведчиков искать. И посоветуешься - с кем?! На Никифора жалко было и смотреть, Корноух в таких вопросах был не советчик, полковники же его пока, кроме пограничных стычек, ни в одной битве не участвовали.
      Дела, как обычно происходит в таких случаях, пошли сами собой, уже не подчиняясь воле командующего, а подчиняя его силе складывающихся обстоятельств. Разведчики скоро доложили, что нашли (верстах в 15-ти) более-менее подходящее местечко. Говорили: балочка неглубокая, и берега пологие, но тот берег повыше этого, и один фланг есть во что упереть. Пустошь, почти лес, густа-а-я, а к ней деревенька притулилась, Скорнищи называется.
      Микула и проверять не поехал, приказал войску - туда. Все равно другого уже ничего не оставалось.
      * * *
      Когда уже прилично за полдень (по нашему - часам к двум) подуставшее рязанское войско вышло к берегу Вожи, то опять обнаружило лишь следы покинутого лагеря. Воеводы остановили полки. Пора было обедать и отдыхать.
      Князь все дрых. Недовольный больше всех Федор растолкал его не очень почтительно. На сей раз князь поднялся быстро (видно, выспался) и без ругани. Натер лицо снегом, встряхнулся по-собачьи, спросил:
      - Что, нагнали уже?
      - Нет. Они опять ушли.
      - Опять?! - тут князь встал и медленно, внимательно оглядел все вокруг. Увидел, понял, что-то для себя решил.
      - Трусят, сукины дети. Шибко трусят. Ну что ж, нам ничего не остается... Надо догнать, пока они до Пронска не добежали. Вперед!
      - Погодь малость вперед-то, князь. Охолони. Верст двадцать пять, а то и поболе уж отмахали. Шутка, что ль? Пешцы обезножили, поди. Пожрать надо, да вздохнуть чуток.
      - Двадцать пять?! Черт! А я все дрых? Не могли разбудить, что ль?
      - Тебя разбудишь. Да и зачем?
      - Хм! Ладно. Вздохнуть, конечно, надо. Но и догнать надо. Сегодня же.
      * * *
      Разведчики не ошиблись, от Вожи до Скорнищ выходило 15 верст. Освоившиеся на походе коломенцы легко (а можайцы и вовсе шутя) одолели это расстояние и еще засветло стали располагаться. В деревне не оказалось живой души, и она пошла по бревнышку на укрепление лагеря и костры. Обозных лошадей выпрягали, уводили за деревню, а сани опрокидывали на бок н ставили встык друг к другу, сплетая оглобли, по середине склона балки. За таким укрытием стрелкам можно было стоять, почти не пригибаясь.
      С расположением Микула не мудрил - выбора тоже не было. Своих пешцев поставил встык к пустоши и деревне, дальше пешцев можайских (их было немного), рядом можайских конных, а за ними, на фланг, всю свою конницу. Таким образом можайцы, на которых он не сильно надеялся, прикрывались своими с двух сторон и должны были почувствовать себя уверенней. Левый фланг держала своя (надежная) конница, правый уперся в пустошь, куда сунуться было просто невозможно. Все делалось как будто правильно, по законам и заповедям войны, даже уставить войска и спрятать арбалетчиков за санями успели до подхода рязанцев. Все это подогревало, подкрепляло надежду, что держаться можно долго. Однако уверенности и настроения не было. Потому что не было главного - Бобра не было.
      * * *
      Рязанская конница появилась на противоположном берегу балки уже в сумерках. Возможно, разозленные долгой погоней, конные решили с ходу "пощупать купцов" и ринулись через балку, не задержавшись на берегу, не осмотревшись, а главное, не дождавшись князя, который двигался с пешцами.
      Однако арбалетчики Корноуха из-за саней очень быстро остудили этот горячий порыв. С полсотни всадников слетело с седел, десятка три попорченых коней забарахтались в снегу, и конница отскочила назад. А пока на рязанском берегу шла суматоха и жестокая ругань (подоспевшие воеводы давали инициаторам атаки жестокую нахлобучку), впереди московских саней, у самого дна балки по всему фронту вспыхнули большие костры, ярко осветив дорогу рязанцам и словно приглашая их на московские стрелы.
      Олег хмыкнул удивленно (московское расположение на противоположном склоне выглядело внушительно), приказал разбивать лагерь, ужинать, отдыхать, а сам поехал вдоль балки познакомиться с позицией и завтрашним полем битвы.
      Измученные долгим маршем рязанцы быстро сваливали с себя снаряжение и поклажу, разводили костры, устраивали ночлег. Они с презрением посматривали на московские костры, означавшие только одно: великий страх "купцов", боязнь того, что рязанцы даже после такого тяжелого перехода ночью могут устроить какую-нибудь пакость. Конечно, сил у них на это не осталось, но знать, что кто-то думает, что они есть, было лестно.
      Только князь с воеводами не мог себе позволить отдыхать, хотя, впрочем, князю это было вовсе и не нужно. Они ездили вдоль балки, примериваясь к завтрашнему дню. Федор Панкратьевич был воевода старый, опытный и, пожалуй, единственный, кого князь слушал, а иногда и слушался. Сейчас Олег обращался только к нему, Михаил ехал сзади, помалкивал.
      - Федор Панкратьич, всю конницу заберешь себе. Отведи ее на правый фланг, там встанешь. Когда я ихний забор, - князь кивнул на московские сани, - подожгу, тут и бей. Только не очень спеши, дай как следует с ними сцепиться.
      Федор неопределенно как-то хмыкнул, промолчал.
      - Чего молчишь?
      - Ды... Я, конечно, ударю. Только как-то просто уж очень все. У них тоже на фланге конница. Больше чем у нас. В тыл им пойти? Коней замучаем, снегу много.
      - Зачем в тыл? Чего ты опасаешься, будто татары перед тобой? Ты в лоб им дай как следует, и все. Разбегутся как зайцы, только лови, да вяжи. У них сейчас уже полные штаны - видишь, сколько костров развели со страху?
      - Тогда, может, лучше мне начать первому? Начну теснить, тогда и от саней, может, какой народишко к моим на помощь побежит. А то больно уж они стрелами-то содят крепко, сволочи. Да еще из-за укрытий.
      - Ничего, пешцы щитами закроются, подойдут. А там уж, когда в мечи сойдемся, от стрел толку мало будет. А тебе... У них конницы больше, сам говоришь. Так что сразу можешь и не потеснить.
      - Тем более, зачем мне ждать? Ударить сразу по всему фронту, чтоб у них маневра никакого не осталось. Нас же больше.
      - Ну хорошо. Тогда, как изготовишься, трубой мне кукарекни. - Это была их добрая примета - труба с неимоверно противным, хриплым, как у пьяного петуха, голосом. С ней они побили Тогая.
      - Само собой.
      - Михаил Алексеич, - повернулся Олег ко второму помощнику, - конных своих выведи на фланг сейчас, завтра чтобы не толочься. Командирам прикажи слушать воеводу Федора. Завтра, как рассветет, атакуем.
      * * *
      Самой страшной и тяжкой стала эта ночь для Микулы. Завтра должно было произойти самое важное в его жизни событие, а он не был к нему готов. То есть он-то был готов, но от него ничего не зависело. Зависело все от Бобра, который все не появлялся, а без него Микула был изначально, при любом раскладе, обречен. В таком положении кто хочешь занервничает. А ведь у Микулы это было ПЕРВОЕ настоящее сражение.
      Весь вечер, пока его постоянно отвлекали то на устройство лагеря, то на расстановку войск, тяжелые думы о завтрашнем дне не могли навалиться на него со всей силой - приходилось действовать, командовать, распоряжаться. Когда же все уладили и сели ужинать, думы эти взялись за него как следует. Все вставало перед ним разом; и что позиция слаба, и что народу у него мало (два полка, если от девяти рязанских считать, и то пятая часть, а если от его семи, то и вовсе почти треть!), и что половина его бойцов - небывальцы, и что на можайцев никакой надежды, но главное - что напротив стояла Рязань, сплошь бывальцы, победители татар.
      "Черт с ней! В крайнем случае костьми ляжем, мертвые сраму не имут. Коломенцы, по крайней мере, меня не бросят, а я не уйду. Вот и весь сказ!"
      От такого решения ему стало спокойней, да и Корноух, державшийся рядом неотступно, помог. Развеселил. Андрюха понимал состояние Микулы, ох как понимал. Тем более, что и сам уже начал тревожиться. Он сперва поделился с воеводой своей догадкой, что серпуховчане могли свалиться западнее, и что он послал в ту сторону своих ребят. А потом начал трепаться о всяких забавных приключениях, своих и чужих, и рассказал, наконец, такое, от чего Микула заржал жеребцом и окончательно, по крайней мере внешне, развеселился.
      - На охоте дело было. Стою я раз на тропе, зайцев пугнул и жду, когда они круг дадут. Слышу: хрустит! Да чтой-то слишком громко. Я и испугаться не успел, гляжу, а на меня секач! Здоровенный, падла, как медведь, - и хрюкает! А у меня в руках только лучишка махонький (ну что там, на зайца) и все! Я - круть! Дерево ближнее - сажен пятьдесят. Я к нему! Снегу по брюхо, а мне хоть что, я не только добежать, я и взобраться успел, пока он кору клыками начал драть. Веришь ли, боярин, я потом с этого дерева слезть сам не смог: ствол толстый, не обхватишь, и голый. Как я на него взлетел, до сих пор понять не могу.
      Тут-то Микула и заржал, вспомнив свою недавнюю охоту. Наверное, это было больше нервное, но смех здорово помог. Микуле стало легче. К тому же у человека того времени всегда оставалась последняя надежда - ОН. И разогнав всех от себя, Микула крепко помолился и лег. И как всякий человек с крепкими нервами, утомленный физически и морально, укрепивший себя молитвой, сразу же уснул. Крепко уснул.
      * * *
      Спокойным в последний день чувствовал себя только Бобер. Он вел серпуховчан параллельно движению рязанцев, отодвинувшись от них на десяток верст, регулярно проверяя одинокими наездами разведчиков, как те себя ведут, не уклонились ли куда, не ушли ли вперед или не остановились ли биться. Он несомненно успел бы подкрепить Микулу и на Воже, но когда рязанцы и там не задержались, то лишь спокойно пожал плечами.
      Когда же рязанцы встали на ночевку, и разведчики доложили о лагере, кострах, причем очень многих кострах. Бобер усмехнулся, вспомнив "Олений выгон", понял: оба войска установились, и завтра начнется.
      Он подтянул свои полки поближе к театру и уже около полуночи остановил их верстах в пяти позади и западнее рязанцев за удачно подвернувшимся на пути небольшим лесом. С приказом располагаться и ночевать воины получили строжайший приказ не разводить огня. Это было очень неприятно, мороз был нешуточный, звезды дрожали и кувыркались от стужи в черном небе. Но за все время похода (шедшего, считай, уже к концу) это была первая настоящая трудность и была принята хотя и с ворчбой (как же без этого), но легко, даже весело - половину дел по устройству ночлега - прочь. Серпуховский лагерь быстро затих. Понимали, что надо получше отдохнуть, что завтра бой, но что завтра и кончиться все должно. Это очень поднимало настроение.
      Тем временем разведчики поскакали в объезд вражеского лагеря искать и навестить своих.
      * * *
      Снилась Микуле какая-то дрянь. Зайцы размером с кабана огромными зубищами грызли, подтачивали дерево, на котором он сидит. Ему не страшно (зайцы ведь!), он машет на них свободной рукой и кричит: Кыш, е..ный пух! Но те тоже не боятся, грызут и грызут, и вот дерево с хрустом валится в снег, он с трудом выпутывается из ветвей, и тут один из зайцев хватает его зубами за локоть, начинает дергать и сипеть сквозь зубы: Воевода! Просыпайся, воевода!
      Микула вырывает локоть и открывает глаза. Над ним, неимоверно возбужденный и лыбящийся, как блин на сковородке, склонился Корноух:
      - Просыпайся, воевода! Бобер нашелся!
      Что Бобер нашелся, Микула понял раньше, чем услышал. Он вскочил и сразу же снова опустился на свою нехитрую постель, чувствуя себя самым счастливым на свете человеком. Как в детстве, когда натворил чего-нибудь и ждешь-мучаешься час расплаты, а тебя поругали (ну, может, вмазали по затылку или заднице разок), да и отпустили, и ты выскакиваешь на улицу счастливый без меры, ведь все худшее позади, а впереди ничего подобного не будет, потому что уж теперь-то ты подобного ни за что! нипочем!! никогда!!!
      - Где?!
      - Тут, за лесом, в пяти верстах!
      - Слава тебе, Господи! А как, где, кто весть принес?!
      - Его разведчики с юга подошли. Они уже обо всем с моими переведались и назад ушли, цепочку выстраивать.
      - Какую цепочку?
      - Что б свистнуть, когда начнется.
      - А-а-а! Ну, Андрюха! Ну! Знаешь, какой камень у меня с души?!
      - Признаться, воевода, и у меня. Уж на что знаю я Бобра. И надеюсь на него больше, чем на себя, а сердчишко под конец постукивать стало. Где?! А он действительно, вишь, левей свалился.
      - Давай-ка я из пацанов кого разбужу, пусть нам по ковшику нацедит. Такое дело! Теперь мы их!
      - Ни-ни! Не буди, я сам! Не булгачь никого. Перед самым боем скажешь. Лучшего и придумать нельзя! Знаешь, как взовьются?
      Когда Звездный Ковш совершил по небу половину круга и встал вверх дном прямо над головой, сторожа разбудили князя Олега и воевод. По лагерю пошел все усиливающийся шорох. Вспыхнули успевшие совсем догореть за ночь костры. Рязанцы начали готовиться к битве.
      Быстро отреагировали на это на противоположном берегу. Было похоже, что москвичи и вовсе не ложились - костры в балке не прогорели, не погасли, видно, в них и ночью (может, и не раз) подбрасывали дров.
      Олег скосил глаза в ту сторону лишь раз. "Трусят! До драки еще не дошло, а у них уже штаны мокрые. Разве можно с таким настроением в бой? Лучше уж сразу бежать, хоть людей бы сэкономили".
      Небо на востоке засветлело, но до настоящего рассвета оставалось еще часа два. Было морозно и тихо-тихо. Ни ветерка, ни шороха, и слышно далеко-о-о, потому что даже волки, навывшись за ночь, умолкли.
      Когда тьма стала расступаться, позавтракавших и снарядившихся пешцев начали строить на склоне балки. Пешцев у Олега было много, и фронт их растянулся гораздо дальше загородки из саней. Но там у москвичей стояла уже конница. Пешим на конных идти было не очень сподручно, это Олег понимал. Если б конные сами на него кинулись, тогда бы ничего. Его пешцы хорошо умели всадников в копья принимать. Однако вряд ли москвичи вперед пойдут. Это плохо. А что делать? И сани эти как кость в горле торчат. У Олега ни с того, ни с сего вдруг испортилось настроение. Он решил все-таки кое-что переменить и поехал на правый фланг, где Федор заканчивал строить конницу.
      - Знаешь, Федор, давай все-таки я сани сначала сожгу, а потом уж конных пустим. А то торчат они, как сор в глазу. Вдруг затолчемся, а у тебя конных все-таки маловато.
      - Ну давай. - Федор смотрел удивленно. - Мне-то что. Как скажешь, так и пойдем. Случилось, что ли, чего?
      - Да нет. Так что-то... Сани мне не нравятся. Ты трубача тогда ко мне давай, я дам знак.
      Послав пешцев вперед поджигать сани, Олег неожиданно услышал с той стороны балки дружный восторженный рев. Все окружение князя уставилось на тот берег, силясь увидеть и понять, что там происходит. Видно было хорошо. Перед фронтом москвичей ехал всадник со свитой (главный их, очевидно) и выкрикивал что-то, потрясая обнаженным мечом и то и дело указывая им в сторону рязанцев. Разумеется, это была речь перед битвой. Зовущая защитить, не посрамить, отомстить, показать и прочее. Ничего особенного в этом для Олега не было, хотя сам он речей не любил и говорить что-то полкам перед битвой привычки не имел. Удивительно и странно было то, как москвичи на эту речь реагировали. Они орали так громко и радостно, словно получали по мешку серебра.
      "Мухоморов, что ли, нажрались? Или оратор такой способный? Ишь как их забирает!"
      - Тимоха, надо бы этого красноречивого поймать. Да узнать, как это он так умеет народ раззадоривать, - и прикрикнул командирам пешцев: - А ну, ребята, вперед шибче! Сбейте-ка с них спесь, с козлов жирных, чтоб орать перестали! Сани! Сани растащить и поджечь! Сразу!
      * * *
      Перед московским строем ехал, разумеется, Микула. А кричал он просто и ясно:
      - Ребята! Сейчас рязанцы пойдут. Стойте крепко! Надо выдержать первый удар, и тогда они пропали! На помощь нам подоспел Бобер со своими полками! Он уже во-он за тем лесочком. Так что через час (Да нет, раньше!) будет здесь!
      Это был не мешок серебра, это было гораздо больше. Возможность выбраться из такой ж..., когда уже не осталось надежды уйти не то что целым, но хотя бы живым. Войско менялось на глазах! Подтянулось, повеселело. Послышались соленые прибаутки полковых зубоскалов. И когда рязанский строй, укрытый высоким забором щитов, двинулся к саням, москвичи смело и весело стали спускаться навстречу.
      Арбалетчики за санями мало что успели - рязанцы прикрылись щитами надежно, грамотно. И когда они подошли вплотную, а арбалетчики стали отходить, то затолклись, разминулись с пешцами нечетко, помешали им, и рязанцы, кинувшись на сани, в первый момент не встретили сопротивления, вмиг растащили загородку, прорвались дальше и схватились с пешцами. А сани разметали и подожгли.
      - Вот так вас, сопляков, - Олег пристукнул кулаком по луке седла и оглянулся на трубача, - а ну, Кирюха, давай!
      Труба захрипела, заклекотала, заверещала, а верней всего, пожалуй, именно закукарекала, так противно и мерзко, что Тимоха, не любивший ее больше всех, прикрыл руками уши.
      И сразу конница рязанцев пошла в балку, охватывая постепенно московский фланг.
      - Нну! Жирные вы мои! - удовлетворенно пророкотал Олег и перевел взгляд на пешцев, ожидая увидеть, что они уже оттеснили противника на верх склона и сейчас погонят и разметают его, как разметали сани. Но пока не увидел. Москвичи, хоть и оттесненные далеко от саней, секлись люто, весело как-то, отступать вовсе не думали, а битва обрела свой обычный вид, то есть: перевеса ни одной из сторон не обозначилось, драка пошла нешуточная и по всему фронту, и до бегства противника было еще далеко.
      Олег поджал губы и повернулся направо. Но и у конных все увязло и остановилось (видно было все как на ладони), шла отчаянная махаловка, и когда она закончится (даже - чем закончится!), было непонятно.
      Он снова повернулся к пешцам. Здесь стало вроде повеселей, чем у конных, здесь его ребята все-таки выжимали москвичей из балки, двигались наверх, но все же очень медленно. Он опять посмотрел направо и опять ничего утешительного не увидел. Тут теплилась малая надежда, что Федор объедет московский фланг, но по тому, как бились москвичи, ясно было, что и из этого вряд ли выйдет какой толк, ведь конных у них было больше. А бились они отчаянно, просто самозабвенно, что стало для Олега полной (и прескверной) неожиданностью. Еще более скверно было то, что он не подумал оставить себе хоть какой-то резерв, чтобы кинуть его в нужный момент в нужное место. С таким противником это показалось ему совершенно излишним.
      Так прошло с полчаса. И тут московские пешцы, оттесненные уже почти на самый верх, вдруг взревели точно так же, как перед боем, когда командир говорил им свою речь.
      "Что за чертовщина?!" Но тут Олег услышал сзади странно севший Тимохин голос:
      - Князь, глянь...
      Олег дернулся к нему. Белый как снег Тимоха показывал большим пальцем себе за плечо. Князь поднял глаза и застыл. В животе у него сделалось так, когда летишь с большой высоты. Сердце подкатило под горло, кишки под ребра, очко в заднице сжалось, а пальцы ног скрючились как в судороге. Он еще успел подумать: вот как очко-то играет; не зря говорят...
      Из-за леса вываливалась огромная конная рать. Как полая вода заполняет низину, она растекалась вправо и влево, охватывая с трех сторон опустевший рязанский лагерь и черной тучей нависая над Олеговым войском. Сзади!
      "Ни х.. себе! Господи Боже ты мой! Е. твою в три копыта мать!!! Как же тебя дешево, как дешево купили тебя эти гребаные купцы-ы-ы!.. Все! Копец!"
      Что "Все! Конец!" Олег понял сразу, но матерился, горевал и пребывал в отчаянии только секунды. Не первый это у него был бой, не первое поражение. Мысль заработала очень резво, надо было спасать, что можно.
      - Тимоха! К Федору! Пусть с атаки сразу тянет всю конницу за фланг и уходит! В Старую Рязань. Ты с ним.
      - А ты?!
      - Выполняй!!!
      Тимоха умчался. Олег огляделся. Вокруг него сгрудились отроки, полсотни дружинников, да подбегала сзади, от лагеря стайка перепуганной челяди. Из командиров рядом был только Михаил. Он выжидающе и, как показалось Олегу, довольно спокойно смотрел на него.
      - Миша, коней обозных, всех, что можно, уведи! Этих всех возьми, заставь: коней по балке угоняйте влево!
      - Сделаем, князь, - Михаил бросился назад, Олег махнул рукой к себе старших дружинников:
      - Алексей! Василий! Антон! К пешцам! Приказ - отойти на этот берег! Если отскочим, то тоже по балке на север уйдем.
      Дружинники кинулись к пешцам. Между тем конная туча сзади быстро подвигалась и стала захлестывать лагерь.
      Впереди рязанские пешцы отлично выполнили приказ. Отскочили от москвичей и пошли в балку. Но, может быть, это и оказалось самой ужасной ошибкой. Приказывая отходить, Олег считал, что москвичи сильно побиты и вперед идти не способны. Но те лучше рязанцев видели появившуюся из-за леса рать. Они прекрасно поняли, что рязанцы в мешке, и когда те отхлынули и начали отходить, то ринулись следом, не дав разорвать дистанцию и буквально забили рязанцев в балку. Началось избиение, началась паника.