- А что дальше... Я думаю, и с этим ханом Мамай в Сарае не усидит. Попрут его оттуда через полгода - год, и опять наши посулы и подарки - зря?
      - Не зря, князь, не зря, не жадничай. - Алексий благодушно откинулся на спинку своего креслица. - Даже если его из Сарая выпрут, вся Орда по эту сторону Волги останется под ним. Так что нам легче на Сарай наплевать, чем на Мамая.
      - Ну раз так, - Дмитрий посерьезнел, - Данило Феофаныч, пиши татарскому послу приглашение в Москву. Улещать будем! Не подавится?
      - Этот не подавится.
      * * *
      Приглашение Сары Ходже повез сам Феофаныч. Как уж он там распинался перед послом, неизвестно, но Сары Ходжа, отдав в Мологе ярлык Михаилу, направился оттуда не в Тверь, а в Москву.
      Михаил, раздосадованный таким оборотом дел, собрал наскоро (теперь уже морально обоснованно) несколько полков из ближайших своих уделов, пограбил Кострому, Мологу, Углич, Бежецкий Верх и ушел в Тверь. Там была снаряжена новая экспедиция в Орду. Оставить княжество в таких обстоятельствах он не решился, потому поставил во главе посольства сына Ивана, который уже 23 мая отбыл в Сарай, что сразу стало известно в Москве. Москва между тем чествовала татарского посла.
      Сары Ходжа приехал в первых числах мая. В Москве уже стояла жара. Необычная, непривычная. Не для посла, конечно. Тому-то как раз было привычно и хорошо. Бобер догадался вызвать из Серпухова монаха и не пожалел.
      Посол выглядел внушительно. Хотя росточка был невысокого, во все остальные стороны раздавался необычайно и казался иногда, когда посмотришь с определенной стороны, "поперек шире". Огромная, круглая, совершенно голая голова торчала прямо из плеч безо всякой шеи. А на жирном плоском лице глаз было не различить: длинные узенькие щелочки были почти постоянно задавлены сверху и снизу складками жира и раздвигались очень редко и неохотно. Но когда раздвигались, взгляд из-под них вырывался острый, внимательный, настороженный, ледяной. Он как бритвой чиркал по встречным глазам и снова прятал эту бритву за складками жира.
      - Чуешь, как смотрит? - Феофаныч толкнул локтем Бобра на церемонии встречи.
      - Чую. Не поиграть ли с ним в переглядушки мне?
      - Ни в коем случае! Ты что?! Беды наделаем. И князю надо сейчас же сказать - пусть попроще себя ведет, дурачком прикидывается.
      - Все прикидываться начнем - поймет же сразу.
      - Не все. Ты вообще не лезь. Прикидываться будет князь. А серьезно говорить только я. От имени митрополита.
      Однако митрополит и сам в стороне не остался. На встрече посла благословил. Произнес речь, в которой благословил хана и его мудрого советника Мамая, обещал молить Бога об их здравии, а также о здравии высокого посла. Выразил надежду, что все недоразумения между Сараем и Москвой будут устранены с помощью мудрого посланника.
      Сары Ходжа поблагодарил за благословение и теплые слова, очень осторожно коснулся московско-тверских отношений, ярлыка, данного князю Михаилу, тоже выразил надежду, что все недоразумения разрешатся в общих интересах.
      После чего посол был усажен за стол и попал в ласковые и крепкие "объятия" Феофаныча и монаха. В первый день гостя только чествовали. Угощали и подносили подарки. Подарок от князя, подарок от митрополита, от братанича Князева, от удельных князей, от тысяцкого, от соцких, от купцов. Богатство и обилие подарков вызвало оторопелый ропот за столом. Посол, однако, остался невозмутим. Каждое подношение сопровождалось пожеланием здоровья и многих лет, за что монах (именно он, оттеснив чашников, наливал и подносил послу, а заодно и себе) предлагал выпить (убеждая, что не выпить грешно, вдруг Бог обидится!), и посол после недолгих религиозных словопрений (он говорил, что мусульманину пить запрещено, а монах замечал, что запрещается пить вино, он же предлагает гостю совсем не вино, а мед), сначала немного кобенясь, потом без отказа, а дальше и вовсе с удовольствием, пил. Наравне с монахом. Что оказалось несколько опрометчивым, потому что когда настало время отходить ко сну, подняться посол (хотя сидел твердо и прямо) не смог. Нукерам пришлось нести его в постель на руках, где он и остался до следующего полудня.
      А с полудня Феофаныч с монахом стали испытывать посла на разрыв. Чтобы прийти в себя и упорядочить мысли, тот должен был опохмелиться. Когда мысли возвратились, а ум просветлел, на него навалился Феофаныч со множеством доказательств неправоты Михаила Тверского, обманом выманившего ярлык у хана, ведь Москва ВСЕГДА и проч, и проч, а Тверь НИКОГДА и прочее, и прочее, причем при всяком недостаточно убедительном аргументе щелочки чуть раздвигались и бритва послова взгляда чиркала по Феофанычу, приводя даже этого видавшего виды человека в порядочный неуют. Однако монах, смотревший на Сары Ходжу неотрывно (он прямо-таки в рот ему заглядывал!), моментально чувствовал по щелочкам перемены его настроения, умудрялся переключать внимание на себя (проще всего с помощью нового подарка) и вливал в гостя очередную порцию меда. Наученный вчерашним суровым опытом, Сары Ходжа долго противостоял натиску монаха и осторожничал. Но в конце концов и тут сломался. Щелочки стали раздвигаться шире, в них погас холодный огонек. Он все чаще одобрительно кивал Феофанычу, но скоро совсем от него отвернулся и стал общаться только с монахом. Еще бы! Чуть ли ни каждый новый кувшин с этой стороны сопровождался такими льстивыми речами, а главное - таким подношением, что голова шла кругом и заходилось сердце.
      В конце концов вся дипломатия Феофаныча кончилась, пошла прахом, оказалась просто не нужна. Всем завладел отец Ипатий, который давил на самое слабое место: нравятся подарки?! Нравятся! Так мы тебе вдесятеро отвалим, коль замолвишь за нас Мамаю словечко и хан вернет нам ярлык.
      - О чем речь! Конечно, замолвлю!
      - Все! Ты настоящий мужчина! И настоящий друг. Потому я тебе верю, как себе! А уж мы тебе тогда...- и Ипатий склонялся к уху посла (Бобер, сидевший наискось и от души любовавшийся монахом, удивлялся одному: где, у кого и когда тот научился так трепаться по-татарски?!), - ... тогда я тебе в Сарай такой подарок привезу (Сам! Лично!), что у хана такого не будет! Ты мне веришь?
      - О-о! - посол боязливо отшатнулся. - Такого нельзя. Не положено. Хан обидится и снесет мне башку.
      - А кто узнает? - монах шепнул и оглянулся воровато. - Я же сам! Только тебе! И тут никто знать не будет. Только митрополит. А он, знаешь, какой мужик! Могила! Он тебе обещал Богу за тебя словечко замолвить?
      - Обещал..
      - Значит, сделает! А его Бог слушает! Ты помнишь, как он ханшу вашу вылечил?
      - Помню.
      - Вот! И тебя вылечит?
      - Но я не болен.
      - Ничего. Когда заболеешь, вылечит. Да я и сам... - и монах еще ближе приник к уху посла, - ... я сам духовного звания! Только провинился малость, ты смотри, не скажи никому. Я тебе как другу... А то меня тут... сам понимаешь!
      - Понимаю. Я никому!
      - Ну вот я и сам, значит, могу за тебя словечко перед Богом замолвить! Понимаешь?! И замолвлю!
      - Но ведь ты провинился. Сам говоришь.
      - Да мне уж Бог давно простил! Это тут по обычаям надо время переждать. Тут церковники такие строгие - Боже упаси!
      - А-а...
      * * *
      Все это безобразие продолжалось неделю, за которую послу было столько наобещано, что сами обещатели вряд ли могли вспомнить все, говорилось-то по великой пьянке и не только легкомысленно забывалось, но и уверенность была полная, что посол ни черта не помнит, ведь каждый божий вечер из-за стола его просто уносили.
      Однако по прошествии этой недели хозяева быстро увидели, как жестоко просчитались они со своими легкомысленными обещаниями. На шестой день Сары Ходжа сказался нездоровым и к столу не вышел. На седьмой он тоже не появился и до себя никого не допустил. А на восьмой потребовал к себе двоих: монаха и Феофаныча. Те отправились, трезвые, хмурые и встревоженные. А вышли часа через два хотя и повеселевшие, но с вытянутыми лицами и изумлением в глазах.
      Для посла в великокняжеской трапезной палате был накрыт великолепнейший стол.
      К нему и подошел через час татарский посол. А встречал его сам Великий князь.
      Пьянка не поехала по привычной колее, потому что на приветственную речь Великого князя Сары Ходжа отреагировал степенным поклоном и едва пригубил, а в ответном тосте произнес речь, заставившую посерьезнеть и подобраться всех без исключения москвичей:
      - Я очень благодарен Великому князю Московскому Дмитрию и наместнику русского Бога на земле почтенному Алексию за столь великолепный прием моей скромной персоны в вашем гостеприимном городе. В этом я вижу настоящее глубокое уважение к моим повелителям: солнцеподобному хану Мухаммеду Булаку и его мудрому советнику, почтеннейшему Мамаю. Это уважение, а также доводы мудрых советников князя Московского (Сары Ходжа повел рукой в сторону сидевших рядом с ним Феофаныча и монаха) склонили меня к мнению, что Москва лучше справится с управлением нашим западным улусом, а, стало быть, более достойна ярлыка на Великое княжение Владимирское, чем Тверь. Я доведу его до сведения великого хана. Но вы понимаете сами, что это только мнение посла. А что решит солнцеподобный хан, о том знает один Всевышний. Чтобы убедить хана, одного лишь мнения посла недостаточно. Для этого нужно выслушать самого князя Московского. Я подчеркиваю - САМОГО. Ведь князь Тверской, несмотря на свою бедность и неспособность влиять на других русских князей, убедил хана прежде всего тем, что изъявил покорность ЛИЧНО, а князь Московский почему-то от этого уклонился.
      Посол сделал паузу, упала тяжелая тишина, и князь Дмитрий дернулся что-то сказать, но почувствовал на своем локте цепкие пальцы Бобра и, промолчав, лишь откинулся на спинку трона. Посол на движение князя чуть приподнял руку и продолжил:
      - Я понимаю, Москва привыкла к частой смене ханов в Сарае и не была уверена в силе нового повелителя. Возможно, вы ожидали нового переворота...
      Князь внова сделал протестующее движение, но посол, кажется, не увидел этого, потому что повернул голову к Феофанычу и пристально смотрел на него, необычайно широко раздвинув свои щелочки:
      - ...но тем самым вы оскорбили моего повелителя неверием в его силы. А их, оказывается, хватило, чтобы стать повелителем всей Орды и твердо сесть в Сарае...
      Феофаныч согласно-покорно закивал, и щелочки сузились.
      - ...Это оскорбление нужно загладить. Уважение и покорность выказать хану так же, как вы показали их послу. И обязательно, - Сары Ходжа вскинул палец, - ЛИЧНО! Только тогда, я думаю, хан и его мудрейший советник Мамай, пошли Аллах им долгие годы, простят князя Московского и отнесутся к его просьбам с пониманием.
      Он оглядел значительно всех сидящих за столом, и щелочки закрылись, а рот посла растянулся в любезной улыбке. Сары Ходжа взял со стола чашу с медом и закончил:
      - Я пью за благополучие Московского улуса, мудрость его правителей и жду их в Сарае.
      Посол выпил. За ним выпили все, но никто не потянулся закусить, тишина не рассеялась, а стала еще более напряженной. Все смотрели на Великого князя, а тот на Феофаныча, и Феофаныч, кивнув отроку и подставив ему свою чашу, поднялся:
      - Мы бесконечно благодарны мудрому послу за внимание к делам Москвы, за его бесценные советы. Надеемся, что он и дальше не оставит нас и не обойдет своим вниманием. Мы с нетерпением будем ждать встречи с ним в Сарае. Здоровье и благоденствие мудрейшего посла! - Данило высоко поднял наполненную чашу. Все русские, и князь тоже, вскочили, рявкнули:
      - Здоровье посла! - и выпили до дна. Сары Ходжа жмурился, улыбаясь.
      * * *
      Через день посол Мухаммед Булака отбыл, а Москва начала готовить визит Великого князя в Орду.
      - Слушай, чего же он вам такого наговорил наедине? - не удержался от вопроса к монаху Бобер во время прощального пира.
      - Наедине-то? - монах помахал головой, как корова от мух. - Ххых! Бл...! Прости, Господи, грешника твоего! Ты, Мить, не поверишь. Такого сочетания!.. - и умолк.
      - Ххы! Какого сочетания?
      - Жадности с хитростью. Но и умом! Жадность часто хитра, но это...
      - Так что ЭТО-то?!
      - Мить, он припомнил нам все! Все, что я набалтывал и обещал по-пьянке. Все, чего я не обещал и не мог обещать! И еще кое-что сверх того! И все это так легко, непринужденно. Вас, мол, за язык же никто не тянул. И верно, не тянул. Эх-хе... Хорошо хоть, что речь была только о подарках.
      - И как же теперь?
      - Теперь-то? Ну как... Надо отдавать, что теперь поделаешь.
      - Так ведь это смотря что наобещали.
      - А-а, тут беспокоиться особенно не о чем. Неизобретателен оказался благодетель наш. Даже коням и кречетам не очень обрадовался. Даже на Юли внимания не обратил. А как камушек стоящий увидит, сразу щелки свои - хоп! раздвигает и прямо жрет глазами - истинный Христос! Я ведь и из нашего ларя кое-что ему показал. Ничего?
      - Лишь бы толк был.
      - Будет! Я ведь, что показал, не все отдал. Пообещал потом, когда в Сарае за нас словечко замолвит.
      - Так ты и в Орду собрался?
      - Ну а как же теперь! Теперь никуда не денешься. От лучшего друга... Да и неплохо это. На крючке он у наших с тобой камушков, крепко на крючке.
      - Камушков-то хватит?
      - Ххе! Хватит. Мы с тобой, простаки, и сами, оказывается, не знали, каких камушков нагребли в Ябу-городке.
      - Так ведь там размах должен быть намного больше.
      - Ну, это уже не наша с тобой забота. Там пусть Феофаныч расплачивается. А нам только перед послом не обделаться, вот и все.
      * * *
      Лето от Рождества Христова 1371-е задымилось над Москвой лесными пожарами, повисло сухой белесой мгой, застившей солнышко. Горячий ветерок, все время с юго-востока, от татар, приносил с собой лишь духоту и горький чад непрерывно горевших где-то там, между Москвой и Рязанью, лесов и тлеющих болотных торфяников.
      Тяжко было от жары, от предчувствия надвигавшихся бед: пожаров, неурожая, голода. Тяжко было руководителям московским от свалившихся на них кошмарных ордынских забот. Алексий просто боялся за Дмитрия и не раз сознавался в этом Феофанычу:
      - Промазали мы! Столько лет игнорировать Сарай! Ему там просто голову оторвут - и все.
      - Согласен, но...- Феофаныч вздыхал осторожно. Он тоже боялся. Но нельзя же было вовсе вгонять Алексия в тоску и безнадегу, и он пытался выставить хоть какие-то контраргументы:
      - ...но ведь и оправданий можно найти сколько угодно.
      - Что им наши оправдания? Ты татар, что ли, не знаешь?
      - Знаю. Но татары-то, отче, уже не те. Думаю, они оправданий этих ждут, хотят. За них большой выкуп выходит. И требовать есть за что, и мы единственные, кто может столько дать. С Михаила, даже если будет за что, много не наскребешь.
      - На то одна и надежа. Ладно, собирайтесь. Митьке не давай там слова вякнуть. И к Мамаю не подпускай. Пусть возле хана да ханш вертится, в глаза им преданно заглядывает. А с Мамаем сам! И посла этого... К послу - Ипатия! Молодец он. Хоть и грешник большой, а молодец. Как этого Ходжу заморочил! В Сарае бы так же. Хотя в Сарае, понятно, условия не те, но... Самое важное, самое главное - показать им, что сам князь - дурачок, ничего не решает, а значит, и голову ему рубить - никакого смысла нет. Докажи Мамаю, что он у нас такой же, как у него этот Мухаммед Булак! Тогда Митька назад вернется. А не докажешь...
      - Да понимаю я. Понимаю! Мамая на мякине не проведешь, он увидит (распинайся я, хоть наизнанку вывернись!), что Митька наш непрост. Надо, чтобы он захотел этого не заметить - вот тут уж я постараюсь!
      - Вот-вот! А я за вас помолюсь, крепко помолюсь. И провожу до Рязани.
      - До Рязани? Стоит ли?
      - Стоит. У меня там с Олегом еще разговор.
      - Ну я и поговорю.
      - Нет, лучше я сам. А то что-то сердце у меня не на месте.
      - Как знаешь. А как насчет главного-то нашего доказательства?
      - Да-да! Я уж две недели тому послал в Ростов. Попросил тамошнего князь-Андрея найти и собрать всех самых близких друзей и родичей ордынских.
      - Самый у нас татарский город.
      - Да. И не знаю, кого уж он там набрал, но в Орду с нами поедет сам.
      - А вот это здорово! Я думаю, он всех сколько-нибудь нужных татар с собой захватит. А уж они там по-своему со все-е-еми покалякают!
      * * *
      15 июня 1371 года большое (огромное! под семь сотен!) московское посольство, в котором больше трети составляли люди князя Андрея Ростовского, погрузилось в ладьи и ушкуи и тронулось вниз по Москве-реке.
      Началось путешествие тяжело. Река обмелела так сильно, что приходилось то и дело выпрыгивать за борт и перетаскиваться через мели волоком. Мга по-прежнему висела непроглядная, так что птицы жались к земле. Лесное зверье от пожаров высыпало в поля, жалось к речкам и человеческому жилью, совсем почти перестав бояться людей. От жары и духоты не знали, куда деваться, даже река не помогала.
      Перестали выскакивать из лодок, поплыли уже у самой Коломны. В Коломне остановились на три дня, приводя в порядок суда и себя. Жители, прознав о приезде митрополита, валом повалили к храму - получить иерархово благословение и попросить его замолвить словечко перед Всевышним о ниспослании хоть капельки дождя.
      Наместник, Микула, все городские управители были сильно смущены: вся верхушка княжества Московского нагрянула, такого не было даже на свадьбе Великого князя.
      Бобер умело оттеснил Микулу от общей суеты встречи (за что тот был ему очень благодарен), потащил с собой инспектировать полки, сразу же предупредил:
      - Собирайся, Николай Василич, прокатишься со мной до Рязани. Очень я хочу с князь-Олегом познакомиться, а без тебя это трудно будет. Сам понимаешь: посольство, князь, митрополит - к нему не вот и протолкнешься.
      - А я что?!
      - Но ты же с ним знаком?
      - Да.
      - Ну и подойди отдельно, как знакомый, обсудить что-нибудь по военной части. А я с тобой.
      Микула только пожал плечами.
      * * *
      Однако перед самым отправлением из Колмны планы посольства были серьезно нарушены. Из Москвы примчал гонец с известием: прибыли сваты из Литвы от Великого князя Олгерда. Выслушав эту новость, все невольно посмотрели на Владимира. Глянул и Бобер и увидел, как уныло повесил голову и обреченно опустил плечи юный князь. "Вот и твой черед пришел", - чему-то очень невесело усмехнулся Бобер.
      Князь же Дмитрий вопросительно повернулся к митрополиту. Тот огорченно покачал головой, сотворил крестное знамение, отпуская всех, только Великому князю показал глазами остаться. Все выпятились из палаты, и сейчас же к Владимиру, Бобру, Василь Василичу, Тимофею Василичу и Даниле подскочили отроки Великого князя, призывая их обратно.
      - Как они некстати! - Алексий был сильно раздосадован. - Но что теперь поделаешь. Я с князь-Владимиром возвращаюсь в Москву. Тебе, Василий Василич, тоже, пожалуй, придется.
      - Придется, - уныло откликнулся тот, - сватов, да еще Олгердовых, как следует встретить надо.
      - С князь-Олегом говорить придется тебе, князь, без меня. В помощь тебе вот - Данило Феофаныч. Хорошенько обмозгуйте, заранее, наперед все обсудите, что и как ему отвечать. У него претензий много будет.
      - Не волнуйся, отче, справимся, - князь смотрел спокойно и как-то отрешенно, - Данило Феофаныч у нас не лыком шит. А решать придется все равно только ПОСЛЕ... - и вздохнул. От этого вздоха присутствующие помрачнели, а митрополит спохватился:
      - Ну, с Богом.
      В тот же день посольство, освободившись от большинства провожатых, отчего рядовые члены облегченно вздохнули, тронулось вниз по Оке.
      * * *
      От Коломны до Рязани по реке верст полтораста набирается. И хотя плыли почти без остановок (днем гребли, ночью дрейфовали по течению под присмотром рулевых), к Рязани выбрались лишь на четвертый день.
      Встретили рязанцы солидно, вежливо, но не пышно, и уж разумеется - без всякой лести и подобострастия. Как равных.
      К пристани выехали бояре, поприветствовали гостей, пригласили в город, к князю. Князь встретил их в своем тереме. "Спасибо, хоть к воротам вышел", - шепнул Феофаныч на ухо Бобру и внятно матюкнулся.
      Князь Олег оказался не очень высок, но очень строен, худ, костист, с тонкой, как у девушки, талией, производил впечатление изящной, уверенной в себе, независимой силы. И лицо у него было худое, с выпирающими костями лба и скул, впалыми щеками с глубокими продольными складками на них. Русая бородка была аккуратно подстрижена. Серые глаза целили из глубины глазниц остро, высокомерно, насмешливо. И у Бобра мгновенно, сразу и насовсем сложилось и застыло: с этим не подружишься.
      Москвичи подивились (а Бобер очень даже одобрил) одному обстоятельству: их не кинулись сразу же поить-кормить, а посадили в длинной палате лицом к лицу с рязанской верхушкой, начали серьезный, хотя и без нажима, разговор. Справились о причинах, заставивших с таким огромным караваном идти в Сарай. Посочувствовали. Расспросили о развитии отношений с Литвой. Заверили, что если конфликт продолжится, то Рязань готова вновь поддержать Москву, если... И без нажима перешли к тому, что ожидали от своего союзника за подмогу против Литвы.
      Сначала Олег говорил сам. Голос у него, вопреки внешности, оказался неожиданно высоким, но самоуверенно громким, как у человека, равнодушного к мнению окружающих. Однако, когда он обнаружил, что князь московский отмалчивается, а разговаривает с ним какой-то его подручник, которого он и имени-то не запомнил, то быстро свернул очередную фразу, шепнул что-то сидевшему справа от него боярину, который и продолжил его речь. Олег же стал демонстративно рассеянно оглядываться по сторонам, выказывая потерю интереса к разговору.
      Боярина звали Епифан Семенович, это был главный дипломатический советник Олега, и он гладко завершил выражение главной для рязанцев идеи:
      - ...и поскольку в результате наших совместных действий Олгерду пришлось заключить вовсе не желанное, невыгодное перемирие и уйти, Великий князь Олег считает обязательства Рязани перед Москвой полностью выполненными и вправе требовать соответствующих действий от Москвы.
      - И каковы же эти требования? - как ни в чем не бывало, будто первый раз о них услышал, поинтересовался Данило.
      Олег возмущенно уставился на него, но слова не удостоил, промолчал. Ответил (тоже возмущенно) боярин:
      - Мы же обговорили это перед походом! Главное наше требование, если вы не помните - напомню, не деньги, не товары и оружие или кони (коней у нас этой зимой пало - жуть!), а новая граница между княжествами, которая должна пройти по Оке.
      - Ну почему же, мы помним. Но ведь когда уговаривались, подразумевалось ваше участие в БОЕВЫХ действиях. Если бы вы вместе с нами сразились с Литвой, понесли потери, а они могли быть весьма значительны... К счастью, потерь никаких не случилось. За что же платить? Разве что вот кони... Это да. За них мы готовы возместить. Хотя и у нас их пало за зиму о-е-ей?
      Тут Олег все-таки не выдержал. Потерев пальцами висок и нервно пощипав бороду, он заговорил, обращаясь непосредственно к Дмитрию:
      - Великий князь, твой боярин либо ничего не понимает в войне, либо прикидывается и пытается нас морочить. Союзника морочить негоже. Кому непонятно, что Олгерд запросил мира и ушел только потому, что рязанское войско двинулось ему в тыл?
      - Ну, не только ведь рязанское, - спокойно откликнулся Данило, но Олег пропустил его реплику мимо ушей, глядя на Дмитрия и ожидая ответа только от него.
      - Не обижайся, Олег Иваныч, - Дмитрий смотрел весело-простодушно, - мы высоко ценим твою помощь против литвин. И готовы платить. И укреплять наш союз с вами и пронцами. От разрыва этого союза потеряем мы все. Как ведь хорошо прошлым летом татар на рубеже встречали! Вместе! Но и мне кажутся требования ваши несколько чрезмерными. А не проиграем ли мы оба от установления новой границы и в плане военном? Дмитрий Михалыч, ты как скажешь? А то у нас Данило Феофаныч в войне, говорят, не смыслит ничего.
      Бобер (как, впрочем, и Феофаныч) смотрел на князя почти с восторгом это были речи не мальчика, но мужа!
      - Я полагаю, Великий князь, что пользы от разделения по Оке ни нам, ни рязанцам не будет. Если тот же Олгерд вздумает прогуляться на Рязань (теперь есть повод), то, не имея плацдармов на том берегу, что мы сможем ему противопоставить? В теперешнем положении мы в состоянии перехватить его в районе Усть-Лопасни, дать Рязани приготовиться и прийти на помощь. Если же граница пройдет по реке... - Бобер пожал плечами, - да и мы ослепнем в сторону степи.
      - Если будем взаимодействовать, то не ослепнете, - Олег соизволил ответить Бобру.
      - Как сказать, - снова пожал плечами тот, - одно дело - иметь свою разведку и свой с нее спрос, другое - когда спрашиваешь у соседа.
      - И потом, - вмешался Дмитрий, - Лопасня от Рязани далеко и не на самом важном для вас направлении, а вот села рязанские на московском берегу... - князь сделал маленькую, но значительную паузу, - ... их ведь не одно. И когда татары налетают, они всегда целыми остаются и крепко помогают вам залечивать раны от набегов. Неужели они тебе не важны?
      - Важны, - Олег вздохнул, - но Лопасни мне ничто заменить не может.
      Москвичи понимающе переглянулись.
      - Хорошо, - Дмитрий вздохнул в тон Олегу, чем вверг в панику Бобра и Феофаныча (им показалось, что он сейчас махнет рукой и уступит Олегу Лопасню), - тогда давай так. Ты знаешь, куда я еду и при каких обстоятельствах. Запросто могу и не вернуться - тогда с другими будешь решать. Вот когда вернусь (если вернусь), тогда и решим. Согласен? - и весело-наивно-глуповато взглянул прямо Олегу в глаза. И улыбнулся. Немножко жалобно, по-детски.
      При виде этой улыбки все обиды и дипломатические хитрости вылетели у Олега из головы. Ему стало просто этого парнишку жалко.
      - Да, князь, едешь ты, конечно, к черту в пасть, я тебе не завидую. Хорошо бы тебе туда вовсе не соваться. Но, видно, нельзя уже... Хорошо, давай отложим до возвращения. А мы все за тебя Богу молиться будем, - и он решительно поднялся из-за стола.
      * * *
      В Рязани с посольством распрощались последние провожатые, в том числе и Бобер со всем своим войском. Дальше с Дмитрием отправлялись Феофаныч, Бренк, монах, да князь Андрей Ростовский со своей (сплошь почти татарской) дружиной. Остальные были рангом пониже. Сопровождали караван и несколько купцов-ордынцев со своими товарами.
      Феофаныч насыпал Бобру на прощанье советов "как и что, если что". Но сам был деятелен, смотрел уверенно - явно надеялся на возвращение.
      Монах смотрелся хуже: хмурился, горбился, отмалчивался. При прощании обнял, похлопал лапищами по спине, сказал грустно:
      - Приветы там Любане, ребятам. И этой ведьме твоей... Не поминайте лихом, если что...
      - Ладно, отче. Жаль, что мне с тобой нельзя.
      - И не надо!
      - Ты мой поединок с рыцарем помнишь?
      - Хм! Еще бы. А что?
      - Ты мне тогда сказал, что провожаешь, откуда и не возвращаются.
      - Ну и...
      - Но я ведь вернулся. И ты вернешься.
      - Что, предчувствие?
      - Нет.
      - А что же?
      - Плохого предчувствия нет. Чуешь?
      - Ххех, Митя... Баслави тя Господь.
      * * *
      С князем Бобер толковал много дольше. Наказывал получше проверить тестя и его сынков в Нижнем, понять, не развалилось ли то, что с таким трудом устроили, узнать, что появилось нового или ничего не появилось, как без Гришки работает разведка. Выспросить все о прошлогоднем походе на Булгар, кто этот их ставленник Мамат Султан, и можно ли будет в будущем использовать его как союзника. О своем войске тоже поговорили. Потом все-таки свернули (князь свернул, как ни отвлекал его Бобер) на то, если произойдет непоправимое.
      - Жаль, Данилка мал совсем, воспитывать долго... Ты его не упусти! Великий князь в нашем с тобой духе воспитан должен быть.
      Тут необходима небольшая справка, без которой не обойтись в понимании вышесказанного, да и всего направления московской политики. Дело в том, что с самого 1353 года, года страшных потерь среди князей Московских, митрополит твердо взял курс на прямое наследование престола (от отца к сыну) и мысль об этом уже достаточно укрепилась во всех головах, и прежде всего в голове самого ущемляемого при этом лица - Владимира Андреевича. Еще перед первым визитом в Орду в 1361 году (тогда благополучное возвращение домой выглядело тоже очень проблематично) Алексий заставил Дмитрия и Владимира подписать договорную грамоту, где ставил Владимира к Дмитрию в полное подчинение. Теперь, когда ситуация повторилась, гарантировать возвращение Дмитрия было нельзя, а у него уже появились наследники (Даниил, Софья, а жена его вновь была беременна и, кто знает? могла родить еще сына), Алексий заставил братьев подписать вторую грамоту. В ней уже прямо говорилось о том, что Владимир не будет искать Великого княжения не только под Дмитрием, но и под сыновьями его, обязуется старшего сына Дмитрия считать вместо отца и служить ему. Грамоту эту затвердили ближние бояре, и первым среди них - Бобер. Деваться Владимиру было некуда, да он об этом и не жалел, кажется, и новый порядок наследования был, так сказать "юридически", утвержден. Потому и напомнил Дмитрий своему зятю о старшем сыне.
      - Ты поменьше об этом думай, тезка. И побольше там дурачком прикидывайся. Оно и сойдет.
      - Да я особо не волнуюсь. Одного будет жалко.
      - Чего?
      - Если меня там - того... то не увижу, как Сарай их поганый полыхнет со всех концов, как они от нас за Волгу побегут. Вот чего бы мне хотелось больше всего в жизни увидать.
      - Ну, если уж... То знай! Я тогда этот их Сарай сам со всех концов подпалю. Тебе в поминание. Ушкуйников новгородских найму, дружину соберу, добровольцев, самых отчаянных, жизни не пожалею, но спалю! Веришь?! - он в это время и сам себе почти верил.
      - Верю, тезка, верю! Спасибо тебе! Теперь я спокоен. Спокойно поеду. Теперь... - князь отвернулся и по-мальчишески шмыгнул носом.
      * * *
      Великий князь Московский, неожиданно блестяще принятый в Сарае, пожалованный ярлыком на Великое княжение Владимирское и обласканный ханом, ханшами и могущественным Мамаем, не имея ни времени, ни желания тащиться назад по рекам, умчался домой напрямую через раскаленную степь, так и не встретившись с Олегом, и занялся приведением "в свою волю" главного своего врага, князя Тверского.