Бобер поездил, посмотрел, похмыкал, замечая, как сильно переживает Микула за свое хозяйство перед строгим ревизором, и сдержанно похвалил. Микула зарделся, задавил радостную улыбку и, стараясь смотреть равнодушно, проронил:
      - Стараемся. В меру силенок своих убогих.
      - Ну, не скромничай, Николай Василич. Силенки у тебя есть. И используешь ты их умело. За это спасибо. (Микула зарделся сильней.) Ты вот что мне расскажи. Там, за Окой, Рязань. Как у тебя с Олегом?
      - Как?! Да никак. Я и не пытался к нему соваться, даже случайно не встречал. Кто я такой, чтобы к такому князю на разговоры напрашиваться? Простой воевода.
      - Воевода. Но не простой, а главным форпостом на границах с Ордой командуешь. (Микула вовсе покраснел.) Посмелей с ним. Напросись в гости. Если сам князь не примет, с воеводами его потолкуй. На предмет взаимодействия в случае нечаянного татарского налета. Мол, поможем, чем можем, ежели чего. Ну и вы нам, если не жалко. Хотя бы весточкой. Может, переймешь у них что, приметишь, они ведь поопытней нас в этих делах. А может, и такое увидишь, что нам ни к чему. В общем - понимаешь?
      - Понимать-то понимаю. И попробовать - попробую. Только что из того выйдет? Говорят, заносчив очень князь рязанский, горд. А москвичей презирает. Говорит: то купцы, а не бойцы, что с них взять.
      - Да, это и я слышал. Но попытка - не пытка, по уху не ударят. Попробуй все равно. Может, у него интерес какой вывернется или что... Ну а уж если совсем завысится, ничего нам с тобой не останется, как заставить себя уважать. А?
      - Да, князь. Это я еще с детства вынес: драчун, пока не наваляешь ему как следует, будет перед тобой кобениться и задираться по любому поводу. А как сопатку ему расквасишь - все! сразу мил человек делается.
      - Неужели метишь Олегу сопатку расквасить?! - Бобер восторженно-весело дернул головой. Микула, хоть и смотрел в пол, но ответил твердо:
      - А что ж делать, если он не успокоится?
      - Хм, действительно, - в словах Бобра звучал веселый вопрос, - там вон с Мишкой Тверским никак разделаться не можем, а Олег-то, пожалуй, покруче будет.
      - Ну и что, - голос Микулы был по-прежнему тверд, - Волков бояться - в лес не ходить. А бить все равно когда-нибудь придется. Всех подряд.
      - Думаешь?
      - Думай - не думай, а с таким князем...
      - Каким?
      - Шустрым.
      - А это хорошо или плохо?
      - По мне, так хорошо. Насиделись по щелям, напрятались, набегались. Нету больше терпения. И если уж хотим татар побить, так должны бить любого! И не бояться.
      * * *
      Из Коломны в Серпухов Бобер поехал через Каширу, чтобы как следует рассмотреть хозяйство Григория, до него до сих пор никак руки не доходили. И это было нездорово, ведь такой опоры в людях, как в Нижнем, у Гришки не было, и он мог просто не справиться. То есть заставы и дозоры он, конечно, устроил. Но сколько? И каких?
      Дмитрий стал припоминать: выходило, что Гришку он не видел больше года, и это нехорошо. А Дарью вообще с позапрошлой осени, с самых тех дней в Нижнем, когда... Да, когда!
      "И чегой-то ты о ней вспомнил? Зачем?"
      Но сейчас, на подъезде к Кашире, он думал о ней больше, чем о Гришке и заставах. Да что там! Только о ней и думал. Вспоминал, представлял, вспыхивал, остывал и, теперь уже привычно, продолжал удивляться сам себе.
      * * *
      Кашира порадовала размахом. Понастроено по сравнению с прошлым годом Бобру показалось очень много. Особенно поразила сама Гришкина усадьба. Это был двор большого боярина, даже воеводы. Особенно внушительны оказались конюшни и кузницы. "Кони и оружие - главное! Молодец!" Дмитрий с удовольствием ожидал встречи с косоглазым верзилой, надеясь тем не менее (на фоне воспоминаний о Дарье): "может, в отлучке?"
      Надежды не обманули (что, впрочем, и неудивительно), Гришка был на кордоне, и встретила его одна Дарья. Ну не одна, конечно, а в большом хороводе слуг, служанок, воинов и холопов, знакомых, полузнакомых и вовсе неизвестных, но проявивших при встрече одинаково бурную радость и энтузиазм.
      Дело было к вечеру, а пока князя встречали, умывали, готовили для него угощенье, и вовсе темнеть стало. Кого пригласить к столу? Дарья посматривала с робкой надеждой, но князь распорядился ловко: отроков его накормили и развели отдыхать раньше, а из местных он никого близко не знал, потому и за стол позвать не захотел, а сел один с хозяйкой, ведя степенный разговор о том, о сем и поглядывая на нее изредка так красноречиво, что Дарью бросало из жара в холод. Но и в ее глазах, кроме напряженного ожидания, мелькало еще что-то, искорки какие-то, причин которых он угадать не мог.
      Дарья заговорила о детях: с гордостью о старшем (тот уже вовсю мотался с отцом по Оке и сейчас был с ним на кордоне), с нежностью о младшей:
      - Красавицей будет. Хочешь взглянуть?
      - Конечно.
      Дарья кликнула девушку, велела привести детей.
      - Детей!?
      - Да.
      - Так у вас, стало быть, прибавилось?
      - Прибавилось, - хозяйка загадочно улыбнулась.
      Вошла девочка, которую он едва узнал, так она подросла и похорошела. За руку ее держался совершенно белый (сивый!) мальчик, очень маленький (годик, чуть больше?), шагавший еще нетвердо. Взглянув на его глаза, Дмитрий почуял на спине и плечах мурашки - глаза были его! Один, правда, хоть и несильно, но вполне заметно косил.
      Когда детей обласкали, расспросили и проводили, Дмитрий недоуменно уставился на Дарью:
      - Это как же?
      - Да вот так... Победу над татарами, помнишь, праздновали? Видно, не очень ты берегся.
      - Ты... А ты? Сказала бы хоть...
      - Зачем?
      - Так ведь Гришка... Что он?
      - Он мне сознался недавно. Если б, говорит, не моя косина в его глазах, я вас с сынком вместе закопал бы где-нибудь в лесу, чтоб не узнал никто.
      - О, Господи!
      - Да. Ну, уболтала я его, как смогла, тем более, что переносила я Вовку недели на две. Гришка тогда уж дома был и порошочком бабкиным воспользовался. Да и косина эта... Бог дал... Ох, прости меня, Господи, и помилуй, грешницу окаянную, - Дарья закрестилась мелко, быстро, зашептала что-то.
      - Жалеешь? - Дмитрий спрашивал виновато, а она неожиданно смело и ясно взглянула на него.
      - Я?! Не-ет. Не жалела и не жалею. И впредь не пожалею, ежели... - она покраснела, но смотрела так же прямо и ясно в глаза, - ты же знаешь, кто ты для меня, для нас... Помнишь, что я тебе тогда у бабки сказала?
      - Так может?..
      - Конечно, - она опять взглянула смело и ясно. - Зря, что ль, я тебя так долго дожидалась?
      Дмитрий таким проявлением любви был сильно озадачен, и это, наверное, отразилось на лице, потому что Дарья улыбнулась ласково-покровительственно, по-матерински:
      - Ждала тебя. Сильно ждала. Все надеялась - хоть на часок заглянешь, улыбнешься своей Дарьюшке, мне б и того хватило. А ты...
      - Не вольны мы в поступках своих, - вздохнул Дмитрий, - видишь, что творится.
      - Вижу. Но теперь-то уж, коль дождалась... Да еще складно все так, как Бог помогает. А ОН помогает!
      - Так что мне? Когда? Куда?
      - Никуда. Отведут тебя в спальню, раздевайся и ложись. Жди. Только когда малость утихомирятся, дверь чуть приотвори, пальца на три, а то она в самом начале подскрипывает. А надо, чтоб тихо было. Я поздно приду, не томись, уснуть попробуй.
      - Помилуй, какой сон!
      - Да ладно. Намаялся, поди. Я разбужу, если что, только дверь не забудь,- и Дарья решительно поднялась из-за стола и кликнула двух девушек.
      Девушки были уже не девушки, а крепкие, красивые молодайки, улыбчивые и глазастые. Дарья пошептала что-то одной из них, та тихонько прыснула в рукав, согласно кивнула. Приказав им устроить постель князю в левой спаленке, Дарья отпустила их и повернулась к Дмитрию:
      - Эту вот, беленькую, ссильничай обязательно на кровати.
      - Зачем?!! - тот ушам своим не поверил.
      - Чтоб было на кого белье испачканное свалить. Они ведь все прознают, пронюхают, увидят. Такие у меня помощницы дошлые, ухо востро приходится держать. А то ведь во второй раз Гришку не уболтаешь.
      * * *
      Когда он вошел в спальню, молодайки закончили стелить постель, перешепнулись, хихикнули, и одна из них выскочила в сени, плотно прикрыв за собой дверь (дверь действительно коротко, но пронзительно скрипнула), а другая, одернув там и сям белье на кровати, выпрямилась, потянулась и, оглаживая плотно себе бока, зазывно улыбнулась:
      - Не надо ли еще чего, князь?
      - Воды ковш.
      - Вон на лавке стоит.
      - Тогда подушку поправь получше.
      - Да что ее править? Хорошо, вроде, - молодайка нагнулась над кроватью, расправляя и разглаживая подушку и выставив к нему свой мощный зад.
      Он бесшумно метнулся к ней, зацепил руками за низ живота и прижал к себе. Она упала на руки, испуганно втянула в себя воздух: "оо-охх!" и зашептала быстро-быстро без всякого выражения:
      - Что ты, что ты, князь, что ты делаешь, пусти, войдет кто, грех какой...
      Она дергалась, как будто вырываясь, но только крепче прижималась к нему, словно выискивая там что-то своим задом, так что Бобер моментально взвился жеребцом и, удерживая ее одной рукой, другой умудрился не только закинуть юбки ей на спину, но и расстегнуть свои пояс и порты. А когда уже погладил и пощекотал пальцами у нее "там" и приставил и приготовил главное орудие, молодайка неожиданно легко крутнулась у него в руках, как кошка, и упала на постель уже на спину. Он свалился на нее и ничего не успел ни сделать, ни даже сообразить, как она уже полезла руками, нащупала, схватила, потянула, воткнула его в себя, обхватила обеими руками, прижала и задвигалась под ним решительно и мощно, не переставая шептать при этом:
      - Ох, князь! Что ж ты делаешь-то?! Пусти меня, пусти! Грех какой! Пусти!
      Дмитрий кусал губы, чтобы не заржать и не испортить удовольствия себе и ей, а она уже заходилась, начала подвывать, и из нее ударил фонтан, да и Бобер решил поберечься, чтобы не обрюхатить ее, так что белье они испачкали сильно. И когда все кончилось и она поправляла постель, то, увидев, застыдилась, попыталась сдернуть простыню, но Дмитрий удержал:
      - Ты что! Увидит кто, поймет. Иди! И смотри - ни слова хозяйке! Не то...
      - Да что ты, князь! Разве ж я посмею. Грех какой! - и она убежала (дверь опять дважды противно скрипнула), а Дмитрий развалился на роскошной перине и стал ждать.
      "Вот так Дарья! Это уж такая хитрость - ни в сказке сказать... Ну принесла бы с собой другую простыню, да и... Хотя... А бабенка-то хороша! Главное - пусти! грех! И ведь вырывается, ззарраза!"
      Дом понемногу затихал, Дмитрий вспомнил, встал, подошел к двери, резко дернул - дверь коротко визгнула. Выглянул в темные сени, там будто мелькнуло что-то и пропало. Вернулся в кровать, прикрыл глаза. Почувствовал покой и усталость. Весь день ехали, и еще это... "Сейчас уснуть бы, да завтра встать пораньше. Но Дарья! Ухх! Подождем!" Он знал - ждать придется долго, устроился поудобней. Мысли потекли плавно, лениво: от Дарьи к Гришке, к рубежу, к пограничным делам, он представил себе Гришку на переправе, в засаде, окруженного своими разбойниками, а рядом Мишутка, сын, который никого не боится, потому что отец его здесь хозяин. А с того берега спускаются к воде татары, и Мишутка подает отцу арбалет, и шмелями запели тетивы, и начали валиться с коней татары, а Гришка рявкнул: Вперед! И всадники рванулись из засады к воде, а Мишутка не отстает от отца. Но за ним на буланом коньке скачет еще один, это совсем малюсенький мальчонка с изумрудными, чуть раскосыми глазами. Он очень уверенно держится в седле, но в руках у него нет никакого оружия, и это страшно, потому что татары не все побиты и начинают защищаться, и видят этого безоружного мальчика. Бобру становится страшно, он догоняет его, а кони уже понесли, протягивает руку. Мальчик хватает его за локоть. Бобер чувствует холодное, недетское прикосновение и сразу понимает, что не дождался, позорно заснул, и что это Дарья тихо трогает его за локоть и шепчет:
      - Спишь?
      - Не-ет. Иди сюда, - он тянет ее за руку, и она падает на него своей большой грудью, и обнимает, и прижимается нежно, и шепчет:
      - Ты прости, я раздеваться не буду. Вдруг уйти быстро понадобится.
      - Тебе видней. А вот с девкой мне все-таки непонятно.
      - Ладно уж. Ты, чай, не в обиде...
      - Я-то нет. А ты?
      - Я перебьюсь, - и она прижалась к нему, и стала гладить и целовать, и завертелась карусель, и опять он услышал уже забытое: шибче! шибче! Дарья была теперь совсем не такая, как в Нижнем. Не обжигала. И он мог теперь оценить, сравнить. Она не была так роскошна телом, как Люба, так огненна и неистова, как Юли, казалась немножко неумелой, немножко холодноватой, немножко стеснительной, но когда входила в экстаз и стеснялась этого, и пыталась скрыть, и не могла, и судорожно втягивала в себя воздух: ва-ва-ва-ва-ва-ва!!! - вот тут он просто дурел и неистовствовал, и хотел повторять это еще и еще. На сей раз он спросил вначале, не надо ли поберечься, но она вздохнула счастливо:
      - Не-а, я второй месяц уже как заряжена. К Гришке сила возвращается. Так что не бойся.
      Тогда он сразу перевел внимание на груди, которые, как им и полагалось в теперешнем интересном положении, были крепки, горячи и торчали вызывающе вверх и в стороны, как кирпичи из неостывшей обжиговой печи. После пятого раза она ослабла. Раскинулась, обмякла, зашептала:
      - Устала. Пойду. Господи, а как не хочется! - и вдруг горько, по-детски заплакала: - Мить! Когда ж теперь еще?
      - Не плачь, милая, не плачь, - ему было по-настоящему жалко расставаться, - я постараюсь почаще, я вообще тут, на рубеже, обосноваться собираюсь. Так что видеться чаще будем. Мы еще с тобой покувыркаемся!
      - Дай-то Бог... - она полежала недолго, шмыгая носом, и вдруг, как спохватилась, вскочила, неловко поцеловала его в щеку и бесшумно исчезла. Как ни вслушивался он чутким ухом разведчика, не услышал ничего. Откинулся облегченно на подушку и провалился в сон.
      * * *
      Разбудила его давешняя молодайка. Она несмело вопросительно улыбалась:
      - Вставай, князь, отроки ждут. Сказали, ты им пораньше приказал, а сам спишь. Да и мне, - она понизила голос, - белье надо пораньше убрать, от греха.
      Дмитрий потянулся сладко. Спать еще очень хотелось, но и молодайку уже хотелось. Он дотянулся, взял ее за руку:
      - Как звать-то тебя?
      - Марьей, - она не отняла руки, и он посчитал, что можно.
      - Ты вот что, Маша... - он потянул ее к себе, не зная, что сказать. Она нагнулась, стараясь не упасть, потом все-таки упала на руки и зашептала почти в отчаянье:
      - Нет! Нет! Хозяйка сейчас придет! Помилуй, князь! - в глазах ее стоял нешуточный испуг.
      - Да ладно, ладно. Нервные все какие... - Дмитрий отпустил ее и соскочил с кровати.
      Марья мигом сгребла белье и вылетела вон. Он еще не до конца оделся, когда вошла Дарья.
      - Готов?
      - Умыться надо.
      - Успеешь. На сына-то не хочешь еще глянуть?
      - Хочу, конечно. Веди.
      Она провела его в комнатку, где в маленькой кроватке спал, раскинув ручонки, белобрысый мальчуган. Дмитрий остановился над ним, боясь дышать. Ничего не испытывал он сейчас, кроме грустного удивления. "Сын... Еще один. И где! И как! Вот как судьба распоряжается, как пускает людей на свет Божий. Как он проживет свою жизнь? И проживет ли? Может, через пару лет смахнет его какая-нибудь лихая болезнь. А может, и минует, даст подрасти и сложить буйную голову в лихой схватке. А может, доживет он и до ветхих седин, будет кряхтеть и ворчать на внучат и так и не узнает никогда, кто был его настоящий отец. Да и зачем?! Что это даст ему, ей, мне? Тем более Гришке... Э-эх, Господи, грехи наши тяжкие"...
      Прядка волос неловко прилипла к виску, и Дмитрий осторожно ее поправил. Мальчик вздрогнул, махнул рукой, повернул головку в другую сторону и неожиданно улыбнулся во сне. Дмитрий почувствовал, как у него что-то защекотало в носу, увидел слезы на щеках Дарьи, отвернулся и поспешно вышел из спальни.
      * * *
      Григория Бобер не нашел и на кордоне. Тот ушел с двадцатью товарищами в дальнюю разведку и обещал вернуться не раньше чем через неделю. Пришлось смотреть заставы без него. Увиденное и успокоило, и обеспокоило. Порадовало то, что обжились Гришкины разбойники на кордоне основательно. Капитальное жилье, даже с огородами. С тыквой и редькой, с капустой и огурцами. Хорошо укрепленные заставы, грамотно укрытые запасные убежища, богатые конюшни и крепкие кузницы. А тревожило одно и то же, что везде тревожило: мало было этих застав, шесть всего на сорокаверстном участке от впадающей в Оку с той, рязанской стороны речушки Мутенки до Песочного озера на этой, московской стороне (на современной карте - г. Озеры).
      Наказав, чтобы Григорий по возвращении приехал в Серпухов, Бобер, не заехав в Лопасню, которую хотел смотреть не спеша и основательно, уехал в главную свою ставку.
      * * *
      Только здесь он мог порадоваться по-настоящему и отдохнуть душой. Здесь кипела та жизнь, которую он считал правильной, делалось то, что он считал самым необходимым, заботились о том, что и для него было главной заботой. Здесь строили, здесь обучали и обстреливали воинов, ковали оружие - здесь создавалось настоящее, с его точки, зрения войско.
      Забот и трудностей, конечно, не убавлялось, но это были заботы, которыми хотелось заниматься, которые уж самим своим появлением радовали его.
      Арбалеты становилось некуда девать - чехи поскучнели. Но появилось в их деле новшество, о котором они, как люди умные и честные, и умолчать не могли, но и рассказывать не торопились, и узнал о нем Бобер не от них, а от неутомимого, вездесущего Корноуха.
      Касалось это давно уже обдумывавшихся металлических арбалетных "рогов". Чехи занимались ими осторожно и, видимо, с прохладцей, пока помогавший им кузнец Матвей не приладил однажды к цевью "рога" собственного изготовления. Арбалет, конечно, потяжелел, но не сильно, потому что его "рога" были намного легче тех, которые получались пока у самих чехов. Сразу бросились в глаза преимущества: отпала необходимость подтягивать тетиву, менять сработавшиеся "рога", а главное - отпадала самая сложная, кропотливая и долгая процедура подготовки дерева для этих рогов.
      То есть становилась ненужной половина (а то и больше!) всего искусства чехов, и они это прекрасно, и раньше всех, поняли. Правда, в железе они тоже разбирались - дай Бог! - и кузнецами были первоклассными, но все-таки главные их секреты и мастерство были в дереве, и снижение их веса в общем деле настроения чехам не прибавляло.
      - День и ночь в кузне пропадают, - посмеиваясь, рассказывал Корноух, даже пиво свое пить бросили.
      - Ну, уж этого не может быть!
      - Может! Я сам сперва не поверил. А увидал... Заело их, кажись, крепко, что какой-то там Матвейка нос им утер своей железякой.
      - Слушай, но ведь мы же с ними раньше обсуждали это. Ведь немцы давно уже делают и железные.
      - Помню, как же. Они ведь одним отмахивались - тяжелы. После третьего выстрела рука дрожать начинает, а после десятого - вообще у плеча не удержишь.
      - Ну а тут?!
      - А тут - сам взглянешь!! Терпимо! Очень даже терпимо! Сами же чехи тебе говорили, что тут "добро жлезо". Помнишь?! Видно, действительно доброе. Да и кузнец оказался не лыком шит. Ну и все остальное-то, все, кроме "крыльев", чешское осталось, легкое.
      - Ай и ну-у! Порадовал ты меня, брат!
      - А я так кумекаю, чехи тебя еще больше порадуют. Они ведь теперь из кузни не выползут, пока "рога" вдвое легче Матвейкиных не сгромоздят.
      * * *
      По-новому организованные полки требовалось обстрелять. Но как? Одно дело обстреливать бойцов по одиночке или мелкими группами на Оке, и совсем другое - посмотреть в деле многочисленное, конное, прежде всего, войско.
      Микула в Коломне, действовавший в полном контакте с Бобром, попробовал осенью (в сентябре) вывести два полка за Оку, чем вызвал сильнейший переполох (вплоть до дипломатических демаршей) среди рязанцев, решивших, что коломенцы идут на них, и вынужден был срочно вернуться назад, не добравшись до татар и едва посмотрев свою конницу лишь на походе.
      Недоразумение с Рязанью хотя и породило много трудностей, тем не менее принудило Олега заговорить с Микулой, а это было куда как важно. Контакт с Рязанью появился, и как бы там ни относился Олег к Москве, разговор о совместных действиях по охране границ от татар начался. Камнем преткновения здесь было вовсе не пренебрежение Олега к силам Москвы, а Лопасня. Он требовал ее возвращения как условия для начала сотрудничества.
      С Владимиром Пронским оказалось куда легче. С ним налаживалось настоящее взаимодействие, а в личном плане прямо дружба: Бобер дважды (в феврале и июне 1370 г.) наведался в Пронск, а Владимир приезжал в Серпухов, где ему устроили горячую встречу с медвежьей и кабаньей охотой.
      Зима 1370-го вышла сырой и теплой, а лето знойным и сухим. С конца июня заполыхали пожары. Урожай ожидался скудным. На первое место среди забот выдвигались кони. Беззаветные и безответные помощники! Как вас сберечь? Людей прокормить помогут охота и рыбная ловля. Вас же рыбой не накормишь...
      А коней требовалось множество. И не только для создания нового войска. Московские бояре Дмитрия подготовили большую войну со Смоленском и Тверью и ждали удобного момента. Завязался такой клубок, за которым трудно было уследить даже из Москвы, и уж совсем невозможно из Серпухова. Но Бобру, несмотря на огромное желание плюнуть на все и заняться войском, никак нельзя было упустить из поля зрения ни малейшей детали закручивающейся интриги, и все это только из-за поддержания отношений с Андреем Олгердовичем. И он мотался все лето между Серпуховом и Москвой, дурея от жесточайшего упрямства Михаила Тверского, его слепого стремления повалить Москву. Амбиции этого человека, поражавшие впоследствии историков, вызывали у Бобра брезгливое раздражение.
      - Баран! Неужели он не видит разницы между возможностями своими и Москвы?!
      - Может, и видит, - отвечал спокойно Феофаныч, - да ему деваться теперь некуда, кроме как до конца идти. Он на Олгерда крепко надеется...
      - И опять баран! Неужели он считает, что Олгерд поддержит его задаром? А если посадит на Владимирский стол, то не заставит плясать под свою дудку?
      - Вряд ли. Но для него Олгерд лучше, чем Москва. Согласись?
      - Ххых! Насколько я соображаю в вашей игре, Москва всего лишь хочет поставить его на место. А Олгерд захочет его руками жар загребать! Неужели непонятно?!
      - Ха! Да все понятно. Ему ведь не важно, что жар, и что чужой жар, ему важно, что б руки эти длинней стали. Не горячись. Тебе-то что? Разорался как петух. Тут, брат, другое поперло. Алексий называет это - "логика борьбы". Если ты НА меня прешь, значит, ты кругом плох, и против тебя все средства хороши, даже самые подлые. А если ты ЗА меня, то ты кругом хорош, и я готов тебе задницу лизать. Вот как он теперь рассуждает. Но тебя не то сейчас должно волновать. Твоя забота - Андрей.
      - Феофаныч! Моя забота - войско! А как там Андрей качнется - разве угадаешь?
      - Угадывай. Ты же колдун.
      - Да-а. Только колдовства мне и не хватало. У меня реальных дел куча, куда более важных...
      - Неужели ты в прошлый приход Олгерда не убедился, насколько ЭТО ВОТ важно? И сейчас! Я думаю, самое важное сейчас - ЭТО. Неужели тебя - еще и убеждать?!
      - Да нет, конечно, Феофаныч, - Бобер сник, - все я понимаю. Только до чего ж противно с баранами-то воевать. Тем более общаться.
      - Вот и не общайся. Кто тебя заставляет? Общайся с Андреем, он не баран. И много пользы нам принести может.
      Подобные разговоры этим летом возникали меж ними не раз. Дело в том, что после похода Бобра в Плесков контакты с Андреем стали постоянными, шла регулярная переписка, и именно из нее Бобер узнал, что Олгерд с Ягайлом и Кейстут с Витовтом вновь ходили на Орден и вновь (под замком Рудавой) получили жестокую трепку. По официальным известиям из Вильны получалось вроде наоборот, что немцы потеряли десяток магистров и побиты. Однако Дмитрия Московского это не остановило, он руководствовался данными Андрея. Дмитрий немедленно двинул свои войска, составленные из одного Московского и двух Волоцких полков, под командованием Волоцкого воеводы Василия Ивановича Березуйского на запад. Березуйский основательно вычистил восточные смоленские уделы, потом прошелся по брянским, и когда с большим полоном и внушительными трофеями вернулся, Дмитрий объявил войну Твери. К возвратившемуся от Брянска войску, стоявшему у Волоколамска (Волоцка), он добавил Переяславский, Юрьевский и Дмитровский полки, и Березуйский двинулся на Тверь. В результате этого удара западные тверские уделы: Холмск, Микулин, Зубцов, - были отрезаны и помощи Михаилу вовремя подать не смогли. Михаил, даже не попытавшись сопротивляться, бежал в Вильну, а волоцкий воевода пошел шерстить Тверские уделы точно так же, как два месяца назад смоленские и дебрянские. На самое Тверь воевода замахиваться не стал и, вычистив окрестности, с большим полоном ушел назад.
      В это время сам Великий князь во главе отдельного войска, составленного из московских, можайских и звенигородских полков ударил по западным уделам Твери. Зубцов и Микулин были взяты и сожжены, все их окрестности дочиста ограблены, а люди вместе со скотом и имуществом выведены и расселены в восточных и юго-восточных московских уделах.
      Эта война произвела сильнейшее впечатление на многих. Не столько результатами, сколько количеством сил, задействованных в ней со стороны Москвы. По подсчетам Бобра общее количество воинов переваливало за 40 тысяч! Такого, даже в лучшие годы, редко набирала ВСЯ Литва. А ведь князь Дмитрий не тронул ни полки брата Владимира, ни Коломну.
      А то, что Олгерд не пришел на помощь шурину сразу, говорило не только о его неудачах с Орденом, но и о сильном впечатлении от московских сил. Косвенно это подтвердил Андрей, писавший Бобру, что отец сильно раздражен действиями Москвы и усиления ее не допустит.
      - Допустит или нет, это еще посмотреть надо, - посмеивался Бобер, обсуждая письмо с Феофанычем, - а вот когда он собирается это свое "не допустить"?
      - Похоже - не завтра... - Феофаныч быстро-весело зыркнул на Бобра и опустил глаза. Данило вообще подолгу мог смотреть только вниз, на свои сапоги. На все же окружающие предметы, тем более на людей, он взглядывал внимательно, но очень быстро, протыкал взглядом, как шилом, и опускал его, обдумывая то, что увидел, и не желая, чтоб ему мешали. - ...тем более, что Михаил из Вильны уехал.
      - Куда?! - для Бобра это была новость.
      - К себе в Тверь.
      - Это что ж? Уж не покориться ли хочет?
      - Не-ет, до этого еще... Ты ж его сам бараном называешь, а баран, пока лоб не расшибет и рога не поломает...
      - На что же он теперь надеется?
      - Теперь на Орду.
      Орду?! - Бобру стало неловко за себя. Именно сейчас он осознал, что татарская политика Москвы, в соответствии с его задачами и интересами долженствующая быть ему наиболее известной, близкой и понятной, занимала в его голове место где-то с краю и почти совсем не интересовала, потому и эти слова Данилы поставили его на какое-то мгновение в тупик.
      "Как мог Михаил искать какую-то опору в Орде, где позиции Москвы так прочны?! Почему я этого не понимаю?! Почему так мало интересуюсь Ордой? Или жду, пока утихнет? Там ведь сейчас хрен поймешь чего, бояре все сапоги истоптали, бегая за подтверждением ярлыка от хана к хану. А-а! Так вот на что может надеяться Михаил!"
      - Феофаныч, а что, там опять новый хан?
      - Точных сведений пока не имею, но похоже на то, что Мамай посадил-таки кого-то своего в Сарае.
      - Стало быть, шансы у Михаила есть?
      - Есть. Тем более что Мамай имеет какой-то договор с Олгердом. Помнишь, что я говоритл?
      - Черт возьми! Но все-таки: какой Михаил даст ему столько денег, сколько дает Москва?
      - А сколько дает Москва? Москва в последнее время обнаглела, изнахалилась. Но дело уже не в деньгах, которые все уменьшаются, а в войске, в силах, которые все увеличиваются. Так что Мамай, не мудрствуя лукаво, стравит князей, обескровит, а с победителя сдерет три шкуры за дарованный ярлык. Вот и весь сказ. Было бы кого стравливать! Раньше не было, а теперь эта бл... появилась.
      - Что ж, опять тебе в Орду ехать, доказывать, кто прав?
      - Ох, зае...ся я туда ездить! Проще бы перехватить его по дороге, да...
      - К ногтю!
      - Помочь сможешь?
      - Чем только смогу! Жаль только - все тропинки в лесу не перегородишь.
      - Все, думаю, и не надо. Перекрой три основные дороги, которыми тверичи ходят в Сарай. Сможешь?
      - Смогу. Но куда мне его девать, если попадется?
      - В Москву, Василь Василичу! Тот его больше всех любит!
      - А как Алексий на это посмотрит?
      - Это моя забота.
      - А князь?
      - А вот это забота твоя.
      * * *
      Этот разговор, а особенно собственная слабость в этом разговоре подвигнула, наконец, Бобра как следует взяться за изучение ордынской политики Москвы.
      Почему Михаил Тверской решился на столь отчаянный поступок? Каков вообще механизм подчинения русских княжеств Орде? Кто такой этот Мухаммед-Булак, утвердившийся в Сарае в этом (1370) году, и сколько он просидит - неделю? месяц? а может, год? или три?
      Чтобы ответить на такие вопросы и не хлопать ушами перед Феофанычем, надо было вникнуть во все тонкости "великой замятии" ордынской и, прежде всего, уяснить, откуда взялся и что собой представляет этот пресловутый Мамай, о котором он постоянно слышит со времен Синей Воды, который никак не может надежно овладеть Сараем (еще тогда, в 1362-м, его отшвырнули от столицы, и до сих пор постоянно отшвыривают могучие заволжские претенденты), но постоянно на него покушается, и которого Москва боится больше всех.