- Не охай! Я тебе говорю - поздно охать. Усвой. Пойми! Вникни!! И веди себя соответственно.
      - Как соответственно-то? Нос задрать? Щеки надуть, как индюк?
      - Зачем?!
      - А как?
      - Достойно. Естественно. Не заигрывай ни с кем, не заискивай. Разговаривай со всеми на равных, даже с князем, особенно наедине. Он, между прочим, парнишка мировой. Простой, открытый, добродушный. Слушать умеет. Видать, митрополит научил.
      - То есть князь митрополита слушает?
      - Конечно! Полностью. Да что там князь, мальчик еще... Все старые зубры, и Василий Василич в том числе, в рот ему заглядывают. Исключительного ума человек! Да и не только ума... Вот встретишься, поговоришь - сам увидишь.
      - Посмотрим. Но в какую сторону все-таки он гнет? Понравится ли ему, что мы с тобой задумали?
      - Не могу сказать тебе, сыне. Ведь о таких делах спрашивать не станешь. Да еще я (кто я такой?), да еще у кого! Тут тебе узнавать и понимать. Но не забывай: изначально отцы церкви должны тишину нести. Мирить, утешать, справедливость блюсти. Мне кажется - упор у него как раз на это. Навидался, натерпелся он свар. Да еще меж своими же. Зачем тут сильное войско? Тут уговаривать да мирить без конца надо, а войско... Против кого? Только если против татар. А об этом он, кажется, и помыслить пока не смеет. Не только потому, что слаба Москва против Орды, безнадежно слаба. Татары - это кара Божья, которую надо терпеть (прямо по Библии!) как Навуходоносора, терпеть и ждать. И не рыпаться! Так что задумки наши ему не только неинтересными, а еще, может, и вредными могут показаться. Зато князь за них ухватился! Вцепился! Обеими руками! Как он при мне Любу пытал насчет наших войн! Х-ха! Мне влезть нельзя, он меня смиренным иноком считает (ну и пусть пока!), а она-то толком рассказать не может. Смех и грех! Но Люба (ох, умница!) и что могла не сказала, рукой так (небрежно!) махнула: что там татары, вон полону приволокли тысяч пять, вместе с гаремом, а уж как там и что - муж приедет, сам тебе все обскажет, толком. Князя аж пот прошиб, то ли от зависти, то ли от удовольствия.
      "Ах ты, лапа моя! Добрый ты мой домовой, берегиня! Этак-то мы с тобой многое сможем".
      - Ну, а как они вообще-то меж собой? Официально или просто? Как он к ней?
      - О-о! Лучше не надо! Она все беспокоилась дорогой: как там братик, да какой он теперь...
      Она ведь его шестилетним помнила. А тут скатился с крыльца верзила в сажень ростом и к ней: Сестренка! Какая ты маленькая стала! Расцеловал в обе щеки (она и не узнала его, поди), схватил под бока и, как соломинку, рраз! вверх! - она на весь кремль взвизгнула! Вот тебе и встреча, вот тебе и Великий князь, Московский и Владимирский.
      - Неужто Любу - и подбросил?
      - Как ребенка!
      - Здоров, значит.
      - Не то слово! Такой пердушок - любо-дорого посмотреть! Даром что пятнадцать лет. Рука с твою ногу, а нога... - монах махнул рукой.
      - В кого? Говорят, дед его Иван хлипкий был, невзрачный.
      - Зато отец здоровяк. И красавец. В него, наверное... а скорей всего в мать. Мощная бабища была, говорят. Конь с я.....!
      - Да?!
      - Вот посмотришь на всех Вельяминовых. Все - амбалы! Что мужики, что бабы.
      - Хм! Ну ладно, отче... Стало быть - все хорошо?
      - Лучше не придумаешь! Так что куй железо, пока горячо.
      - Куй... А как? С чего начать-то? С какого конца взяться? Я всю дорогу себе голову ломал. Все мозги набекрень! Своих только гонять? Невелико войско. Сколько он мне поместий в кормление даст?
      - Ну, с Бобровкой не сравнить!
      - Ну пусть и не сравнить. Не в этом дело. Тут в принципе суть! Ну будет у меня полк, по-нашему сбитый. Ну два! Ну пять!! Но остальное-то войско - другое! По-другому скомплектованное и обученное. Воспитанное по-другому! А это ведь, отче, нас с тобой не устроит. А?..
      - Меня-то бы и браги ковш устроил. Но я понимаю, о чем ты. Не робей! Думаю, и свои полки строить надо, и на других давить. Тут через князя! И ничего тут сверхъестественного нет, все выполнимо. Только работы, конечно... Выше головы. Справишься ли? От тебя все будет зависеть.
      - А ты как считаешь, справлюсь?
      - Дыть ведь тебя только завести надо. Я как лыцаря того вспоминаю, так думаю - сможешь! Все, что захочешь - сможешь!
      - Хм! Но ведь тут мы в чужой монастырь со своим уставом... Дров бы не наломать. Ведь они тут крепко, смотрю, сидят. Богатые все, черти! И много их. Я по строительству сужу. Размах какой! Силищи, средств сколько! Сильные на Москве бояре. И у каждого своя дружина, свои порядки. Попробуй, сунься ему указывать. А?
      - У-у, брат! Об том целый особый разговор! Тут все не как у нас. И к нему не сунешься, это верно. Но только если ты такой же, как он, боярин. Даже если ты знатнее, богаче и проч. А вот если князь прикажет! Все! Штаны последние снимет, дочь голую приведет, сыну башку снесет - нет границ зависимости! У них тут как у татар: один владыка. Второго, третьего или, там, пятого - нет! Остальные все - рабы, прах! Чудно. И жутко! Он ведь и сам-то Великий князь только здесь владыка. А перед ханом он тоже - ничто, пыль. Ну он по такому же принципу - и своих подданых. То есть здесь законов, прав, привилегий каких-то - нет. Ну, на словах где-то там, может, и есть, но владыка может порушить любой закон, любое право, и ничего ему за это не будет! Более того, нарушения, произвол как бы еще и увеличивают авторитет владыки! Вот как, брат. Так что все права и законы здесь Великий князь. Церковь, правда, в стороне стоит, князья ее боятся, почитают, - не касаются. Оттого, может, и авторитет митрополита столь высок, но авторитет авторитетом, а Алексий сам по себе - великая голова! Бояре же набирают силу и теряют силу исключительно благодаря возможности влияния на князя. И вся их борьба и возня идет только за место возле него. Теперь ты понимаешь, какая удача свалилась тебе в руки?! Не урони!
      - Постараемся. Но что ни говори, а иерархия-то существует же все-таки какая-никакая?
      - Ну куда ж от нее! Тот же Василь Василич. Не угоди ему кто, так он знаешь?!.. Не сам, конечно, а опять через князя. Нашепчет, насоветует и... В общем, самый главный боярин тут, конечно, он. Тысяцкий! А тысяцкий это... это почти что князь. Весь город под рукой! Очень богат! Всех богаче. Но главное, разумеется, не богатство, а на князя влияние. Хотя, по-моему, перегибает. Я недавно здесь и от верхушки далек, но и я заметил - тяготится князь его опекой. Морщится, раздражается при разговоре. Не знаю, умен ли Василий Василич, поймет ли вовремя. Если не поймет - слетит, стоит князю на троне пообвыкнуть. Такое с Вельяминовыми уже было при отце Дмитрия, князе Иване. Но смогли вернуться, снова закрепиться. Правда, поговаривают, с кровью...
      - Вот как?!
      - Да. Убийство тысяцкого бывшего, Босоволкова Алексея Петровича, не иначе как их рук дело, больше некому. И ничего, сошло... Представляешь теперь, какая за ними силища?!
      - А говоришь, все - прах.
      - Супротив князя - все. Даже он, дядя родный. Ну, остальные помельче, пожиже. Хотя... Да-а! Забыл совсем! Есть ведь еще одна семейка!.. Эти никого не боятся, даже Василь Василича. Даже перед самим князем не шибко гнутся.
      - Вот тебе раз! Ты уж не только меня, ты и себя запутал. Кто ж такие?!
      - А-а! Есть! Вот митрополит Алексий, он хоть ума великого, и святой почти, и паству блюдет, и государственные интересы, а все же живой человек. И отец у него был, и мать... И братьев, оказывается, куча!
      - А-а!
      - Да! Семья! Их, кроме митрополита, еще четверо братьев, и всем палец в рот не клади! Они, правда, в боярские споры особо не лезут. Но их не тронь! Старший (после Алексия), Феофан Федорыч, этот вообще!.. Как митрополит почти по авторитету. Все внешние дела на нем: с Литвой ли, с Ордой, еще с кем - все он. А с ним в упряжке старший сын его, Данило Феофаныч, зрелый уже муж и мудрец, в дядю и в отца, самый среди них активный. Остальные братья попроще: Матвей, Константин, а вот младший уже и прозвище имеет - Плещей. Это их предка так звали.
      Но удивительное дело, Мить, мало того, что в семьях дружно живут, они и меж семьями, и дальше... Все как-то тесно, как клубок! И как бы у княжеского трона ни пихались, меж собой всегда коротко, в обнимку. Кажется, они и дерутся-то втихаря, по-родственному. Все друг с другом родня: сватья, братья, кумовья - черт их распутает! Ну, а кто пожиже... У самого Василь Василича еще три брата: Тимофей Василич - это человек важный, но неплохой, спокойный, не заносистый, рассудительный; Федор и Юрий - этих я еще не видел, не знаю. А еще у Василь Василича сыновья взрослые: старший, Иван, примерно тебе ровесник, да еще двое помоложе, Микула и Полиевкт. Чуешь, силища тоже какая? Какая тоже семья!
      Еще есть один человек, не считаться с которым невозможно, - духовник княжеский, Михаил. Князь его зовет "дядя Митяй". К князю митрополитом приставлен. Очень грамотный, знает много, но... не почину как-то шустр. Разбитной, веселый, даже подурачиться любит. Ну и весь в себе, разумеется, очень непрост. С ним поосторожней надо, но и поближе.
      Вот. А дальше уже действительно пожиже... Иван Родионыч, прозвищем Квашня, с Костромой завязан, чуть ли не наместник, важная личность. Кобылин Федор Андреич, этот самого тверского князя Михаила тесть, дочь за сынка его просватал. Добрынский Петр Иваныч, казначей княжеский, сам понимаешь, какая фигура. Ну и так далее, не буду дальше тебе голову забивать, все равно сразу не запомнишь. Но есть один боярин, больно интересный. Черкиз. Татарин.
      - Татарин?!
      - Да. Он в Тане наместником был. Его, говорят, оттуда Мамай выгнал. Вот он и обиделся.
      Когда Дмитрию ярлык в Орде дали (четыре года назад), он оттуда с ним увязался. Приехал в Москву, крестился, теперь служит, честно старается, на сторону не смотрит. А куда смотреть?! Кто его примет, кто обрадуется? Разве что в Ростове, там татар полно, да уж больно захолустье. А ему тут нравится. Симпатичный басурман, спокойный, необидчивый.
      - Во здорово! Ты с ним подружился?
      - Нет. - Тяжелый вздох.
      - Что ж ты?!
      - Меда он не пьет. Видать, не привык еще, - сокрушенно качает головой Ипатий, - а без меда разве быстро подружишься.
      Дмитрий хохочет, рассказ монаха и захватывает, и подбадривает его.
      - А остальные как?
      - Насчет чего?
      - Насчет меда.
      - А-а... Остальные крепки. Я думал, отец твой - мастер. Но тут он бы из средних был.
      - Ого! Видно, и нам учиться придется.
      - Да мне-то чего учиться... А вот тебе... Только я все больше к тому клонюсь, что не надо.
      - Почему?
      - Хреновая это наука. Тяжкая! Особливо по утрам. И если бы только это! А то ведь тупеешь, мозги сохнут. И не на время выпивки, а насовсем. Вот за собой замечать стал... Раньше как? И в разговоре что наврешь, да поправишься, найдешься. А сейчас думаешь-думаешь, прежде чем сказать, а все одно где-нибудь вляпаешься. И памяти не стало. Да чудно как-то! Поглядищь на человека - приятель, сколько с ним переговорено, выпито, а как звать забыл! Решения принимать - только с ясной головой! А бражки хлебнул хоть полковшика - уже не то! Уже решать чего - Боже упаси! Напортачишь! Оно вроде бы и шустрей колесики забегали, да не в ту сторону. Даже с полковшика! А с ковша?! А с трех?!! А потом похмелье. О-о-охх! Там уж тем более ничего не решишь. Там и не захочешь. С похмелья одного хочется - лечь и помереть. И сразу на сколько времени человека из колеи вышибает. Как не жил! А если дело в этот момент какое важное? Все! Пропал!
      - Это все так, отец Ипат, только в такой компании, да не пить - мигом белой вороной станешь. Не то что подружиться, открыть душу, а и разговаривать не станут. Как тогда быть?
      - О-охх... Как бы нам с тобой так урядить, чтобы пил я, а любили и разговаривали с тобой.
      - Ну, если держаться, не зарываться, то, может, и справлюсь?
      - Нет, сыне, не получится. Не удержишься. Ты думаешь, почему Олгерд совсем не пьет? Он ведь не глупей нас с тобой, понимает прекрасно, что теряет, отказываясь от пьяных излияний. Когда отец твой жив был, он его совал. Теперь некого, но он все равно сам не лезет. Сползти боится!
      - Куда?!
      - Туда! Где похмеляться приходится. А потом опять нажираться. Слишком часто ему приходится важные решения принимать, а для этого трезвая тыква нужна. Так что давай как-нибудь разделим бремя сие. Как Олгерд с Кориатом делил.
      * * *
      - Хорошо, давай разделим, - Дмитрий крепко потер ладонями глаза, виски, щеки, - только не сегодня. Я жрать - умираю, да ведь и встреча все-таки, полгода не видались.
      - Это да, - монах хлопает дважды в ладоши и делает знак вбежавшим слугам (молча, самоуверенно, высокомерно, будто князь какой - Дмитрий удивленно запоминает), - давай. А то я тут совсем святым скоро стану. Это самое еще вокруг бастолковки не засветилось? Привыкаю, понимаешь...
      - Привыкаешь? А куда одежу монашескую дел?
      - Э-э-э, брат... У них тут с этим, оказывается, строго. Не то что с твоим отцом Васильем.
      - Если уж отец Василий не строг!..
      - Выходит - не строг. Тут меня сразу к архимандриту, и допрос. К какой обители принадлежишь? Почему при княгине? Пришлось ответ держать. Монастырь, говорю, немцы спалили, из всей братии нас четыре человека осталось. Игумен сгорел...
      - Так и было?
      - Ну а как же!
      - Ты мне не рассказывал никогда.
      - Случая не было.
      - Ну ты и скромник...
      - А то нет? Ну вот, погорели, говорю, все, некуда сперва и приткнуться было, да и душа горела отомстить тупорылым. А потом так случилось... А-я-яй, - говорят, - как же так? Коли в мир ушел, одеяние иноческое сними, а коль в Божьих слугах остаться желаешь, ступай в монастырь. Я им: мол, слово Божие людям хочу нести. А они: испроси благословения у иерарха, да ступай, куда он пошлет, в леса и пустыни, где о Боге еще не слыхивали. А тут и без тебя есть кому о НЕМ говорить. И пришлось мне переодеться от греха. Да и княгиня заволновалась. Чуть до слез меня не довела, истинный Христос.
      - Это еще как?
      - Говорит, ну как пошлют чухну или корелу какую-нибудь просвещать, как я тут без тебя? Ах, думаю, детынька ты моя родненькая, - монах шмыгнул носом и длинно присосался к жбану, а оторвавшись, досадливо махнул рукой: Раньше надо было переодеваться.
      - Почему?
      - Ботагоз забеременела.
      - Ну и что?
      - Не повенчают меня с ней, вот что. Останусь ли монахом, выгонят ли все равно, сам понимаешь. - И он опять приложился к жбану.
      - Ах ты Господи! - Дмитрий по-настоящему расстроился. - Как же теперь?
      - Ничего, сыне, - монах накрыл своей лапищей его руку, похлопал успокаивающе, - до сих пор жили и дальше устроимся как-нибудь. Я и то не унываю, а уж тебе... У тебя своих забот будет по самую макушку. Привыкать надо, вживаться. С волками жить, по вол... - он поперхнулся и покраснел как рак, - то бишь... я ведь хотел сказать...
      Дмитрий весело-изумленно вытаращился на него. Монах плюнул и начал креститься:
      - Вот ведь черт-то, он всегда рядом торчит! - поплевал через левое плечо и загоготал на всю палату. Дмитрий ему вслед.
      Меж тем стол уже плотно уставили блюдами, многие из которых Дмитрию были совсем не знакомы, и он с вожделением на них поглядывал.
      - Отче, давай-ка, зови Константина, да угостимся! А то я... мочи нет!
      - Давай, давай, начинай, в чем же дело, - монах снова хлопает в ладоши, вызывая слуг, - и этого, Ефима, если не возражаешь (Дмитрий мотает головой с полным ртом, мол, не возражаю), умный он мужик, полезный. Только ты не очень наедайся и напивайся. САМ может потребовать.
      - Кто?!
      - Алексий.
      - Алексий? А разве он не в Коломне?
      - Еще чего! Будет митрополит всея Руси по чьим-то свадьбам разъезжать. Там свой храм, свой священник. Тут он, у себя. Его келью первую отстроили. Стройку за нашими теремами заметил? То хоромы великокняжеские, там еще дел много. А за ними, позади Успенского храма митрополичья "Крестовая" келья. Невелика, потому и отстроили быстро. Вообще, хоть и митрополит, а скромно живет, строго.
      - А почему думаешь, что он так меня сразу и кинется звать?
      - Сильно тобой интересовался. Сейчас срочных дел у него нет, а вы как приехали, ему ведь сразу доложили. А как митрополиту докладывают? Прибыл, мол, князь Волынский, просит благословить. Он возьмет и скажет: зовите благословлю.
      Монах как в воду глядел. Едва они успели усадить за стол Константина с Ефимом, как вбежавший без зова слуга пошептал что-то на ухо монаху. Тот прихлопнул ладонью по столу и весь сразу как-то подобрался, как кот перед прыжком, вздохнул глубоко:
      - Ну вот, князь, пошли. Зовет. Вы, ребята, простите, что так вышло, угощайтесь тут вволю, нас дожидайтесь, а мне князя проводить надобно, - и резко встал из-за стола.
      * * *
      В переднем углу Крестовой кельи, под большим, чудно сияющим окладами иконостасом, на невысоком удобном креслице с бархатной подушкой под ногами сидел совершенно седой, с густой, но не очень длинной бородой, одетый в темно-вишневую рясу человек.
      У Дмитрия не было времени в него вглядеться, войдя, он успел лишь окинуть все взглядом и тут же должен был поклониться, исполняя указания, нашептываемые на ухо сопровождающим служкой, а после поклона, опустив голову, глядя в пол, подойти к сидящему и стать перед ним на колено, принять благословение.
      Этот первый взгляд молнией выжег в его мозгу все, до мелких подробностей, детали обстановки: и множество дивных икон в иконостасе, и прекрасное, хотя и неожиданно скромное, облачение митрополита, и лавки вдоль стен, поднятые на три ступеньки над полом и покрытые богатыми, искусно расшитыми зелеными полавошниками, и яркая желтизна новых бревен в стенах, и даже свежая пакля конопатки меж бревен.
      Митрополит благословил, Дмитрий поцеловал руку, сухую, жилистую, крепкую и цепкую, но бледную, с пушком и дробью старческих веснушек, и поднял глаза.
      Он глянул жестко, на всю силу своих тяжелых глаз, желая сразу дать понять, кто он, и понять самому, с кем же он имеет дело, кто же такой этот Алексий, о котором такая молва.
      Глянул и... И утонул в бесконечной глубине встретивших его глаз. Острые, мудрые, внимательные, светло-карие, но почему-то казавшиеся темными, они ничем, в отличие от руки, не напоминали о семидесяти с лишним годах, проведенных на этой земле.
      Взгляд их не был жестким, не давил, не переламывал, вообще не производил впечатления силы. Он безмятежно и ясно, с утверждением спокойной доброты просто впитывал в себя, поглощал всю бешеную энергию, посылаемую ему Дмитрием - и все!
      Хотя лицо Алексия было серьезно, глаза как будто чуть улыбались, и ободряли, и немного журили: не смущайся, сынок, но и не ершись; ишь, как сердито смотришь! Боишься - обижу? Не бойся; что заботит? что печалит? Скажи.
      Дмитрий вспомнил деда Ивана на болоте, козла Федьку: "Да-а!.. Каков! Куда ты, сопляк, со своими глазенками?! Эх, гордыня человеческая... Думал ведь, что смогу что-то противопоставить, потягаться, побороться... О чем тягаться?! Он только взглянул, и сразу всего тебя понял, догола раздел, повертел с боку на бок, как дитя в колыбельке, и по попке - хлоп: молодец! расти большой! А ты...
      Он склонил голову и уставился в пол. На душе стало как-то странно (никогда так не бывало): и стыдно немножко, и любопытно, и тревожно вроде, и радостно, а над всем этим какой-то необыкновенный душевный уют, который, если его хоть приблизительно выразить словами, напоминал то чувство, когда поздней осенью, из грязи, сырости и холода вернешься домой, вымоешься, обогреешься и развалишься около теплой печки - дома! И никуда не надо идти, ехать, торопиться. Дома!
      Именно тут, в этот момент почувствовал Дмитрий себя в Москве - дома! И навсегда!
      - Ну что ж, сыне, присядь, побеседуем,- голос был высокий, глуховатый, немного надорванный - старческий.
      - Благодарю, ваше преосвященство,- Дмитрий присел на стоящую напротив креслица низенькую скамеечку.
      - Эк вас там, в Литве, католики-то настращали. "Ваше преосвященство". Давай попроще как-нибудь.
      - Как же?! - удивился Дмитрий.
      - Ты в церковь-то ни в какую, пожалуй, не успел заглянуть, только приехал. Вот пока осмотришься да поймешь, как и где тебе лучше с Господом общаться, исповедаться ко мне приходи. Я и исповедаю, и причащу. А ты зови меня просто - отец, отче.
      - Спасибо, отец Алексий.
      - Наслышан о тебе.
      - Откуда?!
      - Ну как же. Жена твоя, Любаня, много мне тут порассказала. Умница моя! Люблю ее. И умница, и красавица, и скромница, и благочестива...
      "Еще б тебе ее не любить, хитрец. Всю Литву сколько лет тебе расписывала, не ленилась"- Дмитрий улыбнулся сам себе:
      - Стою ли я таких рассказов?
      Алексий взглянул строже:
      - Может, от скромности вопрос твой, но в самую точку. Потому отвечу подробно. И тебя подробно расспрошу. А ты слушай и отвечай. Тоже подробно. Сейчас поймешь - зачем. У нас тут порядки немного не такие как в твоей Литве. Структура власти иная. Не знаю, представляешь ли ты себе это или нет, но на будущее представлять должен четко. Сейчас московский князь имеет ярлык (то есть право управлять) на Великое княжение Владимирское. То есть, формально, право командовать всей Русью, всеми русскими княжествами, а те обязаны подчиняться. В Литве как? Задумал Олгерд поход. Он приказывает своим удельным (и не удельным), всем или некоторым, снарядить войско и выступать с ним. И те идут. Так?
      - Так.
      - А у нас не так! Безоговорочно русские князья подчиняются Владимирскому только в одном: выплате дани. В остальном - постольку поскольку. Даже и в ордынских выплатах не очень: если захотят чего-то там доказать - сами едут платить, сами "знают Орду". Они все - великие. Великий тверской, великий рязанский и т. д. И каждый может на великого Владимирского войной пойти. И ходят! Чуть ни каждый год. Такое в Литве возможно?
      - Нет. Хотя... Когда Явнута убирали... Но это ведь событие было из рядя вон, решение всех братьев... А так... Нет... Конечно, нет!
      - Вот видишь... И еще одно, самое главное. Олгерд сам себе голова. Он никому не подотчетен, никому не кланяется, не платит дань. А у нас - Орда. Хан! И наш великий князь с одной стороны - хозяин над всеми князьями, господин, а с другой - раб хана ордынского. Бессловесный!
      - Так уж и бессловесный?
      - Так уж. У татар иного подчинения не бывает. Теперь ты понимаешь положение Московского князя?
      - Московского или Владимирского?
      - О! Уловил разницу. Не Владимирского, а Московского. Положение Владимирского я тебе уже обсказал. Московские же князья с тридцать шестого (1328) года без перерыва и Владимирские. И при Калите, и при сыновьях его понятия эти почти отождествились. Но умер Иван, тесть твой, и поехало опять все врозь. На Владимирский стол нашлась сразу куча претендентов с большими правами, чем у нашего, тем более, что нашему-то всего девять лет тогда исполнилось. Ты пойми, сыне, не из-за привилегий, богатств и почестей колотимся мы за Владимирский стол. Хотя стол этот много в материальном смысле дает. Очень много. Почему и рвутся к нему все, кто может... Но Москве богатств уже не надо. Порядка добиваемся! Только было стало все в рамки укладываться, только начала Русь стягиваться в один кулак, сил набираться, ан нет! Понимаешь, Владимирский стол нужен нам, то есть Москве, единственно для того, чтобы Русь собрать, потому что (уверен!) никто, кроме Москвы, это сделать уже не сможет.
      - Почему?
      - Во-первых, сил и средств ни у кого таких нет. А во-вторых: никто из них и не хочет собирать Русь. Великий стол нужен каждому претенденту лишь для того, чтобы себе кус отхватить побольше и укрепить свой угол.
      "Можно подумать, что Москва только обо всех радеет", - Дмитрий усмехнулся, но промолчал. Алексий заметил:
      - Хану ордынскому выгодно, конечно, чтобы князья русские постоянно дрались. Но до определенного предела. Он ведь сколько денег с нас гребет. И только Москва может ему столько давать. Хан отдал Москве ярлык в надежде, что наш князь продолжит политику отца и деда. И он ее продолжит, конечно, но пока... Князю шестнадцати еще нет, ему собственный его авторитет организовать надо. Вот женили, чтобы годы его молодые забылись поскорей. Советников мудрых к нему понаставили. Вот теперь сестра с мужем (Дмитрий поморщился, а Алексий приподнял руку и приналег голосом) АВТОРИТЕТНЫМ приехала. И мы, я (Алексий заглянул внимательно ему в глаза, и Дмитрий опять вспомнил деда Ивана) жду от вас посильной помощи в укреплении его власти и расширении зоны влияния Москвы. Если раньше это касалось твоей жены, неоценимую помощь оказывала она нам, информируя о литовских делах (в этом отношении даже жаль, что вы оттуда уехали), но ничего не поделаешь, ведь оставаться стало уже невозможно, то теперь...
      - Почему невозможно? - криво усмехнулся Дмитрий. - Сказали бы, мы б еще потерпели.
      - Хм,- Алексий улыбнулся снисходительно, - вы-то потерпели бы, да Москве это унизительно стало.
      - Москве?!
      - Ты, видно, не до конца еще усвоил, что со времени твоей женитьбы за тобой встала Москва. Всякое твое возвышение было к чести Москвы и всякое твое унижение становилось унижением Москвы.
      - Даже так?! - Дмитрий повеселел.
      - А как же, сыне! Дочь, а потом сестру Великого князя Московского, более того - Владимирского, третируют в Литве, разве нам это все равно? Вот почему пребывание ваше там после смерти Кориата стало для нас нежелательно.
      - Но я для вас только муж своей жены!
      - Пока ты был в Литве - да. Сам по себе как ты мог нас интересовать? Ты служил Олгерду, занимался делами другого государства, а в некоторые моменты, когда, например, Олгерд конфликтовал с Новгородом или Плесковом, ты становился даже нашим противником, врагом. Теперь вы приехали служить Москве. Любина миссия кончилась, здесь ей заниматься женскими делами: тебя холить, да детей твоих растить. А вот твоя только начинается. И возможностей у тебя больше, чем у любого другого.
      - Почему?
      - Ты зять Великого князя Владимирского.
      - А-а... опять?
      - Опять! И как ты эти возможности используешь, зависит от тебя. Все в твоих руках.
      - Отец Алексий! Но я ведь таким образом всех бояр московских (всех до единого) отодвигаю в сторону, затираю, и тем самым в каждом из них наживаю врага.
      - Не волнуйся, сыне. Хотя доля правды в словах твоих есть, зависть будет, но московские бояре смотрят на вещи не как литовские князья. Ты сам князь и ближайший родственник Великому князю, ближе тебя ему лишь братанич Владимир, а ни один боярин не может тягаться с князем своим положением, даже Василий Василич.
      - Почему - даже?
      - Потому что он, во-первых, Дмитрию дядя, а во-вторых, он тысяцкий московский, а это громадная сила. Но все это к слову. Бояре без ропота и рассуждений уступают князьям. Кстати, так ведь везде, и в Литве тоже, только там у вас князей много развелось... Ни у кого из бояр ты куска хлеба изо рта не вырываешь, надел тебе будет выделен из великокняжеских владений. А главное: дел невпроворот, некоторые только рады будут уступить тебе часть своих забот. И вот в этом нужно тебе определиться в соответствии со своими желаниями и возможностями - чем ты будешь заниматься. И мы в своем разговоре подошли к главному.
      - Да тут раздумывать, вроде, много не надо.
      - Понимаю. Хочешь сказать, что будешь воевать? Наслышаны мы о твоих подвигах. А Великий князь ждет-не дождется, собирается уже с тобой татар бить.
      - Татар?! - Дмитрий не может сдержать довольной улыбки: - Горяч князь-то, видать.
      - Горяч! Не в отца и не в деда. В Вельяминовых, что ли? А ему горячиться рано пока. Да что - пока, всю жизнь, пожалуй, еще горячиться не придется.
      - Почему?
      - Рано. Не скоро мы на татар сил наберем.
      - Как набирать...
      - Как ни набирай! Рано! Князь же так не думает. Но он неопытен. Твоя задача - убедить его в преждевременности таких стремлений.
      - Почему моя?
      - Потому что ты для него авторитет. Немцев бил. Татар побил! Боюсь, он в рот тебе заглядывать начнет. И побед над татарами просить или требовать уже для Москвы.
      - Чего же ты боишься, отче?
      - Что воспользуешься. И по-своему настроишь. Потому важно, чтобы ты хорошо разобрался в наших заботах и болячках и давал князю правильные советы.
      - Ну, я постараюсь. Только ты, отче, сам мне в этом помоги.
      - За тем и призвал тебя сразу, за тем и говорю так подробно. Но уже вижу - не слышишь ты меня.
      - Почему это?! - изумился Дмитрий.
      - Ждать не хочешь. Как и князь.
      "Да! Видно, как дед Иван, по глазам читает. И с ним таиться бесполезно", - Дмитрий стал искать слова:
      - В душе, отче, может, и не хочу. Но ведь я действительно обстоятельств ваших совсем не знаю. Как можно что-то хотеть и решать, не зная...
      - На то и надежды мои, что, узнав, ты поймешь. И поступать станешь соответственно. Я-то вообще хотел бы, чтобы ты по отцовской дороге у нас пошел.
      - По чьей?! - не понял Дмитрий.
      - Отец твой, князь Кориат, мудрый был человек, дальновидный. И переговорами гораздо большего добивался, чем мечом, хотя и воевать умел хорошо.
      - Понимаю, отец Алексий, что ты хочешь от меня, только боюсь - не получится.
      - Почему?
      - Ну, во-первых, всякое дело любить надо, а я это как-то не очень... а во-вторых, и это, может быть, главное - не заладилось у меня. Я в этих делах на судьбу полагаюсь, в приметы верю и убедился уже не раз, что приметы верно показывают. А тут... Не знаю, писала ли вам Любаня об этом, но первый же мой дипломатический опыт, сразу после свадьбы, боком вышел.
      - Не помню сего, сыне.
      - Было так. Взял меня отец с собой в Орден. И сразу, с порога налетел я там на ссору с рыцарем, да такую, что вдрызг, до поединка дошло. И хотя жизнь я себе кое-как сохранил, зато дипломатия наша - вся насмарку, потому что Олгерд всю ставку делал как раз на того рыцаря, которого я ухлопал. А уж как сразу не заладится, так и будет потом ехать вкривь и вкось, будь ты хоть семи пядей... Или ты по-иному считаешь, отче?
      Митрополит пожевал губами:
      - Нет, сыне, и я к тому же склоняюсь, - и хитровато прищурился, - а в воинских делах у тебя, значит, сразу гладко пошло?