- До вечера чего делать будем?
      - На мельницу надо сбегать. Мукой разжиться. Не пропустить бы, когда ребята отряхаться станут.
      Осыпанным с ног до головы мучной пылью рабочим паровой мельницы перед уходом полагалось отряхивать свою одежду на специально для этого разостланное во дворе брезентовое полотнище. Но никто из них не делал этого, зная, что за воротами ждет ватага голодных ребятишек, которые будут молить:
      - Дяденька! Стряхнись мне! Ну, дяденька! Вы же прошлый раз мне стряхнуться обещали!..
      И будут подстилать им под ноги рогожи, мешковину.
      На эти подстилки рабочие вытряхивали мучную пыль со своих рубах, курток, штанов, старательно выворачивая карманы.
      Но разжиться мукой на этот раз ребятам не удалось.
      Во дворе мельницы происходил митинг. Забравшись на кучу мешков, высокий тощий рабочий, стуча кулаком в грудь так, что мучная пыль вокруг него разлеталась облачками, страстно вопрошал:
      - С ночи люди за хлебом становятся, да? А что получают? Во! - Он показал кукиш. - А куда мука девается?
      Может, ее Вытман сам жрет? Нет! По вольным ценам продает, людей грабит. Зерно у мужика купить нельзя - закон. А муку продавать за сколько Вытман хочет - можно, закон. Шкуру драть - закон. Бастовать надо. Нас законом военного времени не испугаешь.
      На штабеля мешков с мукой легко вскочил Капелюхин.
      Тима сразу же узнал его и шепнул Якову:
      - Это мой знакомый.
      - Подумаешь, тут с ним все знакомые, - отмахнулся Яков, - не мешай слушать.
      - Товарищи! - крикнул Капелюхин. - Долой войну!
      Долой тех, кому она нужна! Революция, которую совершил пролетариат, находится в опасности. У власти те же капиталисты. Они установили сейчас военную диктатуру и хотят задавить революцию...
      В ворота мельницы быстро вошел взвод школы прапорщиков. Бородатый офицер с Георгиевским крестом на груди снял фуражку, вытер платком лоб и сказал укоризненно:
      - Что же это вы, пролетариат, порядки нарушаете?
      Запрещены теперь митинги и прочие разные сборища.
      Поскольку революция закончилась и так далее...
      И, вытаращив табачного цвета глаза, налившись багровой кровью, зычно крикнул:
      - Разойдись!..
      Но никто из рабочих не двинулся с места. Потом толпа стала медленно и грозно сжиматься вокруг юнкеров.
      Офицер тревожно оглянулся на усмехающегося Капелюхина и предупредил:
      - У меня, знаете, приказ, вплоть до крайних мер!
      В Петербурге уже снова спокойненько вашего брата за подобное стреляют.
      Высокий худой рабочий с бледным лицом тянул к себе винтовку из рук юнкера и, задыхаясь от злобы, требовал:
      - А ну, покажи инструмент! Может, он у тебя испорченный? Я - механик, починю. А завтра ты за ним придешь спозаранку.
      Капелюхин поднял руку и произнес отчетливо своим могучим голосом:
      - Ну что же, товарищи, вы видите, мы, большевики, правы. Буржуазия, терпя поражение в преступной войне с Германией, идет в наступление на рабочий класс.
      Потом он вдруг нагнулся и, показав пальцем на юнкера с длинной, как кишка, шеей, спросил насмешливо:
      - А позвольте узнать, где это находятся Дарданеллы?
      Юнкер вздрогнул от неожиданности и вопрошающе уставился на офицера.
      - Не знает, - небрежно заявил Капелюхин, - а тоже за пролпвы воевать собирается... Впрочем, виноват, - и осведомился у того же юнкера: - Вы, кажется, племянник "Кобрина с сыновьями"? - Обращаясь к рабочим, сказал с усмешкой: - Ну, этот знает, за что воевать. Чтобы кобринская фирма до полной победы над супостатами могла валенки из гнилой шерсти пополам с глиной военному ведомству сбывать... На этом пока смирненько разойдемся.
      Легко спрыгнув на землю, Капелюхин пошел к выходу, плотно окруженный рабочими.
      - Вот врезал меж бровей! - восхищенно бормотал Яков. - Сразу видать: главный революционер, - и грустно сообщил: - Отец у меня никудышный от самогона стал. Никто карателей на партизан вести не хочет, а он взялся. А все кто? Она, водка. Недаром ее люди царской называют. - Помолчал, тряхнул черной кудлатой головой и заявил бодро: - С мукой сорвалось, нужно бы рыбки раздобыть на ужин. Видал, что достал? - И Яков хвастливо показал залубеневшую бурую тряпку с поблескивавшими, как изморозь, кристалликами соли. - В бочке нашел. Выварим в котелке, солона уха будет.
      Мальчики долго шагали вдоль берега реки. Уже смеркалось, когда они добрались до затона, принадлежавшего неводчикам Крупенниковым.
      Здесь, за оградой из тальникового плетня, были выкопаны огромные садки - квадратные ямы, кишащие рыбой.
      Обычно садки заполнялись рыбой с осени, потом, когда наступала зима, рыбу выбрасывали из проруби на лед и, замороженную, отправляли обозами.
      Перебравшись через плетень, мальчики подошли к яме с черной, затхлой водой. Почти вся поверхность была покрыта плотным слоем всплывшей вверх брюхом задохшейся рыбы. Но этот слой мертвой рыбы шевелился. Об него бились тысячи еще живых.
      Мальчики склонились над водой, испытывая одинаковое чувство жалости.
      - За что ее так мучают? - спросил Тима.
      - За то, что цены слабые были зимой. Вот Крупенниковы и придержали товар.
      - Да она же дохлая!
      - А им что? Если народ сильно оголодует, съедят и тухлую. Крупенниковы понимают. Они, значит, все равно свою цену возьмут.
      - Давай спасем ее.
      - А как?
      - Пророем канаву к реке, и все.
      Почти до захода солнца они копали найденными на берегу досками канаву от садка к реке. И когда в потоке тухлой воды вялая рыба стала медленно выходить в реку, мальчики почувствовали себя счастливыми.
      Спустившись в реку, рыбы так широко разевали белые пасти, заглатывая чистую воду, что казалось, они измучены жаждой.
      Тима, облизывая сухие губы и делая глотательные движения, произнес печально:
      - Рыба, она все-таки глупая. Вот если так собаку спасти, она бы на всю жизнь помнила, кто ее выручил.
      Усталые и довольные, мальчики брели обратно и только у самой хижины бакенщика вспомнили, что ничего с собой для ухи не прихватили.
      - Ладно, - сказал Яков. - Такую замученную и есть неохота. Возьмем у Еремея бредень, пройдемся по-над берегом, чего-нибудь подцепим.
      Сварив уху из мелких окуньков и пескарей, наскоро похлебав ее, мальчики забрались в облас и отплыли от берега.
      Тима сидел на корме и греб доской: бакенщик больше дорожил новым веслом, чем старым обласом, который назывался также душегубкой. Рассохшийся, толсто законопаченный паклей, изъеденный древоточцами, облас давно потерял какую-либо ценность. Обычно такие старые, пришедшие в ветхость долбленные из дерева лодки использовали вместо колод для корма скота. Но другой лодки у Еремея не было. Когда-то у него была крепкая завозня, хорошо просмоленная, но ее года два назад в тумане разбил буксирный пароход.
      Облас легко и податливо скользил, сочно чмокая по воде носом. На стремнине вздымались скользкие волны, и вода была упругой от могучего и быстрого течения.
      Здесь глубоко ввинчивались в реку блуждающие воронки водоворотов, и волны, набегая друг на друга, сшибались в водяную пыль.
      Подхваченный на стремнине облас, несмотря на все усилия Тимы, стало крутить. Опираясь о борт доской, он силился выправить облас, несколько раз зачерпнул бЪртом воду и даже, теряя равновесие, чуть было не опрокинул лодку. Но только когда вырвались из стремнины, Яков сказал:
      - Нужно было наискосок резать.
      - А я как?
      - А ты напоперек.
      - Чего ж ты молчал?
      - Под руку говорить не по-рыбацки.
      - А если бы перевернулись?
      - Ныряй поглубже, чтобы под низом крутоверть пройти. Тогда не затянет.
      - Страшно.
      - Кому неохота утоплым быть, тому нырять надо.
      Тучи разверзлись, и из них вывалилась тяжелая желтая луна. Луна то появлялась из-за туч, то снова исчезала в их бездне. И река то освещалась серебристым, чешуйчатым блеском, то глянцевито мерцала угрюмым, почти угольным цветом.
      В заводи, далеко врезавшейся в обрывистый берег, стояла вязкая тишина. Здесь укрощенная вода мирно, почти недвижимо отстаивалась в глубоком омуте.
      Было таинственно, страшно, одиноко.
      Казалось, безмерная глубина омута неслышно всасывает в себя и темные громады туч, и круглую гладкую луну, и даже таежные чащи, плавающие у берегов плоским отражением.
      Яков, лежа на носу обласа, внимательно вглядывался в глянцевитую воду.
      - Есть! - произнес он придушенным голосом. - Стоп машина! =- Пошарив в кармане, вытащил коробок, зажег спичку, подпалил берестяной свиток и сунул его под низ проволочной корзины, подвешенной на носу обласа и набитой доверху сухими сосновыми сучьями.
      Костерчик вспыхнул, и вдруг непроницаемая тьма накрыла облас, словно на него опустился огромный колокол.
      И ничего не было видно, кроме пылающего костра и этого плотного, близко подступившего к самому лицу, густого, почти осязаемого черного мрака.
      Но когда Тима наклонился и поглядел в воду, освещенную костром, он увидел под собой словно глубокий прозрачный колодец, и из глубины колодца на него глядела страшная волосатая оскаленная морда. Тима отшатнулся в ужасе. Но Яков хвастливо спросил:
      - Ничего пропастинка? Я ее прошлой ночью привез.
      Сначала коротко подвязал, два раза нырял, пока поправил, теперь в самый раз - на аршин под водой. И камень тяжелый выбрал, чтобы течением не снесло. Я эту собаку удохшую за пристанью нашел. Видать, рыбой гнилой отравилась.
      Почему-то ребята считали: сомы идут не на свет костра, а на запах вонючей падали.
      - Они человеческих покойников сосут, - прошептал Яков. - Поганая рыба. Но красотища в ней и сила, как у жеребца. Лягнет хвостом, дух может выбить. Когда сом в океан уходит, у него с соленой воды аппетит. Все жрет.
      С кита становится, только клыков нет.
      - У китов клыков не бывает, - заметил Тима.
      - - Может, скажешь, и у моржов их нет? - ехидно спросил Яков и вдруг, подняв кулачок, угрожающе потряс им.
      Через освещенный круг прошла щука с волчьей длинной головой и скрылась. Яков снова сделал страшные глаза и плашмя растянулся на носу обласа, свесив с борта голову и почти касаясь лицом воды.
      - Сом идет! - замирающим от почтения голосом прошептал Яков.
      В освещенном прозрачном колодце показалась склизкая, широкая, приплюснутая голова с белыми шевелящимися, словно червяки, усами. Огромные, грузные плавники колыхались по бокам рыбы. Свиные глазки вопрошающе мерцали из глубины.
      - Вот это рыба-конь! - восхищенно простонал Яков.
      Вдруг сом раскрыл пасть и будто рявкнул под водой.
      От движения его каменно-осклизлой головы поверхность воды дрогнула. Сом ударил по воде растопыренными плавниками и исчез.
      Яков плюнул в прозрачный круг воды и заявил сердито:
      - Не хочет. А мы же к нему без вреда. Вот дурак рыба! Пошли обратно, что ли?
      Теперь Яков сел на корму и сильными, короткими движениями гнал облас наискосок стремнине.
      Луна совсем провалилась в бездну неба, и угрюмые, взъерошенные тучи низко свисали над водой. Над тайгой неслышно вспыхивала ветвистая молпия и гасла в сырых тучах. Потом пошел тяжелый и мерный дождь, шлепая по воде так, словно кто-то ходил по ней легкой птичьей поступью.
      На берегу Тиму ждал Ян Витол. С его круглого лица стекали струйки воды, рубаха плотно прилипла к могучей груди. Он жалобно повторял:
      - Как можно так волновать? Я уже хотел плавать, хотя б найти твой мертвый труп. Скажи, как сильнее всего паказывали тебя родители? Я должен над тобой сделать то же самое.
      Ян привел Тиму домой, раздел, долго тер ему спину и грудь жестким полотенцем, потом заставил выпить касторку, утверждая, что чем у человека меньше плохого внутри, тем этому человеку лучше.
      Всю ночь Ян не спал. Он подходил к постелп, клал в л лоб Тимы огромную ладонь, потом прикладывал ладонь к своему лбу и огорченно шептал:
      - У меня очень грубая кожа, она ничего не понимает.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Время от времени Витол вынужден был отлучаться из дому на несколько дней; в таких случаях оп отводил Тиму к кому-нибудь из своих знакомых.
      В поречных уличках города жили татары, вернее татарская ремесленная и промысловая беднота. Мануфактурщики, пушноторговцы, такие богачи, как Юносовы, Мамедовы, выстроили себе на главной улице приземистые двухэтажные кирпичные особняки.
      Когда Витол привел Тиму к Мустафе Мурзаеву, тот сидел на кошме, скрестив нот, и, шевеля от удовольствия пальцами в толстых белых шерстяных носках, пил чай из самодельного жестяного самовара с грубо припаянным медным водопроводным краном и фарфоровым л роликами на крышке.
      Мустафа скорняжничал, брат его Али был жестянщик, вять Файзула промышлял в тайге охотой. Три семьи шили в одной комнате. За ситцевой занавеской - женская половина. Ни стульев, ни стола, только кошмы на полу и несколько красных подушек у стены. По кошдгам ползают голые пузатые черноглазые ребятишки с лиловыми, гладко выбритыми головами. Кто постарше, - в серых из суровья рубашках, надетых на голое тело.
      - Салям! - сказал Ян, прикладывая ладонь ко лбу, а потом к груди.
      - Здорово! - сказал Мустафа и, не поворачивая юловы, приказал: - Эй, женщины, принесите из сарая табуретку гостю!
      Но Ян сел на кошму и руками подогнул под себя нот.
      - Пусть счастье будет твоим всегдашним гостем! - заявил торжественно Ян.
      Мустафа лукаво усмехнулся и спросил:
      - А кошке ты как говоришь - мяу? А собачке - гав-гав? А корове - му? Давай дело!
      - Мальчик поживет у тебя недельку.
      - Пусть живет...
      Женщина принесла медный поднос с жареным мясом и поставила к ногам Яна.
      - Маханина [конское мясо] - сказал Мустафа.
      Ян взял с подноса щепоть мяса и стал медленно жевать.
      - В мечети муфтий говорил: прапорщик Юносов из правоверных охранную роту собирает.
      - Ну? - спросил Яп.
      - Четверо записались.
      - Немного.
      - Мулла тоже сказал: мало... Из Гасандая шестнадцать татарских мужиков в рабочую дружину ушли.
      - Кто сказал?
      - Файзула. Он тоже в дружину хочет.
      - Я поговорю с ним.
      - Ступай, он в сарае. С утра тебя ждет...
      Тима знал: когда родители говорили ему строго и озабоченно: "об этом разговаривать ни с кем нельзя", или "если встретишь где-нибудь знакомого, который заходит к нам поздно вечером, не смей ни подходить к нему, ни здороваться", или приказывали: "пойди-ка на улицу и побудь там, пока тебя не позовут, а если увидишь, возле дома гуляет человек, возвращайся немедленно", - все это нужно было выполнять беспрекословно. И почему гак нужно, спрашивать не разрешают. Все равно ответят однпмп и темч же словами: "Так надо".
      И Тима догадывался, что это "так надо" повелевает и папой, и мамой, и всеми, с кем они работают для революции.
      Поэтому, как ни грустно ему было теперь расстаться с Яном, он покорился неизбежному. Зачем ждать, чтобы Ян произнес в ответ эти неумолимые слова "так надо"?
      Но все-таки Тиме казалось жестоким, что его оставляют у этих людей.
      У них здесь все по-своему, л им, может быть, не очень приятно, что русский мальчик будет жить у них. Кроме того, и без Тимы здесь еще пятеро ребят, и видно, как бедно они все живут.
      А тут еще Тима со стыдом вспомнил, как он с Яковом дразнил старика татарина - старьевщика: "Алла, мулла кошку родила", - и загибал из подола рубахи свиное jxo.
      И старик гнался за ними по двору с палкой.
      Разговаривая с Яном, Мустафа ни разу не взглянул на Тиму, а ребятишки тревожно посматривали на него черными глазами, прячась за занавеску.
      Но все произошло удивительно легко и просто. Маленький Абдула подошел к отцу и стал канючить что-то по-татарски.
      Мустафа строго сказал сыну по-русски:
      - Спроси старшего брата! - и кивнул головой на Тиму.
      Медленно, с трудом выговаривая слова, Абдула попросил Тиму:
      - Братка! Ножик взять можно, лодку стругать?
      Тима вопросительно взглянул на Мустафу и сказал:
      - Можно.
      И тут же Мурзаев приказал Тиме:
      - Вели женщинам обед готовить!
      Когда Тима вышел из женской половины, Мустафа, сортируя беличьи шкурки, стал с ним советоваться, какие пустить на шитье шубы, а какие на одеяла.
      Распялив на пальцах шкурку, Мустафа говорил огорченно:
      - Видать, в хребет дробинки попали. Не охотник - баба била. Поглаживая бережно ворс на другой шкурке, объяснял: - Эта из кедровника, на сладких орешках росла. Правильно думаешь, на шубу ее.
      Тиме было очень приятно, что все семейство Мурзаевых говорило в его присутствии по-русски. Когда оп, возвращаясь с улицы, подходил к двери, оп слышал, как в комнате говорили по-татарски, но стоило ему войти, даже бабка Фатьма, которой тяжелее всех давался чужой язык, тотчас начинала говорить по-русски.
      И еще, когда Мурзаевы увидели, что Тима не умеет аккуратно, как они все, брать пищу руками с большого медного подноса, Мустафа купил вилки, и Тиме предоставили право обучать малышей, как нужно обращаться с вилкой.
      А Савич, хоть и желал, может быть, ему добра, а все же обидно при всех, свысока поучал Тиму правилам поведения за столом.
      Вся семья Мустафы, вплоть до самых маленьких ребятишек, работала с раннего утра до захода солнца.
      Тима научился скоблить распяленные мехом внутрь шкурки деревянными дощечками, очищая с мездры присохшее сало, пушить мех веревочной тетивой и выщипывать жесткую ость из песцовых, куньих и хорьковых шкурок.
      Мустафа гладко обрил Тиме голову, и Тима тоже ходил, как и все здесь, в длинной рубахе из суровья, надетой прямо на голое тело. Ел из медного таза, а на ночь мылся, поливая себе из кувшина с длинным, красиво изогнутым носиком. Спал он на кошме вповалку с ребятишками, а бабка Фатьма из уважения к гостю рассказывала им по-русски татарские сказки.
      Файзула, разминая тяжелые волчьи шкуры такими же мускулистыми, как у Яна, руками, сладко жмурясь, говорил:
      - Православные, правоверные, буддисты, иудеи, староверы, язычники, инородцы... Разве так людей делят?
      Очень богатый, просто богатый, бедный, совсем бедный - это правильно. Ян - неизвестного народа человек, нет такого народа в Сибири, свинину любит, а мне единоверец.
      Очень смешно получается.
      В мечеть Мустафа ходил редко. Но стихи из Корапа знал наизусть и читал их каждый день нараспев, закатывая от наслаждения глаза и прищелкивая языком, будто проглатывал что-то вкусное.
      Тима подружился с Зихой. Тоненькая, быстрая, с сияющими, как отшлифованные угольки, глазами и смуглым, как кедровый орешек, личиком, она называла Тиму кунаком. Хватала для него с подноса лучшие куски, сливала ему воду на руки из медного кувшина с длинным носиком и вытирала их полотенцем, будто он сам этого не умел делать. Мустафа смеялся.
      - Готовь калым, покупай невесту. Пока не жирная, дешево продам.
      - А вы ее кому-нибудь правда продать можете? - тревожно спрашивал Тима.
      - Моя дочь, мой товар, кому хочу, тому продам.
      - Вы не смеете так юворить! - сердился Тима.
      Когда через неделю Витол зашел за Тимой, Зиха увела Тиму в сарай, надрезала себе и ему палец ножом, приложив ранку к ранке, сказала шепотом:
      - Мы теперь с тобой кровные. Ты не боишься?
      - Нет, - мужественно сказал Тима, хотя его всегда мутило от вида крови.
      А вскоре Витол отвел Тиму к другому своему приятелю.
      - Я давно вас знаю, - сказал Тима дружелюбно Осппу Давидовичу. - Вы жулик.
      Изаксон снял очки, вопросительно посмотрел на Тиму карими усталыми глазами, потом снова надел очкп. склонился у верстачка и стал царапать стальной нглой меднуто пластинку.
      Тима с увлечением листал альбом старинных гравюр.
      Кладя альбом на стол, Осип Давыдович строго предупредил:
      - Мальчик, это - сокровище. Пальцы слюнить нельзя. - Помолчав, Изаксон сказал печально: - Приходит ребенок и говорит взрослому человеку: "Вы жулик".
      Странно.
      Тима повернулся и объяснил:
      - Вы же фальшивые паспорта делали. Папа считал, что даже лучше настоящих.
      - Твой папа - очень хороший человек. Но говорить подобное при ребенке, - Осип Давыдович пожал острыми плечами, - неблагоразумно.
      - Я не ребенок.
      - Извините. Я не заметил, вы сбрили усы и бороду.
      Изаксон аккуратно записал все, что ему наказал Вггтол для гигиенического воспитания Тимы. Он тоже будил Тиму в пять часов утра, открывал форточку и, накинув поверх нижнего белья пальто, хлопая в сухие ладони, отсчитывал сонным голосом: "Ать и два, три, четыре, пять".
      Тима и здесь должен был проделывать комплекс гимнастических упражнений по Мюллеру. Потом Осип Давыдович окатывал Тиму водой и, заглянув в расписание, наливал полную столовую ложку рыбьего жира. Просил умоляюще:
      - Мальчик, глотай быстрее, а то у меня кишки выворачиваются.
      За завтраком говорил:
      - Пищу нужно тщательно пережевывать, пока у тебя свои, а не вставные зубы.
      Потом Тима писал диктант, решал задачки. Когда Тпыа не мог решить, Изаксон ядовито спрашивал:
      - Ах, вы не Лобачевский? Вы мальчик, которому достаточно на руках его десяти пальцев, чтобы при их помощи все вычислять.
      Ночью Изаксон работал в кладовке, закрыв дверцу на крючок. Как-то Тима спросил:
      - Вы фальшивые деньгп тоже делаете?
      Осип Давыдовпч взял Тиму за плечо, привел его в кладовку, снял с полки эмалированную ванночку, вынул из нее цинковую пластинку, спросил:
      - Ты знаешь, кто это?
      Тима увидел на пластинке лицо человека с выпуклым лбом, с прищуренными внимательными глазами, чуть приподнятую верхнюю губу обрамляли короткие усы, сливающиеся с острой бородкой.
      - Это Ленин, - сказал Изаксон и опустил пластинку снова в воду.
      - Но почему вы прячете его портрет?
      - Я прячу? Я его делаю, я достаю шрифты и делаю клише для тех, которые хотят, чтобы все люди стали равны, как братья и сестры, чтобы богатый не пихал штиблотом в морду того, кто трудится, чтобы ни один человек не поднимал руку на другого человека.
      Благоговейно переворачивая листы старинных гравюр, Осип Давыдович говорил Тиме:
      - Человек рождается с чувством красоты. Человек ищет красоту и любит красоту, красота - это гармония.
      Но даже если снять восковую маску с лица самого прекрасного человека, она хотя и отпечатает все черты его лица, но не сможет передать душу человека. Искусство должно служить самому прекрасному, к чему устремляется человек.
      - Ну что же здесь красивого? - спрашивал Тима, разглядывая гравюру, на которой была изображена согбенная под вязанкой хвороста старуха в рубище, бредущая босиком по лужам.
      - Правда, - взволнованно шептал Изаксон, - правда! Она будит чувство протеста, борьбы. Это великая миссия искусства. И это искусство красиво, как красив бесстрашный герой!
      - А вы герой?
      - Кто, я? Герой? Хэ! У тебя, мальчик, появился юмор.
      - А Ян?
      - Ян работает на революцию.
      - Значит, сапоги тоже нужны революции?
      - Сапоги - это борода Яна.
      - Какая борода?
      - Ложись спать, мальчик, у меня от тебя уже заболела голова.
      Осип Давидович заглядывал в расписание и, загибая пальцы, перечислял:
      - Рыбий жир пили, зубы чистили, диктант, задачки, форточка, еще раз форточка. Желёзки... Какие желёзки?
      Ах да, нормальные! Спать на жестком. Конфет не давать - в зубе дырка. Сводить к дантисту ребенка не могли! Спартанца из него делают...
      Иногда Ян "сдавал на хранение" Тиму также Егору Косначеву.
      Маленький, лысоватый, всегда в состоянии возбуждения, готовый мгновенно предаться крайнему восторгу и тут же впасть в шумное отчаяние, Егор Косвачев был тем человеком, из которого Рыжиков вознамерился воспитать боевого фельетониста.
      Вся комнатушка Косначева была завалена книгами.
      Ложась спать, он сбрасывал со своей койки только часть их и так спал в книгах. Страдая бессонницей, он читал ночью при свете коптилки. Когда книга ему не нравилась или что-нибудь в ней вызывало возмущение, он швырял ее в угол, пошарив рукой на койке, брал другую. Иногда он вдруг начинал умиленно читать вслух.
      Он вдруг будил Тиму среди ночи и говорил:
      - Послушай! Как это великолепно сказано о человеке!.. - И самозабвенно читал про себя, только выкрикивая отдельные фразы, особенно поражавшие его.
      Расписание дня, которое вручил ему Витол, чтобы рацжонально воспитывать Тиму, Косначев затерял где-то в своих бумагах в первый же день.
      Он сказал Тиме:
      - Если ты будешь испытывать потребность в еде, хлеб всегда на подоконнике.
      Умывался он из таза, и то ночью, объясняя, что делает это главным образом для того, чтобы освежить голову.
      Молоко он называл секретом молочной железы, а яйца ел сырыми, считая, что это наиболее идеальная пища для людей умственного труда. Зарабатывал он на жизнь изготовлением вывесок, наклеивая на жесть мозаичные буквы из кусочков зеркального стекла. Эти вывески ярко блестели и пользовались успехом. Но заказы он выполнял так неаккуратно и так не любил эту свою работу, что жил всегда впроголодь. Фельетон он писал обычно в трех вариантах: один прозой, другой в духе раешника, третий для себя торжественным белым стихом.
      Рыжикова он за глаза называл деспотом и мучителем за то, что тот беспощадно редактировал его фельетоны.
      Большевистский листок "Революционное знамя" издавался теперь подпольно. Материал для газеты принимался то в одном месте, то в другом. Отправляясь сдавать материал, Косначев приказывал Тиме идти за ним несколько позади, по другой стороне улицы, и следить, нет ли за ними "хвоста". Потом Тима шел впереди, а Косначев сзади. Так, меняясь, они долго кружили по переулкам, чтобы потом быстро нырнуть в ту калитку, куда следовало.
      Пока Рыжиков читал, Косначев ходил вокруг него на цыпочках, лицо выражало такое страдание, словно у фельетониста невыносимо болел зуб.
      При каждом движении карандаша Рыжикова, вычеркивающего строки, а то и целые абзацы, Косначев вздрагивал, закатывая глаза, хватал себя за голову, угрожающе шептал:
      - Я молчу, я молчу, но мы еще поговорим.
      Потом он брал со стола выправленную рукопись, подносил ее к самому носу, бросал на стол с отвращением и заявлял в отчаянии:
      - Меня здесь нет! - Наклонившись к Рьшшкову, зловеще шептал: - Я убью тебя сейчас одной только фразой!
      - Давай! - спокойно кивал Рыжиков.
      - Литературное дело не поддается нивелировке...
      - Правильно! - соглашался Рыжиков. - Вот мы и стараемся освободить твои мысли от старинной пестрой словесной шелухи, которая нивелирует твою индивидуальность.
      - Я стараюсь найти новый стиль языка революции, - гордо говорил Косначев.
      - Не там ты его ищешь, - сухо замечал Рыжиков. - Вот у Щедрина не слова, а кинжалы.
      - Щедрин писал длинными фразами, а я борюсь за короткую строку. Каждое слово должно быть вызовом, неотразимым ударом.
      - Нам не в барабан стучать, а толково, понятно и, конечно, коротко объяснять народу, что происходит и что нужно делать.
      - Значит, писать одними лозунгами?
      - Зачем же крайности?.. Вот прочти заметку, написал столяр: "Вчера наша мастерская сдала двести штук ружей, соструганных из березовых плах, для занятий новобранцев. Спрашивается, почему мы делаем теперь не приклады для винтовок, а эти фальшивые ружьишки?
      А потому: правительство боится давать новобранцу настоящее ружье, чтобы он его тут же против него не обернул.
      Народ войны не хочет, а хочет против войны драться. Вот что ото значит". Что, хлестко? И хлестко л умно! Ты побольше ходи к людям, слушай, что говорят, знай, что они делают, а ты даже спишь в книгах. А книги они, как ли говори, зеркало прошлого.
      - Не согласен! - восклицал Косначев.
      - Ну ладно, ладно, - примирительно говорил Рыжиков. - Я ведь сам книжник.
      Во время таких посещений Тима виделся с мамой.
      Она сильно похудела, глаза глубоко впали, ногти запачканы типографской краской. Она жадно трогала Тиму руками, словно слепая, ощупывала его лицо, голову, плечи и растерянно спрашивала:
      - Я забыла, хотела тебя спросить о чем-то важном.
      Да. ты не пьешь сырой воды? Сейчас эпидемия брюшного тифа.
      Но по молящим, тоскующим глазам мамы Тима понимал, что не об этом она хотела у него спросить, и он, задерживая ее ладони на своем лице, шептал:
      - Ты мне очень часто во сне снишься! В таком белом платье. Помнишь, папа называл тебя за него нашей черемушкой?
      - Папа сейчас в тайге, в партизанском госпитале.
      - Пусть он мне кедровых шпшек привезет!
      Про кедровые шишки Тима сказал только для того, чтобы показать, что не беспокоится о папе, и чтобы мама тоже не беспокоилась.
      Потом мама доставала холодные картофельные котлеты и говорила:
      - Кушай, сыночек.
      Хотя Тиме совсем не хотелось есть, он ел холодные картофельные котлеты, жаренные на постном масле, ел, чтобы доставить удовольствие маме.
      Но когда мама однажды спросила встревоженно:
      - Значит, ты плохо питаешься, если такой голодный? - Тима растерянно перестал жевать и честно сознался:
      - Мы с Коспачевым когда хотим, тогда кушаем, даже ночью кушаем. Я все время очень сытый. А чего ты на меня все смотришь такими странными глазами?
      Мама смутилась, виски у нее порозовели, и она сказала, опуская глаза:
      - Ты мне снишься, но не таким, какой ты сейчас, а совсем маленьким, когда грудным был. И снится мне, что молоко у меня пропало.
      - Я помню, ты рассказывала: когда папу снова в тюрьму посадили, оно у тебя высохло. Да? - Потом обиженно спросил: - А почему же я все-таки тебе настоящим не снюсь?
      - Не знаю, - печально сказала мама. - Я даже помню, как пахнут твои волосы.
      - И я тоже всегда помню, как твои волосы пахнут.
      Дай я еще на память понюхаю. Знаешь, мамочка, чего оы я больше всего иа свете хотел? Стать совсем-совсем маленьким, вроде как мальчик с пальчпк, тогда бы ты всегда меня везде при себе держала ж я бы тебе никогда не мешал.
      - И я бы этого очень хотела.
      - Мама, а может, можно?
      - Нет, нет, Тима, - даже отшатнувшись, произнесла испуганно мама, этого никак нельзя. Ты уже большой, ты же понимаешь, почему нельзя.