ежели горит - значит, душа цела будет; погаснет - скинь одежу, омахай забой, сгони угар в дудку, а после рубай. Был у вас один подлюга, додумался пса в шахту спускать. Скулит - значит, угар, а нет - рубает спокойно. Да разве можно животную так мучить? Шерсть у нее вся повылазила: всё под землей да под землей. Выгнали мы подлюгу этого. А то в других артелях узнали б - засмеяли. У нас ребята на смех злые, - признался с удовольствием: - Меня тоже клевали в самую середку.
      Пришел в забой после ночного прожога, стал помаленьку подбойку рубать на своем паю и чую, чего-то меня в грудь пихает. Поднял лампу, гляжу: глыба пудов на двести ползет по слизуну - ну такой, почти что глазу незаметный, пропластик из жирной глины, ползет и ползет. Оробел, уперся об ее руками и заорал на всю проходку, как на коня. - Надув толстые губы, парень издал звук, какой издают извозчики, осаживая лошадь. - С того дня ребята и прозвали меня "Тпру". А Вавилой только здесь стал, когда из своей артели ушел.
      - Вы ушли оттого, что обиделись? - спросил Тима.
      - Да разве за такое на людей обижаются? - удивился парень. - Артель у нас важная была, староста - Евтихий Кондратьевич Выжиган, на всю Сибирь известный.
      Строгой души человек. При нем хозяева рудника никаких служащих по горному надзору не держали. Один за всех надзирал. Великий с этого барыш был хозяину. В артели, милок, круговая порука: чуть кто финтить начнет свой суд, своя тайная расправа. Хозяева артель уважали.
      - Но почему вы тогда ушли?
      - Почему да почему! - рассердился Вавила. - На временной революции обман вышел, с того и ушел. Думал, облегчение с нее получится, а на деле ничего. Мы ведь как на хозяина работали? Инструмент свой, лампа, масло, свечи свои. Весь продукт в лавке по ярлыкам втридорога бери. Чтобы хлеб не пекли в балагане, подрядчик печи порушил, а ведь зима. Стали в дудку двух ребят спущать, канат за ночь застыл и переломился на валке.
      Зашиблись насмерть. Из ствола пар идет, и в забое пар, и ничем его не просветишь. Отсыреешь за упряжку, а посушить одежу негде. Говорим старшему: "Евтихий Кондратьевич, ступай до конторы, по случаю революции стребуй, чтоб хоть за инструмент да за свет артельных денег не платить". А он ни в какую. Говорит: "Хоть и революция, а договоренного слова ломать не буду. Подряжались на своем свету и инструменте работать - и будем так работать. А что печи в балагане подрядчик поломал, так насчет печей тоже уговора не было". Нашлись ребята позлее, ну, их из конторы сначала в тюрьму, а после в солдаты. Притихли мы после этого, но в артели началась свара. Одни за Выжигана стоят: чего было заведено дедами, то рушить нельзя. А другие, которые помоложе, говорят: "Зачем своими руками хомут на себя пялить?"
      Пожаловался на них Выжиган, и их тоже в солдаты Керенский побрал. Обиделись мы, молодые, на Евтихия Кондратьевича. А после, как похоронили его, разбрелись кто куда.
      - Вы что, убили его? - испуганно спросил Тима.
      - Зачем? - обиделся Вавила. - Мы убийством не занимаемся. Только никто с ним в забое напарником не хотел быть. Сам утоп в плавуне, - кивнул головой на угрюмо молчащего Поднебеско: - Презирает. Я ведь после у деревенского богатея в шахтенке уголек рубал вместе с двумя мужиками из России, переселенцами.
      Стал над ними старшой. Не хуже Выжигана их в строгости содержал. Тут другая революция объявилась, настоящая. Мужичишки шахтенку завалили, ну а я на рудник забрел. Там с меня дурь повыколачивали. Когда в России генерал Корнилов на революцию кинулся, меня с рудника в ревбатальон в Питер определили: шахтеры - народ быстрый.
      Солнце светило жарко, на склонах увалов в земляных щелях бурлили ручьи. Зима скоропостижно гибла, серые рыхлые туши снега разваливались, сползали по слякотяой слизи; таяли, угрожающе разбухали водой низины, В середине пути пришлось поставить тележные короба на колеса: талая вода доходила до осей. Карталов отпряг пристяжную и верхом уезжал вперед, держа поперек спияы коня жердь, которой он мерял глубину промоин на дороге.
      Поверх льда на таежных реках стояла вода. Лед сделался чистым, скользким. Шахтерам и Карталову приходилось подпирать плечами коней, чтобы они не падали, В раскисшей глине увязали телеги, и, чтобы вытащить их, надо было подкладывать под оси стволы деревьев.
      Тима, как и все, промок, озяб. У него текло из носа, болела голова, глаза были красные. Но то, что он вместе со всеми наваливался животом на вагу или, выполняя при каз Карталова, тянул за узду коня, внушало Тиме уважение к себе, сознание своего равенства в беде со всеми.
      Только Асмолов не принимал в работе никакого участия. Сняв варежку, он прижимал к бледному лбу ладонь, и красивое лицо его приобретало задумчивое, сосредоточенное выражение. Оп сказал папе с достоинством:
      - У меня, кажется, температура.
      Папа встревожился, вынул часы, проверил у Асмолова пульс, потом у себя и заявил:
      - А у меня, знаете ли, даже более учащенный.
      - Это оттого, что вы только что совершили чрезмерное физическое усилие.
      - Совершенно верно, - согласился папа и посоветовал: - Усиленная работа сердца повышает деятельность всего организма, а значит, и сопротивляемость возможному заболеванию. Вы бы все-таки не пренебрегали этим, - и кивнул туда, где копошились в грязи у застрявших телег их спутники.
      - Нет, я и так измучен, - жалобно простонал Асмолов.
      - Ну, как угодно, - пожал плечами папа и поволок поваленную бурей пихту к телегам.
      ГЛАВА СОРОКОВАЯ
      За весь этот день проехали только верст двадцать. Решили отдохнуть в брошенной зимовке и продолжать путь уже среди ночи, когда прихваченная ночным заморозком дорога будет не такой топкой.
      Еще на прииске Карталов замесил в туесе тесто и сейчас, обвязав живот полотенцем, лепил пельмени, начиняя их рубленой вяленой рыбой. Пельмени сварили в ведре, и каждый по очереди окунал в него свою ложку. Хотя папа сказал, что есть всем из одной посуды негигиенично, но сам с наслаждением ел пельмени и очень хвалил за них Карталова.
      Зимовка - шалаш из жердей, покрытых сверху дерном. В лужу на земляном полу падали сверху увесистые грязные капли. Жерди обросли сизой плесенью. В углах истлевшая, воняющая цвелью рухлядь. В железной, мохнатой от ржавчины держалке горела лучина, и угольки от нее, падая, гасли с чадным шипением.
      Все радовались и этому жилью, и только Юрий Николаевич, зябко ежась, говорил папе:
      - Наши сибирские джунгли и для первобытного человека были бы невыносимы. А я где-то прочел, что только за последнее десятилетие прошлого века сюда за pajличные преступления сослали свыше полутора миллионов человек.
      Папа сказал:
      - А в двадцатом веке в связи с ростом революционного движения эта цифра возросла колоссально. В нашем уезде, например, на каждые восемь человек один ссыльный.
      - Вот видите! - почему-то обрадовался Асмолов. - А вы полагаете, что эти изгнанники, обретя свободу, захотят добровольно и честно трудиться здесь?
      - Не полагаю, а уверен. Именно сейчас все мы обрели отечество, и это сознание стало всеобъемлющим.
      - Слова!
      - Давайте проверим, - решительно заявил папа и, обратившись к угрюмому Поднебеско, спросил: - Простите, вы, кажется, украинец?
      - Эге, - буркнул Поднебеско.
      - Не предполагаете вернуться домой?
      - Нп.
      - Позвольте, - горячо вмешался Асмолов, - насколько я знаю Украину, это цветущая земля, солнце и, наконец, Днепр.
      - Днипро, - поправил Поднебеско.
      - И вы не хотите быть там вместе со своим родным по языку и крови народом?
      Поднебеско поднял глаза и спросил строго:
      - А тут шо, мне не браты?
      Асмолов пожал плечами и, отворачиваясь от Поднебеско, сказал папе:
      - Что же касается создания сибирского Донбасса - это иллюзия. Любой мало-мальски образованный европеец может подтвердить, что без сотнями лет накопленной технической культуры нам не выйти из варварского одичания и беспредельной технической отсталости.
      - Вы как полагаете, Жорес - европеец? - осведомился Сапожков. - Так вот, в девятьсот пятом году, в связи с революцией в России, он писал, папа порылся в своей записной книжке и прочел вполголоса: - "Россия благодаря гигантской силе ее трудящихся станет державой цивилизации и справедливости. Она скоро будет в результате героических усилий своего пролетариата одним из самых чудесных источников для человечества, великой силой цивилизации и справедливости..."
      Папа вздохнул, бережно закрыл книжку и, спрятав ее во внутренний карман куртки, наклонился над ведром и снова стал черпать ложкой склизкие пельмени из черной муки. Но никто, кроме папы, больше не склонялся над закопченным ведром.
      Светличный в напряженной позе сидел на обрубке дерева. На скулах его проступили красные пятна. Поднебеско стоял у столба, подпирающего кровлю шалаша.
      И Тима впервые увидел, как улыбается этот суровый, жесткий человек.
      Вавила приставил к ушам ладони. Нижняя губа его вздрагивала, словно он ждал еще таких слов.
      Карталов не замечал, как воняет паленым от уголька, который он вытащил пальцами из костра для прикура.
      А там снаружи хрустела обледеневающими ветвями тайга. Гудела и лязгала белоснежная вьюга. Копошилась сизая, туманная, беспросветная мгла.
      - Кто ж он, который про нас так сказал? - спросил Вавила.
      Дожевывая пельмени, папа ответил:
      - Француз, социалист.
      - Это значит, он нам еще тогда поверил, когда моего отца солдаты в землю втаптывали... - задумчиво произнес Светличный.
      - Так что ж, товарищи, в путь? - предложил папа.
      Но никто не пошевелился, все еще находились под властью прочитанных Сапожковым слов и глядели на него с жадным ожиданием, не скажет ли он еще чегонибудь такого. Но папа озабоченно приказал:
      - Времени терять нельзя, подмораживает. Ехать так ехать!
      Отсыревшая за влажный и теплый день и застывшая к ночи тайга блестела волшебным голубым узором. Лунный свет трепетал, лучился, озаряя землю.
      Лед под копытами коней и под колесами телег звонко, серебряно звенел, и даже Асмолов, глядя на тайгу, застывшую в стеклянной корке, задумчиво произнес вполголоса:
      - Как волшебный хрустальный замок, - потом сказал уже не Сапожкову, а себе: - Нужно чему-нибудь верить! Обязательно верить! Иначе тяжко быть на земле человеком.
      Тима чувствовал жар, его знобило. Но он бодрился и старался не дрожать, не лязгать зубами, чтобы папа не подумал, что он простудился, заболел, что ему плохо и нужно что-то для него делать. Все равно сделать здесь для больного ничего нельзя. Значит, надо ехать дальше и терпеть. И Тима терпел. Светло-зеленое небо, сверкание льда, стоцветные вспышки ледяных блесток погружали в видения почти сказочные. И когда сверкнула на бугре вся в ледяных сосульках одинокая березка, Тима вспомнил о маме и Нине Савич. Впервые в жизни, думая о маме, он подумал еще о ком-то другом. Но он не мог сейчас решить, можно ли ему думать о них вместе или это нехорошо...
      На рассвете обоз прибыл в селение Большие Выползки.
      Вокруг деревянного сруба старинного этапного острога разбросаны как попало крытые жердями дворы с высокими, из заостренных кольев, заборами. Под косогором - полуразвалившиеся амбары, принадлежавшие Пичугину, отсюда он вывозил знаменитое сибирское сливочное масло. Возле застывшего черным льдом пруда возвышались ветхие сараи кожевенной фабрики. На бревенчатом двухэтажном доме висела ржавая вывеска американского общества швейных машин "Зингер и компания". Ниже другая: "Американская международная компания жатвенных машин". Эта имела в Сибири больше двухсот торговых отделений и складов.
      Но уже давно оба торговых заведения пустовали, и только доверенные лица занимались тайной скупкой прписков у промышленников. Они же меняли у старателей на самогонный спирт - золото и платину.
      Сапожковых и Асмолова пригласил к себе отдохнуть фельдшер Фирин. Он жил один в покосившейся избе.
      Принимая гостей, взволнованно суетился, смущенно запихивал ногой под койку большую деревянную шайку, в которой лежали куски лосевого мяса, посыпанные солью.
      Шкура животного, пахнущая прогорклым салом и кровью, висела тут же на веревке.
      Фирин метался по избе, не зная, как получше усадить гостей, растерянно бормотал:
      - Ой, какая приятность! - и все пытался прибрать помещение. Но хотя он, накренив стол, свалил на пол кучу непонятного хлама и деревянной лопатой пытался сгрести его к стене, навести хоть какой-нибудь порядок было невозможно.
      Так же, как и Фирин, взволнованно метался по избе бурый сеттер с прилипшим к бокам, наверное еще с прошлого лета, репейником. Пес, умильно заглядывая в лица гостей, кружился, взвизгивал, лизал руки.
      - Чистопородный! - похвалился Фирин в надежде, что заинтересуются собакой, пока он покончит с уборкой.
      Хватаясь то за грязный закопченный котелок, то за пыльную кошму, покрывавшую лавку, на которой он, по-видимому, спал, Фирин торопливо рассказывал: - Гектор зовут. За версту дичь чует.
      Поставив на стол кринку, заткнутую пучком соломы, спросил:
      - Позвольте угостить первачом. Очищаю посредством угольного фильтра от сивушного масла. Так что напиток безвредный.
      На Фирине были болотные сапоги, густо смазанные дегтем, грязная ситцевая косоворотка, подпоясанная сыромятным ремешком. Седоватые волосы падали на его одутловатое малинового цвета лицо. Он колол лучину для самовара охотничьим ножом и то и дело смахпзал со лба волосы, но вдруг, рассердившись, ухватил целую прядь, полоснул ножом и бросил отрезанный клок под печь.
      - Вы что ж, тут один и живете? - спросил участливо Асмолов.
      Фирин поднялся с корточек, вытер руки о штаны, подошел к стене, где висела в фанерной узорной рамочке фотография женщины в белом платье.
      - Вот...
      - Красивая, - одобрительно заметил Асмолов.
      - Супруга? - спросил папа.
      Фирин вытащил из кринки клок сена, налил в жестяную кружку, выпил, с омерзением сморщился, затряс головой, вытер рукавом губы, и почти мгновенно его лицо начало беспомощно раскисать, глаза помутнели, губы отвисли. Усевшись на поленницу, он положил ногу на ногу и вызывающе осведомился:
      - А вы, собственно, почему интересуетесь? Понравилась? - Непослушными, дрожащими пальцами он стал сворачивать цигарку и добавил тихо: - Далеко я ее похоронил. Версты две отсюда будет, - и зло крикнул: - Без расчета, так сказать, на посетителей! - Снова налил из кринки, выпил. Но теперь лицо стало суровым, жестким, глаза посветлели. - Простите, я, кажется, охмелел, - сказал он отчетливо. Потом встал, снял со стены двустволку и вышел. Собака выбежала за ним. Не сходя с крыльца, Фирин застрелил копавшихся в навозе двух голенастых петушков. Сеттер принес и положил их к его ногам.
      Вернувшись в избу, Фирин стал ощипывать петушка, хотя птица еще трепетала в его руках. Заметив, как Асмолов, брезгливо поморщившись, отвернулся, Фирин проговорил насмешливо:
      - Господин Дэвиссон, мой хозяин, любил заниматься довольно своеобразной охотой на лебедей. Брал перемет, насаживал на крючки куски коровьего легкого, обладающего великолепным свойством не тонуть в воде, забрасывал перемет в таежное озеро. Потом вытягивал перемет на берег с бьющимися на крючках птицами. Привязывал конец к колышку и, будучи осведомленным, что эти крылатые твари, не в пример другим, отличаются супружеской верностью, усаживался на сухом месте и из отличного пятнадцатизарядного "ремингтона" стрелял влёт по самцам и самкам, не желающим расстаться со своими спутниками и спутницами, попавшими на крючки.
      - Вы знакомы с Дэвиссоном? - спросил Асмолов.
      - А как же - мой благодетель.
      Лицо Фирина вдруг как-то посерело, стало землистого цвета. Он сказал, кивнув головой на фотографию:
      - Лиза относилась к нему неприязненно, но тут она ошибалась. В сущности, его попытки ухаживать были всего-навсего проявлением почтительности перед женщиной. У них там, в Америке, это принято.
      - Он австралиец, - поправил Сапожков.
      - Все равно иностранец. Когда у Лизы началась чахотка и я хотел бросить все к чертям и уехать с ней в Россию, Дэвиссон уговорил нас остаться, опасаясь, что переезд осенью по тайге может только осложнить ее состояние. И, знаете, даже будучи человеком весьма прижимистым, все-таки дал мне под вексель значительную сумму, чтобы я мог через его компанию приобрести в Берлине для Лизы чрезвычайно дорогое, редкостное лекарство, Я слышал об этом чудодейственном препарате Коха, когда еще был студентом Но, очевидно, привезли его поздно.
      Сначала Лизе стало даже лучше... Но потом... - Фирин махнул рукой и произнес шепотом: - Словом, опоздали.
      - Вы не помпите название этого препарата? - спросил Сапожков.
      - Tуберкулин, - сказал Фирин. - Туберкулин, - и добавил почтительно: Поразительное средство! Но вот... - Издав какой-то странный звук горлом, он толкнул сколоченную из расщепленных сырых досок дверь и вышел, ссутулясь.
      Сапожков долго смотрел на дверь, потом откашлялся и сказал вполголоса Асмолову:
      - Коховский препарат туберкулина уже много лег запрещен фармакологией к употреблению не только как несостоятельное средство лечения, но и как приносящее вред.
      После обеда, за которым Фирин допил кринку самогона и, бормоча извинения, улегся спать на валявшейся на полу кошме, Тима вышел на улицу.
      Под голубым небом Большие Выползки лежали грязной, серой кучей в топкой, болотистой почве. А кругом на буграх, устлав землю сухой бурой хвоей, стояли во весь богатырский рост вечнозеленые сосны и кедры, и пахло от них смолой. Такой чистой, красивой была тайга, а люди выбрали для жилья, будто нарочно, днище сырой впадины и, тоже будто назло себе, выбрасывали у порогов жилищ всякий хлам, гниль, нечистоты.
      Тима вспомнил, как в Колупаевке сын Анакудинова показал ему логово волчицы. Оно было выкопано под стволом гигантского, поверженного бурей дерева. Стены узкой пещеры гладко обтерты, внутри сухая чистая тр-ава, а по когтистым длинным бороздам возле порога было видно, что зверь выбрасывал из норы кости и помет.
      И потом вот лебеди - это правда, они самые красивые и гордые птицы на земле. Зачем же их убивают люди, когда мясо лебедя считается несъедобным? Зачем убивал лебедей Дэвиссон, да еще так подло?
      Тима тоже знал Дэвиссона. Он хорошо помнил, как Дэвиссон хвастливо показывал на вокзале действие американской паровой вошебойки, присланной американским президентом для русских солдат, чтобы они не умирали зря от тифа и их побольше можно было бы отправлять на фронт.
      Мать Нины сказала как-то:
      - Дэвпссон ведет себя в уезде как колонизатор.
      Колонизатор, а хотел вылечить жену Фирина и даже одолжил много денег, чтобы купить дорогое лекарство.
      Правда, папа сказал, что это лекарство плохое, но разве Дэвиссон доктор? Откуда он мог знать, хорошее это лекарство или плохое? Асмолов и папа зполи, а Дэвпссоп - нет. Нина Савич тоже больна чахоткой, и если бы было на свете такое лекарство, которое сразу вылечивает, Тима тоже ничего не пожалел бы, чтобы купить его в аптеке.
      Но если Савич повезет Нину в Крым, где, говорят, вылечивают от чахотки воздухом, разве Тима станет уговаривать Нину остаться? Нет, конечно, пускай едет, хоть насовсем, лишь бы была здорова. А вот Дэвиссон отговаривал жену Фирина уехать в Россию. Ведь Девиссон - капиталист, а все капиталисты хотят плохого людям.
      Потом Тима подумал, что, если б мама узнала его мысли, она, наверное, рассмеялась бы и сказала папе:
      "Смотри, Тимофей стал у нас попугаем. Повторяет слова взрослых, а сам их не понимает". Ну как же не понимает, когда все говорят сейчас об одном и том же: все плохое досталось от капитализма, а все хорошее будет от пролетариата, и пролетариат сейчас - самое главное. Но почему же тогда шахтеры не поймали Дэвиссона и не посадили в тюрьму? Вот Тима приедет на шахты и расскажет сам все про лекарство. Тогда наверняка Дэвиссона схватят и засудят в трибунале. Успокоившись на этом мстительном решении, Тима побрел к сараю, где на груде досок сидели Поднебеско, Вавила, Коля Светличный и еще какие-то люди.
      Белобрысый парень в брезентовой куртке, распахнутой на голой груди, жмурясь от солнца, горячо говорил, обращаясь только к Поднебеско, должно быть, оттого, что тот был самый молчаливый:
      - Пойми, угольная твоя душа, нам, сибирским, обидно. Сколько лет кедры валили на фирму Джердессона, а опосля на Оскара Чевинни. Летом шли на прииски к Робертсону или к Пайперу. Про Кипга не говорю, он еще в одиннадцатом году купил у наших купчишек рудники на круг. Да и все остальное тоже американцы либо англичане себе прибрали. А какой порядок на приисках завели:
      после упряжки всех в барак - и на замок. Возле дверей стража. Ни в отхожее место, никуда. Опасались, чтобы ночью золотишко в забоях не своровывали. После упряжки надсмотрщик, бывало, велит ногами стать на весовую платформу. Ежели больше весишь, чем когда на работу шел, - в закуток нагишом, шарят, не спрятал ли где самородка. Лекарство давали, чтобы, значит, прочистило.
      Думали, что золото заглатывать решатся. И по номерам обозначали. Туземцем обзывали, - пожаловался парень, - а я им не тузем, я самых сибирских кровей.
      Вавила произнес задумчиво:
      - Свои тоже не сахарные.
      - А те всё ж ловчее, - упрямо заявил парень. - Вот этот вот Дэвиссон, чего он у министра выпросил? Объяснил цифрами: каторжные, мол, дорого обходятся, караулить их надо, кормить, одежа. А работа силком - одна видимость. Ну и дали ему под расписку две сотни. Привез без конвоя на рудники, кажному толково объясни:, сколько за что платить станет, но только расчет за иг, а кто будет стараться, за тех попросит, чтобы им послабление сделали и в переселенцы зачислили. Ну, те и старались. А через год, под самое рождество, когда самая ни ь г есть стужа, прибыли казаки и с ними кассир. Но только он в железном сундуке не деньги привез, а книжки, в которых про каждого было записано, что он Дэвиссону стоил. И как начали расчет вести, - получилось, не быго чслоЕека, которому чего-нибудь следовало, а за каждым еще долг числился. Ну, те в бунт. Казачишки по ним палить. Позабирали тех, кто выжил, снова в тюрьмы дл на каторгу. А Дэвиссон на этот барыш рудник купил, брошенный в давние времена. Оказалось, в отвалах там - платина. Старые люди не знали, что платина в цену войдет, золотишко брали, а ее - в отвал.
      - Значит, верно, ловкий, - согласился Вавила.
      - Хоть и ушлый, да не со всех сторон, - сказал парень и пояснил: Начал он тут было за женой фельдшера ударять, а она, как муж на охоту, двери на замок.
      И все ж настиг он ее тут, возле бакалейной лавки, стал даже при людях чего-то про свое говорить. А она как хлестнет его по роже. Шапка на нем была хорошая, из бобра, и та свалилась под ноги. Но он за шапкой не нагнулся. Только пригрозил: плохо, мол, теперь ей будет.
      А она плечи вздернула и ушла. И он в другую сторону.
      Шапку после люди принесли.
      Подошел Карталов и сердито спросил парня:
      - Что это у вас, как ветер с болота, пропастиной смердит?
      - А. это еще с третьешнего года, люди Довиссона лосей забивали по весне на шкуры, а мясо солить нечем, ну и валили в болота. С тех пер и воняет.
      - Да разве лосей весной бьют?! - изумился Вавила.
      - Иностранные, те казнили, - разъяснил парень. - Говорят, кожа лосевая в большой цене в их странах. Ну и поспешали. На плотах свозили. Навалят вышиной с избу и волокут до самой губы, а там на шхуны перегружали, Потянул носом и согласился: - Воняет, верно. Голов тысячу покидали, а то и поболе.
      ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
      Верстах в тридцати от рудного поселка тайга кончилась. И началась пустыня лесной вырубки. Из талого снега торчали толстые культяпки гниющих пней и, словно обхлестанные веники, пучки низкорослых берез, осин.
      Скоро и их не стало. Потянулась плоская равнина с провалами оврагов, изломанная балками. Все это покрыто ледяной коркой черного цвета. С ветвей редкого кустарника свешивались сосульки, но если взять такую сосульку в руки и поглядеть, внутри она тоже вся в точечках угольной пыли. Влажный сизый воздух пахнул погребом.
      Подводы съехали на дно балки, застланной хлюпающими в болоте бревнами. В глиняных откосах зияли пещеры, похожие на звериные логова. Но к ним вели обваленные ступени, - значит, здесь жили не звери.
      Тима вопросительно поглядел на Вавилу, тот сказал равнодушно:
      - Как недород, мужики с голодухи сюда сбредались.
      На рудник заходить опасно, шахтеры побить могут. А так выроют пещеру, живут и ждут: либо у шахтеров забастовка, либо обвал, подрядчик придет и наймет тех, кто покрепче.
      Показав рукой на растущие по откосам балки чахлые деревья с запекшимися шершавыми ранами на стволах, объяснил:
      - Драли кору, толкли на камне и жрали... Бывало, прибегут сюда сгоряча шахтеры мужиков побить, чтобы, значит, заработок через них не снижали, поглядят на лес обглоданный, и только что обзовут последними словами:
      разве на голодных рука поднимется?
      Асмолов сказал:
      - Во времена фараонов на рудниках работали только рабы и преступники. С изобретением паровой машины нужда в каменном угле баснословно выросла, и миллионы людей стали заниматься подземным промыслом. Но современная цивилизация не внесла существенных изменений в приемы их труда.
      Папа сердито заметил:
      - Слово "цивилизация" звучит кощунственно применительно к обществу, где кража труда узаконена.
      - Я только инженер, - напомнил Асмолов, - и для меня цивилизация - это прежде всего техника.
      Папа положил руку на плечо Асмолова и попросил:
      - Извините, Юрий Николаевич, но меня так взволновало зрелище этих пещер.
      - Меня тоже, - согласился Асмолов и, словно для того, чтобы не думать о пещерах, стал поучительно рассуждать: - Преимущество каменного угля как топлива заключено не только в его химических свойствах, но и в дешевизне добычи. Самое дорогое - транспортировка.
      Поэтому оплата труда сибирских горняков значительно ниже всех других. Иначе брать здесь уголь нерентабельно. Вот если бы построить металлургические и химические предприятия, - он постучал пяткой валенка по телеге, - под нами угольный океан! Рурский бассейн по сравнению с ним озеро... Но на его поверхности десятки первоклассных заводов. А здесь, он махнул рукой, - пустыня, - и добавил грустно: - И через сто лет тоже будет пустыня.
      - Не будет здесь пустыни! - решительно возразил папа и стал рассказывать Асмолову о том, что из губернии выехал уже делегат в Москву на съезд совнархозов и повез туда проект строительства металлургического завода на базе сибирского угля.
      Асмолов слушал Сапожкова, расспрашивал о деталях, высказывал соображения. Но, выслушав до конца, недоверчиво покачал головой:
      - И все-таки это фантастические планы. Вот Говоруха жаловался: топоры, лопаты, кайла с прииска воруют, а золото, говорит, не воруют. Не верят, очевидно, что на золото купить что-нибудь теперь можно. Разве страна, где железо стало дороже золота, может строить заводы?
      Обоз остановился у переправы через реку. Поверх льда бурно текла талая вода.
      Карталов сокрушенно вздыхал:
      - Беда, коней утопишь!
      Поднебеско угрюмо взглянул на него. Стал разуваться, скинул штаны и, зажав подбородком закатанную рубаху, держа жердь в руке, вошел в реку, неторопливо побрел в воде, тыча впереди себя жердью. Перебравшись на то с берег, снял шапку, покопался в ней, свернул цигарку, закурил и стал не спеша одеваться.
      За ним, стоя в обнимку на телегах, переправились через реку остальные. Поднебеско охлопал себя руками и сказал хрипло:
      - Добре доехали, - но не сел в телегу, а бежал за ней, стараясь согреться.
      Карталов то и дело оглядывался и говорил одобрительно:
      - Железный, черт! У них в Донбассе теплынь, - обратился он к Тиме, - и в шахтах даже в самую лютую стужу тоже не дует. А он, гляди, обмахнулся руками и идет, словно солдат. А я всегда думал, что мы одни, сибиряки, от простуды заговоренные.
      - Сибиряк, - сказал Тима с упреком, - а вот в реку не полезли.
      - А если я человек холоднокровный, тогда как?
      - Это только лягушки, змеи да черви холоднокровные, - пояснил Тима, - а человек не бывает.
      - Значит, бывает, коли я такой.- Мы люди поверстные - свезти куда, и только. А зачем это - наше дело сторона.
      И снова бесконечная вырубка, гигантские гнилые пни, сочащиеся рыжей жижей. Топорщится обледеневшими ветвями кустарник, словно куча пауков, оплетших себя намертво сверкающей паутиной. В оврагах бельмами лежал талый снег. На буграх, обдутых ветром, словно пресмыкаясь перед кем-то, склонялись к земле скрюченные березы.
      Тима напряженно вглядывался в это унылое пространство. Почему близость человеческого жилья всегда начинается с лесного кладбища, с могильных пней на месте когда-то могучих деревьев? Словно люди нарочно окружают себя пустынями.
      И вдруг он увидел вправо от дороги огромную впадину. Треснувшая почва рухнула вниз бурыми глыбами. Со дна впадины торчали растопыренные корневища. Из стенок провала высовывались гигантские серые плиты породы и на них, словно на полках, лежали облитые водой круглые валуны. Между серыми каменными плитами - черные угольные пласты толщиной в полсажени: они блестели, словно черное стекло.
      Асмолов бегло взглянул на зияющий провал в земле.
      - Старые, брошенные выработки, погребенные обвалом. - И тут же стал объяснять Сапожкову: - Смотрите, какое близкое залегание угольного пласта к поверхности.
      Вот, собственно, наглядное свидетельство возможности открытых разработок.
      Папа попросил Карталова остановить лошадей, слез с телеги и вместе с Асмоловым отправился осматривать провал. Тима побежал за отцом. Асмолов, взяв жердь, спустился в провал и стал мерить, на сколько аршин от земли выдвигаются из почвы обломки черного угольного пласта.