И скоро снег уже валил густыми хлопьями. Он падал с птичьим, крылатым шорохом, застилая все вокруг белой роящейся завесой. Стало теплее. На улицах не было ни души. Город засыпал рано. На пожарной каланче пробило восемь раз. Всего восемь часов, в окнах темно, и только у хлебной лавки жалась очередь, да за высокими заоорами лязгали цепями сторожевые псы.
      Сани остановились возле дома.
      - Спасибо, - сказала мама санитару.
      - Не за что. Конь казенный.
      Мама наклонилась к санитару и быстро поцеловала его в щеку.
      - Ну уж это, понимаете, зря, - бормотал сконфуженно санитар. - Мы же инфекционные. Можно заразу какую занесть.
      Отец подал санитару руку, но тот медлил протянуть свою и подозрительно спросил:
      - А вы, Петр Григорьевич, жену дома разговорами пилить не будете, чтобы после назад обернуться? Я тогда снова до комитета сбегаю. У вас же дисциплина вроде как у солдат. Там за самовольство по головке не погладят.
      - Нет, вам не придется больше затрудняться.
      Отец нащупал на столе лампу, снял стекло, зажег фитиль, дохнул в стекло и вставил в горелку. Поднял лампу, обегая взглядом комнату. Потом сказал извиняющимся голосом:
      - Ах да, она без абажура.
      Тима все время, пока отец зажигал лампу, внимательно и тревожно следил за ним.
      - Папа, это же я разбил.
      - Очень возможно, - сказал отец рассеянно. Он взял мамины руки в свои и спросил: - Мне нужно у тебя просить прощенье?
      - Нет, - сухо сказала мама. - Самовар поставить?
      - Не нужно, я сам. Ты все-таки на меня сердишься, я оскорбил тебя, да?
      - Петр, я не люблю глупых, сентиментальных объяснений. Давай пить чай...
      Весь следующий день отец провел с Тимой дома.
      И Тима наслаждался дружбой с отцом.
      - Ты, Тимофей, пойми, - говорил отец, лежа на койке с книгой в руках. Человеческий разум всесилен. Вот один человек еще в очень далекие времена заметил:
      если натирать кусочек янтаря о сукно, то в этом янтаре возникает энергия, способная притягивать к себе мелкие клочки разорванной бумаги. Изучая это явление, люди постепенно создали мощные машины, способные вырабатывать колоссальную электрическую энергию, которая может приводить в движение другие машины, освещать ярким светом огромные города. Электричество можно получать и посредством водяных двигателей. В Сибири величайшие реки в мире, и когда-нибудь они будут служить источником электрической энергии, ее научатся давать столько, что весь этот край превратшся в истинно прекрасное место на земле. Я очень сожалею, что мне не удалось получить инженерное образование. В будущем счастливом обществе инженерам предстоит решить огромные технические проблемы.
      - А почему не удалось? - спросил Тима, тщетно пытаясь заставить котенка стоять, как собаку, на задних лапах.
      - Видишь ли, неблагонадежных не принимают в инженерные учебные заведения.
      - А я благонадежный?
      - Как тебе сказать? Вообще этот вопрос сейчас перед тобой не стоит, но когда ты станешь юношей, я убежден, что это слово исчезнет навсегда с языка людей, как и многие другие постыдные слова.
      - Это когда революция, что ли?
      - Да.
      - А долго ее ждать? Уж надоело. Ты в больнице, мама на службе, а я все один, как хомяк в кладовке.
      Скорей бы, что ли.
      - Я думаю, теперь уже скоро, - серьезно сказал отец. - Десять миллионов русских рабочих и крестьян получили винтовки, стали солдатами, и их заставляют воевать с немцами. А они не хотят воевать. И вот вся эта вооруженная масса людей, если поймет и будет организована, то никакие силы на земле не смогут в ближайшем будущем предотвратить революцию в России.
      - Честное слово?
      - Эх, Тимоша, мал ты еще, - сказал отец с сожалением. - А ведь я, знаешь, очень хочу, чтобы мы с тобой жили как товарищи...
      - Значит, поэтому ты меня за абажур не захотел отлупить и за кринку тоже?
      - Да, - вздохнул отец. - Ты, брат, действительно мало еще чего понимаешь...
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Мама раньше обычного вернулась домой. Уже в дверях она взволнованно сказала отцу:
      - Петр, очень возможно, что в Петрограде произошел революционный переворот. Газеты сегодня не вышли.
      Банк закрыт. На телеграф никого не пускают. Софья сказала, что все члены городской думы собрались на экстренное заседание. А воинский начальник приказал арестовать тех офицеров, которые истязали железнодорожника.
      Почти вслед за мамой пришла Софья Александровна и с нею Кудров. Заметив вопрошающий взгляд матери, Софья Александровна гордо встряхнула головой.
      - Варя, все ото сегодня ничего не значит. В Петрограде революция. Власть находится в руках Временного правительства.
      Отец стал поспешно одеваться. Мама сказала:
      - Я с тобой, Петр.
      - А как же Тима?
      - Тимофея мы отправим к Савичу. Там у него целое сборище местных тузов, - насмешливо объявила Софья Александровна. - Ждут правительственных указании.
      Пичугинский рысак стоит у почтамта. У них уже сформировался градоправительственный кабинет. Савич, очевидно, получит портфель городского головы. Представляю его упоенную рожу! Пошли!
      Тиму отвели к дому Савича и сдали на руки Агафье.
      Он заснул в кухне, на мучном ларе. Агафья постелила ему свою перину. Засыпая, Тима думал о том, как приятно будет завтра проснуться в новом человеческом мире, где люди будут счастливыми, добрыми, на всю жизнь радостными, где все будет принадлежать всем, где можно даром ходить в дворянскую баню и никто не будет больше болеть тифом, потому что каждый сможет получить сколько угодно лекарств..
      Утром Агафья отвела Тиму в детскую и сказала Нпночке, удивленно поднявшей тонкие брови:
      - Вот тебе первый гость.
      - Садитесь, Тимоша, - произнесла протяжно Ниночка. - Я вам очень рада.
      Но Тима и не думал садиться. Он схватил Нину за руку и предложил:
      - Бежим скорее на улицу. Ты знаешь, теперь революция. Все люди братья. Царя нет.
      Но Ниночка сказала рассудительно:
      - Я все знаю. Папу еще вчера поздравляли. А на улицу ходить нельзя. Там пьяные солдаты. Папа уже звонил воинскому начальнику.
      - Теперь никаких начальников не будет.
      - Вот и неправда. Будут. Теперь папа - начальник.
      А ты анархист.
      - Я против царя, - обиделся Тима.
      Ниночка переменила разговор:
      - Папа сказал, что из-за революции мои именины отменять не будет. Вы меня поздравить пришли, да?
      Она выжидательно смотрела Тиме на руки.
      - Я подарок дома позабыл, - мучительно краснея, пролепетал Тима. После принесу.
      - Спасибо, Тима, - опуская глаза, сказала Ниночка.
      Но вскоре стали приходить настоящие гости с разными подарками и, оставляя детей в детской, поспешно удалялись в кабинет Савича.
      Пришла пышная и крикливая, с подбритыми бровями, жена санитарного инспектора Грачева. Звонко поцеловав Ниночку в обе щеки и сунув ей в руки две серебряные ложки, связанные шелковой ленточкой, она оставила в детской двух тощих братьев-близнецов, похожих друг на друга, как два венских стула.
      Пришла дама в розовом платье, с толстыми икрами, долго и тщательно вынимала из бумаги горшок с чахлым цветком, а рядом с ней стояла застенчивая долговязая дочь, с длинными, как у болотной птицы, ногами, и поясняла мяукающим голосом:
      - Этот цветок приносит счастье, так как мама поливала его освященной водой.
      Потом пришла учительница музыки и заявила, восторженно закатывая глаза:
      Нинусик, я принесла тебе в подарок полечку моего сочинения.
      Усевшись за пианино, она заиграла что-то очень громкое, с остервенением колотя по клавишам желтыми прыткими пальцами.
      Вошел Пичугин, тщетно пытаясь сощурить в улыбке выпуклые глаза, прохрипел:
      - Расти большая, - и положил на стул коробку, в которой лежало розовое боа из кудрявых страусовых перьев.
      В кабинете Савича было тесно и шумно. Каждый входящий, восторженно улыбаясь, скороговоркой произносил:
      Поздравляю. Великое свершилось!
      Или:
      - Наконец Россия свободна!
      Или:
      - Ах, какой неописуемый исторический момент!
      А некоторые совсем кратко:
      - Свобода, господа, свобода!
      Пичугин, тревожно потирая руки, допытывался:
      - А солдатики как, не сбунтуются? - И протяжно вздыхал: - Нам беспорядка не требуется. - Озираясь, спрашивал: - Как, господа, можно без безобразиев обойтись, а? - Обращаясь к своему тестю Золотареву, одетому в визитку, тучному, солидному, с пробором посреди клиновидной головы, наставительно шептал: - Если будут верны союзническому долгу, следует запросить новых кредитов у Временного. - И, ухмыляясь: - Овчину-то я на сто тысяч полушубков зажал. А то, что я получил от бывших, забыть и растереть. Самодержца поперли. Какие могут быть претензии?
      Золотарев, отмахиваясь от него рукой, сипло ораторствовал:
      - Теперь, когда наступило единение всех рачительных сил России, я полагаю, господа, необходимо создать комитет из промышленных людей, так сказать представителей вольного капитала, с тем, чтобы взять в свои патриотические руки снабжение армии.
      - Меня честность заела. Поэтому и не хотел больше взятки ветеринарному давать, - говорил Пичугин, держа за лацкан старенького пиджака санитарного инспектора Грачева.
      - Если судить по вашей комплекции, вы сильно преувеличиваете аппетит вашей честности, - ядовито шепелявил Грачев.
      - Он всегда с такой тонкой иронией обличал самодержавие, что только знатоки могли догадаться о его социалистических взглядах, - кивая на Савича, бросил на ходу Грачев, пробираясь к купцу Мачухину, который тяжким басом угрожал кому-то:
      - Ты меня историей человечества не пугай. В Париже машиной головы рубили императорской фамилии.
      А теперь там кто? Пуанкаре. Ну и пошли нам Христос такого же!
      Положив на плечо директора мужской гимназии Лисикова пухлую лиловую ладонь, Мачухин произносил с удовольствием:
      - Я глупый, а ты умный. Но я перед сном себе зубы чищу, а ты - ботинки. А почему? На жалованье живешь.
      Ступай ко мне в приказчики. Через год на своем рысаке ездить будешь. Образованные люди должны в дело идти, как у англичан и прочих иностранцев.
      Высокий брюнет с лошадиными глазами шепотом осведомился о Савиче:
      - А супруга его где? Нехорошо. Супруга должна аккомпанировать мужу во всем.
      - Друзья, - говорил ласково Савич, - позвольте вам представить одного из потомков наших славных и благородных предшественников.
      Из низкого, с кривыми, как у таксы, ножками, кресла, синий от усилий, вылезал аккуратный плешивый старичок и с достоинством кланялся.
      - Кто это? - спрашивал брюнет с конскими глазами.
      - Из декабристов, говорят.
      - Октябристы, декабристы, кто их разберет!
      - Нет, это вы уже зря, батенька! - гудел Мачухин. - Этот из тех, о которых, помните, Пушкин выразился: мол, во глубине сибирских руд...
      - Ах, из этих... А Савич, знаете ли, не лишен, не лишен сообразительности.
      Мачухин басил хвастливо:
      - Я библиотеку патриотическую составил. В какой книге наша Сибирь добрым словом помянута, ту страницу велю выдрать и под кожаный переплет.
      - Кто честный? - спрашивал Пичугин и кивал на Савича. - Он, что ли? Честный потому, что боится прослыть взяточником? Видали мы таких.
      Моргая и нервно подергивая плечом, Грачев заступился за Савича:
      - Однако вы, господин Пичугин, преждевременно распускаетесь. Революция еще только в самом начале.
      Боюсь, как бы Георгий Семенович не призвал вас к порядку.
      - Дорогой мой, - проныл заискивающе Пичугин. - Так я только и хочу, чтобы порядок во всем был.
      - Господа, - громко говорил Савич, - когда русский народ подвел великие исторические итоги, нам не следует Заниматься личными счетами.
      - Видать, он эту фразу напоследок берег, вроде сладкого блюда, да не удержался, - иронически прошептал Золотарев Мачухину.
      Мачухин одобрительно усмехнулся и громко прочел вслух:
      - "Тот самый человек пустой, кто весь наполнен сам собой". - И, обернувшись к Золотареву, спросил шепотом: - Кто?
      - Несомненно, Георгий Семенович.
      Мачухин качнул седовласой курчавой головой, петом произнес важно:
      - А сочинил сие Михаил Юрьевич Лермонтов.
      Брюнет с лошадиными глазами сказал Мачухипу, поведя бровью на Савича:
      - Этот, я думаю, не имеет заметных недостатков. - И, подумав, добавил: - Так же, как и достоинств.
      Подошедший Золотарев произнес вполголоса:
      - Но ведь городской голова - это же фигура.
      Ппчугин взял Золотарева за локоть и сказал с укоризной:
      - Эх, Пантелей, ну чистый ты Пантелей! Что ж ты думаешь, ежели революция, начальника полиции полковника Сенцова на эту должность сажать или меня, а может, тебя, пентюха? Разве так дела с народом делают? Оп тебе тогда враз башку оторвет. Без всякой французской машины, одними руками.
      - Граждане свободной России! - звонко произнес Савич, притрагиваясь мизинцем к усам, и продолжал, несколько поколебавшись: - Господа и дамы! Сегодня по счастливому совпадению мое личное семейное маленькое торжество совпало с великим торжеством всего русского народа. Я как русский социал-демократ хочу приветствовать этот день гимном свободы.
      Он нетерпеливо махнул рукой ожидающему возле граммофона помощнику присяжного поверенного, тихому юноше с угреватым лицом.
      Из граммофонной трубы зазвучала "Марсельеза".
      - Всех прошу встать! - негодующе крикнул Савпч и высоко вздернул длинный, острый подбородок.
      И как бы эта разношерстная публика ни была настроена, гневная власть музыки, кощунственно звучавшей из голубой трубы с нарисованным на ней сидящим на пластинке голым амуром с гусиным пером в руке, была настолько всесильна, что у многих глаза насторожились и потускнели, а в сердца вкрался леденящий холодок страха перед грядущим.
      Вдруг с улицы под окнами савичевской квартиры из сотен простуженных в казармах солдатских глоток раздалось громкое "ура". И чей-то глухой голос выкрикнул раздельно, сильно и страстно:
      - Да здравствуют Советы рабочих и солдатских депутатов, товарищи!
      Да, это было нечто пострашнее "Марсельезы", загнанной в граммофонную трубу.
      - Какие еще Советы? - с испугом спросил Пичугин Грачева. Но тот небрежно отвел его руку своим плечом, и только один Савич не растерялся. Он захлопал в ладоши и радушно объявил:
      - Прошу всех за стол, дорогие граждане!
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Тима ушел от Савичей, где он чувствовал себя одиноко среди всех этих малоприятных ему гостей Ниночки, и направился домой.
      На многих зданиях висели красные флаги. На главной улице, как в праздник, гуляли парочки, дворники движением сеятелей посыпали тротуар золой из больших железных совков. Гимназистки и гимназисты продавали в пользу раненых красные банты. В аптекарском магазине Гоца взамен портрета царя был вывешен портрет Льва Толстого. Какие-то люди, забравшись на крышу почты, сбивали с фронтона палками гипсового двуглавого орла.
      Шагала по дороге колонна солдат, впереди важно шествовал рядовой с большими черными усами и красной повязкой на рукаве шинели. А проходящие мимо офицеры, в фуражках и с черными бархатными чехольчиками на ушах, иронически поглядывали на этого рядового, бодро выкрикивавшего: "Ать-два, левой!"
      На перекрестке какой-то человек, держась руками за фонарный столб, ругал войну и убеждал солдат воткнуть штык в землю. Солдаты слушали этого человека очень внимательно и серьезно.
      Двое штатских, один в высокой каракулевой шапке, а Другой в треухе, оба подпоясанные поверх пальто ремнями, наперевес держа винтовки, провели толстого околоточного, недоуменно и угрюмо озирающегося.
      На черном рысаке в крохотных санках догнал солдатскую колонну Пичугин. Приподнявшись, опираясь рукой о спину кучера, Пичугпн сорвал с головы бобровую шапку с черным бархатным верхом и лихо прокричал:
      - Русским доблестным революционным войскам слава! Граненым штыком в глотку кайзеру! Ура!
      - Ура! - с добродушной готовностью подхватили солдаты.
      Но черноусый солдат, обернувшись к своей команде, сипло рявкнул:
      - Отставить. - И ехидно спросил: - Не видите, кому урякаете? В бобрах до самых бровей. А ну, подравняйсь!
      Шагом арш!
      В синематографе "Пьеро" шла картина с участием Веры Холодной. Солдат в задние ряды пускали бесплатно.
      Торговка калеными кедровыми орешками, насыпая в карман бородатому унтеру стакан орехов, тревожно спрашивала:
      - Значит, отвоевались? Теперь и мой, значит, возвернется?
      - Ежели не упокоили, жди! - весело гоготал унтер. - Прибудет после пятницы в субботу, в самый банный день.
      А возле хлебной лавки, как всегда, с вечера выстраивалась длинная, унылая очередь. Некоторые приходили сюда со своими табуретками.
      И тут Тима встретил знакомого санитара. Но теперь санитар не лежал на дровнях, а важно восседал на извозчичьих санках, франтовато выставив ногу на подножку.
      - Эй, товарищ! - крикнул санитар.
      Тима оглянулся, ища глазами, кого это зовет санитар.
      - Ты чего озираешься, словно жулик? Аида сюда!
      К отцу повезу.
      Усадив Тиму к себе на колени, санитар приказал извозчику:
      - Пшел!
      Прижимаясь к уху Тимы шершавыми губами, стал шептать:
      - Петр Григорьевич сейчас в ресторане "Эдем"
      властвует. Нажал на буржуазию. Всех подраненных из санитарного эшелона туда перевезли. А койки из-под жильцов "Дворянского подворья" забрали. Ничего, там половички мягкие. Так поспят.
      Потом санитар рассказал, как он явился в аптекарский магазин Гоца с бумажкой за медикаментами. Провизор спросил: "А печать где? Не успели обзавестись? Вот когда обзаведетесь, тогда и приходите".
      - Но я, знаешь, какой? - спрашивал санитар Тиму. - Неуравновешенный. Меня раздражать нельзя.
      Ухватился я за карман, будто в нем пистолет. Так они сразу всё в пакеты запаковали и сами к извозчику вынесли. Теперь в госпиталь везу.
      Обычно у входа в ресторан "Эдем", ярко освещенного двумя большими керосинокалильнымп лампами, топтались всякие странные личности. Гармонисты с завернутыми в кошму музыкальными инструментами, цыгане в грязных шубах мехом наружу и в мягких, ярко начищенных сапогах, седовласый старик с медалями за японскую войну. И множество мелких торговцев кедровыми орешками, семечками, сильно проперченной нельмовой строганиной и морожеными вернинскими яблоками. Но сейчас здесь было темно и пусто.
      Тима поднялся на второй этаж.
      В расписанном амурами большом зале с множеством зеркал в простенках стояли ряды кроватей. Гирлянды бумажных китайских фонариков свисали над ними крестнакрест. А в углу стояло чучело бурого медведя, держа в зубах деревянную золоченую бутылку. Пахло йодоформом, карболкой. В огромном застекленном, похожем на алтарь, буфете выстроились аптекарские склянки, а на двух бильярдных столах, придвинутых к стене, спали санитары в серых халатах.
      Тима увидел маму: она стояла на лестничной площадке с племянником Золотарева. На рукаве его хорьковой шубы, перепоясанной солдатским ремнем, на котором висел револьвер, была красная шелковая повязка. Несколько позади Золотарева нетерпеливо топтался белобрысый студент с винтовкой в руках.
      - Обратитесь в комитет, и вам там разъяснят многое из того, чего вы не понимаете, - сухо говорила мама. - А обсуждать здесь с вами, кому принадлежит власть в городе, извините, не буду!
      - Но позвольте! - обиженно возражал Золотарев. - Это по меньшей мере произвол! В первый же день революции, вместо того чтобы согласованно разработать, так сказать, программу, ваш комитет производит на вокзала аресты пассажиров и потом в одну ночь переселяет раненых солдат из эшелона в неподобающее им помещение - Те, кого вы называете пассажирами, переодетые жандармы и подобные им господа. А второе, милейшие граждане, запомните: революция - это изменение в лучшую сторону условий существования людей, и прежде всего тех, кто больше нуждается, и за счет тех, кто повинен в бедствиях народа.
      Высунувшись из-за плеча Золотарева, студент сказал визгливо:
      - Вы нас не поучайте, я сам старый социал-демократ.
      - Мама! - робко произнес Тима. - Я пришел, это ничего, что я пришел сюда?
      Мама перевела глаза на Тиму, уголки губ ее дрогнули, но она мгновенно сурово сжала их и сказала не Тиме, а студенту:
      - Тем лучше, что вы старый социал-демократ. - Она чуть усмехнулась. Значит, вы возьмете на себя обязанность подробней объяснить гражданину Золотареву все, что я сказала. По остальным вопросам, снова повторяю, обращайтесь в комитет, так как я подчиняюсь только комитету.
      Золотарев пожал плечами и стал спускаться по лестнице, а студент, оборачиваясь, через плечо крикнул маме:
      - Это все большевистские приемчики: завоевывать симпатии масс путем незаконной экспроприации!
      - Гражданин! - весело крикнула мама. - Вы выронили из вашей винтовки затвор. Нельзя быть таким рассеянным!
      Когда студент и Золотарев скрылись за дверью, мама присела на корточки перед Тимой, обняла его и, глядя снизу вверх смеющимися, радостными глазами, воскликнула:
      - Тимофей, как ты нашел нас? - и гордо спросила: - Ну как, здорово я их отчитала?
      Тима проникся к маме большим уважением, но всетаки посоветовал:
      - Ты меня при всех так больше не целуй в щеки.
      А то подумают, вроде как я маменькин сыночек, а ты без меня скучаешь. Нельзя сейчас так, раз революция...
      Мама отвела Тиму в огромную кухню, накормила перловой кашей с солониной и сказала, что будет помогать папе в госпитале. А жить они будут теперь все вместе в отдельном кабинете.
      Тима подумал, что отдельный кабинет - это что-нибудь даже более роскошное, чем кабинет Савича. Но оказалось, просто закуток. Тонкие дощатые низкие стенки, оклеенные грязными обоями, не доходили до потолка.
      Вместо дверей пыльная занавеска и узкий полукруглый диван, обитый плетеной соломой.
      Улегшись на диван, накрытый маминой беличьей шубкой, во многих местах протертой до кожи, Тима долго не мог уснуть, прислушиваясь к тяжкому дыханию и к тонким младенческим всхлипам раненых.
      На следующий день Тима после завтрака в кухне отправился осматривать госпиталь. Ничего похожего на тифозные бараки здесь не было. Тима стеснялся глядеть на потолок, где были намалеваны жирные полуголые нимфы с распущенными волосами и какие-то козлоногие рогатые мужики. В больших зеркалах, в гипсовых золоченых рамах отражались ряды самых разнообразных кроватей - от двуспальных никелированных до брезентовых носилок.
      За отсутствием специальной посуды под кроватями стояли мельхиоровые ведерки. На больших восьмиугольных столах для карточной игры, обтянутых зеленым сукном, с круглой полированной впадиной посредине, лежали груды бинтов и пачки ваты, завернутые в пропарафиненную бумагу. На таком же столе сестра милосердия в белой косынке и в гимназическом фартуке кипятила в спиртовом кофейнике иголки для шприца.
      На эстраде за зеленым бархатным занавесом разместилась перевязочная. Тут к потолку была подвешена кероспнокалильная лампа с белым асбестовым колпачком и примусным насосом на пузатом резервуаре. Вчера еще эта лампа висела на чугунном кронштейне у входа в ресторан.
      Посредине стоял бильярдный стол, накрытый белой простыней. И такие же простыни висели вокруг стола. На верхнем этаже, из кухни, до потолка облицованной кафельными плитками, сделали баню. Сюда из кухни нижнего этажа санитары приносили на березовом шесте огромные красной меди кастрюли с кипятком.
      В госпитале у Тимы не было ни минуты свободного времени.
      Каждому раненому хотелось подольше задержать мальчика у своей койки.
      Ему первому, а не санитару, протягивали термометр и озабоченно спрашивали:
      - А ну, скажи цифру?
      После перевязки сообщали радостно:
      - Правильный совет давал: когда глаза шибко зажмуришь - верно, не так больно.
      Тима научился точно отмеривать лекарство, бережно вливать его между сухих губ раненого, сматывать в рулончики выстиранные бинты, долго о чем угодно рассказывать шепотом страдающим от тяжелого ранения солдатам, которые забывали о боли, слушая в полузабытьи Тиму, узнавая в его голосе голоса своих ребят.
      Его требовали тоскующие накануне операции. И Тима объяснял папиными словами, что это вовсе не страшно, а даже очень полезно и необходимо для здоровья, и восторженно расхваливал хлороформ, который так колдовскп усыпляет человека.
      Когда отец и доктор Шухов обходили койкп с ранеными, санитар возил за ними столик на колесиках. На столе стояли склянки с лекарством и в блестящей никелированной коробке медицинские инструменты.
      На докторе Шухове была офицерская форма с черной полоской на погонах, а на груди Георгиевский крест.
      С ранеными он обращался грубо, сердито тараща опухшие, с темными веками глаза. Он отрывисто командовал, все равно как унтер на плацу: "Сесть! Дышать! Молчать, пока не спрашивают! Чего рожу кривишь? Больно? Не баба! Солдат должен терпеть!"
      Уединившись с отцом в перевязочной, он говорил, сморкаясь в платок защитного цвета:
      - Ампутированных нужно держать отдельно. Они плохо влияют на тех, кто после излечения должен будет снова продолжать службу. Хотя после госпиталя солдат - дрянь, с мозгами набекрень, наслушаются тут от студентиков политики. Вообще я считаю, что данная обстановка внушает раненым нежелательные мысли.
      - Позвольте, но нельзя же было дольше держать их на путях в холодных теплушках!
      - Можно и должно! В окопах будет хуже!
      Закурив тонкую дамскую папироску и дыша отцу в лицо дымом, спрашивал угрожающе:
      - Сие заведение принадлежит господину Пичугину?
      Так? Значит, нарушен принцип священной и неприкосновенной частной собственности. Солдаты это понимают, наматывают на ус и, следственно, по выходе из госпиталя могут покуситься и на мою и на вашу собственность. Вот какие развратные выводы они сделают!
      Налив в мензурку с широким горлышком спирт и разбавив его из бутылки дистиллированной водой, Шухов пил, сделав губы дудочкой, шумно выдыхая из себя воздух и задумчиво почесывая седую бровь.
      - Я ведь, батенька, человек подневольный, - жаловался он. - В случае чего снова на фронт. В армии либералов не терпят!
      - Вот, сынок, в каких дворцах пищу жрали, - говорил Тиме солдат Егоров. - Три этажа трактир, две кухни, а народ голодует.
      - А вы за что "Георгия" получили?
      - Так, за дурость. Ведь кто германский солдат? Тоже мужик, только он вместо хлеба картошку жрет. Вся разница. А я его за это в брюхо штыком. Ребята брататься полезли, а я в окопе остался. Совестно в глаза глядеть.
      Взводный говорит: "Молодец, Егоров, значит, презираешь врага?" "Сочувствую, говорю. Да что ему до меня, если завтра друг на дружку снова погонят". - Ну, взводный меня по морде. Я стерпел до первого боя, а там пойми кто его, раз кругом пули свищут.
      - Страшно на войне?
      - С какой стороны подойти. Я вот на медведя с ножиком ходил. Тогурские мы! Их в тайге много. Там я человек, а он, одним словом, медведь. Но я его не боюсь, поскольку мне с него польза. А там что? Ты бьешь, тебя бьют, а для ча? Ну и, конечно, боязно с того, что зазря.
      На соседней койке лежал с ампутированной ногой ротный писарь Тимохин. Лысый, с толстым синим носом и отвисшими губами, он кричал на Егорова пронзительным голосом, стараясь, чтобы все его слышали:
      - Ты же подлец: кавалер, герой, а рассуждаешь как инородец! Германец хочет Россию покорить!
      - А чего ему нас корить, когда он сам вшивый?
      - Лютеранцы церкви порушат.
      - Токо у них и делов. Вот обожди, поддадут они своему кайзеру, как мы Николашке...
      - Престол пустой не бывает!
      - Башка у тебя пустая, вот что.
      - Я патриот!
      - Патриот, а зачем ногу под колесо фуры сунул? До дому захотел, сбруей торговать?
      - А он и в писаря-то попал за взятку, - сказал слепой рыжий солдатик. И пожаловался: - Курю, а без видимости дыма во рту одна горечь.
      - А ты видел, как я взятку давал? - визжал пксарь.
      - Когда глаза были, все видел, но понятий не имел.
      - А теперь имеешь?
      - Пойду по деревням правду говорить. Узнаешь, - спокойно и угрожающе произнес слепой.
      - Бунтовать, да? - Тимохин даже приподнялся.
      - Валяй, валяй, скачи на одной ноге до дежурного офицера, он тебе семишник за услугу отвалит.
      Вокруг койки, где лежал артиллерийский наводчик Саковников, всегда толпились раненые.
      До войны Саковников работал на Урале литейщиком.
      Худой, тощий, с впалыми глазами, он говорил сиплым шепотом, прижимая ладонь к забинтованной шее. У него было прострелено горло и ампутированы обмороженные ступни.
      - Мужику что надо? - вопрошал он слушателей строго, как учитель. Верно, землю. А рабочему? - Правильно, заводы, которые он собственноручно соорудил.
      Взяли. Дальше что? А дальше, ребята, самое такое, - кто у власти? Если мой хозяин да твой помещик, что ж, они хомут на себя оденут? Нет, тебя запрягут и дальше по старой дорожке погонят. Значит, чего сейчас главное? А главное сейчас такое, кто сверху будет: мы или они?!
      - Дак революция же сейчас! - беспокойно восклицал однорукий пулеметчик Орлов. - Царя нет!
      - Учитываю, - важно произносил Саковников, - с того и разговор веду, что царя нет, а хомут остался...
      Самая молчаливая палата была та, где лежали раненные в лицо, тяжко изуродованные люди, те, у кого оторваны нижние челюсти, срезаны щеки, носы и кости черепа обтянуты только тонкой глянцевитой розовой пленкой. Здесь же помещались раненные в позвоночник, недвижимые, потерявшие слух, речь, зрение.
      После того как один раненый с оторванной челюстью удавился ночью на поясном ремне, привязав его к спинке кровати, в этой палате назначили постоянное дежурство.
      Санитар Вихров, веселый кудрявый паренек, отличный балалаечник, дня через три-четыре сказал Тиме:
      - Попроси отца, пусть сменит: не могу больше. - И прошептал с ужасом: Там один безрукий, безногий, глухонемой взял в зубы карандаш и написал на бумаге, которую я перед ним держал: "Отрави, сжалься". Не могу я так больше, не могу!..