- Ты, конечно, понимаешь, Петр, мы назначили Неболюбова начальником больницы, чтобы сразу отсечь мерзостные обывательские сплетни, которые распустила всякая сволочь по городу насчет старика, основываясь на его неприязненном отношении к Андросову. И его самого и трибунал буквально завалили подлыми анонимками.
      Дабы у Дмитрия Ивановича не возникло никаких сомнений в том, доверяем ли мы ему, комиссара при нем держать нечего. А для тебя есть новое поручение: поедешь в рудный район. Надо помочь наладить там для горняков медицинское обслуживание, - помедлил и сказал, хитро сощурившись: - Твою Варвару тоже туда посылаем. Поможет в работе тарифно-расценочной комиссии.
      - Спасибо... - сказал Петр Григорьевич.
      - И Асмолов с вами поедет. Так ты смотри. А то вот тоже травят человека. - Рыжиков вынул из стола бумагу и прочел: - "Всероссийский союз инженеров призывает бросать работу, если большевики будут вторгаться во внутренний распорядок деятельности предприятий и учреждений. Инженеры не должны принимать никаких полномочий и поручений от Советской власти", - и добавил: - Асмолова они уже из своего союза исключили. - Устало откинувшись на стуле, сказал участливо: - Ток что, Петр, там тебе придется весьма решительно действовать, - ласково улыбнулся. - Вареньку тоже береги, мы ее очень ценим. Все ее статистические данные по уезду в губсовнархоз отправили.
      - Ей бы, знаешь, на аттестат зрелости подготовиться и сдать, а то не успела гимназии закончить. Посадили ужасно не вовремя, - пожаловался Сапожков.
      - Аттестат политической зрелости там оба будете сдавать, на рудниках, сказал Рыжиков. - Это вам не в нашем мещанском городишке. Там, брат, настоящий пролетариат, гордость рабочего класса - горняки, - и, уже провожая, в коридоре шепнул: - Я тебе, конечно, по секрету от Вари, но ты против Тимки не возражай. Стосковалась мать все-таки, пусть он с вами едет. Завидую, всем семейством покатишь!
      Вынул из кармана перочинный нож, мастерски сделанный из полотнища пилы, протянул Сапожкову:
      - Дашь Тимофею. Вспомнил, понимаешь, как оп на него глазами блеснул, да все некогда подарить было.
      И чехольчик возьми тоже, с чехольчиком наряднее.
      Отдавая Тиме перочинный ножик Рыжикова, папа упрекнул:
      - Человек должен уметь владеть собой и подавлять чувство, когда оно побуждается жаждой приобретения того, что ему не принадлежит.
      Тима не понял так сложно выраженную мысль папы, а может, не хотел понять. Чувство радостного обладания овладело им: ведь он стал собственником такого замечательного ножа - с двумя лезвиями, со штопором, шилом и ручкой, сделанной из коровьего рога с перламутровым оттенком, словно копыто у настоящей скаковой лошади!
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
      Уже по одному тому, как откровенно папа и мама радовались поездке всем семейством на новую работу, Тима понимал, как тоскливо им было последнее время друг без друга, и чувствовал, что не меньше его они любят жить все вместе.
      Тима посоветовал папе попросить у Хрулева кошевку, обшитую ковром, - он ее видел в сарае транспортной конторы.
      Папа ответил иронически:
      - Может, тройку с бубенцами?
      - Хрулев добрый, он даст, - настаивал Тима.
      Папа оглянулся на маму, сказал негодующе:
      - Странно, Варвара, неужели ты до сих пор не могла разъяснить Тимофею...
      - А ты? - возмутилась, в свою очередь, мама. - Я вовсе не считаю, что это только моя обязанность.
      - Ладно, - сказал примирительно Тима. - Не ссорьтесь. Не хотите в хорошей кошевке ехать, не надо. На дровнях тоже ничего. Только в кошевке важности у нас было бы больше.
      - Откуда у тебя такое? - с отчаянием воскликнул папа.
      - Что же, ты хуже Георгия Семеновича? - искренне удивился Тима. - Он теперь на ковровых санках по городу ездит.
      Папа выразительно взглянул на маму и сказал, понизив голос:
      - Действительно, зачем Георгин завел себе такой выезд?,, Образованный человек - и совсем лишен такта.
      - Если б только такта! - сердито отозвалась мама.
      Папа почему-то виновато поморгал глазами, вздохнул, прошелся по комнате, остановился и сказал:
      - Меня тоже стало многое беспокоить в Савпче, - порылся в карманах, достал какой-то журнал и, подняв очки на лоб, объявил: - Вот статья в "Сибирском горнорабочем", писал не Савич, а мысли его, - и стал читать с негодованием: - "Вообще в период развала промышленности неокрепшему демократическому государству не дело брать на себя обузу ответственности за судьбу всей промышленности, не дело пролетариату становиться пока всюду на хозяйское место, делать своими руками то, что должна сделать сама буржуазия под его контролем. Совершая это самоубийственное дело, пролетариат рискует потерять самое дорогое, что у него есть, - свою классовую самостоятельность, свою марксистскую социал-демократическую идеологию, свою самостоятельную политику". Какое негодяйство! - возмутился папа и стукнул тыльной стороной ладони по растрепанному журналу так, что посыпались страницы. - И это они пишут тогда, когда горняки, взяв в свои руки управление шахтами, перейдя на восьмичасовой рабочий день, почти вдвое увеличили добычу угля.
      Мама подняла на папу свои серебристо-серые глаза и заявила, гордо откинув голову:
      - Позвольте вам напомнить, уважаемый товарищ Сапожков, следующее: перед победившим пролетариатом открылась земля, ныне ставшая общенародным достоянием, и он сумеет организовать новое производство и потребление на социалистических принципах.
      Папа, прищурившись, слушал, потом воскликнул обрадованно:
      - Ленин на Третьем съезде Советов...
      - Не перебивай, - рассердилась мама и продолжала тем же торжественным голосом: - Раньше весь человеческий ум, весь его гений творил только для того, чтобы дать одним все блага техники и культуры, а других лишить самого необходимого - просвещения и развития.
      Теперь же все чудеса техники, все завоевания культуры станут общенародным достоянием, и отныне никогда человеческий ум и гений не будут обращены в средства насилия, в средства эксплуатации.
      Тима похватал маму:
      - Здорово, совсем как стихи прочла! - и порекомендовал: - Вот бы в Клубе просвещения выступила.
      Мама вздохнула и сказала с сожалением:
      - Не понимаешь ты еще всего, Тима.
      - А чего тут не понять? - обиделся Тима. - Раньше богатым все, а остальным ничего, а теперь наоборот.
      Папа поощрительно улыбнулся. Но мама, сделав строгое лицо, напомнила:
      - Почему ты до сих пор дома, когда тебе было сказано взять брошюры у Осипа Давыдовича?
      - Ладио, - сказал Тима, - привезу, не беспокойтесь, я свои дела помню.
      Осип Давыдович Изаксоп теперь назывался комиссаром печати. Но у него не было никакого кабинета, почти всегда оп находился в типографии и, если не имел поручений от ревкома, надевал синий фартук и становился к наборной кассе или, сидя на высокой трехногой табуретке, что-нибудь делал для цинкографии.
      - Вот, - сказал Тиме Осип Давыдович, ткнув пальцем в угол, где стояли стопки книг, туго перевязанные бечевкой. - Классиков издаем, конфисковали для этого у лабазников всю оберточную бумагу, - и, вытянув тощую шею, продекламировал высоким голосом:
      Эх! эх! придет ли времечко,
      Когда мужик не Блюхера
      И не милорда глупого
      Белинского и Гоголя
      С базара понесет?
      И заявил торжественно: - Пришло это времечко.
      - Косначев стихи сочинил? - степенно осведомился Тима.
      Осип Давыдович развел руками:
      - Боже мой, ты стал совсем невежественным человеком! - и, с ожесточением царапая грабштихелем сизую пластинку, брезгливо забормотал: Если в подпольных изданиях некоторые отпечатки клише походили на оттиски грязных пальцев, то теперь клише должно быть, как гравюра. Иначе нужно снять Шпигель "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" и поставить "Позор, товарищи печатники!". Подняв пластинку и любуясь ею, сказал одобрительно: - Теперь, кажется, ничего.
      - Осип Давидович, - напомнил о себе Тима, - я же за брошюрами пришел.
      - Ах, ты еще здесь, темный человек! - притворился удивленным Изаксоы и спросил высокомерно: - Позвольте узнать, зачем вам литература, когда вы так далеки от нее?
      - Это не мне, а рабочим, - объяснил Тима.
      - Рабочим, да? Им это интересно. А тебе больше нравится играть в чух-павар на улице, чем читать книги? - иронизировал Осип Давыдович, вытаскивая из-под верстака зашитые в рогожу тючки.
      Уложив брошюры в сапки и обвязав их толстой веревкой, чтобы по дороге не вывалились, Тима вернулся в типографию и сказал:
      - Оспп Давыдович, я же уезжаю, - и прибавил трагическим голосом: Насовсем.
      Осип Давыдовнч встал, вытер руки о халат, взял Тиму за щеки, долго смотрел ему в лицо добрыми усталыми глазами, наклонился, поцеловал в лоб. Потом вдруг ни с того ни с сего рассердился, замахал руками и закричал:
      - Ну и ступай, ступай! Мне нельзя сейчас расстраиваться. Надо работать, а когда дрожат руки, какая это работа!
      Когда Тима уже был в дверях, Осип Давыдович снова крикнул:
      - Завидую! Вместо городишки, набитого мещанами, ты увидишь настоящий пролетариат, гордость рабочего класса - шахтеров, - и еще раз произнес дребезжащим голосом: - Завидую!
      Тима вез санки, нагруженные тючками с брошюрками, и размышлял над словами Пзаксона. Почему Осип Давыдович так нехорошо отозвался о городе, который Тима любил и которым гордился? Ну, пускай нет водопровода и канализации. Ну и что ж? Зато есть пожарная калапча.
      Нет каменного театра? Зато построили Народный из досок. Правда, папа говорил, что этот театр похож на сарай, а ложи в нем - как стойла. Но зато много места, и когда устраивают сеансы синематографа, то в середине картины пускают всех, у кою пет билетов. Раньше, при царе, з синематографе "Фурор" специальный человек читал публике надписи. А теперь все сами их вслух читают, - значит, выучились и обходятся без специального человека.
      И Клуб просвещения есть. В отстроенном военнопленными Доме общества содействия физическому воспитанию Косначев открыл Народную художественную академию.
      Возле всех советских учреждений заборы побелили известью, и каждое воскресенье студенты Художественной академии рисуют на заборах карикатуры на мировую буржуазию.
      Да мало ли хорошего, замечательного в его городе!
      Разве всё перечислишь? А вот на шахтах, там, наверное, ничего нет. Живут в землянках, хуже чем на заднем дворе в Банном переулке. И весь день сидят под землей и только откалывают уголь кирками. А когда вылезут наружу, уже ночь.
      "И потом, что значит: мещанский город? Конечно, не всем тут Советская власть нравится, особенно тем, кто при царе хорошо жил. Потом понаехали всякие, кто из России от революции бежал. Но у нас тоже свой пролетариат есть, и не хуже их, шахтерского, - обиженно думал Тима. - Рабочие с затона - раз, кирпичники - два, с лесопилки - три, пимокаты да всякие промысловые - четыре... Да мало ли! Революцию-то они в городе делали.
      И не хуже, чем у других, получилось". Нечего завидовать, что Тима уезжает на рудники, пожалеть его надо!
      Сколько у него тут товарищей всяких, друзей, и никогда он их больше не увидит, никогда!
      И Тима так расстроился, что стал шмурыгать носом от волнения.
      Дыхание весны ощущалось уже во всем. Снег потемнел, запекся стеклянной коркой. С крыш свисали остроконечные сосульки. Отваливаясь, они вонзались в сугробы прозрачными клиньями. Небо было чистое, глубокое, и, когда подымешь лицо, солнце слепило. На завалинках обнажилась сухая глина, и в канавах вкрадчиво журчала мутная вода. Только ночью весь город застывал в стуже и хрустел льдом. Утром его снова заливало теплыми желтыми солнечными лучами, будто потоками нагретого постного масла, а сугробы с протеками выглядели словно мешки с водой.
      В конном дворе готовили подводы для обоза Сапожковых.
      На сани поставили телеги со снятыми колесами. Соорудили из бересты будки, чтобы в дороге, если пойдет снег с дождем, было где прятаться. С полозьев саней содрали железные полосы, потому что сани придется бросить посреди дороги и дальше ехать в телегах, а железа в городе не хватает и из него можно сделать чтонибудь нужное.
      Хрулев озабоченно говорил Тиме:
      - В самый распуток едете. В такое время ямщики и те дома сидели. Каждая падь - море-океан. Искупаться вместе с конями можно.
      Лошадей, предназначенных для обоза, Хрулев велел освободить от работы и даже приказал, кроме сена, выдавать им овес.
      Теперь Хрулев был самым главным в транспортной конторе.
      За то, что контора свезла хлеб для четырех железнодорожных составов, отправленных в Россию, Совет дал ей красное знамя. Оно стояло у Хрулева в сторожке.
      Ветеринар Синеоков работал в конторе, но получал в четыре раза больше жалованья, чем Хрулев, потому что он беспартийный, а если бы был партийный, то получал столько же, сколько папа, мама, Рыжиков, Вптол и все другие коммунисты. Тиме очень хотелось, чтобы Хрулев дал для обоза Ваську, но Хрулев сказал:
      - Кони должны быть как звери и хоть вплавь, а обязаны вынести возки из затопленных падей, а у Васьки и характера нет, да и слабый он.
      Всю упряжь Хрулев проверял сам, дергая изо всех сил в разные стороны сыромятные ремни.
      В конторе рабочие тоже с большим уважением отзывались о шахтерах, к которым поедет Тима.
      - Стойче шахтерского народа на свете нет. Самая кость рабочего класса, - говорили они.
      А Коля Светличный рассказал:
      - На них в девятьсот пятом казаки с пиками бросились, а те обушками как начали махать, так пики, словно жерди, во все стороны полетели. Побили казаков... А казнили шахтеров после так: поставят спиной к стволу шахты и со штыком на них. Шахтер зажмурится, закричит: "Да здравствует революция!" - и прыгает, как в пропасть, в ствол... Не желали, значит, позволить себя заколоть.
      Перед самым отъездом выяснилось, что у мамы совсем изодралась беличья шубка, и Тнма вызвался снести ее к скорняку Мустафе Мурзаеву, которому когда-то Витол отдавал Тиму "на сохранение".
      Мурзаевы встретили Тиму радостно. Зиха не спускала с него глаз, но Тима был озабочен маминой шубой и вовсе не думал о Зихе. Дернув его за рукав, она спросила сердито:
      - У тебя не болит больше палец?
      - Какой палец? - удивился Тима.
      Зиха грустно посмотрела Тиме в глаза, и вдруг он почувствовал, что у него горят уши. Он вспомнил, как Зиха надрезала себе и ему палец, и когда они помазались капельками крови, шепнула дрожащим голосом:
      - Теперь мы с тобой навсегда кунаки, да?
      А он про это забыл, совсем забыл. Вот тебе и кунак!
      Ах, как нехорошо получилось!
      Бабка развернула мамину шубу и, морщась, сокрушенно покачала головой:
      - Плохой, старый вещь.
      - Пожалуйста, - попросил Тима, - будьте добреньки, а то мы уезжаем насовсем, и маме будет холодно ехать.
      Попросите Мустафу.
      Бабка посмотрела на Тиму ореховыми глазами и произнесла важно:
      - Мустафа теперь мехом не занимается.
      - А что же он делает?
      - Он большой начальник, - сказала бабка. - Ездит по деревням, овчины покупает в России: красных солдат одевать.
      - Так как же быть?
      Бабка снова тщательно осмотрела мамину шубу, растопырила ее на руках, сказала еще раз:
      - Плохой вещь, - потом, бросив в угол, заявила, отряхивая с себя линяющую беличью шерсть: - Ничего, сделаем, - и, подав Тиме сухую сильную, оплетенную тонкими желтыми ремешками мускулов руку, успокоила: - Ступай, все будет как надо.
      Но Тиме не хотелось уходить, и он все искал глазами Зиху, надеясь, что она проводит его до калитки и тогда оп все объяснит ей.
      Тима сказал громко, глядя на занавеску, отделяющую женскую половину комнаты:
      - Насовсем уезжаю, - подумал и добавил: - Я ведь не только шубу починить, я проститься тоже пришел.
      - Ну и хорошо, - равнодушно сказала бабка. - Прощай, пожалуйста.
      Тима постоял посреди комнаты, вздохнул, понурился и побрел к выходу. У двери оглянулся на занавеску. Занавеска колыхнулась, и Тима заметил, как в складках материи исчезла маленькая рука с тоненькими пальцами, такими сильными и проворными, - они когда-то ловко хватали для Тимы с большого горячего медного подноса самые вкусные, обжигающие куски маханины. И опять в сердце Тимы вкралась жгучая тоска расставания, расставания с прежней жпзнью, в которой было столько хорошего. Видно, Тима как-то не совсем сумел еще понять и оцепить это хорошее. Вот он, по правде говоря, совсем позабыл про Зиху. А с какой радостью он принял когдато заботливую дружбу Мурзаевых и как легко позабыл об этом! И если бы по мамина шуба, он даже не пришел бы к ним! Ах, как нехорошо, как стыдно!
      Тима уходил из Заозерья, где жила татарская бедпота, негодуя на себя. Перед его глазами все время стояло смуглое, словно кедровый орешек, лицо Зихи с длинными, печально вопрошающими глазами. Какой палец он тогда падрезал? Тима снял рукавицу и стал рассматривать кончики пальцев. Но ни на одном не осталось даже следа от шрама, даже самой незаметной белой полоски. Значит, нет ничего на память о Зихе, ничего...
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
      И вот наступил этот и горестный и радостный день отъезда.
      Ямщик Карталов, коротконогий, короткорукий, с толстоп шеей, повязанной чистым полотенцем, и широченной выпуклой спиной, упираясь ладонями в бок коня, вдруг почти без усилия пошатнул его и сказал небрежно:
      - Хлипкий. А с чего? Солому жрал - с этого. - Задирая губу коню, поглядел в пасть. Определил: - Четырехлеток. А глаз у него унылый. Печальный конь. А конь без стати - корова. - Сердито потолкал носком валенка в брюхо: - Распузился, - и пообещал: - Ничего, я ему жизни дам.
      - В транспортной конторе лошадей бить запрощено, - сказал Тима начальническим тоном.
      Карталов поглядел на Тиму через плечо и ничего не ответил. Тяжело ступая, он подошел к пристяжному коню, долго озабоченно осматривал его, потом задрал поддевку, выпул из кармана складной нож, собрал в складку кожу на плече коня и проткнул ее ножом.
      - Вы что делаете? - закричал отчаянным голосом Тима.
      Карталов набрал в горсть снега, вымыл им руки, вытер о подол поддевки, потом отрезал прядь конского хвоста, быстро сплел из нее косичку, продел сквозь разрез в коже, завязал узлом и затянул узел зубами. Оглядев с удовольствием свою работу, снова вымыл снегом руки.
      Затем пояснил:
      - А это, милок, называется "заволока". Ею, значит, оттягивают боль и кровь с другого поврежденного, хворого места.
      - Папа, - взмолился Тима, - смотри, что он с конем сделал!
      Папа подошел, взглянул, задумался и произнес неуверенно:
      - Я не сведущ в ветеринарии, но, в сущности, такой способ лечения возможен. Нечто подобное применяется в китайской медицине путем уколов и прижиганий трутом. - Он спросил Карта лова: - Вы обнаружили у лошади заболевание?
      Карталов громко высморкался и сказал смущенно:
      - Пухлец. - И ткнул пальцем в холку коню.
      Папа снял очки, наклонился и заявил:
      - Явная опухоль вследствие воспалительного процесса. Но не могу судить о методе лечения. - Потрогал осторожно пальцем волосяную петлю, продетую под кожу коня, и посочувствовал: - Все-таки это очень болезненно.
      - Ничего, - почему-то обрадовался Карталов и успокоил: - А так конь надежный. Видали, грудка-то!
      Когда папа отошел, Карталов спросил Тиму:
      - Твой? - и тут же одобрил: - Уважительно с человеком разговаривает.
      Тиме казалось, что папа поступает неправильно, одинаково разговаривая со всеми людьми, словно все они знают то, что знает и папа. Например, услышав от когото, что Хрулев - мастер по обжигу кирпичей, папа стал длинно рассказывать ему, что древние русские мастера добавляли в кирпич белок, а египтяне - творог, и от этого стены из такого кирпича сохранялись многие сотни лет.
      Хрулев слушал, насупившись, и, казалось, только из вежливости кивал головой. Но потом, когда папа пошел посмотреть, как увязали его корзину с книгами, Хрулев оглядел рабочих, с недоумением слушавших папу, и спросил высокомерно:
      - Слыхали? Паш, партийный. Сколько всего знает, а?
      Не при себе держит, для людей книжки-то читал, не для себя, - и пригрозил Карта лову: - Какого человека тебе доверяем! Смотри! В случае чего, башку отверну.
      - Понятно, - без всякой обиды согласился Карталов и добавил задумчиво, оглянувшись на Тиму: - Умственный.
      Тиме было очень приятно слышать такое про папу.
      Выходит, то, что папа всегда одинаковый со всеми, - очень хорошо и вызывает не насмешку, а одобрение. А вот сам Тима, помогая запрягать коней, старался говорить натужливым, низким голосом и грубо, по-извозчичьи ругал коня, когда тот пучил брюхо, не давая затягивать подпругу.
      Только вчера Белужин, услышав это, сказал презрительно:
      - Ты чего тут пыжишься? Кого из себя строишь? По губам за срамные слова дать надо. При таком родителе состоишь, а с чужих людей навоз на себя огребаешь. Выходит, глупый, не в отца пошел. - И прогнал от упряжки.
      Но сегодня папа разговаривал со всеми так много оттого, что был счастливо взволнован, что едет вместе с мамой и Тимой. И, словно стыдясь своего счастья, избегал смотреть на маму.
      Ян Витол говорил папе наставительно:
      - Ты, Петр, сам должен проявить твердость характера. А он у тебя... - И Ян сделал вращательное движение рукой.
      Папа обиделся:
      - Характер человека создается помимо его воли, в зависимости от обстоятельств.
      - Вот, вот, - пригрозил Ян, - горняки из тебя всю мягкотелость вышибут. Они - не я.
      Эсфирь говорила маме:
      - Как проведешь тарифно-расценочные работы, сейчас же пришли все статистические данные. Мы без них как без рук.
      Мама сказала:
      - Слышала уже десять раз. После тифа тебе вредно так долго на ногах быть, дай я тебя поцелую, и уходи, - добавила капризно: - Не люблю я все эти прощальные церемонии.
      Папа оглянулся на Эсфирь и сказал ей, наверное только для того, чтобы она не уходила:
      - Случаи летального исхода при заболевании тифом сейчас сократились в силу того, что при новом эпидемическом цикле значительно ослабели ядовитые силы возбудителей болезней.
      - Скажите пожалуйста! - иронически усмехнулась Эсфирь. - А я-то думала - потому, что ты стал комиссаром охраны народного здоровья.
      Подошел Федор. Поздоровавшись со всеми, он вдруг ни с того ни с сего торжественно сказал, скашивая глаза на Эсфирь:
      - Наш лозунг должен быть один: учиться военному делу! Это сказал Ленин неделю назад на Седьмом съезде.
      Так как теперь, - повернулся он к Эсфири, - будешь урезывать пайки курсантам?
      Эсфирь только плечами пожала.
      - Во-первых, я теперь не штатская гражданка: как тебе известно, все коммунисты записались в Красную Армию. Во-вторых, пайки еще больше урежем, чтобы у тебя был фонд на случай чрезвычайной надобности.
      Федор покраснел от удовольствия и примирительно спросил:
      - Ну как, по моему способу пить рыбий жир легче?
      - Я все делаю только по-своему, - непримиримо отрезала Эсфирь.
      Федор печально съежился, потом, увидев Тиму, подозвал его и дал ему обойму тонких японских патронов, только вместо пуль в них воткнуты были очинённые цветные карандаши.
      Тима протянул разочарованно:
      - А я думал, они настоящие...
      Пыжов одобрительно посмотрел на карандаши.
      - Мы ими на карте помечать будем, где какие минералы размещаются. Отличные карандаши - Фабер.
      Все ждали Рыжикова. Асмолов в дохе, ушанке и в длинных чесаных валенках, стоя в стороне, целовал молча руку жене, припадая губами, словно к флейте.
      Все подводы были уже готовы. А Рыжиков все не появлялся. Не пришел и Савич.
      Эсфирь сказала:
      - Ну что ж, присядем, по обычаю.
      И все стали рассаживаться - кто на бревна, а кто на сани.
      Вдруг Тима увидел Нину Савпч. Она робко подошла к маме и сказала смущенно:
      - Папа просит извинить и сказать, что он болен - смутилась покраснела, подошла к Тиме и произнесла строго: - Пойдем, я тебе что-то скажу.
      Тима остановился возле конюшни.
      - Нет, туда.
      Вошла в конюшню, повернулась, подняла на Тиму глаза.
      Из прорези окна конюшню пересекал столб света, и в нем роились тончайшие, словно из голубого стекла, пылинки. Нина закрыла глаза, веки ее вздрагивали.
      Тима вытянулся и бережно поцеловал ее в дрожащее веко. Нина на мгновение сжалась, сказала, не открывая глаз, повелительно и сердито:
      - Уходи! Ты меня поцеловал просто так, для памяти, - и сказала твердо: - Иди.
      Тима покорно ушел, подавленный и печально-счастливый. Во дворе он остановился, ослепленный светом, от которого ломило глаза, и казалось, что от него нельзя никуда уйти.
      Мама сердито закричала на Тиму, что он всех задерживает. Тима подбежал к саням, влез на них и уселся между папой и мамой. Ворота распахнулись, сани одни за другими потянулись на улицу.
      Еще до отъезда Тима обещал себе: как будет проезжать в последний раз через город, обязательно постарается запомнить на всю жизнь дома, улицы, переулки, высокую деревянную каланчу с деревянным шпилем на крыше, где на железном коромысле вывешивали шары, когда бывал сильный мороз.
      Но сейчас, как он ни старался держать глаза широко открытыми, он ничего не видел: перед ним стояло только печально склоненное лицо Нины с вздрагивающими веками и толклись блещущие пылинки в косом голубом луче.
      У самой заставы обоз нагнал Рыжиков. Он стоял на дровнях, держась рукой за плечо возчика, и кричал:
      - Стой! Подождите!
      Обоз остановился.
      Рыжиков соскочил с дровней, спотыкаясь, подбежал к саням, где сидел Тима с папой и мамой, вытер смятой варежкой пот со лба.
      - Вот что, Варвара, - еще задыхаясь от быстрого бега, заговорил он. Савич отказался возглавить статистическую группу уездною совнархоза. Обиделся, видишь ли, что пост мал. Не по самолюбию. Так что слезай, ты остаешься.
      Лицо папы побледнело, некрасиво вытянулось, и он произнес растерянно:
      - Постой, как же это так?
      - Ничего, мы еще с ним поговорим в укоме, - утешил папу Рыжиков.
      - Но, Варвара, собственно... - бестолково забормотал папа. Собственно, она... Она же должна там руководить тарифно-калькуляционной комиссией. Это, знаешь, такое дело...
      - Знаю, - нетерпеливо сказал Рыжиков. Потом стал упрашивать: - Ну, Петр! Мы же не насовсем ее забираем; закончит работу - доставим по сухому на колесах. - Топнул по ледяной корке: - Видишь, тает? Намучаешься только по таежной дороге в ростепель. А у пей еще голова как следует не зажила.
      - Ну что ж, - сказал папа грустно. - Аргумент существенный.
      Мама скороговоркой начала объяснять, что где лежит в их узлах, вытащила свою корзинку, наклонилась, поцеловала папу в усы, потом Тиму в обе щеки и, приказав ни в коем случае не ходить в сырых валенках, а если промокнут, то запасные шерстяные носки засунуты у папы в карман полушубка, села рядом с Рыжиковым в дровни, повернулась, сняла варежку и долго махала рукой.
      За городом началась широкая пустынная еланъ. Занесенные снегом пнп торчали, словно кочки в белом болоте.
      Дула весенняя сырая пурга. Небо погасло, в тусклом воздухе летали влажные ошметки снега. Мерно шлепали копыта коней по бугристой дороге, и колея за ними текла, словно два печальных тихих ручья.
      Папа вздохнул, поежился сиротливо:
      - Вот, Тимофей, опять остались мы с тобой одни.
      Тима шмурыгпул носом и сказал сердито:
      - Ты сам ыаму отпустил, ты! - и неожиданно для самого себя заплакал, уткнулся лицом папе в колени и, вдыхая кислый запах карболки, признался с глубоким раскаянием: - А я еще Нинку Савич в глаз поцеловал, а это из-за ее отца маму забрал Рыжиков. Небось Георгий Семенович Рыжикова не боится, а ты испугачся и отпустил маму.
      Папа отстранился от Тимы, поднял его лицо за подбородок, повернул к себе.
      - Запомни навсегда, - сказал он, сурово глядя Тиме в глаза. - Партии не боятся, в ней не служат. Ей отдают свою жизнь, не щадя себя, для того чтобы жизнь всех людей стала хорошей.
      - Но Рыжиков вовсе не партия, - попробовал защититься Тима. - Партия это же много людей.
      - Много людей... Нет, много людей - ото еще не партия. Вот когда много людей, одинаково убежденных, действуют как одно целое и в большом и в малом, тогда это партия, - и добавил уже не так сердито: - Вот мама и поступила как полагается коммунистке, хотя ей очень хотелось ехать с нами, - и, погладив Тиму по плечу, пообещал: - Потому, что все большевики действуют, как один, у пас очень сильная партия, и ты увидишь потом настоящий социализм, - и сухо произнес: - А то, что сделал Савич, бесчестно по отношению к партии.
      - А зачем вы его туда брали?
      - Ну, это не твоего ума дело, - и пообещал угрюмо: - Партия такого не прощает.
      Лицо у папы снова стало суровым, но теперь не из-за Тимы, а из-за Савича. Тима, уважительно глядя на папу, спросил озабоченно:
      - А револьвер ты не забыл?
      Папа осторожно похлопал себя по карманам и сказал:
      - Нет, здесь. А что?
      - Просто так, - сказал Тима. - В волков пострелять или еще в кого-нибудь.
      И Тима стал глядеть вперед, туда, где темным зазубренным хребтом вставала за еланью тайга.
      Скоро они въехали в тайгу, и к вечерним сумеркам прибавилась угрюмая тень деревьев. Обоз шел лесной дорогой, словно по дну глубокого ущелья, и вершины черных бесхвойных лиственниц глухо скрежетали, будто кованными из железа ветвями.
      Мрак становился все более мохнатым, густым, и Тнмо казалось, что это не деревья шумят, а угрюмо сопит темнота. Он то засыпал, то просыпался, положив голову папе на колени, и видел белую луну, которая то висела над его лицом, то вползала в толстые тучи, словно для того, чтобы погреться в них.
      Потом он обнаружил себя лежащим на полатях, и рядом с ним спал папа, скорчившись, прижав к губам руку, сжатую в кулак. Было еще совсем темно, когда запрягли коней и снова поехали таежной дорогой.
      Рядом с санями по снегу бежал на лыжах лесник и весело кричал Карталову:
      - У Кривой пади гляди в оба: топко! Там ключи горячие и зимой болотит, а сейчас еще шибче развезло.