Тима приник к стеклышку глазом и увидел небесного цвета круг, в нем двигались противные сероватые тельца, приближаясь к красным прозрачным кружкам, прилипали к ним, и те начинали блекнуть и словно растворяться.
      - Вот, - сказал Андросов, - Видишь? Всюду борьба насмерть.
      Тима спросил:
      - А вы за кого-нибудь из них заступиться можете?
      Андросов капнул из пипетки на стеклышко, лежащее под микроскопом, и Тима увидел, как серые тельца стали вдруг сжиматься, меркнуть, теряя подвижность.
      - Вот это правильно! - обрадовался Тима. И похвалил Андросова: - Я так и знал, что вы этих серых, а не других погубите.
      Андросов улыбнулся.
      - Почему ты так думал?
      - Так, - сказал Тима. - Думал - и все, - и спросил: - А если внутрь больного человека так накапать?
      - Нельзя. Для человека это пока яд.
      - Жалко, - сказал Тима.
      - Да, - согласился Андросов. И, похлопав Тиму по плечу, утешил: - О маме не беспокойся: скоро выздоровеет.
      - А я по только о ней, - сказал Тима и посмотрел в глаза Андросову.
      Андросов нахмурился сердито:
      - Ладно, тоже философ нашелся! - И, открыв дверь, пропустил Тиму вперед.
      Так как маме стало значительно лучше, Тима на следующий день с утра отправился в контору. Но тут всем было не до него. В конторе произошла новая беда. Губернский уполномоченный оказался вовсе не уполномоченпым. Хрулева нашли иа дороге тяжело раненным, а коней бандиты угнали неизвестно куда, в том числе и Тиминого Ваську.
      Капелюхин, собрав во дворе рабочих, объявил:
      - Могу выдать четыре винтовки. Что же касается того гада, докладываю: мандат у него фальшивый. Мы таких целую пачку на Плетневской заимке захватили, но, видать, кое-кому они уже выдать успели. Так что, кто хочет ловить бандитов, - пожалуйста. Старшим поедет от пас товарищ Давыд Синцов.
      Тима подошел к Синцову и спросил:
      - А мне можно?
      Синцов, глядя поверх его головы, крикнул:
      - А ну, быстрее там, товарищи! - и, ничего не ответив, побежал к головной упряжке.
      Тима истолковал молчание Синцова в свою пользу.
      Когда сани выехали на улицу, он молча втиснулся на задние розвальни между Белужиным и Колей Светличным.
      Белужин спросил:
      - Подвезти, что ли?
      Тима промолчал.
      Дула предвесенняя вьюга, сырой, сизый снег бил в лицо, словно мокрыми тряпками.
      Белужин уныло жаловался Светличному:
      - Умный я человек, а ввязался. Партийным рассуждать не приходится: велено - значит, иди, а я-то вольный, вполне мог остаться.
      - Чего же не остался? - сердито спросил Светличный. - Никто не неволил.
      - Вот и думаю: чего? - с хитроватым простодушием пожал плечами Белужин.
      - Полез, а теперь ноешь.
      - Не ною, а рассуждаю, - с достоинством поправил Белужин. - Тебе, Коля, помереть легко, беспечно, а у меня ребят трое. Если я в такое дело влез, то не от отваги, как ты, а оттого, что в сторонке стоять да моргать неловко, пока другие жизнь наладят.
      - Ты что, легкой ждешь?
      - Жду, малый, как все ждут, - вздохнул Белужин. - Вот по субботам трудящимся подводы наряжаем за водой, в тайгу за дровами, на реку бабам белье полоскать. И называется это коммунальная услуга. Значит, облегчение жизни. Мне вот за полсотни, а я до революции конем только два раза пользовался: один раз, когда брат помер, на кладбище его свез, другой случай - в больницу самого доставили. Целковый ломовик взял. А в конторе две подводы под красным крестом. Кто захворает, везем даром.
      И еще полостями накрываем, чтобы в дороге не застудился. - Оглядев высокомерно Светлпчного, сказал: - Тебе только бандитов ловить - и все, а у меня душа болит. Не доставим завтра воду людям - значит, обидим. Раньше за два ведра воды - копейка, и могли платить только бары, а мы ее даром возим. По бедности с воды начали, а большое с того уважение получилось. Поэтому контры на наш двор покушение сделали, не столько чтоб коней украсть, сколько чтобы осрамить перед народом, будто мы в хозяйстве слабосильны.
      - Видать, и ты стал партии сочувственный, раз поехал бандитов ловить, одобрил Светличный.
      - Не я ей, а она мне сочувствует, - с достоинством поправил Белужин.
      Тима не очень внимательно прислушивался к рассуждениям Белужина: он был весь захвачен заботой, как бы заслужить доверие Светличного, обнимавшего обеими руками винтовку, затвор которой он бережно обвязал шейным платком, а дуло заткнул паклей. П хотя нехорошо было так думать, но Тима думал о том, как было бы здорово, если бы Колю ранили во время боя с бандитами:
      тогда он обязательно взял бы его винтовку и сам стал стрелять по бандитам. Важно только заслужить доверие и быть все время рядом с ним. И чтобы добиться расположения Светлпчного, Тима насмешливо и льстиво подмигивал ему, когда Белужин рассуждал, почему он за большевиков и революцию.
      И только когда выехали далеко за город, Белужин спохватился. Остановив коня, сердито спросил Тиму:
      - Ты что же это? Просился подвезти, а выходит, увязался?
      - Это вы сказали - подвезти, а я вам ничего не говорил, - попробовал оправдаться Тима.
      - Нет, какой смышленый! - возмутился Белужин.- А ну слезай!
      - Завезли, чего уж там, - заступился за Тиму Светличный.
      - Тебе чего! - гневно сказал Белужин. - Сам давно ли из-под родительской воли выскочил? А у пего мать в больнице, понимать надо.
      - А может, ты сам домой захотел? - спросил Светличный и ехидно посоветовал: - Ухп-то зачем ватой заложил - боишься от стрельбы оглохнуть?
      - От простуды, - деловито разъяснил Белужин. И вдруг, осердившись, крикнул: - Ну так я тоже ему не дядька! - и, дернув вожжи, погнал коня вскачь догонять остальных.
      А вьюга волокла навстречу сырые космы липкого снега, и если не отворачивать лицо, то можно было даже захлебнуться этими влажными густыми хлопьями, залепляющими глаза, ноздри, рот. Поддевка на плечах отсырела, и штаны на коленях тоже.
      Скорчившись на дровнях, Тима старался не шевелиться, чтобы тающий снег не попадал за ворот. Светличный запахнул винтовку шинелью, ствол ее торчал у самого лица, отчего ему приходилось все время держать голову откинутой.
      Но когда Тима предложил ему передохнуть и дать подержать винтовку, Коля сказал сухо:
      - Это тебе не лопата, а оружие, ею в чужие руки давать не положено.
      И хотя Тиме было обидно, что Светличный говорил с ЕИМ так недружелюбно, все-таки от этих слов уважение к Коле возросло, и Тима только сказал покорно:
      - Я ведь не насовсем, а так только, чтобы помочь.
      - Не нуждаюсь! - ответил Светличный и еще крепче обнял винтовку.
      Когда переезжали Соловинкину падь, всем пришлось слезть с саней: здесь так высоко намело снег, чго лошади брели в нем по брюхо. И хотя Тима ступал в протоптанные следы, но все-таки набрал полные валенки, и снег в них таял. Шагая, Тима все время шевелил пальцами ног, и ему казалось, что он слышит, как чмокает в валенках.
      Стало смеркаться, снег пошел гуще, потянуло стужей, отсыревшая одежда смерзлась, похрустывала и сжимала тело.
      Давыд Синцов, пропуская мимо подводы, спрашивал:
      - Что, замерзли, чижики? Ничего, хлопочите ножками, погрейтесь.
      Тима давно уже испытывал томительное и тоскливое разочарование. Оп думал: будет бешено стремительная погоня, потом короткая схватка и торжественное возвращение в город с взятыми в плен врагами. Но ничего этого не было. Дружинники из транспортной конторы большую часть дороги шли пешком, и не столько, чтобы согреться, сколько для того, чтобы сберечь силы коням. Никто не говорил о предстоящем бое, о бандитах, а мирно и скучно рассуждали о своих повседневных делах. Тиму стало терзать раскаяние: вот он увязался с дружинниками, а мама беспокоится, не зная, где он. А ведь ее нельзя сейчас ничем волновать. Это ей очень вредно, и Тима будет виноват, если мама еще сильнее заболеет. Ему нужно вернуться, по тогда его сочтут трусом. Как же быть? Честно признаться дружинникам или не думать о маме и ехать, ехать без конца по завьюженной, угрюмой тайге?
      Как-то Георгий Семенович Савич сказал Тиме, открыв дверцы книжного шкафа:
      - Вот истинные сокровища, которые обогащают разум, формируют духовную культуру человека, - и продолжал, очевидно больше для себя, чем для Тимы: - Плодом социализма будет социальное равенство, но не духовное, ибо челозек, овладевший вершинами культуры, будет всегда отличаться от простого обывателя, так же как отличается глаз человека от глаза животного. Отсюда явствует, что простой человек никогда не сможет столь тонко и глубоко наслаждаться творениями гения Толстого и Достоевского, как это доступно психике интеллигента, - потом посоветовал Тиме: - Читай больше, и ттт поймешь природу этого духовного неравенства, ибо в нем заложена причина многих трагических конфликтов.
      Конечно, никто на конном дворе не читал тех книг, какие прочел Георгий Семенович, да и, пожалуй, тех, которые уже прочел Тима. Обращались люди здесь друг с другом сурово; кроме революции, много говорили лишь о еде, одежде, дровах. Л если кто-нибудь проявлял какуюнибудь слабость, его безжалостно и жестоко высмеивали.
      Больше всего уважали тех, кто никогда ни на что не жаловался. Поэтому признаться сейчас, что он замерз, когда все они сами намучились, озябли, стали зтыми, Тиме было невозможно. Скажут: парнишка струсил и захотел вернуться к мамаше. Да и как оп вернется один, пешком? Вот если бы здесь были Эсфирь, Федор, Вито т или даже Салпч, они бы давно спросили Тпму, почему он такой грустный, и, узнав, наверняка пожалели бы, завотновались и что-нибудь придумали.
      Сидя в санях, Тима печально слушал, как Белужин объяснял Светличному значение разных примет.
      - Так, если у человека волос на переносице растет...
      это означает - с характером. А если ладони потеют, то, значит, вор либо просто жулик. У кого подбородок с ямкой, тот обязательно простак добродушный, у кого клином - хитрец, такого берегись. - продаст, - и, тыкая варежкой себе в бороду, заявил гордо: - А у меня, гляди, какая кость широкая. Значит, я человек упрямый и недоверчивый.
      - А у меня какой подбородок? - спросил Тима.
      Белужин оглядел Тимино лицо, потом заявил:
      - У тебя, милок, еще круглота одна, шарик, - словом, куда пихнут люди, туда и покатишься, - и вдруг спросил: - А ты что такой понурый, озяб шибко? - и, внимательно присмотревшись к Тиме, проговорил протяжно: - Нет, брат, тут не с ознобу, тут что-то другое.
      А ну, выкладывай! Видал, как его всего перекосило? - обратился он к Светличному. - Не с холоду, нет, - и проговорил сокрушенно: - Эх ты, пичужка! Говорил, нельзя с нами, а ты полез и о матери заботу из башки вытряхнул! Вот беда... - Соскочив с саней, побрел по глубокому снегу к головным саням.
      Тима крикнул:
      - Вы не так про меня подумали. Я не боюсь, это неправда!
      Но Белужин махнул рукой и скрылся в снежном мраке.
      Немного погодя подводы остановились. К саням, где сидел Тима, подошел Синцов в сопровождении Белужина и дружинников. Тима вскочил, бросился к ним навстречу, чтобы объяснить, что это все неправда и он вовсе не трусит. Но Синцов сердито приказал ему молчать и, обращаясь к рабочим, проговорил озабоченно:
      - Вот, ребята, какая история. Что делать будем?
      - Чего ж тут обсуждать? - угрюмо сказал Белужин. - Дело понятное, вернуть его надо.
      - Одного нельзя.
      - Дадим сопровождающего.
      - Пешком не дойти.
      - Ну с подводой.
      - Если с подводол, то надо кого с винтовкой отрядить, в тайге могут на коня польститься.
      - Правильно, бандюгов на всех хватает.
      - Вннтовьи у вас четыре.
      - Ничего, с тремя обойдемся.
      - Надрать бы ему уши, подлецу... Зачем увязался?
      - Буде митинговать, - повысил голос Синцов. - Значит, такая команда: с кем он на подводе сидел, те пусть в свое наказание и везут его обратно в город.
      Светличный даже побледнел от огорчения:
      - А меня за что ж обратно?
      - За то самое, - сурово сказал Синцов. - Видишь, человек не в себе, так спросить языка нет; загордился - винтовку дали, выше лба людям глядеть стал. - И приказал: - Разговорам конец. Возвращайтесь!
      Упряжки тронулись вперед, а сани, в которых сидели Тима, Светличный и Белужин, повернули назад. Теперь вьюга дула в спину, и хоть от этого не так зябли щеки, Тима отвернул лицо и спрятал его в поднятом барашковом воротнике поддевки.
      Ехали молча, Белужин дремал, а Светличный угрюмо и неприязненно поглядывал на Тиму темными, как спелые ягоды черемухи, глазами.
      В лесных проплешинах вьюга крутилась, взбаламучивая спежные рыхлые сопки, расшибаясь о стволы пихт и кедров, падала к их подножиям и снова неслась в кружении, сухо шурша снежным подолом по обледеневшему насту.
      Тима думал, каким жалким оп кажется сейчас, как все должны презирать его. Особенно Светличный, ему доверили оружие, а Тиме теперь никто ничего не доверит.
      И вдруг Светличный, словно угадав мысль Тимы, сказал хрипло:
      . - Возьми винтовку, небось всю дорогу глаза на псе пялил, - и, видя, что Тима колеблется, проговорил с усмешкой: - Я ведь почему не давал, самому впервые довелось дорваться до винтовки. Но в бою один раз тебе выпалить дал бы. Ты не думай, что я шкура какая-нибудь.
      Тима, приняв из рук Светличного винтовку, поставил ее перед собой, и хотя она оказалась тяжелой и от холода металла ломило руку даже в варежках, держать ее было очень приятно.
      В город приехали глубокой ночью. Тима сказал Белужину:
      - Спасибо вам.
      Белужин, не поднимая глаз, проворчал:
      - Ладно там, ступай.
      - До свидания, - сказал Тима Светличному.
      - Валяй, валяй, - расстроенно махнул рукой Коля. - Ты приехал, тебе хорошо. А мне завтра перед всеми моргать. Пошел бандитов ловить, а выходит, прокатиться ездил, - и добавил, поеживаясь: - Засмеют, черти.
      Возле маминой палаты дремал на стуле папа. Увидев Тиму, он сказал:
      - Мама спит, пульс нормальный, - потянулся, хрустнул суставами пальцев: - Волноваться нам уже не следует, никакой опасности нет.
      - Зачем же ты тогда тут сидишь?
      - Думаю... Все спят. Тихо. Очень хорошо, когда тихо...
      - АО чем думаешь? Про маму?
      - И про маму, и про тебя, и про все... - Папа вынул часы и сказал сердито: - Однако ты, брат, совсем от рук отбился. Разве можно до сих пор не спать? - встал и строго приказал: - Пойдем, я тебя устрою в дежурке.
      Папа накрыл Тиму одеялом, подоткнул со всех сторон, ткнулся в лицо бородой, пахнущей карболкой, и вышел на цыпочках.
      Лежа под одеялом, Тима наслаждался сладкой теплотой. Ему казалось сейчас, что ничего не было: ни погони за бандитами, ни вьюги, ни мрачной тайгп, - ничего.
      А есть только эта уютная теплота, белесый свет лупы в окошке. Если бы только не мучила совесть. А она всетаки мучает. Ведь из-за него, Тимы, у дружинников теперь вместо четырех винтовок только три.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      Мама не умела болеть.
      Она капризничала, жаловалась, что ее зря держат в больнице, когда она уже совсем здорова. Папа умолял:
      - Ну потерпи еще немного, - и упрекнул Тиму: - Ты, наверно, не читаешь ей вслух.
      - Она газеты просит.
      - Газеты нельзя. Газеты вредно...
      Прежде чем разрешить посетителю войти, мама кусала себе губы и терла жестким полотенцем щеки, чтобы становились красными.
      - Через два дня буду на ногах, - обещала она всем.
      Герман Гольц принес маме букет цветов, сделанных из раскрашенной папиросной бумаги. Мама взяла букет, поднесла к носу, вдохнула неприятный химический запах и сказала растроганно:
      - Спасибо за цветы, Гольц.
      Гольц сидел на табуретке, положив на колени тяжелые широкие ладони.
      -- Ну, как дела? - спросила мама.
      - Ничего, хорошо.
      - А что именно?
      Гольц задумался и заявил:
      - Все хорошо и совсем немножко плохо.
      - Вам что, запретили со мной разговаривать? - обидевшись, спросила мама.
      Гольц покосился на дверь и сказал:
      - Зимно на улице, - и успокоил: - Но в казарме ничего, тепло топят.
      Когда Тима вышел проводить Гольца, он встретил в коридоре папу и Вптола.
      Прежде чем войти в палату, Ян спросил папу:
      - Ты что про мышьяк знаешь? - и нетерпеливо потребовал: - Только коротко, как узнать, что он мышьяк?
      Папа задумался, пощипал бородку и обрадованно припомнил:
      - Во-первых, мышьяк при нагревании издает запах чеснока, - взглянув в лицо Яна, встревожешю спросил: - А что, собственно, случилось?
      Ян посмотрел себе в ноги, сказал:
      - Наши ребята - чехи и словаки - чуть не отравились хлебом, выпеченным из белой муки. Сюда приезжали офицеры-вербовщики, предлагали чехам и словакам вступить в легион, а когда те отказались, им оставили, несмотря на это, в подарок муку. И мука была отравлена.
      - Но ото чудовищно!
      Ян поднял голову:
      - Они отказались вступить в легион. И за это их хотели отравить, прищурив один глаз, заявил: - Да, я теперь помню, в пекарне пахло чесноком. Но я подумал, это национальный обычай - класть в тесто чеснок. Одернув гимнастерку, Ян вошел к маме в палату. Увидев ее, вдруг восхищенно произнес: - А знаешь, тебе прическа под мальчика к лицу. Ты стала похожа... - Ян пощелкал пальцами и, не найдя слова, объяснил: - Ну, ничего себе...
      Тима, видя, что Витол весело беседует с мамой, не мог понять, как это он забыл обо всем страшном.
      Лишь железная воля заставляла Яна делать только то, что именно в данный момент полагается. Но морщины, которые рассекли переносицу Яна во время разговора с мамой, так и не исчезали с его круглого и твердого лица.
      Только Рыжиков был всегда такой, каким он был со всеми. Справившись у мамы, как она себя чувствует, сказал деловито:
      - Ты, Варенька, пока лежишь, должна продумать свой доклад на ревкоме о положении в деревне. Хлеб - это сейчас фронт. - Потом сказал одобрительно о Федоре: - Как мы это со снабжением курсантов урежем, бунтует. И правильно: опытные командиры нам не сегоднязавтра понадобятся. С твоего обоза постановили им пару подсод муки выдать, - оглянувшись на Тиму, предложил: - Сбегал бы ты в казарму к Федору и сказал, что решили паек курсантам увеличить, - а маме объяснил: - Скандальный мужик Федор, а ссориться с ним нельзя.
      Все коммунисты должны сейчас проходить военную подготовку, без помощи его курсантов нам не обойтись.
      Тима был очень доволен и горд этим поручением Рыжикова, тем более что ему давно хотелось повидать Федора, которого он очень любил.
      В первые дни Советской власти заседания в уездном комитете велись почти беспрерывно. Нужно было решить тысячи неотложных дел, чтобы плоды революции стали скорее достоянием повседневной жизни.
      И вот после речи комиссара просвещения Егора Косначева, призвавшего создать в бывшем срхиерейском доме "Народную академию", встал Федор Зубов и потребовал, чтобы пустующее здание пересыльной тюрьмы отдали под военное училище. И это тогда, когда одним из первых декретов был декрет о мире, когда на фронте происходило братание и миллионы русских солдат, измученных войной, рвались домой.
      Низкорослый, коренастый, в опаленной шинели, с глубоко вдавленным в лицо бурым рубцом, положив руки на спинку скамьи, Федор стоял не шевелясь и только поводил ледяного цвета глазами на тех, кто негодующе кричал на него.
      Приговоренный в конце 1916 года военно-полевым судом к расстрелу за антивоенную пропаганду, прапорщик Федор Зубов стоял перед взводом солдат без погон, без ремня и сапог. Дважды офицер контрразведки отдавал команду. Дважды раздавался залп, а Федор все стоял, задумчиво глядя на свои босые ноги. Офицер не решился скомандовать в третий раз. Приказав убрать "труп казненного", он поспешно удалился, опасаясь выстрела в спину, шел, словно пьяный - зигзагами.
      В этот день немцы прорвали фронт. И только одна батарея, которой командовал председатель подпольного солдатского большевистского комитета Федор Зубов, прикрывала на переправе отступление разгромленной дивизии. Раненного в голову Зубова солдаты вынесли на руках и сдали в госпиталь. Здесь его обнаружили контрразведчики. Старый русский офицер, командир артиллерийского дивизиона, узнав о подвиге батареи Зубова, исходатайствовал замену смертной казни разжалованием в солдаты. В команде смертников Федор отличился, захватив немецкий штаб, но снова попал в контрразведку за то, что и в расположении врага разбрасывал листовки с призывами к миру. Его спасла от казни Февральская революция. В памяти Федора остались поля, заваленные истерзанными трупами, подобные язвам, воронки в земле, обезглавленные рощи, опаленные тротилом травы, лужи с коричневой от крови студенистой водой.
      Федор знал, что такое война, чьи руки управляют ее машиной, и был убежден в том, что разбить эту машину можно только такой же машиной, по подчиненной пароду.
      В чемодане у него хранились книги, все, что он смог собрать по вопросам военной истории и военной науки.
      Он изучал войну, как врага. Во время революционного восстания в городе Федор командовал небольшим отрядом красногвардейцев так, что в бою со сводным батальоном и офицерской дружиной красногвардейцы вышли победителями с самыми незначительными потерями.
      И это знали сидящие здесь, на заседании укома. Многим из них Федор спас жизнь своим воинским умением, дальновидным расчетом.
      Федор дождался тишины, поднял голову и твердо заявил:
      - В военном училище мы будем готовить по ускоренной программе из солдат, рабочих и крестьян грамотных командиров не для войны, а против войны. - Не обращая внимания на иронические возгласы, он повторил решительно: - Да, против войны! - и спросил сурово: - С такой формулировкой вы как, согласны?
      - Софистика!
      - Призыв к милитаризму!
      Встал Рыжиков и, неприязненно глядя в сторону тех, кто возмущался словами Федора, сказал:
      - Да, мы против войны. Но не против военной науки.
      Как, Егор, - обратился он к Косначеву, - военная наука у тебя уже за науку не считается? На ниве просвещения только одни цветочки собираетесь выращивать? Смотри, как бы чужими солдатскими сапогами не потоптали эти цветочки-то!
      Незначительным большинством голосов предложение Зубова было принято. И то потому, что первым за него поднял руку Рыжиков, председатель ревкома.
      С десятком выписавшихся из госпиталя фронтовиков (одним некуда было деваться, другие, обезображенные ранением, не хотели возвращаться домой) Федор Зубов стал приспосабливать под казарму угрюмое старинное здание тюрьмы.
      С помощью взрывчатки они развалили внутренние стены, отделяющие камеру от камеры, настелили на каменные плиты сосновые доски, сколотили нары, произвели побелку. Продали на барахолке арестантские халаты, шестьдесят пудов ручных и ножных кандалов, которые с охотой брали крестьяне, чтобы переделать их на путы для коней. Купили школьные принадлежности и два пуда керосина.
      Первые месяцы курсанты Зубова часто работали по трудовой мобилизации, и Федор скаредно требовал за это у продкомпссара дополнительные папки. Снарядил охотничий отряд и привез из тайги больше двухсот пудов мяса. Постепенно в военном училище образовался запас продовольствия. Соблазнив продуктами, Федор привлек на педагогическую работу словесника Ивана Мефодьевича Воскресенского, математика Олекменского, топографа Верзплина и подполковника в отставке Купресова. Для того чтобы обеспечить училище арсеналом, он с курсантами отправлялся за сотню верст на узловую станцию и там либо отнимал оружие у демобилизованных, либо выменивал его на хлеб и мясо.
      После того как первого января в Петрограде группа правых эсеров по заданию Антанты совершила покушение на жизнь Ленина, Федор категорически заявил Рыжикову:
      - Больше ни одного курсанта не дам на трудовые работы. Это война стреляла в нашу партию, как в своего главного противника. Враги хотят снова втянуть Россию в войну, а нот - идти на нас войной. - И повторил: Больше ни одного человека отрывать от военной учебы не позволю...
      В буран и стужу, в слепящие снегопады курсанты проводили строевые занятия на площади Свободы или уходили в тайгу, где разыгрывались учебные бои.
      Вечерами окна бывшей пересыльной тюрьмы всегда были освещены: толы о вечернее время Зубов отводил курсантам для занятий общеобразовательными предметами.
      Будущие красные командиры были одеты в серые хлопчатобумажные гимнастерки и такие же галифе; вместо сапог - полотняные обмотки и чуни из сыромятины; вместо шинелей - стеганые ватные кацавейки, крытые ситцем с какими-то обидными голубыми и розовыми цветочками. Из такого же материала ватные шапкиушанки. Все это сшили Полосухины, для которых здесь была оборудована мастерская. Полосухин назывался теперь гарнизонным портным, и Федор разрешил ему ходить в таком же обмупдпрогашш, как и курсанты, только не позволил носить на шапке красную звезду.
      Бандитов, угнавших коней из транспортной конторы, поймали именно курсанты военного училища, или, как их уважительно называли в городе, "красыоофпцерские солдаты".
      Однаго Федор Зубов считал, что для его курсантов это только обычное военное занятие, и был недоволен результатами. Операция планировалась им так: прижать противника к Макспмкину яру, лишить маневра, принудить к сдаче. Вопреки задаче, курсанты перешли в штыковой бой.
      Но рабочие транспортной конторы не понимали всех этих тонкостей. На митинге они постановили наградить военное училище.
      В сторожке конторы внесла дуга знаменитой рысистой упгяжки мпллионпшка-золотопромышлешшка Громова.
      Дута была сделана из коричневого орехового дерева, обита серебряными бляшкал:и, обшита на концах красной сафьяновой кожей. Громов некогда выписал ее из Лондона вместе с лакированной сбруей.
      Полуграмотный купец разорился на биржевых махинациях, прииски перешли в собственность американской компании, а его долговые обязательства, составлявшие восемьдесят четыре тома, были свезены в губернский суд на трех подводах.
      Отделанную серебром дугу купил на распродаже ветеринар Синеоков. Он преподнес ее в дар транспортной копторе после того, как убедился, что рабочие, следуя егосоьетам, подняли на ноги даже самых безнадежных коней.
      Вот эту дугу с надписью белилами "Красным командирам от рабочих-дружинников первой городской транспортной конторы" и решили с согласия Синеокова торжественно вручить военному училищу.
      Во дворе пересыльной тюрьмы, где находилась казарма училища, состоялся митинг. И поело митинга дугу водрузили на деревянном возвышении рядом со знаменем.
      Когда Тима пришел в училище, часовой не захотел ни разговаривать с ним, ни пропускать его. Держа в одной руке винтовку, он вынул из кожаного карманчика в портупее свисток, сделанный из коровьего рога, коротко свистнул два раза.
      Вышел курсант с красной повязкой на рукаве и спросил строго:
      - Что надо?
      Тима имел уже достаточный опыт, как лучше рекомендовать себя, и заявил:
      - Сапожков - представитель конной конторы, к товарищу Зубову.
      Оглядев Тиму с головы до ног, курсант спросил снисходительно:
      - Не ты, случаем, на дуге надпись делал? - и, усмехнувшись, добавил: А я думал, ты: больно криво буквы намазаны. У пас за такое чистописание наряд вне очереди.
      Он велет Тиме подождать в коридоре и ушел.
      Вернувшись, объявил:
      - Товарищ Зубов ведет занятие. Приказал тебя, как представителя, ознакомить с училищем, - подмигнув, сказал: - Может, понравится, подрастешь - и сам захочешь.
      В камере, которая называлась "классом", на деревянных, пропитанных оружейным маслом стеллажах лежали винтовки, револьверы, разобранные на составные части гранаты.
      Курсант Губарев объяснял устройство оружия и каждый раз, пока собирал или разбирал механизм, приказывал Тиме считать вслух. Он пожаловался Тиме, что из-за мировой войны оружие у них в училище всех стран и наций и от этого учиться очень тяжело. Но поскольку мировая буржуазия против Советского государства, надо изучать всякое оружие, какое только есть на свете, потому что в будущих боях его придется отнимать у всех тех, кто полезет против Советской власти.
      У Губарева было твердое скуластое лицо с маленьким, мягким, расплющенным носом, глаза быстрые, коричневые и добрые, как у медвежонка, а руки с короткими толстыми пальцами действовали с поразительным проворством, когда он безошибочно точными движениями собирал механизм оружия.
      Он говорил Тиме обиженно:
      - Оратор один в Клубе просвещения хотел мозги нам набекрень свернуть, будто Маркс велел при социализме армию не содержать, а вместо нее раздать оружие по домам. Считаю, врет он на Маркса... На фронте как было?
      Пришлют пополнение, введут в бой, потери страшные, и до тех пор бьет наших германец почем зря, пока чему положено солдат не научится. Война занятие тяжелое.
      Без обучения со всей строгостью только людей терять и калечить. А нас в городе дармоедами считают. Вот, мол, декрет о мире Совнарком подписал, а мы тут поперек всех воевать учимся, - и произнес с гордостью: - Товарищ Зубов - человек-скала. Из Совета придут, требуют курсантов либо на дрова, либо еще куда, а он ни в какую.
      Придет после заседания измочаленный, выпьет пз бачка без передыха воды, скомандует: "Сборы на заготовку дров отставить, под мою ответственность" и все.
      Пайки срезали. Вместо сукпа ситец, словно в насмешку, выдали. Но ничего, терпим. Вот товарищу Зубову всем там в продотделе и надо в башку вколачивать о том, как товарищ Ленин говорит, что на пас мировой империализм не сегодня-завтра полезть может. Засели штатские, не понимающие Маркса, он ведь как, я думаю, полагал, народу раздать оружие, которого излишки, а армия сама по себе - она главная...
      Тиме не очень интересно было слушать рассуждения Губарева, его влекло выставленное на стеллажах оружие, и он спрашивал:
      - А это что? А это?
      Губарев объяснял отрывисто и важно преимущества одного оружия перед другим и называл страну, где оно сделано. Одно обстоятельство поразило Тиму. Он слышал ог Савича, будто бы Америка до этой войны почти никогда не воевала против других народов, а вот это пятнадцатизарядное ружье системы американца Генри Винчестера, револьвер тоже американца Кольта, скорострельная пушка - американца Гочкиса, и даже наша берданка названа по имени американца Бердан. И все это оружие сделано задолго до войны с Германией, тогда, когда Тимы и на свете не было. Он хотел спросить об этом Губарева, но лекция была прервана Федором: