Рыжиков, узнав об этой рекомендации из губернии, сказал:
      - Что ж, на первые дни сойдет. Но члены ревкома должны обязательно по очереди присутствовать на каждом заседании народного суда, чтобы потом совместно обсудить, насколько этот старый устав пригоден.
      Папа несколько раз брал с собой Тиму на заседание суда.
      Тима не понимал, почему папа сидит на суде как зритель и ни во что не вмешивается. Отец объяснил строго:
      - Суд должен быть совершенно независимым, руководствоваться только законами и неоспоримыми фактами.
      Приговор объективен и подобен врачебному диагнозу.
      - А если жулик вас хитрее, тогда как?
      - Опытный врач всегда определит симуляцию, - уклончиво ответил папа и, вздохнув, подумал вслух: - К сожалению, старый мир хорошо вооружен многосотлетним опытом коварства, - и бодро обнадежил: - Но как бы там ни было, справедливость на нашей стороне, и поэтому мы сильнее их, хотя еще и не столь сильны в науке судопроизводства. Как всякая наука, она требует опыта, знаний, ее нужно изучать.
      Теперь на доске Клуба просвещения, где вывешивались афиши о спектаклях, всегда рядом висели объявления народного суда: перечень дел, которые будут слушаться.
      В тот день, когда Тима пришел с папой в суд, обвинялся бакалейщик Усихин. И вот за что.
      Получив решение о том, что его дом на Соляной площади, который он сдавал в аренду, подлежит конфискации, Усихин нанял кровельщика и содрал с крыши все железо; с помощью приказчиков вынул все рамы со стеклами, снял двери с петель, выломал из печей дверцы, вьюшки и свалил все это у себя в амбаре.
      И когда люди с ордерами, выданными в Совете, приехали вселяться в дом Усихина, они вынуждены были вернуться обратно в свои землянки.
      Тучный, с висящим между расставленных колен рыхлым брюхом, одетый в старенькую, лопнувшую под мышками поддевку, Усихин сидел на двух табуретках, так как его зад не помещался на одной. Когда ему задавали вопросы, он каждый раз с трудом поворачивал голову к человеку, сидевшему за его спиной, приложив к уху ладонь, выслушивал, что тот ему шептал, и только после этого, встав, отвечал, стараясь не перепутать то, что ему подсказывали сзади.
      По словам Усихина получалось, что он, как благородный человек, исключительно из уважения к новой власти решил произвести в доме ремонт, и все свидетели, которых он выставил, с готовностью это подтверждали.
      Свидетелей обвинения он отводил одного за другим по причине якобы сведения с ним личных счетов.
      - Этот, - говорил Усихин, показывая коротким пальцем с глубоко въевшимся в толстый жир обручальным кольцом, - не может в счет идти. Он мне должен еще с минувшей осени два мешка муки. Ему меня в тюрьму посадить прямой расчет. А другой, рядом, тот на меня злость имеет за то, что я на масленой года два назад на тройке гостей катал, так на его парнишку наехал, и хоть не насмерть, только зашиб маленько, а все равно зуб точит. И в середке который, тоже с зубом: он в каталажке сидел - царя при мне обозвал, а я всякой власти слуга безропотный. И теперь, если кто срамные слова про совдепову власть скажет, донесу немедля куда следует, - и решительно подвел итог: - Так что все свидетели ненастоящие, поскольку личный счет.
      Все улики Усихин отвергал показаниями своих свидетелей. И даже торжественно предъявил суду смету на ремонт дома, которую передал ему сидевший сзади него человек.
      А когда суд вынес легкий приговор, по которому Усихину надо было все похищенное возвратить на свое место, только Тима услышал, как сидевший позади Усихина человек злорадно прошептал тонкими губами соседу:
      - Вот вам советские соломоны, я же говорил, - невежды. Смету составил я, а цены с потолка брал. Любой судейский мышонок это бы понял. - Спросил ехидно: - А почему легкий приговор, поняли? - и тут же торжествующе пояснил: - Хотят показать, что их суд будто бы законам следует. - И человек скривил сухие губы в презрительной усмешке.
      Тима потом выговаривал папе сердито:
      - Что же это получается? Лавочник довольный оказался. Значит, не умеете вы судить как следует?
      Папа долго задумчиво теребил бородку.
      - Пожалуй, ты прав, судебное дело против лавочника проиграно. Но выиграли мы вот в чем. Видишь, большинство людей уходит с суда недовольными. Значит, они против лавочника, и это очень важно. Значит, они согласны с нами в главном - что закон национализации домов, сдаваемых в аренду, правильный и в пользу народа. Выходит, в главном мы выиграли.
      Но Тима не мог примириться с таким объяснением.
      Обидное воспоминание о торжествующем лице остроносого человека с тонкими, злыми губами еще долго обжигало его.
      И сейчас Тиме казалось, что он снова видит эти же губы, только посиневшие от холода и еще более жестко сжатые.
      Въехали во двор развалившейся усадьбы Плетневской заимки. Из дома с заколоченными серыми досками окнами вышел сам Плетнев в высоких, до паха, унтах пз собачьего меха. Человек надел очки, не здороваясь, сказал раздраженно:
      - Говорили, рукой подать, а я чуть было не заехал черт знает куда, если б не эти мальчишки.
      Плетнев, нахмурившись, разглядывал мальчиков, потом спросил:
      - Вы откуда?
      - С коммуны, - с гордостью заявил Васятка.
      Плетнев дернул плечом и, обратясь к человеку, произнес значительно:
      - С коммуны. Слыхали?
      - Ну и черт с ними! - раздраженно воскликнул человек. - Дайте что-нибудь, и пусть проваливают.
      - Нет, зачем же так? - задумчиво произнес Плетлев. - Пусть обогреются сначала, потом мы их накормим, потом побеседуем.
      - Спасибо, мы сыты и не замерзли, - поспешно сказал Тима. - И нас дома жду г.
      Пристально разглядывая Тиму, Плетнев спросил:
      - А ты, паренек, городской с виду, откуда взялся?
      - Я в гости к знакомым приехал, - заявил Тима, твердо глядя в бегающие глаза Плетнева.
      - В гости? - протяжно переспросил Плетнев и потом сурово приказал: Ну, значит, будешь у меня гостем, - обернувшись, крикнул проходившему мимо человеку: - Смирпн! Отведи-ка ребят и накорми их, что ли.
      Смотри не растеряй по дороге. - Нахмурившись, приказал: - Ну, живо, пареньки! У нас тут тоже вроде коммуны: дисциплина. Так что слушай команду!
      Взяв приезжего под руку, он повел его в дом. А мальчики в сопровождении Смирина пошли по покрытому навозом двору к покосившемуся строению с балконами, привыкавшему крылом к главному зданию усадьбы. Смирин ввел мальчиков в дом по скрипучей лестнице, провел их на второй этаж и зажег стоявшую на круглом столике плошку с топленым салом: в комнате было темно, так как окна были наглухо забиты досками. Со стен клочьями свисали заплесневевшие обои, в углу кучей свалена поломанная мебель, а посредине гора проса, от которой во все стороны брызнули мыши. Под потолком висели сушеные связки осетровых хребтов для вязиги, и в рогожном мешке - большая люстра.
      - Значит, вот вам гостиная, располагайтесь, - сказал Смирпн, перевернул лежащий на полу днванчик, выкрашенный белой краской, с золотыми разводами, и, похлопав по шелковому сиденью, предложил: - Садитесь, как бары, а я на кухню за угощением.
      Уходя, закрыл за собой дверь и, судя по скрежещущему звуку, запер ее на задвижку.
      - Дяденька, - крикнул, встревожившись, Васятка, - зачем же ты запер нас? Мы же честные, ничего не возьмем, - по Смирин ничего не ответил.
      Лешка сел на диван, подпрыгнул на оиденье, но, взглянув на брата, понял по его лицу, что он в тревоге, и вдруг заревел пронзительно и отчаянно.
      - Молчи, - приказал Васятка, - молчи, а то вот дам! - и, обратившись к Тиме, сказал виновато: - Моя промашка. В коммуне говорят: на заимке нечистое дело.
      А вот я сел и приехал. И тебя завез.
      Стараясь не выдавать своего смятения, Тима произнес с надеждой:
      - Может, они действительно обогреться привели, а потом выпустят?
      Оглядевшись, Васятка сказал с досадой:
      - Убечь даже не через что, окна досками приколочены.
      Но прошло не так много времени, дверь отворилась, и в комнату вошел тот же Смирин. Он принес под мышкой каравай хлеба, а в ведерке щи со свининой. Вынув из кармана ложки, он роздал их ребятам и спросил:
      - Ну, не наложили тут в штаны с испуга-то?
      - А чего нам пугаться? - угрюмо буркнул Васятка. - Раз сами в гости зазвали.
      - Мы гостей любим, - протяжно произнес Смирин и как-то особо, многозначительно прибавил: - Которые, конечно, нас любят.
      - Дяденька, - спросил Тима с деланной застенчивостью, - где у вас тут отхожее место?
      - А вот, - и Смирин махнул рукой по направлению к двери. Но вдруг посуровел и объявил: - Если приспичило, валяй здесь, - и, словно утешая, объяснил: - Тут все и так мышами загажено.
      Смирин ушел, снова закрыв за собой дверь на задвижку.
      - Ну, понял?
      И Тима стал изо всех сил дергать дверь.
      - А чего тут не понять? Заперли - и все, - сказал уныло Васятка и посоветовал: - Давай хоть пожрем пока. Щи-то со свининой.
      - А вдруг они отраву насыпали? - спросил Тима. - Раз заперли, то и отравить могут.
      Васятка задумался, потом сказал решительно:
      - А чего им на нас отраву переводить? Могли бы и просто так пришибить, - и, нагнувшись над ведром, стал хлебать щи; не торопясь говорил: - Отрава денег стоит. А человека и поленом пришибить можно, даром.
      - А чего же они пас тогда заперли?
      - А кто их знает? - беспечно отмахнулся Васятка. - Пока кормят, значит, ничего такого нет. Видал, сколько мяса навалили? Понимать надо - со зла мясом не накормят.
      Убежденный такими доводами, Тима тоже присел перед ведерком со щами.
      Хотя после еды на сердце было не так тоскливо, всетаки томительное пребывание взаперти пугало. Ребята напряженно прислушивались к каждому шороху в доме, ожидая, что вот-вот заскрипят ступени, дверь отворится и Смирип скажет им добродушно: "Ну, погостили, а теперь катитесь отсюда ко всем чертям. Дорогу до дому небось знаете".
      Но, кроме мышиной возни и шороха свисающих обоев, ничего не было слышно.
      А в это время прибывший к Плетневу человек, отобедав и развалившись в огромном кресле, вытянув грязные голые ноги перед открытой дверцей печи, говорил снисходительно:
      - Я, голубчик, дворянин по происхождению и циник по складу ума. Все эти лидеры меньшевиков, эсеров и подобные им сивые мерины, давшие согласие войти в состав доморощенного Омского автономного временного сибирского правительства, отнюдь не личности, а пешки, которые хотят пролезть в дамки.
      - Совершенно верно, - угодливо согласился Плетнев. - Личностей среди них нет.
      - Если вы, дорогуша, это понимаете, то поймете и следующую мою мысль. Недавно я присутствовал на большевистском суде и, должен вам сказать, испытал серьезное беспокойство. Они овладевают Россией государственно, то есть воздвигают систему, основанную на законах, и стараются блюсти их со всей строгостью. И это даже у колеблющихся вызывает симпатии, ибо порядок успокаивает и внушает веру.
      - Истину говорите, - поддакнул Плетнев.
      - Так вот, мой друг, наш вам совет: совершать грабежи и убийства в деревнях надо с умом. Действуйте теперь от имени Советской власти - хлеб, скот изымайте ее именем. А кто возражать станет, публично расстреливайте за саботаж. Это-то и послужит причиной к возмущению.
      - Умненько придумано, - почтительно вздохнул Плетнев.
      - Советские мандаты я привез самые свеженькие, так что пользуйтесь с полным к ним благоговением.
      - Так-с, - протянул Плетнев. Потом спросил обеспокоенно: - А вот мы засаду поставили - большевистский обоз в город хлеб и фураж везет. Отменить засаду в связи с новыми действиями или как?
      Приезжий, махнув пренебрежительно рукой, сказал:
      - Нет, зачем же так ревностно, сразу? Разумное сочетание не повредит. Кстати, это даст вам повод потом покарать мужиков от имени власти за нападение на сей обоз.
      - Умненько, - снова сказал Плетнев. Потом осведомился: - Прошу прощения, но если вы, так сказать, не почитаете "автономных", то на кого главную надежду кладете?
      Приезжий взял из портсигара Плетнева папиросу, помял ее в пальцах и произнес строго:
      - Очевидно, вы недостаточно образованны, господин Плетнев, и плохо знаете историю. Европейские государства не однажды оказывали друг другу услуги при подавлении революций. Естественно, такую же услугу окажут и нам, но бескорыстных услуг не бывает. Напомню несколько фактов: например, еще в шестнадцатом году американо-английская комиссия обследовала здешнюю губернию и убедилась в богатстве ее недр. Из этого следует, что Россия не пустыня Сахара. Так что вот, милейший: союзные державы имеют весьма серьезный опыт колониального владычества и, несомненно, наших доморощенных автономистов терпеть будут только временно, особенно этих, из сивых меринов.
      - Выходит, Сибирь вроде Китая будет? - вздохнул Плетнев.
      Приезжий ничего не ответил Плетнев помолчал потом спросил:
      - Парнишек как прикажете? Отпустить илп, может, свезти куда подальше?
      - Ну, зачем же крайности? - возразил приезжий - Дайте им на дорогу чего-нибудь съестного, и пусть уходят. А про меня скажите, допустим, скупщик из города.
      - Отлично, - обрадовался Плетнев - А то неохота о ребят мараться, - и признался. - У меня, знаете ли, после каждого покойника бессонница.
      - Ну вот, сегодня есть повод отлично выспаться, - сострил приезжий.
      Погас фитиль в плошке, но никто не приходил к ребятам Ощупав доски, которыми быта забиты снаружи окна, Васятка сказал:
      - Одна послабже будет.
      Найдя обломанную резную ножку от стула, он подсунул ее под доску и, навалившись вместе с Тимой, отодрал Ребята вылезли из окна на балкон, а оттуда спрыгнули на кровлю крыльца. Спустившись на землю по оштукатуренной колонне, Тима хотел броситься к воротам, но Васятка, схватив его за рукав, кивнул на сарай, двери которого были открыты В сарае ребята поднялись по лестнице на сеновал, из сеновала через слуховое окно вылезли на крышу, с крыши забрались на дерево, растущее по другую сторону утыканного гвоздями забора.
      Слезли с дерева и, проваливаясь по пояс в снег, вышли на дорогу. Но Васятка велел идти не к коммуне, а в сторону, где виднелась брошенная охотничья зимовка. Объяснил:
      - Кинутся ловить - враз на конях по дороге поймают.
      Давно уже исподволь начинала задувать серая, влажная предвеоенняя пурга. Жесткие тонкие ледяные чешуйки косо летели в воздухе, сталкиваясь, тяжелея, они падали взъерошенными комками.
      Все сумрачнее становилось вокруг. Небо сомкнулось тучами, погасло. Потом пошел обильный снег. Но от его белизны не стало светлее. Даже деревья в трех шагах от зимовки окрылись в рыхлом сплошном снегопаде.
      - Теперь пошли, - решил Васятка.
      - Не заблудимся? - встревожился Тима.
      - Так ведь пурга ровно всегда дует.
      - Дует, а все ничего не видно.
      - Надо так идти, чтобы в левую скулу все время пуржило, тогда не заплутаемся, - уверенно сказал Васятка.
      Лешка всхлипнул и пожаловался:
      - Вот съедят нас волки, тогда узнаем.
      - Волки не станут в пургу из логова вылазить. Снег сейчас зыбкий, они по самое брюхо завязнут.
      - А мы?
      - Мы палками дорогу щупать будем. Нам брести легче.
      Выдрав длинную хворостину из плетня, Васятка приказал:
      - Я вперед пойду дорогу прокладывать.
      Лешка совсем изнемог от усталости и все время норовил сесть в снег; Тиме приходилось тащить его за РУку.
      Идти в белом шевелящемся снежном мраке было тяжко. Ногами двигаешь, а идешь ли ты, неизвестно, перед глазами одна и та же кишащая белая мгла. И ноги вязнут в снегу по колено, будто их при каждом шаге кто-то дергает обратно. А если устанешь и присядешь, снег сразу завалит и замерзнешь под снегом насмерть.
      Смерть - это когда все пропадет вокруг тебя. Словно во сне без снов, и нельзя проснуться. Ничего не увидишь, ничего.
      А все будут жить как ни в чем не бывало, только ты один останешься лежать ледяной чуркой в снегу, и никто тебя уже спасти не сможет. Правда, папа говорил, можно оживить застывшую в льдине лягушку. Но Тима-то человек, а не лягушка, и он помрет в снегу насовсем.
      К весне он протухнет, и если даже найдут, каким он, наверное, станет противным, хуже утопленника. И как будет страшно маме видеть его таким мертвым. Нет, нельзя садиться, хотя нет сил идти и так хочется присесть, немножко отдохнуть. А Васятка еще издевается, хвалит мокрую пургу и говорит:
      - Отец не шибко выстегает нас за то, что плутали в тайге, потому что в хорошем духе будет от влажной пурги, - она всегда к урожаю.
      И почему люди так много говорят о хлебе, когда столько пустой земли? Почему не засеют ее всю хлебом?
      Бросили бы все дела на свете, взяли лопаты, вскопали землю и все ее засеяли.
      Почему вообще люди так бестолково живут и не могут договориться друг с другом, чтобы разом сделать то, от чего все станут счастливыми? А кто такой этот остроносый? Почему он так ухмыльнулся, когда Васятка сказал, что они коммунарские? Ведь коммунаров даже в городе все уважают, а он так с ними поступил. Нет, он, верно, против коммуны. Тогда он враг? И если Тима помрет в снегу, то оттого, что он с врагами встретился? Значит, Тима - жертва, как и те люди, которых похоронили торжественно на площади Свободы?
      Эти размышления Тимы были прерваны придушенным шепотом Васятки:
      - Тихо! Кажись, кони едут.
      Ребята остановились, замерли. Действительно, вскоре послышалось мерное буханье копыт по рыхлому снегу и громкое позвякпвание медных блях на сбруе.
      Васятка приказал:
      - Давай с дороги в сторону, а то враз изловят.
      Проваливаясь в сугробах, разгребая снег, словно воду реки, ребята пробрались в таежную чащу и стали за толстыми стволами мохнатых кедров.
      Мерной трусцой по дороге сквозь белый мрак снегопада прошли четыре подводы. И вдруг Тима, пораженный догадкой, воскликнул:
      - Они же не с той стороны едут. Это другие. Может, Хомяков, а?..
      - Тихо, - прошипел Васятка, - а то в снег зарою! - выждав, объяснил: А то, что обратно с погони едут, это ты понять можешь?
      - Правильно, - разочарованно согласился Тима. Но все-таки усомнился: Почему четыре подводы, ведь могли на одной?
      Этот довод показался Васятке убедительным, и он даже вздохнул огорченно, но, чтобы сразу не признаться в промашке, съязвил:
      - А вот поди спроси. Если схватят - значит, они, а нет - значит, другие, - и скомандовал: - Давай веселей, теперь версты три осталось! По кедрачам опознал место.
      Аккурат к рассвету дома будем.
      И верно, к рассвету ребята приплелись в Сморчковы выселки. Подняв на руки вконец обессилевшего Лешку, Васятка, прежде чем войти в землянку, заботливо набил ему в штаны сена; затем, поколебавшись, сказал Тиме:
      - Ну, тебя отец драть, пожалуй, не будет. Гость все же.
      И робко толкнул дверь, висевшую на петлях из сыромятной кожи.
      Появление ребят не произвело на Двухвостова особого впечатления. Он только сказал, прозорливо глядя на Васятку и Лешку:
      - У печи сено из портков вытрясите-ка!
      Васятка деловито и откровенно рассказал отцу о приключении в Плетневской заимке.
      Против ожидания Двухвостов, который сначала слушал Васятку с насмешливой ухмылкой, стал серьезным.
      Несколько раз переспросил о подробностях "ареста", потом вдруг торопливо подпоясался и, подойдя к двери, приказал:
      - Погодите на печь лезть, я к Ухову схожу. Ему все толком скажете.
      Выслушав ребят, Ухов приказал Двухвостову:
      - Подымать коммунаров, кто к боевому отряду приписан. И пусть запрягают. Видать по всему, это Хомяков, как обещал, без заезда в коммуну поехал на заимку реквизировать фураж. Я людей на дорогу выставил его упредить. А он, значит, стороной проехал. Вот и сунется с размаху головой в пекло. А нам товарищ Витол предупреждение давал: до поры плетневских не вспугивать, - и досадливо мотнул головой: - Эх, разворошит Хомяков кучу вонючу своевольством своим!
      Забравшись на полати, ребята залезли под большую кошму. Но поспать долго им не пришлось. В землянку вошли с винтовками за плечами запорошенные снегом только что приехавшие из города Капелюхин и Хрулев.
      И снова заставили Васятку и Тиму повторить историю их приключений.
      Выслушав, Капелюхин зло произнес:
      - Хомяков самовольное безобразие допустил. Мало того, что контриков спугнет, но и своих людей погубит.
      Он же понятия не имеет, куда полез, - и упрекнул Хрулева: - Хоть бы ты на час раньше к Витолу пришел.
      Хрулев тревожно сказал:
      - Как бы они обоз Сапожковой не того... Ведь он по той же дороге пойдет.
      - Какой обоз? Мамин? - воскликнул Тима и стал молить Капелюхина: Возьмите меня с собой, возьмите, я хочу маму встретить.
      - Слушай, Сапожков, - сурово упрекнул Капелюхин. - Мы тут по-серьезному разговор веди. Понятно? - и, повернувшись к Хрулеву, приказал: - Пошли бегом.
      И почти тотчас с улиц раздалось глухое топанье коней и певучий скрежет полозьев.
      Тима, не одеваясь, выскочил на улицу. Но силуэты подвод призрачно расгаяли в снежном мраке, и, кроме шелеста снега, ничего уже не было слышно. Вернувшись в землянку, он сел на лавку и опустил на руки мокрую от растаявших снежинок голову.
      - Ты чего там дрожишь? - спросил Лешка. - Полезай в середку, мы тебя согреем.
      Но Васятка сказал ему сурово:
      - Это он не со стужи - с испугу, что мать его с обозом идет. Обоз-то хлебный. Видал, как даже городские взметнулись: опасаются, чтобы не пропал, - и, обратившись к Тиме, посоветовал: - Ты не бойся, они всю тайгу обскачут, а найдут. Это не то что в городе, там все дома одинаковые, а тайга, она приметливая. В ней не наплутаешь, если глаз есть.
      - Но мама тайги не знает, - с отчаянием произнес Тима.
      - Так с ней ямщики, а они, как колдуны, дорогу чуют.
      - Нет с ней ямщиков - одни рабочие!..
      - Ну, тогда худо, - согласился Васятка. - Рабочие тайгу не понимают, но тут же утешил: - Зато у них, верно, машинка есть, вроде как часы, только стрелка не время кажет, а куда путь держать. Мудрейшая вещь, выведет, - и рассудительно произнес: - Рабочие, они народ хитрый, без инструмента никуда. К нам тут прислали одного митинг делать, а он после из валенка прут с медной балдабяшкой выдул, погрел ее в печи, посовал в белый порошок, потер о брусок оловянный и начал всем посуду дырявую почем зря запаивать. Очень его все сразу зауважали. А поначалу думали: только оратор - и более ничего за ним нету.
      В середине дня в коммуну прискакал верховой. В избе правления женщины начали поспешно стлать на полу сено, накрывать его холстинами, подушками и сложили на столе целую стопку из чистых полотенец.
      Спустя некоторое время на дороге показались медленной, осторожной рысью идущие упряжки. Все коммунары высыпали навстречу. В обшитой рогожами кошеве лежали раненые. Их вносили на руках в избу и бережно клали на разостланное сено. Последним внесли Супреева. Лицо его было желтое и запорошено нетающим снегом, глаза открыты и неподвижны, словно у птицы. Супреева снесли под навес и накрыли красным флагом, снятым с крыши правления.
      Тима молча отталкивал людей, лез к кошеве, страшась увидеть там белую, как одуванчик, заячью шапку, которая была на маме, когда она уезжала с обозом.
      Наклоняясь над обескровленным лицом раненого, молил:
      - Дяденька, вы мою маму не видели? В белой шапочке. Ну скажите, пересильтесь, скажите?
      Но Тиму отталкивали от саней. И никому он был сейчас не нужен, никому...
      На дороге показался хлебный обоз. Тима бросился навстречу. Кони медленно тащили по глубокому снегу тяжело нагруженные розвальни. Цепляясь за передки, Тима жадно спрашивал:
      - Мама с вами?
      Оступившись, завяз в снегу почти по плечи, но тут же выкарабкался, ухватился за облучок саней и волочился за ними до тех пор, пока ему не сказали:
      - Нет здесь никакой мамы.
      Третьи, четвертые, пятые сани, и к каждым бросался Тима, не страшась надвигающихся полозьев и тяжелых копыт коней. Где-то в снегу он потерял валенок, и нога совсем онемела и плохо гнулась. Вот последняя кошева.
      Тима упал под ноги коню, конь бережно перенес над его головой копыто и остановился. Кто-то выволок Тиму изпод коня, втащил в кошеву, несколько раз тяжелой рукой больно и сильно провел по лицу.
      - Ну куда лезешь, куда? - сказал человек простуженно и хрипло.
      И вдруг Тима услышал нежный, будто из-под земли, - такой слабый был этот голос, - такой любимый и такой странно стонущий:
      - Что случилось, товарищ Григорьев? - сказал этот голос, мамин и не мамин.
      Тима яростно рванулся во тьму кошевы. Хватаясь за сено, за какие-то мешки, он зацепился рукой за что-то взъерошенное, шершавое, под чем оказалось мамино теплое лицо. Но когда прильнул к нему своим лицом, мама судорожно вздрогнула, рванулась в сторону:
      - Больно, осторожней! - и, словно преодолев себя, спросила медленно своим обычным, строгим голосом: - А тебе папа разрешил меня здесь встречать? - и произнесла сокрушенно, будто с ней ничего не случилось: Ты меня огорчил, Тима, таким своеволием.
      Тима понял: мама говорит все это нарочно, а с ней произошло что-то ужасное, но она не хочет подавать виду, ведь она такая гордая: когда ей плохо, она никогда не говорит об этом.
      Тима прижался к стенке кошевы, чтобы снова не сделать больно маме, и оттуда осторожно тянулся рукой, чтобы прикоснуться хотя бы к ее шапке.
      Мама не смогла сама вылезти из возка. Григорьев и Тима, поддерживая под руки, поставили ее на снег.
      И когда Тима взглянул при свете на лицо мамы, он чуть не закричал. Оно было костлявым и желтым, как у мертвого Супреева. Под глазами огромные черные синяки, губы опухли, потрескались. А ее белая пушистая заячья шапка с длинными ушами, которыми можно было обвязывать шею, как теплым шарфом, была вовсе не белой и не пушистой. Она стала бурой, склеилась, и в этой бурой корке заячья шерсть торчала, как сухие рыжие щепки.
      Голова мамы перевязана грязной тряпкой с рыжими подтеками.
      - Это я немножко ушиблась, - объяснила мама и, осторожно засовывая выпавшую из-под тряпки прядку волос, сказала тревожно: - Представляю, какой у меня сейчас вид! Хорошо, что папа встречать не приехал, успею хоть привести себя в порядок.
      Опираясь на плечи Григорьева и Тимы, волоча ноги, мама вошла в избу правления и опустилась на лавку.
      - Ах, как хорошо посидеть в тепле, - сказала она.
      Но потом, зажмурив глаза, произнесла как-то виновато: - Тимочка, я, пожалуй, даже лягу.
      Но когда мама легла на сено, она не закрыла глаза и не уснула, а все время смотрела куда-то в одну точку не мигая, и одна щека у нее дергалась. Потом она попросила совсем уже слабым голосом, будто засыпая, хотя глаза оставались открытыми:
      - Тима, дай мне руку, а то все кружится, кружится... - и стала быстро каким-то девчачьим голосом жаловаться: - Я не хочу кружиться, оставьте меня, пожалуйста, - И вдруг проговорила очень отчетливо и сердито: - Тима, застегнись, а то простудишься, на улице сегодня холодно.
      Тима испуганно поджал под себя ногу без валенка, обшарил пуговицы на поддевке - они были все застегнут.
      Он понял: мама бредит, ей очень плохо, и надо ее спасать - ведь она ранена. Да, ранена, а вовсе не ушиблась.
      Он одел чей-то валенок и бросился разыскивать Капелюхина. Капелюхин сидел за столом в землянке, а перед ним на лавке - остроносый человек и со связанными за спиной руками Плетнев.
      - Так вот, господин Дукельскпй, - сурово говорил Капелюхин остроносому. - Давайте скоренько выкладывайте, что вам еще поручили?
      - Во-первых, я ранен, - и остроносый приподнял руку, обвязанную тряшщей. - Не гуманно допрашивать раненого, не оказав ему медицинской помощи.
      Капелюхин, не торопясь, распахнул куртку, показал окровавленное полотенце, которым была обвязана грудь.
      Пообещал:
      - Вместе потом медициной попользуемся, - и продолжал деловито: - Так, значит, слушаю. Кстати, пистолетики от кого получили?
      - Только для самозащиты, - поспешно заверил остроносый.
      - Стреляли в безоружных?
      - Знаете, - поморщился остроносый, - не будем о деталях спорить.
      - Не будем, - согласился Капелюхнн. И, выкладывая на стол стопку бумаг, спросил жестко: - А вот с какой целью вы фальшивые мандаты привезли? Попрошу подробнее.
      - По законам юриспруденции, я не обязаи отвечать на все вопросы.
      - Заставлю, - глухо сказал Капелюхин.
      - Каким образом?
      - А вот, - Капелюхин кивнул головой на дверь, где гудели голоса коммунаров: - Выведу к ним и скажу: сами спрашивайте, а то мне отвечать не хочет.
      Спустя минуту Капелюхин, опершись локтем о стол, поспешно писал под диктовку остроносого. И уже казалось, что оба они заняты каким-то увлекательным делом.
      Но Тима не успел и слова сказать Капелюхину, как в землянку вбежал Хрулев:
      - Хомяков сейчас при всех людях сначала себе приговор объявил, а потом не успели за руку схватить, как он из нагана... - И, поперхнувшись, Хрулев добавил тихо: - Может, зря я у него партийный документ сразу тогда забрал вгорячах.
      Капелюхпн потер раненую грудь ладонью, обтер кровь с нее о штаны и проговорил устало:
      - Значит, партийная честь его такая была, вроде ножа острого, - и проговорил строго: - Ты пойди к людям, разъясни.
      - Скажу, - глухо произнес Хрулев.
      - Ну вот и валяй, - приказал Капелюхин. Потом уставился едкими, страшными глазами на остроносого и спросил глухо: - Ну вот вы, господин дворянин, за своюто честь, может, пожелаете также вступиться? - и протяиул револьвер, держа его за ствол.
      Остроносый отшатнулся и, отталкивая револьвер обеими руками, взмолился:
      - Что вы, что вы, с ума сошли? Я жить хочу. Умоляю - жить! Вы меня еще, пожалуйста, терпеливо послушайте, ведь я очень осведомлен, очень. И опять молю и повторяю: по всем юридическим законам, за добровольное, с готовностью сделанное признание заслуживаю снисхождения. Только сохраните жизнь. Хотя бы до конца дней в заключении. Но - жить!