- Извините, - сказала мама, - в следующий раз, Тимофей Петрович, мы будем с вами советоваться, - и чмокнула Тиму в лоб.
      "Эх, - обиженно подумал Тима, - маленьким считают!
      А у меня своя лошадь есть. Вот приеду на ней в ревком, будут приставать: съезди куда-нибудь, за чем-нибудь, а я сначала подумаю, поеду или пет. Или вот возьму и поскачу вместе с мамой в деревню, с обозом. Если, конечно, Хрулев отпустит. Уговорить бы его как-нибудь! И папе спокойней, когда я буду с мамой. В тайге, говорят, бандиты бродят. А я шкворень от телеги к себе в голенище валенка спрячу и в случае чего - раз по голове, и все..."
      Папа тщательно и бережно укладывал в большую изовую корзину книги, исписанные тетрадки, стопки газетных вырезок, перевязанные бечевкой, и пожелтевшие комплекты газет. Мама, следя за ним, произнесла насмешливо:
      - Ну что ты за Плюшкин! Когда ты перестанешь таскать за собой этот бумажный мусор?
      Папа только вздохнул и ничего не ответил.
      Отца Тимы в шутку называли "ходячей энциклопедией". Царское тюремное начальство не накладывало запрета на чисто научную литературу. Просидев несколько лет в одиночке, Петр Григорьевич довольно основательно изучил высшую математику, органическую химию, древних философов, историю христианства и ботанику. По самоучителю Туссэна овладел немецким и греческим языками. Куда бы его ни забросила жизнь, он всюду возил с собой большую ивовую корзину, в которой хранились записи, вырезки, конспекты прочитанных книг. И всегда, куда бы он ни шел, прихватывал с собой на всякий случай книгу. Читая, он любил подчеркивать, закладывать страницы листками бумаги и делать выписки.
      Как-то мама сердито сказала:
      - После тебя, Петр, противно брать книгу в руки.
      Как ты не понимаешь, что это просто нескромно - насиловать мое внимание на каждой страничке восклицательными или ироническими вопросительными знаками!
      - Почему же ироническими?
      - Да, ироническими! - воскликнула мама. - А если я не согласна?
      - Ну, тогда зачеркни знак вопросительный и поставь восклицательный.
      - Не смей портить книги!
      - Хорошо, - кротко согласился папа. - Я сотру резинкой. Только ты предупреди заранее, какую книгу хочешь взять.
      - Я никогда заранее не знаю. Захочу читать и читаю.
      - Неправильно. Нужна строгая система чтения.
      Я тебе рекомендую хотя бы на год составить список.
      - Я тебя прошу не вмешиваться в мою духовную жизнь! - горячилась мама. - Пойми, мы с тобой совершенно разные люди. Я вот безумно люблю Надсона, а ты его презираешь.
      - Я не презираю, а считаю, как медик, что многие его скорбные стихи порождены чисто субъективным фактором - его болезненным состоянием.
      - Так читай своего Некрасова.
      - Некрасов - величайший поэт русского народа. Истинная поэзия - это когда субъективное сливается с объективным в гармоническом единстве.
      - А если я страдаю, зачем мне твое гармоническое единство?
      - Отчего же ты страдаешь? - озабоченно осведомился отец.
      - Потому что ты вот такой, поэтому я и страдаю, - с отчаянием заявила мама.
      - Скажи мне, что ты обнаружила во мне плохого, я постараюсь понять твою критику и попытаюсь преодолеть со временем некоторые свои отрицательные качества.
      - Ты меня не любишь.
      - Варенька, что ты! Ну разве можно так? Даже если у нас возникла полемика...
      - Да, не любишь, - упрямо настаивала мама. - Любящий человек всегда очень чуток.
      - Но скажи, в чем я обнаружил свое невнимание?
      - Если женщина ищет слова о любви в книге, значит, она не слышит их от того, кому следует их произносить. Вот!
      - Так я же люблю тебя.
      - Тогда не смей больше черкать книги.
      - Хорошо, пожалуйста, - покорно согласился пана. - Только я не понимаю, почему этой моей, ну, скажем, дурной привычке ты придаешь такое большое значение.
      - Я хочу, - гордо заявила мама, - чтобы ты ради меня шел на жертвы.
      - Ну, пожалуйста, - сказал папа.
      - Я знаю, что ты очень хороший, - певучим и нежным голосом торжествующе произнесла мама, - и мне очень приятно убеждаться в этом, и как можно чаще.
      - На таких пустяках?
      - Нет, это не пустяки, - горячо сказала мама. - Я знаю, ты очень любишь делать пометки на полях, и отказаться от этого тебе нелегко. Но раз ты согласился, то вот. - Она протянула руку, сняла с папы очки, поцеловала его в висок, снова надела на пего очки и сказала радостно: - Я тоже великодушна и тоже готова ради тебя на жертвы. Можешь подчеркивать сколько хочешь! И знаешь, - произнесла мама шепотом, - когда тебя нет, я беру твою книгу, смотрю на твои пометки, и будто ты рядом со мной, - и деловито осведомилась: - Ты не знаешь, привидения в очках являются?
      - Не знаю, не видел, - растерянно сказал папа.
      - А я тебя видела вон там, возле шкафа. Ты стоял такой, весь будто из тумана, глядел на меня так нежпонежно. Это когда я волновалась, что ты пошел разоружать сводный батальон.
      - Варенька, - встревожился отец, - это серьезный симптом нервного переутомления, тебе нужно принимать микстуру Бехтерева.
      - У тебя, Петр, очень последовательное материалистическое мышление, насмешливо сказала мама.
      Но Ян Витол был совсем другого мнения о Сапожкове.
      - Ты, Петр, - говорил он, - интеллигент, и психология у тебя интеллигентская, и повадки у тебя интеллигента. Когда тебя подшибли во время обыска, ты очень точно поставил медицинский диагноз своему ранению. А политический?
      - Не понимаю!
      - Тебя когда ранили?
      - Ну, три недели назад.
      - Тебя ранили тогда, когда немцы начали свое новое наступление. В эти же дни было покушение на Федора и убили подполковника Купресова, которого Федор привлек в военное училище преподавателем. В эти же дни сгорели фуражные склады Золотарева. Да, все это произошло приблизительно в одно время. Теперь скажи, ты когда-нибудь сидел в тюрьме вместе с таким Вазузиным?
      - С Иннокентием Павловичем, а как же! Очень нервный субъект, с несколько повышенным воображением. Все сочинял планы фантастического побега.
      - Так вот, - сказал Ян, - я хочу, чтобы ты допросил Вазузина.
      - Вазузин у пас в тюрьме?
      - Он агент подпольного контрреволюционного "Сибирского временного правительства".
      - Но почему ты его не допрашиваешь?
      - А что я могу сделать, если он молчит?
      - Еще раз допроси.
      - Да что я, гений, - рассердился Ян, - или гипнотизер! А ты вот тряпка.
      - Если разговор будет продолжаться в таком тоне, - Сапожков гордо выпрямился, - то я вынужден буду...
      - Пу, стукни меня по голове чернильницей, - жалобно попросил Ян, - но что же делать, если он молчит?
      - Хорошо, - решительно заявил Сапожков, - вызови, Я с ним поговорю. Что нужно узнать?
      - Кто стоит за ним, - сказал Ян. - А то я от него совсем нервный стал.
      Красногвардейцы ввели в комнату Вазузипа. Высокий, жилистый, с крупным хрящеватым носом и черными длинными глазами, он держал себя вызывающе спокойно.
      Небрежно кивнув Сапожкову, сказал:
      - Здравствуй, Петр. И, кажется, прощай. Очевидно, сегодня вы меня кокнете?
      Сел, забарабанил длинными, сильными пальцами по краю стола, спросил:
      - Что же молчишь, давай допрашивай.
      - Это правда? - спросил Сапожков.
      - Что правда? Правда бывает разная.
      - Ты стал контрреволюционером?
      - Знаешь, пдп-ка ты к черту со своими идиотскими вопросами! оглянулся, подмигнул: - Ну, по старой дружбе, когда шлепнете?
      - Ты боишься? Почему паясничаешь? - спросил Сапожков.
      - А что, я должен перед тобой благородного героя корчить? Может, традиционной следовательской папиросой угостишь?
      - Я не курю.
      - Знаю. Скажи, чтобы принесли.
      Закурив, развалившись на стуле, Вазузин предложил:
      - Хочешь анекдотец? Но для того, чтобы его понять, нужно иметь сильно развитое чувство юмора. У тебя как но этой линии, есть способности? Или сие тебе недоступно?
      - Зачем тебе с таким излишним усердием унижаться передо мной? Не надо, Вазузин.
      - Я перед тобой унижаюсь?! - Вазузин вскочил. На скулах его проступили красные пятна. - Я никогда ни перед кем...
      - А вот сейчас унижался. Потому что другого ничего не остается. И молчал ты на допросе не потому, что храбр и не боишься смерти, а потому, что стыдно говорить о мерзостях, убийствах, заговоре, предательстве. Пытаешься умереть не жалким, а ты жалок до отвращения.
      - Это все? - яростно спросил Вазузин.
      - Все, - сказал Сапожков.
      - Будешь меня допрашивать?
      - Нет.
      - Могу уйти?
      - Можешь.
      - Позволишь еще одну выкурить?
      - Кури.
      Вазоны закурил, вытянул ноги и произнес облегченно:
      - Эх ты, следователь! Выходит, от меня ничего не добился. Не можешь.
      - Нет, могу.
      - Э, брось!
      Вазузин небрежно махнул рукой.
      - Ты знаешь, при какпх обстоятельствах погибла твоя жена?
      Вазузин побледнел, но, преодолевая себя, произнес безразлично:
      - Так, в общих чертах. Она, кажется, умерла в одиночке от истощения.
      - Я был в тюремной больнице, когда это случилось.
      - А что именно случилось?
      - Случилось сначала не с ней, а с тобой.
      - Что же случилось со мной?
      - Ты написал прошение на высочайшее имя о помиловании, когда был приговорен к казни.
      - Но я это сделал, чтобы спасти свою жизнь для роволющш.
      - Это твои собственные измышления, и о них я судить не могу. Ей сообщили о твоем прошении. Ночью она вытащила лампу из железной сетки, вылила из нее керосин на матрац, подожгла его и легла на горящий матрац.
      Она долго горела заживо, пока надзиратель не услышал запах дыма.
      - Петр, это ложь!
      - Ты знаешь Эсфирь? Она может подтвердить. Твоя жена, умирая, сказала ей все про тебя.
      - Какой ты подлец! - простонал Вазузпн, закрыв лицо руками. - Зачем, зачем так жестоко?..
      - Но ты все это знал, брось притворяться.
      - Я еще надеялся, что это не так.
      Бледный, с дрожащими губами, Сапожков произнес, задыхаясь:
      - Я бы никогда по стал говорить тебе это, если бы но знал, что ты негодяй. А теперь вот что... - Сапожков взял папиросу и, неловко, неумело закуривая, произнес повелительно: - Теперь я уйду, а ты все скажешь Витолу, слышишь, все!
      - - Подожди, не уходи, Петр! Хорошо, зови Витола, Нет, подожди! А потом вы меня расстреляете?
      - Не надо, Вазузин. Ты же знаешь, что ты сделал, - Тогда последнее, Петр! - Вазузин поднял темное лицо с глубоко запавшими глазами и попросил со слабой надеждой: - А если я все скажу, вы можете?..
      - Ну не мучай меня, Вазузин! - с отчаянием произнес Сапожков. - Зачем ты со мной торгуешься?
      - Ладно, зови Витола. Но ты все-таки побудь здесь.
      - Хорошо, я останусь.
      Закончив показания, Вазузин устало и уже равнодушно спросил Витола:
      - Так вы как, сегодня со мной кончать будете? Хорошо бы дольше не тянуть.
      Ян задумался. Его круглое, с детскими, пухлыми щеками лицо было мрачно.
      - Вы считаете, что заслуживаете расстрела?
      - Да.
      - Мы вас не будем слушать в этом. Мы не мстители.
      Вы сами себе уже отомстили. Я за то, чтоб вы жили и думали. Вы будете сидеть в тюрьме долго. Вы помогли революции своим признанием. Революция убивает тех, кто ей опасен. Вы - уже нет. Я буду говорить это на суде.
      - К черту! - закричал Вазузип. - К черту, все к черту!
      Ян опустился на стул, стиснул голову сильными, мускулистыми руками.
      - Так болит, так болит! - Он приложил широкую ладонь к сердцу. - И здесь тоже. - Стукнул кулаком по столу и крикнул: - Ты понимаешь хоть, что ты делал?
      По-ни-ма-ешь, Вазузин, понимаешь?
      Егор Косначев писал в газете "Революционное знамя": "Народ-богатырь снесет ныне с лица земли каменное позорище тюрем, а на их месте воздвигнет дворцы науки". Но никто не собирался ломать городскую тюрьму.
      Наоборот. С утра до ночи курсанты Федора Зубова ремонтировали главный корпус, приспосабливая его себе под общежитие. Каторжную тюрьму забрал продовольственный отдел под склады. Только вросший в землю старый каменный флигель, где последнее время жили солдаты конвойной команды, отвели под тюремное помещение.
      Хотя у папы на солдатском ремне висел большой револьвер в засаленной кобуре, он совсем не походил на настоящего начальника. Опускаясь на табуретку, он каждый раз тревожно вскакивал, забывая, что у него сзади висит наган.
      Бывший фронтовик Зеленцов, снисходительно усмехаясь, советовал:
      - Вы, Петр Григорьевич, потуже поясок затяните, тогда пушка не будет беспокоить.
      Сапожков послушно начинал ковырять ремень зубом внлки, чтобы сделать дырку и потуже затянуть пояс.
      - Полковник жалуется, требует отдельную камеру, не желает с ротмистром сидеть: храпит во сне очень, - рассказывал Зеленцов.
      - Очевидно, носоглотка не в порядке, - оживился Сапожков. Потом рассердился: - Не понимаю полковника!
      Интеллигентный человек, я же объяснял ему: нет у нас одиночных камер, и заискивающе обращаясь к Зеленцову: - Нельзя ли ночлег у нас обеспечить трем товарищам? Прибыли из волости, а ночевать негде.
      - Да что здесь, постоялый двор?
      - Надо же нм где-нибудь ночевать, но, с другой стороны, я не знаю, имеем ли мы право ставить своих заключенных в более стеснительные условия.
      - К стенке их надо ставить, - уныло заметил Зеленцов. - Они из-за угла нам в спину стреляют.
      Сапожков снял очки, протер стекла пальцами, снова падел и заявил решительно:
      - " Мы не должны руководствоваться даже естественным в таких случаях чувством мести. В классовой борьбе нередки случаи, когда преступником является не тот, кто совершил преступление, а тот, кто побудил совершить его.
      Кабинетом начальника тюрьмы и его заместителя был самый обычный каземат. В глубокой амбразуре под потолком - зарешеченное окно. Керосиновая лампа - в нише над дверью - в сетке из толстой проволоки под замком. Наглухо приделанные к полу железные койки, откидной столик, в углу параша с тяжелой деревянной заслонкой.
      Зеленцов тоскливо жаловался:
      - Не могу здесь спать. Будто сам посаженный.
      - Ну что вы! - удивился Сапожков. - Камера отличная, почти нет сырости. - Проведя ладонью по кирпичной стене, показал: - Видите, чуть влажная. Обычно, знаете, грибковая плесень чуть не до потолка. Сырость - источник ревматических заболеваний.
      И со странным удовольствием стал предаваться воспоминаниям о тюрьмах, в которых ему приходилось сидеть.
      - Старинные казематы имеют свое преимущество, - разглагольствовал Сапожков. - Слышимость менее значительная. В Крестах у меня сосед был, опустился, кричал по ночам, а оказался отличным шахматпстом. Мы с ним целые ночи напролет играли.
      - Вас, что же, с ним в одну камеру свели?
      - Нет, зачем, стучали через стенку. Применяли самый элементарный азбучный код, ну и перестукивались.
      - Вот что значит культурные люди! - со вздохом произнес Зелепцов и, небрежно ткнув рукой в стенку, заметил: - А эти наши, дал газету, а они, извините, для параши только пользуются. Вот Голованов, сколько он на своем прокурорском веку хороших людей пересагкал, а ничему у них не научился. Постучите ему - не поймет.
      Ян Витол часто поручал Сапожкову производить обыски.
      Деликатный и застенчивый, Петр Григорьевич, предъявив ордер на обыск, тщательно вытирал в передней ноги о половичок, потом сконфуженно, с извинением просил ключи от ящиков стола, шкафов, долго, бережно и неловко укладывал обратно вещи. Как-то, свалив с подставки красного дерева вазочку, он так смутился, так извинялся, так неловко совал деньги владельцу за разбитую вазочку, что красногвардейцам, сопровождавшим Сапожкова, стало за пего совестно. Обнаружив в томе собрания сочинений Жуковского лежавший внутри вырезанных квадратом страниц маузер, Сапожков, негодующе всплеснув руками, воскликнул:
      - Какое кощунство!
      На квартире прокурора Голованова под полом нашли японские карабины, густо покрытые заводской смазкой, и список участников террористической подпольной контрреволюционной организации. Когда обыск был закончен и арестованного усаживали в сапн, к Сапожкову подошел дворник Голованова.
      - Будьте так снисходительны, ребенок помирает. Вы же фельдшер, может, взглянете.
      - Одну минутку, товарищи, - сказал Сапожков красногвардейцам и, разведя руками, объяснил: - Пренебрегать медицинским долгом не имею права.
      В дворницкой сторожке было темно. Сапожков сказал сердито:
      - Что же вы больного ребенка в темноте держите!
      Полез в карман за спичками; очевидно, шаря в карманах, он машинально склонил голову, при выстреле обернулся и второй пулей был ранен. Но у него хватило сил обезоружить дворника.
      Дворником оказался переодетый жандармский ротмистр Курослепов.
      Осмотрев с помощью ручного зеркала выходное отверстие пули, Сапожков успокоительно сказал красноармейцам:
      - Только травматическое повреждение мышечных тканей. - Попробовал было поднять руку, но на лбу выступили капельки пота. Пересилил боль, поднял руку и констатировал: - Функции плечевого сустава не нарушены, - скосив глаза на сырое от кровп полотенце, добавил: - Кровоизлияние не очень значительное, - и, подняв палец, сообщил: - Вот если бы была задета артерия, тогда возможен даже летальный исход.
      В больнице он пролежал меньше недели, заявив, что он медик и будет продолжать лечение амбулаторным путем, с помощью собственных знаний. От жены он попытался скрыть, что ранен.
      Когда она спросила, почему он так плохо выглядит и что у пего с рукой, сказал:
      - Понимаешь, ревматизм: очевидно, выбрал для кабинета сырую камеру.
      - А почему от тебя так несет йодоформом?
      Сапожков пожал плечами, рассудительно объяснил:
      - Ну, я же все-таки медик и мне приходится иметь дело с самыми различными медикаментами.
      Сапожков любил медицину, благоговейно уважал врачей и каждый раз говорил:
      - Черт возьми, когда же я в университетский город попаду! Два года - и я врач с дипломом.
      Ян Витол утешал его:
      - А вот когда будет здесь университет, тогда и кончишь.
      Но Сапожков переоценил свои медицинские познания:
      рана загноилась. Павел Андреевич Андросов оперировал Сапожкова без хлороформа, так как выяснилось, что у него больное сердце. Во время операции Сапожков стонущим голосом беседовал с хирургом, а тот, чтобы отвлечь, вовлек его в медицинскую дискуссию, в ходе которой Сапожков, к удивлению Андросова, обнаружил обширные знания.
      Когда Рыжиков пришел проведать Сапожкова, Андросов сказал с возмущением:
      - Это варварство - так недооценивать медицинские способности человека! Вы могли бы приобрести очень дельного врача.
      Сапожков смутился, бледные щеки его порозовели.
      - Ну что вы, Павел Андреевич, я ведь, в сущности, дилетант.
      Когда Варвара Николаевна пришла в больницу, она очень рассердилась на мужа:
      - Как ты смел от меня скрывать, что тебя ранили?
      - Варенька, - тихо сказал Сапожков, - ты ведь у меня фантазерка, зачем же волновать тебя!
      - Ох, Петька, какой ты глупый! - И, прижавшись щекой к лицу мужа, она произнесла совсем тихо: - Ты мой и самый лучший на свете.
      - Варенька, не нужно меня переоценивать, - рассудительно сказал Сапожков. - Ты должна лучше других видеть мои недостатки.
      - Ну ладно, вижу, вижу...
      - Тогда хорошо, - с облегчением вздохнул Сапожков и добавил поучающе: Если человека идеализировать, всегда возможна угроза разочарования.
      - Ах, Петр, - устало произнесла Сапожкова, - ну что ты все философствуешь!
      - Варенька, - наставительно произнес Сапожков. - Человек - существо мыслящее.
      Варвара Николаевна взяла мужа за унт и, приближая к его лицу свое лицо, произнесла самым нежным, самым своим певучим голосом:
      - А ты - мое самое дорогое существо.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
      Папа пришел в транспортную контору проводить маму, уезжавшую с обозом за хлебом. Вместе с мамой ехали шестнадцать рабочих. Они везли подарки: пять тысяч штук кирпичей, полные сани красиво обожженных Хрулевым глиняных горшков, завернутые в рогожи тюки книг, ящик железных зубьев для борон, два ящика гвоздей, тяжелые лемехи, связанные в стопу ржавой железной проволокой.
      На сани, в которых должна была ехать мама, был водружен большой, плетенный из черемуховых ветвей короб с овальным лазом. Внутри этого короба будет сидеть мама, и никакая пурга ей не страшна.
      В провиантских санях стояла кадка с тестом и колонкой белых кругов мороженого молока. Сушеные окуни свалены в угол кучей, как щепки. Хомяков с озабоченным лицом проверял сбрую, тщательно осматривал коней и давал суровые, короткие приказания. Он очень беспокоился, чтобы народнохозяйственные кони выглядели не хуже, чем крестьянские, поэтому велел еще раз вычесать всем хвосты и гривы, "пройтись скребницей и щеткой по всем статям". Тайком от всех он помазал копыта коней черной краской, выпросив ее у шорника.
      Тима помогал запрягать коней и говорил громко, чтобы мама слышала, каким он стал образованным в конском деле:
      - Вы Серко коленом в брюхо поддайте. Он нарочно тужится, когда подпругу затягивают. А то сползет потом седелка или начнет на ходу прыгать и сделает набоины.
      Белужин принес охапку березовых поленьев и, свалив в провиантские сани, сказал:
      - Если во вьюгу заплутаются, костер сложат, обогреются. - Отряхивая с груди тонкие белые лоскуткп бересты, признался с огорчением: - Опять меня Хомяков презирает. Привязал я колокольцы, а он говорит: "Скидывай обратно!" Мол, звоном бандитов созывать только.
      А я для торжественности хотел.
      - Разве в тайге есть сейчас бандиты? - встревожился Тима.
      - Они теперь везде, - махнул рукой Белужин, - Только раньше одни от горя и бедности за ножи да за винтовки брались, а теперь другие - от богатства. Добром землю разве отдадут те, кто ее захапал и на кого переселенцы батрачили? Сейчас в деревне такое землетрясение происходит, только держись!
      Мама в длинном до пят тулупе, подпоясанная веревкой, в заячьей ушапке, пушистой, словно огромный одуванчик, говорила Тиме уважительно:
      - Ты как заправский извозчик с лошадьми научился обращаться, обернувшись к папе, похвасталась: - Заметил, как он все понимает?
      Но что ответил папа, Тима не расслышал.
      - Сапожков! - сердито кричал Белужин. - Ты куда с упряжки гнедого чересседельник подевал? Сказано же, на деревянном гвозде всё в порядке вешать!
      Тима бросился в конюшню, нашел упавший в сено чересседельник, а когда снова вернулся, увидел, как мама, сняв рукавицы, протянула папе руки и папа, взяв их в свои, говорил маме:
      - Ты, знаешь, Варенька, еще за сто восемьдесят лет до рождения Христова братья Гракхи предлагали устроить справедливый передел земли, и оба в разное время за это были убиты патрициями.
      - Пожалуйста, не беспокойся, - сказала мама. - КЬк тебе известно, сейчас совсем другое время. А у товарища Козырева есть даже в деревянной коробке скорострельный мозер.
      - Не мозер, а маузер, - поправил Тима. - А твой револьвер называют "бульдог".
      - Смешно, - улыбнулась мама, - револьвер с собачьим названием.
      - Смит-висоп лучше, а самый замечательный - это браунинг, - задумчиво сказал Тима. - Я его у Яна впдел, плоский, синий, и только один раз нажмешь, остальное сам стреляет.
      Мама взяла Тиму за плечо и, тревожно заглядывая в лицо, взмолилась:
      - Дай мне сейчас же честное слово, что ты без меня не будешь даже близко подходить к оружию, - и, повернувшись к папе, произнесла с отчаянием: - Ты слышал?
      Откуда он, по-твоему, про револьверы узнал? Ему ктонибудь дает их трогать, да?
      - Варенька, - сказал папа твердо. - Тима уже не маленький ребенок. В его возрасте я тоже интересовался всякими машинами.
      Мама стала взволнованно развязывать уши заячьей шапки, обернутые вокруг ее шеи.
      - Боже мой, - огорченно твердила она, - боже мой!
      Ну как я вас могу оставлять одних вдвоем, когда ты потворствуешь всяким глупостям?
      - А ты возьми меня с собой, - быстро посоветовал Тима.
      - Еще чего не хватало! - испугалась мама. - Нет, нет, оставайся со своими конями и с папой.
      - Папа все равно со мной редко встречается, - пожаловался Тима.
      - Петр, - сказала мама. - Я прошу тебя...
      - Хорошо, - пообещал папа. - Я буду обязательно каждую ночь навещать Тиму.
      - Да, да, непременно! Тима не должен оставаться один.
      - Только ты скажи, чтобы он будил меня, - деловито попросил Тима. - А то придет на цыпочках, поглядит, как я сплю, и снова уйдет, а я и не узнаю, что он приходил.
      Мама задумалась:
      - Будить ни в коем случае. Нарушать сон вредно.
      - По коням! - зычно закричал Козырев, и головные подводы выехали из ворот.
      Мама вскочила в свои сани и стала махать папе и Тиме рукой.
      А папа и Тима еще долго бежали рядом с санями и кричали маме:
      Папа. Варенька, умоляю - не простудись!
      Тима. Кедровых шишек привези!
      Папа. Будь осторожна: сейчас в дэревне ожесточенная классовая борьба!
      Т и м а. Приезжай скорей обратно!
      Папа. Помни, ты - мое самое главное на свете.
      Т и м а. Мамуссчка, ты обо мне думай, когда спать ложишься, ладно?
      Мама махала им обоим рукой, глаза ее сине и влажно блестели, и последнее, что увидел Тима, - это белую заячью шапку и в пей лицо мамы, такое ласковое, печальное, дорогое.
      Обоз скрылся за поворотом, на дороге остались только гладко отшлисровакные следы от полозьев, но и их скоро запорошило густым, кудлатым снегом.
      Остановившись возле ворот транспортной конторы, папа сказал Тиме, вздохнув:
      - Вот, брат, мы с тобой вдвоем остались. Плохо нам будет теперь без мамы.
      - Ничего, - утешил Тима, - она скоро вернется.
      И даже-хорошо, что поехала. Видел, какая она худая, а в деревне, говорят, еды много. Поест там как следует и вернется даже толстее.
      - Ну что ж, - согласился папа. - Будем ждать. - Потом добавил сконфуженно: - Ты пзвини, Тима, мно надо идти.
      - Мне тоже, - сказал Тима.
      - Тебе куда? - спросил папа.
      - К Ваське. Может, поеду, еслп вызов будет. А тебе куда?
      - Витол вызывает.
      - Контриков за шкирку хватать, да?
      Папа обиделся, покраснел и сказал Тиме назидательно:
      - Пользоваться жаргонными выражениями - значнт, пренебрегать чистотой и ясностью русского языка.
      Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не смел этого делать!
      - Ладно, не буду, - покорно согласился Тима. Потом нерешительно спросил: - А ты все-таки зайдешь ночью?
      - Постараюсь, обязательно постараюсь.
      - Ну, я пошел, - объявил Тима, но, сделав несколько шагов, оглянулся, увидел спину отца, сутулую, с уныло опущенными плечами, и, проникаясь к нему шалостью, крикнул: - Папа, обожди!
      - Ну, что скажешь? - спросил папа, стараясь спрятать от Тимы свои грустные глаза.
      - Папа, - сказал Тима громким шепотом и предложил: - Давай я тебя поцелую.
      Он обнял отца за обросшую жилистую, худую шею и изо всех сил поцеловал его в колючую щеку.
      - Тима, - сипло сказал папа, - ты знаешь, что... - и, протирая очки дрожащими пальцами, добавил: - Ты хороший человек, вот, - и, надевая снова очки, попросил: - Люби маму, она у нас, знаешь, необыкновенно хорошая.
      И, бережно поцеловав Тиму в лоб, глубоко засунув руки в карманы, ушел, а из его правого, протоптанного валенка волочился по снегу вылезший кусок портянки.
      В конюшне Тима обнял за шею Ваську и, прижимаясь лицом к его шерсти, тепло пахнущей потом, шептал дрожащими губами:
      - Уехала мама. Уехала... А там, в деревне, говорят, коммунистов бандиты убивают. Ты слышишь? Зачем папа отпустил маму? Зачем?..
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
      После отъезда мамы Тима действительно стал жить вместе с папой и Витолом.
      Ян теперь был не только председателем трибунала, а еще вдобавок начальником военно-революционного штаба Совета. Штаб помещался в старинной гранильне - низкие мрачные комнаты, узкие окна в аршинной толщины стенах, каменные плиты пола, до такой степени истертые ногами, что каждая ксадратная плита походила на блюдо; оттого, что во всех углах стояли пирамидками винтовки и на салазках возвышался привязанный за деревянные колеса пулемет, все здесь казалось мужественным, суровым и строгим.
      Ян Витол и папа устроили себе спальню в кладовой, где не было окна. И днем и ночью здесь горела семилинейная керосиновая лампа. Тима спал с папой на топчане. Вообще жить тут было неплохо. Папа и Ян отдавали Тиме всю патоку, которую они получали в пайке вместо сахара. Дежурные красногвардейцы учили разбирать и собирать винтовку. А один из них, по фамилии Солодовников, обшил валенки Тимы кожей, и теперь их можно было чистить ваксой, как сапоги. Тима обзавелся настоящим солдатским ремнем. Ложась спать, свертывал ремень в круг и клал под подушку, совсем как папа и Витол свои револьверы. По утрам Ян обтирался снегом, делал гимнастику по Мюллеру и, поглаживая выпуклый мощный шар на согнутой руке, хвастал: "Ничего себе, я еще здоровый, могу в цирке выступать". И он заставлял бледного, тощего папу тоже делать гимнастику, неизменно повторяя то же: "В здоровом теле - здоровый дух".
      А папа произносил, задыхаясь, эти же слова только по-латыни: "Мэне сана ин корпорэ сано".
      Тиме тоже приходилось подчиняться Яну и тоже делать гимнастику. После завтрака его выгоняли гулять, и Тима шел в транспортную контору ухаживать за своим Васькой.
      Когда папа и Ян ложились спать, а это случалось далеко не каждую ночь, Тима сквозь сон слышал их разговоры.
      - Я понимаю, - шептал папа взволнованно, - революция родилась в войне, в разрухе. Без мучений, терзаний, ужасов, без тяжелой длительной и кровавой борьбы народу не удержать свою власть. Но как тяжело знать, что некоторые люди, называвшие себя революционерами, тоже стали нашими врагами!
      Ян, тщательно укладывая галифе под матрац, чтобы утром они выглядели словно отглаженные, сказал: