- Значит, не сирота горемычная, а ноешь.
      - А ты меня насмешкой не задевай, - обиделся мужик.
      - Ты сядь, сядь, Алексеич, - продолжал Якушкпн.
      Встал, поправил красную перевязь на рукаве и торжественно провозгласил: - За то, что цену правдышнюю на баранину держал и исподтишка не прикинул, от лица базарного совета трудящихся награждаю билетом в Клуб цросвещения на представление и доклад про то, что во всем мире делается. Вручаю также книжку члена потребительского торгового народного магазина. Ежели какой товар желаешь купить, вот здесь запишешь. На следующее воскресенье, что достанем, то купишь. А вот сюда обозначь, какой от себя продукт привезешь. Товар на продукт, понял?
      Мужик поднялся, распахнул доху и стал прятать книжку куда-то в недра многослойной одежды.
      - Может, похлопаем, граждане? - спросил Якушкин. - Поскольку за аккуратную торговлю человек принят.
      Якушкин снова сел на березовый кругляк, положил руки на ящик, накрытый льняным полотенцем, и строго уставился на другого мужика, одетого поверх азяма в городскую шубу, крытую черным касторовым сукном и подпоясанную веревкой, свитой из конского волоса.
      - А тебя, Вьюрков, я на две недели базара лишаю, - и обратился ко всем: - У них там в деревне гора меловая. Так он мел натолок, в воде развел и в масло намешал. Вот глядите-ка, - и протянул сковородочку, на дне которой застыла лужица растопленного масла с белесоватой мучнистой горкой посредине.
      Вьюрков побагровел, встал и, шагая к выходу, пробормотал, озпраясь:
      - Я сейчас, брюхо схватило.
      - Нет, обожди, - сурово приказал Якушкпн. - Брюхо у тех должно схватывать, кто твой мел жрал. А ты его не кушал, не с чего и брюху болеть. Но если хочешь идти, иди, только я тебе сопровождающего дам. Он с тобой маленько по базару походит и впереди тебя сковородку поносит и будет народу говорить, какой ты есть химик. - Якушкин вручил сковородку парню в заячьей шапке и приказал: - Ступай с ним, и все чтобы было, как велено.
      Вьюрков взмолился:
      - Мужики, что же это такое? Харей об навоз возят!
      Выручайте, други! Сегодня меня, а завтра вас.
      Но крестьяне угрюмо отводили от него глаза. А тот, кого звали Алексеичем, произнес угрожающе:
      - Иди, иди, кайся перед народом. А то, как ехали, все пугал: масло комиссары на себя отбирают, нельзя, мол, масло везть. Хотел, значит, один своим возом торгануть.
      Закончив разговор, Якушкин вручил всем, кто торговал по совести, билеты в Клуб просвещения, талоны в баню и расписку для представления в волость, что, действительно, названные граждане производили продажу на базаре открыто, желающим, а не втайне, из-под полы, спекулянтам.
      Каждый раз перед началом базара Якушкин забирался на сколоченную из досок трибуну и с высоты ее произносил короткую речь, которую по материалам местной газеты обычно помогала ему составлять мама Тимы. Потом он зачитывал объявление, рекомендуя крестьянам после базара посетить различные культурные очаги. Перечислял имеющиеся в потребительской народной лавке товары и продукцию, идущую в обмен на них. Тут же избирали базарный совет. Члены совета выбирались на один день. Они обязаны были следить за порядком на базаре, для чего каждому члену совета выдавалась нарукавная повязка.
      Тима нашел Якушкина в лавке потребительского общества, где тот убеждал жену ветеринарного инспектора, в этот день дежурившую здесь, торговать не только книгами, карандашами, а взять на комиссию прессованные опилки, которые пользуются хорошим спросом.
      Выслушав Тиму, Якушкин ничего не ответил, а повел его за лабазы.
      Усевшись на перевернутую вверх днищем старую завозню, служившую когда-то садком для стерлядей, Якушкин похлопал по ней ладонью, приглашая Тиму присесть рядом. Якушкин долго тщательно сворачивал цигарку из махорочной пыли, высек куском подпилка из прозрачного кремня на рыжий трут искру, затянулся, сплюнул и только тогда спросил сердито:
      - Думаешь, базар это вроде брюха городу, с него, мол, сытость? Нет, милок, сюда, как на таежную марь, столько гнуса слетает, - не продышишься. И каждый норовит слушок вонючий пустить. - Поковырял ногтем застывший вар на лодке, произнес со вздохом: - Тут вся утроба капитала нараспашку. Ему мало надуть, еще на горло нам петлю крутит. Послушаешь, вроде как в цене рядятся, а навострил ухо - поймешь: контру разводят.
      Почитай у каждого воза митинг.
      - Так что же вы терпите? - спросил Тима.
      - Так ведь на весь базар нас, партийных, трое: я, милиционер Корыстылев да сторож - инвалид-солдат.
      Вот те вся ячейка. За день горло надерешь, язык пухнет.
      Торговец - он говорун, такую присказку завернет, да все с недомолвкой, с намеком, а ты должен поперек простым, ясным словом положение осветить, отпор ему дать. - Якушкин опять помолчал, потом, потупившись, произнес тихо: - Просил я тут мужиков, кланялся... Говорю: чего ж это вы рыбку мороженую, орешки, дровишки, зайчатинку возите, а вот фураж - никак. Жмутся, молчат, скрытничают. А знают, как нам фураж нужен. Потому и не везут. Повезли трое из Колупаевки сено, так на постоялом дворе им его спалили. Капелюхпн сказывал, Золотарев велел коней в конторе вашей голодом сморить - выезжают на тракт его людишки, скупают фураж, валят в овраги, а ежели мужик одинокий, то просто грабят. - Поднял лицо с глубоко запавшими висками, поглядел на небо, заваленное бугристыми, снежными тучами, пожало-ался: - Я тут приманку задумал: ребята с затона два плуга сготовили, доставил их в потребиловку, повесил на них дощечку - "Продажа за овес и сено". Мужики как мухи облепили, но фураж везти боятся, мол, пришибут на тракте бандюги, как узнают.
      - Зачем же бандитам фураж? Им деньги надо.
      - Бандит нынче политичный, он не от себя озорует, он под началом господской партии состоит. - Якушкип встал, отряхнул полушубок. - Так что с вашей коляской ч санками коммерции не получится. Так и передай Хрулеву.
      - Помирать коням, да? - возмутился Тима.
      Якушкнн вынул из кармана сушеного окуня, оббил об лодку и, отломив Тиме половину, неохотно признался:
      - Мы тут с Корыстылевым и с солдатом, всей, значит, нашей ячейкой, каждую ночь с площади клочки соломы и сена собирали после базара. Набрали таким манером пудов восемьдесят. Ну вот ц берите, раз пришла Крайность. День-два перебьетесь. А мы мозгами еще раскинем, может, что и удумаем, - и произнес мечтательно: - Гвоздей бы хоть пудик, против гвоздей мужики не устоят.
      Гвоздь сейчас - вещь наипервейшая.
      Якушкин зашагал мимо возов, зорко поглядывая по сторонам, сдержанно и степенно отвечая на льстивые приветствия торговцев.
      А лохматый снег все валил и валил, не переставая.
      Довезти Тиму до дому Якушкин приказал пожилому крестьянину, расторговавшему две подводы дров.
      Сидя на подводе, Тима слушал, как крестьянин хвалил Якушкина.
      - Ведь вот, - говорил он с восхищенным изумлением, - торговлишка - дело темное. Как говорят в народе, не обманешь - не продашь. Всегда, значит, к березовым на низ осинку подсовываем. А тут подошел, оглядел возы, достал уголь из кармана и на торцах осины кресты написал, чтобы люди обман видели. А после, как я расторговался, он со мной в лавку уважительно пошел и следил, чтобы аршином железным не шибко ситец тянул продавец. Все пальцем пробовал. Велел ослобонить натяжку.
      Вот это большевик! Строгий, хозяйственный. А говорят - пимокат. Брешут небось. Пимокаты, они все гулящие, а отот из других. Осанистый, степенный. Только по харе одного слазал, когда салом улестить хотел. Хорошее сало, кабанчик, видать, двухпудовый был. Ну, тут народ довольный остался. За такое дело не всякий в рылу даст, по голодному времени задумаешься.
      Косо летел рыхлыми хлопьями серый, влажный снег.
      Лепился на лицо, на одежду, словно холодный пластырь.
      Сытые крестьянские лошади бодро шагали по дороге, обмахиваясь хвостами. Тима думал о тощих копях транспортной конторы, и ему очень хотелось рассказать крестьянину, как рабочие выхаживали больных коней. Но крестьянин вдруг остановил лошадей и спросил:
      - Милой! А ежели ты дальше пехом пойдешь? Не обидишься? А то непопутно мне. Зачем же двух коней из-за одного тебя зря гонять? Не по-хозяйски это.
      Тима слез с саней и пошел домой, низко склонив голову, чтобы снег не бил в лицо, но он, тая, затекал за ворот, отчего по всему телу проходила дрожь. А крестьянин поехал дальше неторопливой рысцой. Дровни были набиты синеватым пырейным сеном, о котором ветеринар Синеоков говорил восхищенно: "Пырейное сено - это самая роскошная коню пища. С него и одер рысаком станет".
      Но ни одна лошадь транспортной конторы не только не едала пырейного сена, даже не получала вдоволь соломы.
      И Тима печально проводил глазами дровни, набитые роскошным высокопитательным сеном.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
      В транспортной конторе пять рабочих записались в партию.
      Но ни один из них не обладал хрулевской деловитостью или нетерпеливой хомяковской силой воли. Это были самые обыкновенные люди. Тима думал, что, после того как их приняли в партию, они станут какими-то особенными, чем-то сразу заметными личностями. Однако ничего подобного не случилось.
      Белужин едко сказал плотнику Федюшину, угрюмому, плечистому, косолапому человеку с сизым бельмом на глазу:
      - Ты, Митрпп, выходит, теперь правитель! Навоз за конем сгребать не станешь: партийный! Людей поучать только будешь. А на работе пусть другие обламываются Федюшин вытер ладонью слезящийся слепой глаз и, растерянно улыбнувшись, ответил просто:
      - Так ведь я тоже, как ты, про них думал. А вот глядел, глядел со стороны, и дошло другое-то.
      - С одним глазом высмотрел, а я не углядел. Дурак, что ли?
      - Зачем? Ты мужик умный, только ум-то у тебя пуганый, - спокойно произнес Федюшин.
      - Это чем я пуганный? - обидчиво осведомился Белужин. - Такими, как ты, что ли?
      - А тем, - рассудительно заявил Федюшин, - нет у тебя веры, что человек может ради совести, а не корысти лишнюю на себя тягость взять.
      - Высказался, - обрадовался Белужин. - Да тебя за такое выражение могут обратно попереть! Выходит, там у вас хомут одеют - и только.
      - Хомут не хомут, - задумчиво произнес Федюшин, - а встал в упряжку, держись!
      - А погонялка у кого?
      - Погонялка вот здеся, - и Федюшин постучал себя кулаком по груди.
      - А если я сейчас конюшню чистить брошу и домой пойду? Ты меня небось за грудки - и об землю?
      - По силе могу, - угрюмо сказал Федюшин, - и об землю стукнуть.
      - Ну вот, гляди. - Белужин бросил вилы, вытер руки о полушубок, подошел к распахнутым воротам и остановился: - Ну, как, будем драться?
      Федюшин, глядя на него растерянно, спросил:
      - Ты что это, по правде такое удумал?
      - Вполне.
      - Ну, значит, сволочь.
      - Обозвал. Сагитировал. Эх ты, сивый!
      - Я еще не умею агитировать, - жалобно сказал Федюшин. - Я им тоже говорил, тугой я на слова-то.
      - Так на кой они тебя взяли? Могли кого побойчее уговорить.
      - Просился очень, может, потому и взяли. Говорил:
      совестно пздаля топтаться.
      - Темный ты.
      - Какой есть, - покорно согласился Федюшин и потом спросил: - Так ты будешь навоз сгребадъ или как?
      - Сказал, не буду - и весь мой разговор с тобой, - и, опершись спиной о колоду, на которой висела створка ворот, Белужин стал сворачивать цигарку.
      Федюшин беспомощно огляделся, пожевал губами, в глубокой и горькой задумчивости поднял вилы, вытер жгутом соломы с черенка налипшую грязь и стал бросать тяжелые, слежавшиеся навозные пласты в плетеный короб.
      Белужин молча курил, беспокойно поглядывая на Федюшина, убирающего навоз из его конюшни, потом бросил окурок, затоптал и, подойдя к Федюшину, сказал:
      - Ну, будя шутки шутковать, давай вилы-то.
      - Не дам, - глухо сказал Федюшин.
      - Ты что, хочешь после срамить на людях, партийные крестины себе на этом сделать?
      - Не дам - и все.
      - Митрий, - взмолился Белужин, - я же все это для разговору только, а ты в самом деле обиделся!
      Федюшпн свирепо бросал огромные, спекшиеся, дымящиеся испариной навозные глыбы, и лицо его было сурово-замкнутым.
      - Так я тебя совестью молю, отдай вилы!
      - Уйди, сказал!
      Белужин забежал перед Федюшиным, встал на навозную кучу и произнес с отчаянием:
      - Не дам за себя убирать, хоть заколи, не дам, - и ухватился руками за вилы.
      Федюшин легко стряхнул руки Белужина, воткнул вилы в навозную кучу, ссутулился и побрел к выходу.
      Догоняя его, Белужин спрашивал жадно:
      - Нет, ты скажи, обиделся, да, обиделся?
      Федюшин остановился, повернул к нему темное, угрюмое лицо и произнес глухо:
      - Я ведь еще только одной ногой подался в партию.
      А когда так вот, свой тебя подшибить хочет, насмешкой или еще чем, тут не обида, - и, постучав себя по груди, сказал: - Тут вот все боли г.
      - Прости ты меня, Митрий, - сказал Белужин. - Я ведь через тебя себя пытал. Ты думаешь, легко мне-то самому по себе быть, тоже ведь думаю.
      Федюшин дернул плечом и сказал сипло:
      - Ладно. Поговорили - и будя, - и ушел, широко загребая короткими сильными ногами.
      - Вот, - расстроенно сказал Тиме Белужин. - Думал весело человека поздравить, а получилось, обидел. Выходит, строгое это дело - партия. Как Митрия-то перевернуло. До этого я его шибко всякими шутками задевал, и ничего, посопит только. А за нее, видал, как на меня взъелся? Думал, и вправду в навоз по плечи вдавит, так осердился.
      Поплевав на ладони, Белужин взялся за вилы и, как никогда, аккуратно прибрал конюшню.
      Коля Светличный, после того как его приняли в партию, подходил ко всем и говорил радостно:
      - Слыхал? Теперь я партийный. Значит, что где понадобится, говори, я завсегда готовый.
      Ему отвечали с улыбкой:
      - Теперь, значит, не пропадем: Коля во всем выручит.
      - Ну и что? - не обижался Коля. - До полного конца жизни, если понадобится, готов!
      - Гляжу я на наших партийных ребят и задумываюсь, - глубокомысленно рассуждал Трофим Ползунков, почесывая шилом кустистую бровь. - Народ у нас несмирный, задиристый, лукавый. От этого любит из себя Иванушку-дурака строить, а в натуро мудер, хитер до невозможности. Состоял я при втором батальоне, который тогда не сразу за Советскую власть вступился: пришел к нам на митинг большевичек Капелюхин и сразу глушит басом: "Чья власть в городе?" Все шуметь: "Известно, ваша, большевистская". А он с размаху как саданет:
      "Врете!" Ну, тут все осеклись, даже присмирели от интересу, чего дальше скажет. Он тем же голосом глушит:
      "Большевиков - во, горстка, от силы сорок человек. Перебить нас в два счета можно, а отчего не получается?
      Оттого не получается, что власть теперь принадлежит пароду, а народ силища. Он за нами, большевиками, пошел. И не за пряники, которых у нас нет. И вообще никакой сладости не обещаем, программа наша короткая:
      все, что ни на есть главного на земле, то народное. Ваше дело хозяйское: управитесь - хорошо, не управитесь - и нам и вам плохо будет".
      Мы как думали: крутить-финтить начнет, ракеты всякие пускать, а он запросто да за самую душу всей горстью сгреб. Но ребята еще похитрить маленько захотели.
      "Если, говорят, к вам беспрекословно подадимся, хоть новую обмундировку дадите?.." - "Нет, говорит, не дадим, не из чего. И так народ босый и голый ходит". Рубит на каждый вопрос чистой правдой. Ну и подались.
      - Я тебе так скажу, - хитро сощурившись, объяснил Ползунков Тиме, строптивее нашего народа русского нет на земле. Я ведь его насквозь знаю. Потому я образованный: в плену у германца сидел, приглядывался. Ведь до чего наш народ сволочной! Чуть немец караульный зазевается, за горло его, а сам в бега. Ну, куда, спрашивается, бегет, когда еле на карачках стоит! И опять же все равно словят, потому у них страна культурная, все бритые, аккуратные ходят, нашего сразу за пять верст видно.
      И сам я от этой дурости три раза из лагерей бегал. Пороли, до костей мясо прошибали. К столбику привязывали, так что землю только на цыпочках доставал - поучали.
      А ты все равно в бега - и только.
      А они как в плену у нас сидели? Аккуратно, тихонько.
      Всякими рукомеслами занимались. Одна радость начальству. Таким народом управлять удовольствие, а от нашего только горе власти.
      Вот в Клубе просвещения я лекцию слушал комиссара Косначева. Профессор! Как начал перечислять с самого начала историю, какие безобразия, бунты да мятежи русский народ против князей, царей да императоров чинил, ну, думаю, в самую точку моего мнения попал. Нет народа самостоятельнее, строптивее, необузданнее нашего. Разве с таким буйным совладаешь? Ведь он с себя кого хошь стряхнет. И когда народ начал с себя то царя, то временных швырять, разве его удержишь? Безудержно разошелся, беда!
      И тут я тебе сейчас главное скажу. Тебе, Тима, после меня жить, и понятие ты пметь должен твердое. Ленин!
      Ум у него огромный. Всю историю насквозь знает. Человек русский и хитер до беспредела.
      Думал он думал и правильно решил. Никакая власть, сверху посаженная, даже самая умная, с такпм народом норовистым, как наш, не сладит. Народ силища, его на правильный путь поставить надо. Так вот он силу на силу и пустил. Сказал народу: "Вот, братцы, рабочие и трудящиеся мужики! Вас обоих миллионы получается. А тех, кто эксплуататоры, не велика куча, но вонюча".
      Во-первых, вот вам Советы, это власть ваша, рабочекрестьянская. Советуйтесь в них и управляйте, как лучше жить на свете. И хоть народ во всем буйный, размашистый, но не беспамятный. Скажите, вам большевики когда-нибудь соврали илп дрейфили, когда туго приходилось? Стали вспоминать: нет, такого не было. Значит, всегда за всех вперед шлп без трепета? Что было, то было.
      Значит, оправдали доверие? А знаете, в чем большевиков сила? В том, что всегда артелью, тесной ватагой за власть трудящихся боролись, вместе с народом. Если бы большевики не артелью действовали, парод только б врассыпную буйствовал против извергов - более ничего.
      Значит, партия в нашем деле главная, и пусть, кто пз вас потверже, понадежнее, идут в партию. И обоймут людей, как корпи дерева землю рыхлую. Тогда будет наше государство на все века стоять, как кедр могучий, и только ветвями разлапыми помахивать на всякие бури и ненастья.
      И Ползунков закончил торжествующе:
      - Выходит, угадал Ленин душу народа. И на все времена такую механику открыл всему роду человеческому.
      - Когда же так Ленин говорил? - не скрывая своего изумления, спросил Тима. - Он ведь ученый, у него даже слова другие. Папа всегда его статьи вслух маме читает.
      - Чудак ты, - снисходительно сказал Ползунков. - Разве слово само по себе чего значит? Ну вот "эксплуататор". Пока выговоришь, подавишься. Может, немец или француз его выдумал. Я его совсем недавно, это слово, выговаривать без передышки наловчился. А что оно обозначает, я и без француза знал.
      Был у нас хозяин в мастерской - Матвей Федотович Белоусов. Тихий, кроткий, хиленький, богомольный. Слова матерного не скажет, все ласково: ах ты, светец мой, говорит. А дверцы на печи мастерской на замок запирал, чтобы лишнего полена без него не сунули. В углах лед, на потолке иней, спали на нарах, рогожкой укрывались, утром проснемся, портянки не согнешь, такие замерзшие.
      Сядем обедать, на стол высокую кадку с баландой ставят, а при ней черпачок с короткой ручкой. Ну и хватаем одну воду. А он после свиньям в кормушку вываливал всю гущу, которая на дне кадки оставалась. Понял, какой мозговитый?
      За любую промашку в работе штраф, но с каждого штрафного рубля он копейку на свечку откладывал.
      И после ее к иконе лепил. Ребята ему: "Ты кровосос", - а он сладенько: "Я же не себе, а богу за ваши грехи подношение делаю".
      У него дочь в гимназии обучалась. Чулок варом в мастерской замарала, так он ее за это в кладовой сутки продержал на запоре без воды и хлеба. А у самого тысячи в банке, коляска лаковая для выезда на рессорах. Вот и выходит, мне это французское илп немецкое слово "эксплуататор" лучше известно, чем тому, кто его выдумал.
      - Нет, вы мне скажите, откуда вы такой разговор Ленина знаете? упорствовал Тима.
      - Ты об этом Рыжикова лучше спроси, - ехидно ответил Ползунков. - Это он все его слова пересказывает.
      Вот и цепляйся к нему. А мое дело стороннее, от кого чего слышал, своими словами для разговора и обсказываю.
      И, обминая сильными, короткими пальцами кожу на хомутине, объявил с удовольствием:
      - Хоть и не шорник, а зашил крепко. А то неловко народному коню в рванье на людях ходить. - Воткнул на острие шила пробку и спрятал шило в карман. - Весь мой разговор к тому был, что ребята, которые здесь у нас в партию подались, должны крепко себя выказать, больно мерка на нпх высокая народом определена, не всякий до нее дотянется.
      И Тима замечал, как каждый пз ппх тянулся до этой мерки по-своему.
      Бутурлин, владелец собственной халупы на окраине города, угрюмый, неразговорчивый человек, привез вечером на подводе выломанные вместе со столбами щиты забора и починил прогнившую кровлю на конюшне.
      Когда Белужин спросил его: "У кого забор похитил?
      Смотри, как бы мороки не вышло. Буржуазию трепать самовольно запрещается", - Бутурлин сказал ему кратко:
      "Со своего двора свалил".
      Супреев, молодой и озорной парень, любитель ходить по воскресеньям в Заозерье и драться там с татарамипимокатами стенка на стенку, пришел однажды с разбитым до неузнаваемости лицом. Долго пытали, кто его так разукрасил. Супреев молчал, терпеливо снося насмешки, по под конец не выдержал и признался:
      - Это меня мясники в переулке били. Пришел я на мост, где всегда бои у нас, - ребята уже помаленьку разминаются. Я тоже полушубочек скинул любителю из публика, старичку, на хранение сдал. Помял снег в горсти, чтобы кулак побесчувственнее стал, и вышел наперед, как всегда. А на меня Гранптулин. Ах ты, думаю, татарская лопата! Я тебе сейчас вмажу за прошлое воскресенье. И только так подумал, вдруг что-то ровно меня самого изнутри поддало. Даже руки свисли. Как же я Гранптулина вдарить теперь могу, если он - интернационал? Против партии поступок. Хрулев нас всех строго предупреждал: мол, пролетариат всех наций с одной стороны, напротив только буржуазия. А тут русский кирпичник татарского пимоката бить станет!
      - А может, Гранитулин тебя с копыт собьет? - спросил ехидно Белужин. Он боец крепкий, я знаю.
      - Ты обожди, - поморщился Супреев. - Кто кого, - ото дело пятое. Я про совесть, а ты про силу. Так вот, защемило во мне это самое. Разжал я кулак и ладошкой вверх руку поднял. И стал говорить всем бойцам про то, что на сердце. Любители из публики закричали: "Струсил Супреев! Кишка у него тонка против Гранитулина. Бей скопом оратора, тоже нашел, где митинговать!"
      Ну тогда я на крайность пошел. Рванул себе руку зубами до крови, подошел к Гранитулину: на, говорю, хошь побратимом стать? Тот заколебался, по потом ничего, обнялись, шапками сменялись. А я говорю: "Пошли, ребята, на реку! Плоты изо льда выдирать. Если наша стенка больше вынет, вы пас на себе везете с пристани, если ваша - вы на нас едете".
      Ну, все посмеялись и пошли. До вечера целую груду бревен на берег выкатили. Сам Рыжиков пришел спасибо сказать. А татарам - даже на их языке. Пошел я до дому, а в переулке меня мясники накрыли. Думал сначала, бьют за то, что любительскую публику удовольствия лишил. А когда свалили да ногами пиналп, из приговорок понял: не столько за это быот, сколько за то, что вместо драки ребят на реку созвал.
      Выслушав Супреева, Ползунков посоветовал: - Ты все же сырое мясо на ночь приложи: оно здорово кровоподтеки на себя оттягивает. А то смотреть на тебя прямо-таки отвратно. Раздуло, как утопленника.
      Когда Хрулев оповестил о предстоящем собрании ячейки, Тима заметил, как все пять новых партийцев стали загодя готовиться к собранию.
      Федюшин умылся снегом, расчесал всклокоченные седые волосы на прямой пробор; потом, усевшись на чурбан, положил тяжелые руки на колени и, уставившись в угол забора, нахмурившись, что-то озабоченно зашептал, видно вспоминая какие-то нужные ему слова, и не замечал, как на мокрой бороде и усах оседал сухими блестками иней.
      Коля Светличный бродил по двору с мечтательным выражением лица и все нетерпеливо поглядывал на двери сторожки, где должно было происходить собрание.
      Бутурлин сбегал домой и явился, несмотря на мороз, в фуражке с клеенчатым козырьком и в каком-то странном узком полосатом пальто с бархатным засаленным воротником. На ногах у него были новые галоши, которые он надел на ноги, обернутые чистыми портянками.
      Супреев, выпросив у Ползункова тетрадку папиросной бумаги, тщательно заклеил ушибы и синяки и сидел на бревнах с заплатанным лицом, низко склонившись над толстым томом Элизе Реклю, который принес ему Тима, после того как Супреев сказал таинственным шепотом:
      - Будь другом, Сапожков, у меня теперь до всех народов интерес, какой их обычай и как живут. Приволоки такую книгу, а я за ото могу чего хочешь отдать - западенку или силки, - словом, бери чего душа пожелает.
      Или хочешь, поденно платить буду.
      Западенку Тиме давно хотелось иметь. Но как ни велико было искушение, он отверг все посулы Супреева и только попросил аккуратно сберегать книгу.
      - Да если хоть одно пятнышко, я при всех его языком слижу, - пообещал Супреев.
      С крыльца сторожки Хрулев объявил торжественно:
      - Товарищи члены партии, прошу на собрание.
      Все пятеро новичков разом вскочили и быстро устремились к сторожке. Но вдруг смутились, стали топтаться на месте, никто не решался войти первым.
      Подымаясь на крыльцо, они поспешно сдергивали с себя шапки.
      Ползунков провожал их сочувственным взглядом.
      - Видали? Чуют, куда их приняли. Вроде каждый себе команду "смирно" объявляет, - и задумчиво произнес: - А как же иначе? Дело строгое, не временно, на всю жизнь в той команде ради народа служить.
      Остальные рабочие, не члены партии, хоть время их дежурства в конюшнях истекло, тоже не расходились по домам. Усевшись на бревна, они курили, разговаривали о самых пустячных домашних делах, но всё поглядывали на дощатую дверь сторожки.
      Падал мягкий, косматый снег. Из конюшен доносилось мерное похрапывание коней, жующих прелую солому Синеватые сумерки сочились на город из таежной чащи. Возле ворот ходил в обнимку с винтовкой дежурный.
      Тима тоже - как беспартийный - сидел со всеми на бревнах. До сих пор он считал: партия - это вроде службы, сначала против царя, потом против буржуазии.
      И поступают на эту службу люди, потому что начитались всяких правильных ученых книг, из которых выходит что без революции никак не обойтись. И, служа в партии они по книгам знают наперед, как надо поступать. Ведь вот папа всегда сразу маме говорит, если что-нибудь не так, где, в какой книге, правильно про это написано А оказывается, партпя - это вовсе не служба а что-то такое неизмеримо большее и гордое. Хотя в ней все люди разные, но все они одинаковы в одном: и папа, и мама и Рыжиков, и Федор, и Эсфирь, и Капелюхпн, и Хрулев!
      и эти, теперь пять новых большевиков: если партпя им скажет: "Так надо!" - они все будут выполнять волю партии.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      Как-то вечером мама пришла с папой домой и сказала Тиме как будто веселым голосом:
      - Ну, Тимофей, кончилось твое вольное житье, будешь жить с папой.
      - А ты? - спросил Тима испуганно.
      - Я поеду с обозом за хлебом.
      Потом мама пошла на задний двор и вернулась оттуда с Полосухиной.
      - В ближайшие дни вы можете перебираться сюда, - сказала ей мама. - У нас тут в окно дует - подоконник сгнил - и печь не в порядке, но уж это вы сами поправьте, - и сухо добавила: - А теперь извините, мне нужно укладываться.
      Когда партия что-нибудь приказывала папе или маме, Тима никогда не слышал, чтобы они обсуждали друг с другом, нравится им это или не нравится.
      И хотя по встревоженному, опечаленному лицу папы легко можно было понять: ему не нравптся, что партия посылает маму с обозом в деревню, он старался скрыть это и только озабоченно советовал:
      - Варенька, пожалуйста, надень под кофточку мою жилетку и положи в карман камфору или нафталин - от насекомых отличное средство. Сейчас самая эпидемия сыпняка. И валенки мои тоже возьми.
      - Ну вот еще, не хватало, чтобы я как кикимора выглядела, а ты себе ноги отморозил в ботинках, - упрямилась мама.
      - Мне просто будет приятно, что на твоих ногах мои валенки, - хитрил папа.
      - Ты знаешь, я не люблю филантропов.
      - Однако, вместо того чтобы разрешить жилищную проблему на собрании жильцов, ты стала на путь, я бы сказал, личной добродетели.
      - Коммунисты должны подавать пример первыми, - весело заявила мама и спросила ехидно: - Тебе жалко нашей квартиры?
      - Вообще, конечно, я прпвык, у нас тут так уютно.
      - Ну тогда скажи Полосухиным, что ты раздумал, - разгорячилась мама.
      - Видишь ли, Варенька, - сказал глубокомысленно папа, - самое трудное это во имя добра применять насилие. Тебе не кажется, что ты пошла наиболее легким путем, избежав радикального решения с переселением жильцов заднего двора в лучшие жилища?
      - Я, Петр, очень много думала там, на собрании, - сказала твердо мама. - И решила: нам сейчас важнее всего уголь. А уголь - это Асмолов.
      - Не слишком ли много практицизма? - усомнился папа.
      - У меня - нет, - сердито сказала мама. - Это Коноплев и Редькпн сразу поняли. Когда я им сообщила, что Асмолов дал согласие ремонтировать машины на мельнице, они мне сказали: значит, утеснять его ни в коем случае нельзя, раз он к нам подался. А Полосухин, тот даже заявил, что за такое он готов и в собачьей конуре жить, потому что, если мельница остановится, без хлеба всем будет худо.
      - Варенька, ты просто большой политик, - неуверенно сказал папа. - Ведь это до некоторой степени дальновидно.
      - После наставлений Рыжикова будешь дальновидной, - призналась мама.
      Но тут сердце Тимы не выдержало, и он воскликнул обиженно:
      - Выходит, я зря жильцов уговаривал? Нужно было им свою квартиру уступить, и все.