- Я знаю только одно средство исцелить Воскресенскую, - говорил он, приволочь к ним за шиворот Золотарева, поставить его на колени и набить морду так, чтобы она потеряла сходство со свиным рылом.
      Оставалось последнее и самое трудное посещение: четвертой квартиры флигеля. Здесь жил прапорщик Хопров, георгиевский кавалер всех степеней. Его портреты печатались во многих газетах и журналах России. У него были ампутированы обе ноги и по локоть руки.
      У Хопрова красивое сухое лицо, тонкий нос с горбинкой, узкие губы и широкий, чуть раздвоенный подбородок. В госпитале, где он лежал около года, в него влюбилась пожилая дама - патронесса. Свадьба состоялась в Москве, в храме Христа Спасителя. Шаферами были два генерала, которые толкали коляску с женихом вокруг аналоя, а обручальное кольцо надели ему на шею на голубой ленте.
      При Керенском Хопрова возили по фронту, и он, обрубок человека в отлично сшитом френче, звеня Георгиевскими крестами, после того как его поднимали вместе с коляской на трибуну, призывал солдат к войне до победрого конца, требуя стрелять большевиков и дезертиров, как собак.
      Этот ужасающий остаток человека яростно призывал воевать, словно одержимый мстительным желанием, чтобы как можно больше людей уподобилось ему. Когда Хопров выступал с речами в госпиталях и его возили потом вдоль рядов коек, на которых лежали искалеченные люди, он с жадным любопытством разглядывал их, но всегда в глазах его читалось презрение к ним. Закончив объезд, он заявлял с превосходством:
      - Такие, как я, - редкость. Еще ни разу не видел, чтобы были потеряны все конечности, - и снисходительно откровенничал: - Правда, попадались, но так, чурки, вместе с копытами патриотизм потеряли.
      Хопров выглядел всегда франтовато: до глянца выбрит, волосы слегка завиты и аккуратно подстрижены, брови подбриты, губы чуть подкрашены. Он носил портупею из светлой кожи, в кобуре наган с витым ремешком на ручке. На грудном ремне в кожаном кармашке свисток. Шашка в серебряных ножнах с алым темляком была привязана поперек ручек его коляски.
      Он наловчился избивать самоотверженную супругу своими культяпками. Наклоняя голову, он губами доставал свисток из кожаного карманчика в портупее и приучил ее по сигналам свистка выполнять то, в чем нуждался.
      Он удрал сюда, в сибирский захолустный городок, от революции, но революция настигла его и здесь.
      Увешанный Георгиевскими крестами, с золотыми погонами на плечах, он ездил в коляске по главной улице города и поносил красногвардейцев бранными словами.
      Но разве у кого могла подняться рука на этот остаток человека?
      Хопров, лежа на подушках, сказал Тиме с ядовитой улыбкой, после того как Тима, поздоровавшись, машинально протянул руку:
      - Ты, молодой человек, вместо моей руки можешь пожать ручку у двери с обратной стороны. Я ведь не люблю посетителей, а плевком попадаю в трехкопеечную монету на расстоянии двух аршин, как раз туда, где ты сейчас стоишь. Если сомневаешься, можешь убедиться.
      - Сергей, - сказала супруга Хопрова, - не нужно нервничать, это приличный мальчик.
      - Чего надо?
      Тима для безопасности несколько отступил назад и сказал как можно беспечнее и вежливее:
      - Вы не могли бы посетить собрание жильцов нашего дома? Вас все очень просят.
      - Пусть все придут и попросят! - хрипло расхохотался Хопров.
      Хопров наклонил голову, вытянул шею, достал зубами свисток и два раза коротко свистнул.
      - Мальчик, - жеманно сказала Хопрова, - Сергея Антоновича беспокоит кишечник.
      Тима, как воспитанный человек, смущенно поклонился и раскрыл дверь.
      - Нет, стой! - закричал Хопров. - Пришел, так присутствуя.
      - Мальчик, - сказала Хопрова, - Сергей Антонович нервничает. Покинь нас.
      И Тима действительно вовремя успел закрыть за собой дверь. Хопров умел плеваться и на большую, чем два аршина, дистанцию.
      Когда потрясенный Тима рассказал Редькину о посещении Хопрова, тот сказал:
      - Да на черта он нам нужен! Позвали - правильно.
      Раз собрание общее, надоть всех чистых и нечистых собирать. - Потом задумчиво произнес: - А насчет Чишихина Коноплев обещался сладить. Конечно, человек он революцией обиженный; нынче не такое время, чтобы буржуям блюда подавать. А вот дочку его мы пристроим; она же в гимназии четыре класса окончила, грамотная; приставим ее кассу держать в домовом комитете. Нынче не Пичугину за жилье платить, а в исполком, вот и пущай собирает с жильцов. Она девка злая, стребует. - Сурово сообщил: Залесский и Финогенов тоже по жильцам забегали, как про собрание прослышали, - свою политику гонят. А как же иначе-то? Дело насквозь политическое; хоть домовый, а тоже комитет называется; чего постановят, то для всех и будет. Жизнь-то человека с дома идет, а уж потом другое всякое.
      Павел Ильич Ляликов, тучный, сытый, томный, с сочными карими глазами, рассуждал:
      - Всем философическим мудростям я предпочитаю сейчас одну - житейскую.
      Когда-то он был тощим совестливым санитарным врачом городской управы.
      Во время эпидемии сибирской язвы пытался накладывать карантин на бойни, на кожевенные фабрики Кобриных, хотел даже запретить гонять через город гурты, требовал, чтобы посыпали известью базарную площадь там, где торговали скотом, и посмел огласить ошеломляющие цифры смертности в уезде. Заявил, что в свином корме количество калорий значительно больше, чем в пище, которой питаются шахтеры на пичугинских рудниках. Обвинил во лжи "Медицинский ежегодник", напечатавший статистические данные о снижении заболеваний в уезде, и доказал, что уменьшилась не заболеваемость, а количество людей, обращающихся за медицинской помощью.
      Но после того, как его вызвали для беседы в жандармское управление, Ляликов сразу притих, подал в отставку, еще более отощал, обносился, залез в долги и вдруг с отчаянной решительностью женился на дочери акцизного инспектора Грохотова.
      Бойко занялся частной медицинской практикой, беззастенчиво брался лечить любую болезнь, стал толстым, степенным, благоразумным.
      Сапожков говорил о нем с брезгливостью:
      - Врач-бакалейщик.
      Встречая иногда Сапожкова, Ляликов восклицал:
      - А-а, коллега! - жал руку, искательно заглядывал в глаза, спрашивал: Все пытаетесь путем воздействия на сознание изменить бытие человечества? игриво толкал пальцем в живот, сочувственно произносит: - Не обнаруживаю жировой прокладки. Питаетесь вы, мой друг, неважно, - и изрекал: - Все мудрствования от несытости человеческой.
      Ляликов занимал половину флигеля. На двери, обитой кошмой, а сверху клеенкой, привинчена давно не чищенная медная доска с глубоко врезанными буквами: "Доктор П. И. Ляликов. Прием с 9 до 3-х. Вечером с 5 до 9-ти". Ниже мелкими жуликоватыми буквами: "По всем болезням".
      Посещение Ляликова Тима оставил напоследок.
      Он пришел к Лялпкову в четыре часа. Ляликов, что-то дожевывая, провел его в кабинет и, усаживаясь в кресло с очень высокой прямой спинкой, осведомился:
      - Чем обязан?
      Выслушав, погрузился в задумчивое молчание, толстыми, короткими пальцами забарабанил по резным ручкам кресла.
      Тима с любопытством разглядывал медицинское капище Ляликова.
      На огромном, таком же черном, как кресло, столе, рядом с малахитовым чернильным прибором, похожим на кладбищенский памятник, - человеческий череп, в нпжней челюсти которого недоставало двух передних зубов; по бокам чернильного прибора - стеклянные банки с формалином: в одной скорчившийся, дряблый белый зародыш человека, в другой - пара тугих синих почек.
      Под стеклянным колпаком, какими накрывают сыр в лавке, - блистающие медью аптекарские весы. Рядом с креслом, на котором сидел Ляликов, расположился долговязый скелет. В шкафу на эмалированных подносах сверкал никелем медицинский инструментарии. В углу на покрашенных белой краской четырех табуретках стояла какаято странная машина.
      Тима спросил, показывая рукой на машину:
      - А это что такое? Чего она лечит?
      Ляликов повел выпуклыми глазами, произнес рассеянно:
      - А черт ее знает, купил на торгах по случаю, - ухмыльнулся: - Годится для психотерапии. На купеческое сословие особенно эффектно действует, погладил ладонью оклеенную редкими волосами лысину, осведомился: - Тебя, что же, отец ко мне прислал?
      Тима сказал уклончиво:
      - Папа ведь тоже жилец.
      Павел Ильич задумчиво потянулся рукой к носу, ухватил волос в ноздре, долго крутил и вдруг решительно выдернул. Разглядывая волос на свету, проговорил грустно, со слезой в глазах:
      - Я, голубчик, материалист в самом подлинном смысле этого слова. Собрание совпадает с часами приема больных. Выходит, не меньше ста рублей вон из кармана, - и сердито заявил: - Меня социальные способы исцеления не интересуют! Уж я как-нибудь по-старшшому, тихо, скромненько, порошочками, капельками.
      - За деньги?
      Лицо Лялпкова набрякло. Оттягивая крахлтльный воротничок на короткой, жирной шее, он сказал сипло:
      - Мне следовало взять тебя за ухо и выставить за дверь. Уходи вон!
      Конечно, каждому человеку становится стыдно, когда его выгоняют, но Тиме было не только стыдно, но и обидно и горько, что он не сумел сагитировать Лялпкова.
      И чего он стал важничать перед Лялпковым? Вот Рыжиков - председатель ревкома, а он вовсе не важничал перед инженером Асмоловым. Как-то на днях Рыжиков пришел к ним во двор и сказал:
      - А ну, Тимофей, покажи-ка, где тут у вас инженер Асмолов живет.
      Тима привел Рыжикова к Асмоловым, и ему было очень приятно видеть, как взволнованно и тревожно встретил Асмолов Рыжикова.
      Снимая в передней телячью куртку, Рыжиков говорил весело:
      - Хорошо, Тимофей вызвался с вами познакомить, а то так просто явиться, знаете, как-то неловко.
      В кабинете Асмолова он с удовольствием оглядел шкафы с книгами. Подойдя к висящим на стенах чертежам, спросил:
      - Если не ошибаюсь, проект угольного разреза?
      - Так, фантазировал на досуге, - небрежно ответил Асмолов.
      - Любопытно, любопытно, - говорил Рыжиков, потом заявил: - А знаете, Юрий Николаевич, это очень увлекательно - открытая добыча угля.
      - Вы горняк?
      - Нет, так, несколько лет на каторжных рудниках проработал, - и снова произнес почтительно: - Великолепная идея! Снять крышку с угольных пластов - просто замечательно.
      Асмолов набил гильзу табаком, предложил Рыжшюву, закурил сам и, выпуская дым, сказал со вздохом:
      - Через сто лет, может быть!
      - Если бы я был автором подобной технической идеи, я бы черт знает что сделал, а добился ее осуществления! - сказал решительно Рыжиков. - А вы, Юрий Николаевич, таким скромником себя держите.
      Асмолов смял папиросу в пепельнице, потом сказал глухо:
      - За растрату средств акционерной компании на проведение без ее ведома вскрышных работ я был судим как уголовный преступник.
      - Сие нам известно.
      Асмолов нервно передернул плечами и вдруг сухо спросил:
      - Вы, очевидно, посетили меня по какому-нибудь определенному поводу?
      - Вы угадали, - с удовольствием согласился Рыжиков. - Дело в том, что паровая мельница вот-вот станет.
      Хотим просить вас помочь отремонтировать машину.
      - Но паровая машина принадлежит Вытмапам, а я, как вам известно, согласно контракту с Пичугнным, лишоп возможности оказывать техническую консультацию другим компаниям.
      - Сейчас, видите ли, мельница стала народной собственностью.
      - Допустим, но у меня иные этические взгляды на эти акты и потому...
      - Понимаю, - живо согласился Рыжиков, - не настаиваю больше. Но вот, Юрий Николаевич, позвольте обратиться к вам тогда с просьбой: разрешите нам попробовать осуществить ваш проектец на одной из ппчупшскпх угольных разработок.
      - Я неоднократно обращался с этим предложением к господину Пичугппу и каждый раз получал отказ.
      - А мы без господина Пичугпна обойдемся. Так как же?
      - Право, не знаю; соблазнительно, но...
      - Ну что ж, как вам угодно, извините за столь внезапное вторжение, тихо сказал Рыжиков.
      Уже в передней Асмолов спросил робко:
      - Вы это серьезно предлагаете?
      Рыжиков пожал плечами.
      - Но, очевидно, вы ставите этот вопрос в зависимость от моего согласия консультировать ремонт паровых машин на мельнице?
      - Не я, а вы так вопрос поставили, - улыбаясь, сказал Рыжиков. - И, по-моему, правильно. Отремонтировать машины, являющиеся теперь народной собственностью, пли осуществить более эффективный способ добычи угля на рудниках, принадлежащих народу, - это, в сущности, одно и то же в этическом, так сказать, смысле.
      - Позвольте мне еще подумать, - попросил Асмолов.
      - Юрий Николаевич! Если мельница завтра остановится, город окажется без муки, значит, без хлеба. Впрочем, повторяю, я ни на чем не настаиваю, решайте, как вам будет угодно.
      - Странно. Вы могли меня насильно заставить, - задумчиво произнес Асмолов.
      - Могли бы, - улыбнулся Рыжиков. - Но, кроме власти силы, есть власть убеждения.
      - Мне легче было бы подчиниться приказанию.
      - Нет, уж извините! - рассмеялся Рыжиков. - Помочь тут вам я не хочу, и, протягивая Асмолову руку, сказал: - Так лошадку с кучером я оставляю в вашем распоряжении.
      - Зачем? Что вы!
      - Не гю доброте, а по корысти. Придется вам самому по городу рыскать и доставать все, что для ремонта требуется.
      - Но, позвольте, как я могу брать чужое, если даже найду необходимые части?
      - А вам это и не нужно. Вы просто скажете кучеру; он и заберет все, что требуется. Фамилия кучера - Богаткин, зовут Гавриил Семенович. Он уполномоченный ревкома, в технике немного разбирается, рабочий с Путиловского завода, стал сибиряком с девятьсот третьего года. Человек симпатичный, но кучер, извините, не очень опытный.
      - Просто неловко даже... - сказал растерянно Асмолов. - Почему же вы его сюда не пригласили?
      - Ничего, пускай привыкает к извозчичьей жизни! - усмехнулся Рыжиков. Значит, Юрий Николаевич, примерно через недельку мы вас в Совете послушаем, вы нам подробно расскажете о применении метода открытых угольных разработок. А потом, значит, с богом, на шахты.
      Прощаясь с Рыжиковым, Асмолов шаркнул ногой и произнес:
      - Весьма рад знакомству.
      - И я тоже, - ответил Рыжиков.
      Потом Рыжиков сказал Тиме наставительно:
      - Впдал-миндал, как мы с тобой здорово дело сделали? А говорили: откажется. К каждому человеку ключ можно найти.
      - А про шахты вы ему просто так пообещали? - спросил Тима, чтобы показать свою проницательность.
      Переносицу Рыжикова защемили две глубокие складки. Взяв Тиму за плечо, он произнес сурово:
      - Эх ты, млекопитающийся, ничего не понял! Я ведь к нему только из-за шахты и пришел. Шахты нам важнее, а ремонт мы бы и без него сладили. А раз он теперь взялся большевикам помогать, мы ему шахты доверим спокойно. Будет главным управляющим. А ты - обмануть человека, чтобы только на ремонт сманить! А еше сапожковский! Стыдно, брат!
      И Тима подумал, что если бы Рыжиков пришел к Ляликову и сказал просто: "Павел Ильич, вы, как врач, лучше других знаете: когда дети спят на полу в тесной каморке, на грязном тряпье, это очень вредно им для здоровья. Объясните это, пожалуйста, жильцам на их общем собрании", то Ляликов тогда обязательно бы пришел, потому что он очень самолюбивый и ему нравится поучать других.
      Последним, к кому нужно было зайти Тиме, был Моиастырев. Он снимал вторую половину флигеля, рядом с Ляликовым.
      Василий Мопастырев - единственный зубной техник на весь город - мог неплохо зарабатывать, если бы не характер. Раздражительный, нервный, заносчивый, он поругался со всеми зубными врачами. С пациентами был крайне несдержан и груб. Он считал себя свободным анархистом, презирал свою и чужую собственность.
      В квартире у него почти не было мебели, спал он на дощатом топчане, ходил в охотничьих сапогах и в коротко обрезанной дохе, из карманов которой торчали рыбьи хвосты. Монастырев был страстным любителем подледного лова. Отправляясь к клиентам, он по дороге спускался на лед реки и, если хорошо клевало, просиживал у проруби до окончания клева. Свою революционность он выражал главным образом пренебрежением к общепринятым правилам приличия, щеголял бранными словами, которыми заменял медицинские термины. Самым любимым изречением Монастырева было взятое у Канта: "Действуй так, как если бы максима твоего действия должна была по твоей воле стать всеобщим законом природы".
      Он свысока относился ко всем в городе, утверждая, что вообще все города нужно сжечь вместе с клопами и обывателями, а потом на пепелище созидать новое человеческое общество.
      Монастырев открыл Тиме дверь, держа в руке челюсть, полную зубов на розовой каучуковой десне. Шаркая по ней крохотным подпилком, он сказал угрюмо и иронически:
      - Вот жевательный аппарат человеческой скотине приготовил. Думал, она явилась, а это ты.
      - Здравствуйте, - сказал Тима вежливо.
      - Глупые слова по адресу здорового человека, - буркнул Монастырев и, пропустив Тиму в комнату, сказал: - Зубы - это рудимент зверя в человеке. Человек будущего станет питаться только таблетками.
      - Василий Северьянович, - сказал Тима, - вы знаете, как плохо живут Полосухины?
      - Они не живут, а прозябают. Если бы они были не люди, а свиньи, они бы давно подохли из-за отсутствия атмосферы.
      - Хорошо бы их переселить куда получше.
      - В этом городе нет здания, достойного человека.
      - У Асмоловых большая квартира. Залесский занимает три комнаты, и у Илюмского две.
      - Правильно, надо взять их всех за шиворот и вышвырнуть на улицу. Такова и моя мысль.
      - Значит, вы скажете об этом на собрании жильцов?
      - Я не хожу по собраниям.
      - Но ведь нужно, чтобы все решили, иначе нельзя.
      - Уговаривать скотов не намерен. Только действием можно внушить им разумное понимание действительности. Кратчайшее расстояние от плохого к хорошему - насилие.
      - Так вы сами пх выгоните? - спросил Тима.
      Монастырев расхохотался, швырнув челюсть на топчан, и, вытерев розовые опилки с рук, заявил:
      - Вот видишь, дружок, каким магическим свойством обладает воля одного человека, когда он облекает ее в яркие слова, - подошел к двери, тщательно прикрыл и сказал Тиме уже совсем другим голосом: - Голубчик, ну чем я могу помочь твоим Полосухиным? Только раздразнить, внушить ложные надежды. Людей, которые плохо живут, гораздо больше, чем людей, которые живут хорошо. Разве, утеснпв Асмоловых и переселив к ним Полосухиных, человечество станет жить лучше? Нет. Надо сразу решительно изменить самое существо человеческого общежития. Полное равенство или ничего.
      - Вот вы и начните с Полосухиных.
      - Из мышиной норы переселить в крысиную?
      - Но ведь у крысы жилье побольше, - резонно возразил Тима.
      - Ты умный мальчик, - благосклонно сказал Монастырев. - Однако человеку нужно дать все или ничего, - А если вначале хотя бы немножко?
      - Революция должна быть великой или никакой.
      Твоя мать революционерка, она должна была бы тебе это объяснить.
      - Она сейчас по городу овес ищет, чтобы коней кормить, - сказал смущенно Тима.
      - Значит, она перестала быть революционеркой, а стала служащей у революции.
      Ну уж этого Тима не мог стерпеть:
      - А вы только чужие зубы вставляете, и больше вам ни до чего дела пет! И слова все не ваши, а из книжек!
      Сказав это, Тима испугался, решив, что Монастырев выгонит его, как выгнал Ляликов. Но, странно, Монастырев не обиделся, не рассердился, а как-то весь съежился; глаза потускнели, и он попросил:
      - Да ты не кричи! Я ведь не сказал: нет. Вы, что же, думаете, что я боюсь Залесского, Илюмского или Асмолова?
      - Наверно, - сказал Тима твердо.
      - А вот посмотрим! - угрожающе заявил Мопастырев.
      - Значит, вы придете на собрание?
      - Чтобы только усмехнуться им в рожи, да, - гордо заявил Василий Северьянович.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      Собрание все-таки решили проводить на квартире у Асмоловых, так как жители двухэтажного дома наотрез отказались прийти в лачугу к Полосухиным.
      Редькпн кричал на Полосухина:
      - Со своей табуреткой ступай! На своей тверже, надежнее. А то подсунут стул мягкий - и раскнселишъся.
      Что значит простого звания? Сам говорил: брючник. Теперь рабочий класс правым плечом арш, и боле никаких гвоздей!
      Но сам Редькин тоже испытывал тревожное волнениэ.
      Бреясь перед зеркалом, он словно прозерял для собрания разные выражения лица. Угрожающе таращил чернее глаза; супил хохлатые брови; откинувшись, держа зеркало в руке, иронически усмехался; проводя ногтем большого пальца по усам, многозначительно мычал "м-да"; сощурившись, напрягал мускулы лица, пропзлосил яростно:
      - Нас словцами не возьмешь!
      Капитолина насмешливо наблюдала за супругом.
      - Знаю, почему рожи тигриные корчишь, все знаю.
      Вот погоди, Мартын, вынесут из нашего дома станок, узнаешь, как других людей утеснять.
      - Подавай костыли новые, с резинками, корова! - требовал Редькин.
      - Ага! Наряжаешься, - торжествовала Капитолипа, - стесняешься по барской квартире об пол палками грохать.
      Жильцы с заднего двора толпились возле парадного крыльца, никто не решался войти в дом первым. Все они принарядились, как для праздника, и с достоинством разговаривали на самые отвлеченные темы.
      Истощенный, с глубоко впавшими глазами и землистым цветом лица, согбенный Полосухин, одетый в новую поддевку, сшитую из разных лоскутов, шептал угрюмому литейщику Пантелею Фоменко:
      - Ежели из кастора человек шубу строит, то и внукам ее не сносить. Надежное суконце, на века. А на брюки солидный заказчик диагональ брал. Эту матерь сожмешь в горсти, а она потом все равно, как пружина, фукнет. Лодзинский товар видом обольщает, а естество в ем слабое. Нет к нему моей рекомендации, нет...
      Коноплев рассказывал, как надо усы растить. У кого волос жидкий, те припарки на губу делают или скипидаром мажут. Когда ус в моде, хошь не хошь, а уход требуется.
      Поглаживая суставом указательного пальца рогообразные, плотные, тяжелые усы, произносил хвастливо:
      - У меня-то волос ничего, крепкий, он сам по себе идет.
      Скорняк Бугров, согласно кивая головой, вставил вежливо:
      - Насчет волоса я так понимаю: в нем красота. Но одной природы недостаточно. Ежели ость нещипанпая - это простая шкура, а ежели щипанная, выработанная, то мех. Я из простой собаки могу енота изготовить, дай только краситель подходящий.
      Женщины, собравшись отдельной кучей, почтительно слушали прачку Наталью Егорову.
      - Бабыньки, надо нам свою теплушку на реке сколотить, а то заколеем на ветру, белье полоскавши. Петухов, который свою теплушку держит, с корзины двугривенный берет. Разве такое осилишь? Кухарки с богатых домов могут поднять, а мы, значит, на коленках у открытой всем ветрам проруби стынь. А потом ревматизмом всю ночь плачу. Вот бы уговорить собранию свою теплушку на реке сколотить, нынче все всё коммуной делают.
      После того как на второй этаж пичупгаского дома поднялись жильцы флигелей, жители заднего двора с озабоченными, строгими лицами чинно последовали за ними.
      В прихожей их встречал инженер Асмолов. Потирая узкие белые руки, он бормотал:
      - Прошу, пожалуйста, - и указывал рукой на двустворчатую дверь.
      Жители заднего двора складывали верхнюю одежду в угол прихожей, на пол, и только один Редькин решительно повесил шинель на вешалку пз оленьих рогов рядом с хорьковой шубой Залесского.
      В гостиной, как в театре, ряды новых венских стульев и толстые, коротконогие, мягкие кресла у стены. На диване стоял прапорщик Хопров; презрительно скривив рот, он смотрел на входящих зеленоватыми, холодными, скользкими глазами. Волосы его были напомажены, расчесаны на пробор, на кителе блестелп погоны и Георгиевские кресты. Обшитые желтой кожей обрубки ног опирались о диванные подушки, а култышки рук были распростерты вдоль спинки дивана. Он курил папиросу в длинном мундштуке. Супруга, как всегда в парадные дни, одетая в форму сестры милосердия, держала большую розовую раковину, которую изредка подносила к подбородку Хопрова, чтобы тот стряхивал в нее пепел.
      Фпногенов сладеньким говорком вещал Асмоловой:
      - Интересуясь древностями, а также путями жизни наших пращуров, могу сказать утвердительно: во все времена от черни властители испытывали одно беспокойство.
      Но мудростью своей старинные мужи простой народ в страхе держали. Так, колесование было весьма полезное изобретение для внушения скромности страхом. У меня, знаете, в коллекции любопытный предмет имеется: древняя воронка из крепко обожженной глины. Многозначительный предмет. Через нее совратителям умов в рот расплавленный свинец лили.
      - Какие ужасы вы рассказываете!
      - Не говорите, приспособление правильное и, скажу, гуманное. Лучше одному в пасть свинца налить, чем посовременному многим из пулемета в разные места.
      Илюмскпй, чистя ногти спичкой, поглядывая исподлобья на собравшихся, шепотом говорил Асмолову:
      - Галоши я свои, извините, к вам в спальню отнес.
      Уведут. Не успеешь опомниться. Хотя в них медными буквами и обозначены мои инициалы.
      Чишихин, сидя рядом с дочерью, говорил, озираясь:
      - Ты, Наташа, на офицера не оглядывайся, а то судруга его скандал сделает. Сиди себе смирненько.
      Сестры Устиновы шумпо выражали свое удовольствие:
      - Это так замечательно придумали - собрание! Мы все должны обязательно общаться.
      - Можно даже устроить домашний концерт в пользу нуждающихся.
      Воскресенский, усадив жену, бледную, тихую, с полузакрытыми глазами, суетясь возле нее, спрашивал:
      - Тебе, Леночка, удобно? Ниоткуда не дует? - и, ежась, говорил со счастливой улыбкой: - У французов тоже домовые комитеты были во время их революции.
      Это у нас, выходит, преемственность чисто французская.
      Супруги Лялпковы, оба тучные, коренастые, похожие на огромные гири, разглядывая гостиную Асмоловых, обменивались замечаниями:
      - Гарнитурчик тысячи на две потянет.
      - А занавесочки тюлевые, полтинник аршин, и те застиранные.
      - С мягкой мебели чехлы поснимали.
      - А может, они у них латаные.
      Залесскпй о чем-то шептался с Илюмским.
      Тима пристально, не моргая, глядел на Залесского и старался придать себе злое, ненавидящее выражение, чтобы тот сразу попял: Тима на стороне Коноплева, Редькина, Полосухина, и они все здесь будут бороться против "услужающих буржуазии", которыми, по выражению Редькина, являются Залесский, Илюмскпй и Асмолов.
      Но как ни тужился Тима, настоящей злости не получалось.
      Оп видел только пожилого человека с подвитыми серыми, сухими волосами, его бледное лицо цвета вареного куриного мяса, мешочки под глазами, и в одном из них все время подрагивала какая-то жилка. Залесскпй вежливо предлагает стулья; когда улыбается, темные, аккуратно подстриженные усики, крашеппые, как говорил папа, ляписом, приподымаются к узким ноздрям, и тогда ему приходится дышать через шерсть, терпко пахнущую ляписом.
      Залесский угощает всех конфетами ландрин, сообщая при этом: "Сладкое успокаивает". Он протянул и Tиме круглую жестяную дореволюционную коробочку с разноцветными леденцами, но Тима гордо отказался.
      Залесский сказал строго:
      - Нужно говорить "благодарю вас". "Не хочу" говорят только невоспитанные люди или при желании обидеть.
      Тима смутился. Залесский сел рядом на жесткий стул, и, когда Тима поглядывал на Залесского искоса, он вплел его печальное лицо. Тиме думалось: действительно, зря он обидел этого человека. Он заметил, что после его решительного "не хочу" жилка под глазом Залесского начала дергаться сильнее, и задышал он тяжело, и мелкие капельки пота выступили на впалых висках.
      Но совершенно напрасно Тима приписывал тоскливую встревоженпость Залесского своему отказу. Залесский действительно чувствовал себя оскорбленным, взволнованным, но совсем по другим причинам, он вовсе и не думал сейчас о Тиме.
      Не так давно Залесского пригласил к себе Пичутин, на пульку, и Станислав Борисович явился тщательно одетый, опрысканный остатками отличного брокаровского одеколона, заранее продумав приличествующие для карточной игры остроты.
      В доме Пичугина собралось большое общество. Но властвовал там не хозяин дома, а поджарый, с грубы:,!
      лицом офицер Пепелов, одетый в штатское. Пепелов все время советовался с остроносым человеком с тонкими надменными губами, о котором было известно только одно: он прибыл из Омска.
      Пепелов приказал собравшимся немедленно усаживаться за ломберные столы и начинать карточную игру, а сам вместе с приезжим и городскими богачами удалился в пичугинский кабинет. Потом в кабинет стали вызывать по очереди всех, кому было приказано заниматься карточной игрой в гостиной.
      И тут Залесский получил первый язвительный укот.
      Себя он не считал ровней всему находящемуся в гостиной сброду. Он был не только управляющий ппчугинской баней, но давно уже стал доверенным лицом Пичупша по самым щепетильным сделкам с различными иностранными фирмами. Это при его помощи Ппчугип совершил продажу Дэвиссону угольных шахт и двух золотых приисков с уговором, что на один из них сделка будет фиктивной.
      Американская фирма только возьмет на себя защиту пичугинской собственности от национализации.
      Разве легко было уговорить Дэвиссона заключить такого рода сделку, когда промышленники сбывали ему без всяких оговорок, за полцепы не только рудники, но дома, складские помещения, пароходы, баржи!
      Правда, Залесский несколько успокоился, когда увидел, что присяжный поверенный Илюмский тоже не удостоился приглашения в кабинет Пичугина.
      Вообще-то Илюмский - тупой, грубый человек и похож на квадратную чурку: стриженный бобриком, скуластый, с низким упрямым лбом. Илюмский ненавидел большевиков, но, выдавая себя за русского патриота, уговаривал промышленников во имя интересов русского капитала не продавать иностранным фирмам рудники, шахты, прииски. Уповая на областную думу и офицерские дружины, он мечтал о перевороте в пользу любого из династии Романовых или уж, в крайнем случае, надеялся на провозглашение автономной Сибири и отделение ее от Советской России.