- Нет, зачем же портить? - нерешительно произнесла мама.
      Тима принес домой картину и приколол кнопками над кроватью. Потом с гордостью показал ее папе:
      - Гляди, как взаправду. И что валенки чиненые, все есть.
      Папа долго разглядывал рисунок. Потом задумчиво пощипал бородку, искоса поглядывая на маму, наконец произнес сухо:
      - Странная фантазия. Кстати, ты здесь выглядишь значительно моложе.
      - Ты думаешь? - обидчиво сказала мама.
      - И глаза, глаза, я бы сказал, комплиментарно сделаны. Он тебе итальянский разрез придумал.
      - Ничего он мне не придумал! - Мама подошла к зеркалу и, внимательно посмотревшись, заявила вызывающе: - Просто ты, Петр, привык не замечать во мне интересную женщину.
      - Зато он заметил. И долго ты ему, так сказать, позировала?
      - Петр, как ты смеешь!
      - Но позволь, это вполне допустимый термин для натуры, которую изображает художник.
      - Нет, ты не это хотел сказать! - горячо воскликнула мама. - И вообще, если тебе неприятен рисунок, я могу его спрятать.
      - Я в живописи не настолько разбираюсь, чтобы судить компетентно, сказал папа и, пожав плечами, произнес скучным голосом: - Если тебе нравится, пусть висит. - Но не сдержался и съязвил: - Хотя, может быть, достойное место для этой картины - косначевская галерея.
      - Если ты будешь издеваться, я разорву ее.
      - Прости, я не хотел тебя обидеть. Но рисунок...
      - Я больше не хочу с тобой на эту тему разговаривать, - решительно заявила мама.
      Папа молчал и только вздыхал тоскливо и протяжно, изредка виновато поглядывая то на картину, то на маму.
      А через несколько дней ночью прибежал военнопленный немец и что-то быстро и взволнованно сказал маме на своем языке. Мама поняла не все, но быстро оделась и побежала с немцем в "Эдем". Тима бросился вслед за ними.
      На койке лежал Важек, весь обмотанный окровавленными полотенцами. Его длинные сухие пальцы все время шевелились, будто он собирал с одеяла рассыпанную крупу. Открыв выпуклые, блекло-голубые глаза, он долго смотрел на склоненное мамино лицо, пытался сказать что-то, но у него только хрипело и хлюпало в груди.
      Черный, как цыган, врач, мадьяр Рених, сказал маме шепотом:
      - Плехо! Дыри живот, дыри грудь, - протянул маме часы и, показав пальцем на циферблат, произнес печально: - До этого, йотом капут.
      - Боже мой, но как это случилось?
      Рених показал пальцем на Важека и сказал:
      - Болшевик. Горячий. Ему другой, не болшевик, сказаль: надо домой. Русска революция черт дери! Важек"
      как его это по-русски скажет, когда солдат с войны бежит? Во! Дезертир. Тот в него стрелял два раза, потом еще один раз стрелял. Митинг уже нет. Кто болшевик, тот остался з вами. Тот, кто его убил, мы его уже убил.
      Мама опустилась на табуретку рядом с койкой и положила свою руку на руку Важека. Потом вытерла кровавую пену с его губ.
      Важек снова открыл глаза, и они как-то по-особому ожили, засветились, хотя все лицо его было уже почти мертвым и щеки глубоко запали.
      - Мальчик, пойдем, - сказал тихо Рених, уводя Тиму. - Я тебе один красивый вещь покажу.
      Рених посадил Тиму за стол пить чай, а потом принес сделанные из хлебного мякиша и раскрашенные разными красками маленькие человеческие фигурки в странной нерусской одежде и сказал:
      - Ярослав Важек делал это тебе. Тут люди наших стран. Но не солдат, а так, люди. Вот это наша одежда такая. Ничего, красивая. Будет большой революция.
      И здесь, и там, и еще там. Посмотришь тогда, правильно лепил Важек наших человечков, - и произнес печально: - Он дома тюрьма много сидел за политик. Он большой талант: захотел бы, много денег было. Его картины много стоят. Смотри подарок, я сейчас приду.
      Вернувшись, он сказал Тиме глухо:
      - Ступай, скажи Важеку прощай, он уже неживой.
      ...Прошло много дней с тех пор, как умер Важек, а мама, встречаясь с отцом, почти с ним не разговаривала.
      Тима, видя, как мучает папу это молчание, притворно озабоченно говорил:
      - Мама, погляди, какие у папы позади волосы, как у попа. Ты бы хоть подстригла.
      Мама еще в ссылке научилась стричь папу. И папе очень нравилось, когда она его стригла. Усевшись на табуретку, обернув шею полотенцем, он снимал очки и, счастливо зажмурившись, отгибая пальцами уши, просил:
      - Только ты, Варенька, не очень фантазируй.
      Действительно, мама как-то выстригла у папы бородку так, что от нее остался под нижней губой только узкий куцый хвостик.
      - Варюша, - встревоженно воскликнул папа, - ты, кажется, слишком увлеклась! - и недоуменно произнес: - Что-то такое странное осталось.
      - Ничего, - успокаивающе заявила мама, - такук$ бородку я видела у Генриха Наваррского на портрете, - и тут же на всякий случай перешла в нападение: - И вообще не устраивай мне сцен. Отрастет, и можешь потом носить хотя бы лопатой.
      А сейчас мама ответила равнодушно:
      - Ничего. Зато не простудится.
      Папа посмотрел в окно, где на голых ветвях березы сидела похожая на головешку ворона, и сказал со вздохом:
      - Массовые перелеты ворон обычно вызывают эпизоотию скота. Питаясь падалью, вороны являются разносчиками бацилл.
      Ярослава Важека похоронили на площади Свободы.
      Сотни людей со знаменами пришли проводить его в последний путь. На могиле Важека представители военнопленных принесли торжественную клятву быть верными делу пролетарского интернационала.
      А спустя несколько дней в Совет явился Герман Гольц и заявил, что военнопленные приняли решение восстановить в память погибшего товарища разрушенное здание на Магистратской улице. В 1905 году это здание сожгли черносотенцы.
      Городская управа неоднократно пыталась приобрести у доктора Неболюбова земельный участок, где высились развалины дома Общества. Но доктор каждый раз отвечал отказом: "Пусть эти позорные руины напоминают людям о чудовищном злодеянии". Так развалины и возвышались горьким памятником посредине города.
      Здание это построило в девятьсот третьем году на собранные у народа средства Общество содействия физическому развитию.
      Общество возглавлял доктор Неболюбов, энциклопедист, просветитель, патриот Сибири, объединивший вокруг себя большую группу либеральной интеллигенции.
      Неболюбов утверждал:
      - Сибирь по своим природным богатствам несравненно превосходит Америку. Климатическая суровость ее баснословно преувеличена. Судьба будущего экономического развития России будет решаться здесь. Но для того, чтобы избежать варварских хищений при эксплуатации богатств Сибири, мы должны содействовать ее культурному развитию. Граждане Томска на народные деньги построили университет и тем самым превратили своп город в северные Афины. Мы должны следовать их примеру и создавать очаги просвещения, которые будут призваны разрушать ложное представление о Сибири как о крае одичания.
      Официально Дом общества содействия физическому развитию предназначался для обучения гимназистов и гимназисток сокольской гимнастике, а любителей - классической борьбе.
      На самом деле программа Общества была значительно шире, особенно после того, как в него вошла революционно настроенная молодежь.
      Деньги на постройку дома собирали путем добровольных пожертвований. Не только горожане, а и старатели, шахтеры, крестьяне, рыбаки, лесорубы, плотовщики вносили свою посильную лепту.
      Неболюбов сделал эскизы будущего здания, он изобразил юношей и девушек в греческих туниках. Нарисовал Самсона, но раздирающего пасть не льву, а медведю, и Антея, держащего на своих бугристых, мускулистых плечах земной шар.
      Эти картины сборщики возили по рудникам, шахтам, деревням. Особенное впечатление на всех производил Антей.
      - Это правильно, - говорили люди. - На своем горбу всю тяготу выносим.
      Горожане очень гордились свопм Домом физического воспитания, и, хотя социал-демократические круги пользовались им для собраний, лекций и курсов, градоначальник не решался закрыть его.
      В девятьсот пятом году, когда там заседал Совет народных депутатов, дом окружили переодетые жандармы, полицейские, лабазники, ассенизаторы и всякий сброд с толкучки и под охраной солдат приступили к погрому.
      В зажженном со всех концов здании погибло восемь членов Совета. Доктору Неболюбову, прибежавшему на место пожарища, погромщики перебили обрезком водопроводной трубы ногу.
      По поручению ревкома Петр Григорьевич Сапожков должен был посетить Неболюбова, и Тима увязался за ним. Опираясь на палку с резиновым наконечником, Неболюбов провел папу и Тиму к себе в кабинет, где до потолка стояли на полках книги, а все стены были увешаны картинами. Усевшись на низкую табуретку, вытянув перед собой негнущуюся ногу, Неболюбов спросил:
      - Ну как, молодой человек, дела с вашей революцией?
      Тима, считая, что молодой человек - ото он, а вовсе не папа, ответил вежливо:
      - Спасибо, ничего получается. Мне даже копя выдали. Я его Васькой назвал.
      Неболюбов высоко поднял брови и, обращаясь к папе, иронически заметил:
      - Значит, ваш сынок тоже революцией занимается?
      Папа почтительно кашлянул и, будто не слыша этих слов, стал пространно излагать идею восстановления дома.
      Не слушая папу, а только наблюдая за Неболюбовым, Тима видел, как поразительно менялся этот человек, встретивший их так неприязненно. Он пришел в страшное волнение, метался по комнате, хватал какие-то папки с бумагами, рылся в них дрожащими руками, бросался к папе, спрашивая жалостно:
      - Неужели это правда? Боже мой, из какой бездны уныния вы меня спасли! Ведь этот дом был целью всей моей жизни!
      Доктор никак не мог попасть в рукава шубы, и папа бережно засунул туда его руки, а Тима подставил под негнущиеся ноги большие, глубокие галоши на красной суконной подкладке.
      Доктор шел по улице, опираясь одной рукой о палку, другой о плечо Тимы, и все время взволнованно спрашивал папу:
      - Нет, это просто фантастично, что ваш ревком вспомнил обо мне! Вы, большевики, вспомнили обо мне, старом идеалисте? Нет, это просто фантастика!
      Воспользовавшись тем, что Неболюбов опирался на него, как на вторую палку, Тима беспрепятственно прошел вместе с папой и доктором в здание Совета.
      Заседание уже началось.
      Во главе стола, в президиуме сидел Рыжиков и, как всегда, что-то записывал в свою разбухшую книжку в облупленном клеенчатом переплете.
      Тима думал, что в Совете говорят торжественными словами, как на митинге. Но оказалось совсем не так.
      Рыжиков, поднеся к глазам бумажку, провозгласил:
      - Вопрос семнадцатый. О закрытии эсеро-анархистского клуба на Почтовой в связи с его явной контрреволюционной деятельностью и вопрос о передаче помещения для нужд просвещения. Докладывает товарищ Капелюхин.
      Капелюхин встал и произнес гулко и коротко:
      - Разогнали. Имущество конфисковали, опись составлена.
      - Сопротивление было? - спросил кто-то из зала.
      - Маленько стреляли, - полуобернувшись, сказал Капелюхин.
      - Кто стрелял?
      - Они!
      - А вы что же, ладошки перед ними сложили?
      - Поскольку выстрелы были произведены от нервного состояния и никто поврежден не был, ограничились поголовным изъятием пистолетов и прочего. А там дальше посмотрим.
      - Вопросы еще есть? - спросил Рыжиков и, выждав, объявил: - О предоставлении жилья трудящимся за счет контрреволюционеров и саботажников. Докладывает Марфа Евдокимова.
      Встала большая, грузная седая женщина с лиловыми, толстыми щеками и затараторила:
      - Прошла лично по всему ревтрибунальскому списку квартир и помещений. Согласно постановления, в первый черед перевезла семьи, отцы которых погибли за дело революции. Люди хоть и довольны, но жить в хороших квартирах стесняются, и многие, когда я ушла, назад подались. Прошу выделить мне красногвардейцев, чтобы я могла спокойно производить вселение далее.
      - Сопротивляется, значит, буржуазия? - спросил кто-то из зала.
      Евдокимова поправила платок и сердито ответила:
      - Не буржуазия сопротивляется, - и добавила грозно: - Со мной не очень посопротивляешься! Я им за мужа и сына расстрелянных все помню. Наши сопротивляются!
      - Кому?
      - А всем - и мне и Советской власти, - не желают въезжать в отобранные помещения. Так я прошу: дайте солдат, пусть они их покараулят, пока привыкнут.
      - Тихо, товарищи, - попросил Рыжиков и, обращаясь к Евдокимовой, спросил: - Вы подумали, почему люди колеблются в новые квартиры переезжать?
      - Так ведь сказала: сомневаются! - раздраженно заявила Евдокимова. Совестно чужим для себя пользоваться.
      - А может, дело в другом? Может быть, кто-нибудь их пугает, говорит: Советская власть, мол, не очень долго продержится? Вот они и боятся. Не может такого быть, а?
      - Так разве всей контре на языки наступишь? Болтают, конечно, согласилась Евдокимова.
      - Вот что, товарищи, - сказал Рыжиков, - надо нам довести до всеобщего сведения, что вселение производится строго по закону, - и только в квартиры контрреволюционеров, саботажников и буржуазии, которая уклонилась от уплаты контрибуции. Что касается остальных, кто имеет излишние помещения, то те могут потесниться только по постановлению общего собрания жильцов, которое должно быть утверждено уличным комитетом. Есть возражения, дополнения? Ставлю на голосование. Идем дальше! О конфискации музыкальных инструментов и выделении средств для поддержания народных талантов - докладывает Косначев.
      Косначев говорил долго, красиво и взволнованно. Но из всей его речи Тима понял одно: в городе есть люди, которые держат у себя в доме пианино и рояли только как мебель, а сами играть не умеют; у таких пианино и рояли надо забрать и передать тем, кто хочет учиться музыке. А если будут плохо учиться, отбирать и передавать следующим. Что же касается народных талантов, то Косначев перечислил их такое количество, что кто-то с места крикнул:
      - Это что же, целый полк талантов у тебя, Косначев, получился?
      Но Коспачев не растерялся, быстро ответил:
      - Революции нужна армия талантов, и она у нее будет.
      За такой ловкий ответ Косначеву даже похлопали в ладоши.
      Потом Косначев сказал, что революция - это равенство и нужно воспитывать юное поколение в сознании этого равенства; что якобы мальчики, учась раздельно от девочек, когда они становятся мужьями и отцами, не видят в своих женах товарищей по труду и борьбе. Поэтому нужно сделать не одну, а все школы общими для девочек и мальчиков.
      Во время голосования Тима тоже поднял руку. Но человек, считавший голоса, не нацелился на пего пальцем.
      Тима крикнул:
      - А меня чего не считаете, я же тоже за это!
      Все стали смеяться. Но Рыжиков постучал по столу ладонью и объявил:
      - Вопрос о восстановлении бывшего Дома физического развития. Товарищ Сапожкова!
      К столу президиума вышла мама и стала взволнованно по бумажке читать совсем неинтересное: она перечисляла пуды извести, сажени бревен, листы железа и аршины стекла. Ее выступление было самое скучное. Не могла каких-нибудь слов, пусть вроде косначевских, придумать про революцию или про человечество. Но ей почему-тй тоже хлопали. А доктор Неболюбов приковылял к маме и"
      хотя она страшно смутилась и покраснела, поцеловал ей руку, а потом стал пожимать руки всем, кто сидел в пре"
      зидиуме, и, повернувшись к залу, кланялся.
      - Вы сами не понимаете, товарищи, все великое зна"
      чение вашего решения, - торжественно заявил Небо"
      любов.
      И кто-то сказал:
      - Отчего не понимать? Если бы не понимали, так не решили бы единогласно.
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      Коноплев и Редькин поручили Тиме созвать жильцов на собрание, о котором с доверительной тревогой сказали, что это - очень важное дело, вроде установления Совет-"
      ской власти во всем дворе. И тут нужно действовать с умом, потому что не всем Советская власть друг, а есть люди, которым она вроде как враг. И со стороны этих "личностей" возможны всякие пакости. Коноплев предупредил:
      - Самый ловкий говорун из всех - Залесский. Из господских партий они все говоруны. Положи перед таким таракана живого, он и его до смерти заговорит.
      У них в клубе эсеров круглые сутки двухведерный самовар кипит, не зря они там все чай пьют, тоже к своему, маневру готовятся.
      - Баню-то он уберег Пичугину от конфискации, - рассуждал Редькин. - В декрете будто бы сказано: ежелп промышленник презирает рабочий контроль, тогда забирай у пего предприятие, а если согласен на контроль, тогда, значит, не трогай. Вот и собрал Пичугин из банщиков рабочий совет, А банщик, он кто? Разве рабочий человек буржуям сало мыть станет? Ни одного истопника в этот свой совет не пустил, а истопник, он вроде пароходного кочегара, самый что ни на есть чистый рабочий класс.
      На большом белом листе ватманской бумаги Тима пером "рондо" написал объявление об общем собрании жильцов.
      Редькин обил лист рамкой из сапожных гвоздей, сказал озабоченно:
      - Чтобы какой контрик содрать не вздумал.
      Отступив на шаг, он долго и придирчиво осматривал объявление, потом сказал Тиме:
      - Ты бы сверху эмблемку изобразил.
      - Что именно? - спросил Тима.
      - Серп и молот! Чего ж тут спрашивать! Надо сразу всем понятие дать: дело государственное, а не просто дворовый митинг какой-нибудь.
      То, что назначение революции - делать добро людям и все люди, которые раньше жили плохо, очень обрадовались революции, а те, кто хорошо жил, недовольны ею, - это Тиме было ясно. И если бы он такие мысли высказал вслух, папа сказал бы снисходительно: "Это же аксиома".
      А мама пожала бы плечами и произнесла с негодованием:
      "Неужели ты только сейчас это понял?" Но вся штука в том, что делать добро людям даже при революции очень не просто.
      Коноплев и Редькин решили вселить в квартиру Асмоловых семейство Полосухиных. Разглаживая маленькими ловкими пальцами свои черные, как бычьи рога, усы, Коноплев говорил:
      - По декрету, дома, которые сдавались в аренду, конфискуют. А то, что буржуям будут давать по одной компате, - это пока желанный слух. Но! - Он поднял перед лицом указательный палец и произнес значительно: - Домовый комитет, избранный волей народа, может в порядке диктатуры пролетариата потеснить излишне имущих ради тех, кто хуже скотины обитает. Но надо без анархизма, с умом, чтобы большинством голосов, а не как-нибудь, а то лишних врагов Советской власти накидаем.
      - Ты у нас во дворе учредилку не разводи! - кипятился Редькин. - Как чужую свадьбу разгонять, так ты с винтовкой, а тут парламент хочешь устраивать! Перетащим мебель в одну комнату, и весь разговор.
      - А я говорю, такого не будет! - гудел Коноплев сердито. - Нужно сначала власть в доме установить, а она решит, как и что.
      - Что ж, по-твоему, на них власти Советской нет?
      - Опа-то есть, но она не через каждого, кто поретивей, а кого выберут, через того действует.
      - А если Залесский в домовый комитет заскочит, тогда что?
      - Тогда, выходит, мы с тобой плохо с людьми говорим, значит, нам обоим цена - копейка.
      - Что же, каждому жильцу в ножки кланяться: мол, поддержите, ради господа!
      - Ты без шутовства давай, умом их пройми. Вот фельдшер Сапожков как меня выпрямлял: я к нему будто за мазью для ращения волос зашел, разговорились, кто сейчас над нами главный. Он так объяснил: Советскую власть не большевики выдумали. Сначала в Парижской:
      коммуне, а потом в девятьсот пятом форму народной власти сам народ придумал. А мы, говорит, большевики, только возглавили борьбу за то, чтобы эта власть Советов пришла к власти. Вот теперь перед нами всеми задача:
      с помощью этой власти научить народ управлять государством.
      - Ну, это все по верхушкам, а вот домовый комитет - такого же никогда не было!
      - Всего никогда не было, а потом стало.
      - Выходит, надо собрать всех и объявить: так, мол, и так. А ежели не желаете подчиниться, то мы вам, сукиным сынам...
      - Так не пойдет, вроде за горло брать. Надо убедительно. Мол, домком это тоже не чего-нибудь такое, а вроде Советской власти на дому и в нее должны войти в первый черед те, которые более достойны. Когда люди с такой высоты на собрание глядеть будут, не сробеют.
      Коноплев попросил Тиму оповестить о собрании жильцов из флигелей и, если по ходу дела возникнет разговор, пояснить, что домовый комитет - это не только помойку сообща чистить, а кое-что поважнее, и снова повторил:
      - Вроде как Советская власть, но в самом доме. Понятно?
      В квартире № 1 жил официант ресторана "Эдем" Чишихин; вертлявый, слабогрудый, с разделенной до затылка на прямой пробор чернявой узкой головой, он очень не нравился Тиме.
      - Вы, вьюноша, - наставительно говорил Чшгптхин, - от простонародья должны подальше держаться:
      ничему хорошему не научат. Хотя в нашем городе настоящих образованных людей раз, два - и обчелся. Здешний Сарпп скажет: подай антрекот - а я ему филей бараний.
      Сожрет и не заметит. Один Сорокопудов понимающий, и тот только на словах. "Подай бульон с кислой капустой" - это, значит, щи. Или: картофель "фри". Вот и вся образованность. "Фри" - вместо "жареный". Кричат: "Человек!" - а сами за человека не считают. А ведь я когда-то на пассажирском пароходе свой буфет содержал. Значит, настоящим человеком числился.
      Когда Чишихин приходил домой из ресторана, сп разувался и держал опухшие, оплетенные толстыми синими венами ноги в шайке с холодной водой.
      - За день верст сорок набегаешь. И на руках пальцы болят. Клиент любит, чтобы ему поднос на пальцах в растопырку и чтобы к самому столу на рысях подходил.
      А где ж ее, прыть-то, для вежливости брать? Старый уже стал.
      Все свои доходы Чпшпхпн тратил на единственную дочь. Это была низкорослая горбунья с удивительно красивым лицом, испорченным выражением презрительного, брезгливого отвращения и затаенной злобы. Одевалась она пестро, ярко, носила банты на золотистых вьющихся локонах. Поступив учиться в уездную женскую прогимназию, скрывала, что отец ее - половой, холуй, "человек".
      Но очень скоро гимназистки узнали это и обличили ео с изощренной жестокостью. Ходили слухи, что она травилась, проглотив обломанные острия тонких швейных иголок. Во всяком случае, знаменитый в городе хирург Андросов любил иногда прихвастнуть:
      - Приволокли ко мне однажды, знаете ли, малютку с ангельским ликом, и, доложу вам, случай, достойный медицинского журнала. Три часа, как мясник и ювелир, работал и, представьте, спас.
      Она деспотически повелевала отцом, и Чишихин трепетал перед дочерью, ради нее готовый на все.
      Когда Тима пришел к Чишихину, вежливо поздоровался и сказал: "Порфирий Васильевич, вас просят в субботу в шесть часов на общее собрание жильцов", - Чишикин ехидно осведомился:
      - Кто просит? Если Советская власть, то она мне уже могилу вырыла. Закрыли рестораны-то. А нас всех за порог, под метелку. Разве что в казарме солдатам пит в котелках подавать.
      Разглаживая перед зеркалом послюнявленным пальцем брови и оглядываясь на Тиму через плечо, Чишихина угрожающе произнесла:
      - Вы своим родителям, мальчик, так и передайте: голодать не намерена. А вот возьму и повешусь и в предсмертной записке укажу: большевики довели.
      - Понятно, вьюноша? - спросил Чишихин. - Так что тяните дверь на себя.
      Удрученный Тима пришел к Коноплеву и рассказал о первой своей неудаче.
      Коноплев мрачно крутил кончики усов, сопел, задумчиво морщил лоб, потом произнес неопределенно:
      - При барах он жил, а без бар, выходит, нет жизни?
      Такая механика. Ну, ничего, обходи флигель дальше.
      Во второй квартпре проживали акушерка Устинова и ее две сестры, уже немолодые женщины, вечно учившиеся на каких-то курсах. Устинова, толстая, круглая, с седоватыми усиками и добрым шишковатым носом, с полуслова поняв Тиму, загорячилась.
      - Девочки, - сказала она сестрам, - гражданин Сапожков, - это она так уважительно назвала Тиму, - приглашает нас всех на общее собрание жильцов. Давно пора.
      - Мы поставим ряд гигиенических требований.
      - Ах, как было бы хорошо устроить на заднем дворе заливной каток! воскликнула младшая сорокалетняя сестра. - Днем будут кататься дети, а вечером, при луне, взрослые. Это создаст атмосферу общения между всеми жильцами, а то мы живем так разобщенно!
      - Не фантазируй, Софа! - строго сказала акушерка. - У Полосухина ребенок живет в корыте, а ты каток!
      Можете сказать там, кому, я не знаю, - решительно заявила Устинова, что все три сестры...
      - Как у Чехова! - рассмеялась младшая.
      - Не дури, Софья. Словом, мы придем все...
      - И благодарим за приглашение, - басом сказала средняя сестра.
      Воодушевленный успехом, Тима постучался в квартиру № 3.
      Дверь ему открыл Иван Мефодъевич Воскресенский, учитель гимназии, летом работающий кассиром на пассажирской пристани.
      - Тссс... - сказал он испуганно и, озираясь на дверь, добавил шепотом: - Лепочка только что уснула.
      Ступая в одних носках, и то на цыпочках, он провел Тиму в кладовую, где оборудовал себе кабинет для занятий. Сняв с табуретки банку с клейстером (он подрабатывал еще переплетным делом), проверил сиденье ладонью, потом сказал нерешительно:
      - Кажется, чисто. Садись. - И осведомился: - Что скажешь? - Выслушав, произнес задумчиво: - Истинное народовластие должно обнимать все стороны общественной жизни и побуждать к ней человека. Еще в первобытном обществе человек осознавал себя частью целого. Но потом... - Иван Мефодьевич вдруг смолк, прислушался, спросил испуганно: - Тебе не показалось, что Леночка проснулась? Ну-ка, помолчим минутку, - приложил ладони к ушам, замер с вытянутым, напряженным лицом, потом проговорил с облегчением: - Нет, ослышался. Итак, о чем мы? Да, да. Прибуду всенепременно, - и, подняв руку, делая вращательное движение, сказал: - А знаете?
      В этом есть что-то такое даже значительное - домовый комитет! - склонил голову, вслушиваясь в слова, и повторил: - Домовый комитет! - Оживился, спросил радостным голосом: - Послушайте! А ведь нечто подобное было при Парижской коммуне? Не помните? Жаль. Помоему, большевики кое-что у французов позаимствовали.
      И правильно. Революция не может быть ограничена никакими национальными рамками. И я думаю, Ленин, - говорят, весьма и весьма образованная личность, - не мог пренебречь опытом французской революции. Интересно, каково мнение вашего отца на этот счет? Хотя он, очевидно, партийный фанатик и мыслит только в пределах весьма ограниченных. - Тут Воскресенский доверительно сообщил: - Я, знаете, к большевикам, в общем, отношусь с симпатией. Правда, они несколько прямолинейны и грубы, но легко найти оправдание и этому недостатку. Если это можно назвать недостатком.
      За стеной раздался слабый шорох. Воскресенский вздрогнул, как-то весь сжался, потом на согнутых ногах подошел к двери, осторожно приоткрыл ее, высунул в коридор голову. И так стоял в своей конуре, словно обезглавленный. Вынув наконец голову из щели, прикрыл дверь, прошептал тревожно и неуверенно:
      - Нет, кажется, спит.
      - Значит, вы придете? - спросил Тима.
      - Всенепременно, - подтвердил Воскресенский. Потом добавил: Естественно, только в том случае, если Леночка будет себя лучше чувствовать. Иначе ни-ни, даже если землетрясение.
      Леночка, или, точнее, Елена Ивановна, жена Воскресенского, страдала тяжелой душевной болезнью. Отчего она заболела, знал весь город. Во время бала, устроенного городской управой в Общественном собрании, Сорокопудов, томясь скукой, предложил Воскресенскому сыграть с ним в "солдатики". "Солдатиками" назывались рюмки водки, которые обязан был выпить проигравший. Сорокопудов был попечителем гимназии, и Воскресенский не смел отказаться. Потом стали играть на пуговки. Пуговицы проигравшие отрезали от своих костюмов. Золотареву, наблюдавшему за игрой, захотелось позабавиться.
      Отыскав Елену Ивановну, он сказал с отчаяньем в голосе:
      - Елена Ивановна, беда! Ваш-то в картишки всю выручку пароходной кассы спустил. И уже на мелок пятьсот записал. Спасайте супруга-то, а то ведь его старшины из клуба за банкротство публично под руки выведут!
      Побледнев, Елена Ивановна стала метаться по залам Общественного собрания и, униженно моля, собирала у всех знакомых деньги. Потом на извозчике помчалась домой, разыскала серебряные и позолоченные вещички и, сложив это в платок, кинулась снова в Общественное собрание.
      Ворвавшись в комнату, где шла карточная игра, она бросила узелок на ломберный стол, развязала дрожащими пальцами, высыпала собранные по рублям и гривенникам деньги и сказала странным спокойным голосом:
      - Господин Сорокопудов, извольте получить проигранное. Я не позволю Ивану Мефодьевпчу подвергать свою честь опасности.
      И вдруг в зале раздался дикий, зверский хохот.
      Сорокопудов, сохраняя вежливость перед дамой, встал, придерживая брюки руками. И то же самое сделал Воскресенский. А Золотарев, раскачиваясь, вопил, показывая толстым пальцем на горку пуговпц:
      - Елена Ивановна, голубушка, они же друг перед другом в самом что ни на есть глазном для чести туалета пожертвовали! Им же теперь сбоим, чтобы сраму не было, падоть веревками обвязаться и таким манером шагать.
      А то они с себя портки бубликами на пол обронят. Вот это сыграли, как говорится, по-гусарски! Почище, чем на "солдатиков".
      С тех пор Воскресенский много лет покорно сносил издевательства гнмназистов и даже привык, приходя в класс, видеть на столе кучку пуговиц.
      А вот Елена Ивановна осунулась, притихла, перестала выходить из дому, и по лицу у нее все время блуждала виноватая, заискивающая улыбка. Наверное, она улыбалась так, когда бегала по залу Общественного собрания и жалким шепотом молила знакомых одолжить деньги.
      Она стала страдать бессонницей, и когда бы Иван Мефодьевич ни входил в спальню, он видел глаза жены открытыми. Она упорно смотрела в какую-то точку, словно стараясь что-то понять.
      Когда мама Тимы просила мужа достать для Воскресенской снотворного, Петр Григорьевич приходил в ярость, и его обычно мягкое лицо обретало жесткое, мстительное выражение.