Эсфирь в кургузом полушубке, в растоптанных, подшитых валенках, с опухшим, шелудящимся, обмороженным лицом произносит высоким голосом:
      - Товарищи, от имени ревкома большое, большое вам спасибо!
      И люди улыбаются Эсфири.
      А один из них, в коротко обрезанном азяме, с разбитой в кровь скулой, залепленной бумажкой, глухо сказал:
      - Попервоначалу думали, не сдюжим на пустое брюхо-то. А как взялись дружно, пошло!
      Поземка перешла в буран. Лавина снега неслась с железным скрежетом, и в белом дыму уже не было видно людей, и только слышались их натужливые крики и тяжкий скрип льда под выволакиваемыми из воды бревнами.
      На берегу мерно сипели пилы, и их звук не мог задушить шипящий шорох летящего снега.
      Тима очень озяб. Но хотя Хохряков давно отсылал его домой, он упорствовал, рассчитывая, что Эсфирь в конце концов поедет в ревком, и тогда он увидит маму. Ведь не прогонит она его, когда узнает, как он сильно замерз!
      А Эсфирь все продолжала разговаривать. Потом она взяла деревянную сажень и, словно заправский лесоторговец, стала мерять вытащенные на берег бревна.
      "И откуда она так наловчилась?" - размышлял Тима, почтительно наблюдая за Эсфирью.
      Только потому, что Тима твердо решил промерзнуть хоть до печенок, а дождаться Эсфири, ему удалось в этот день повидать маму. Вернее, это была уже ночь. В светящемся небе торчали, как сухие кристаллы, чистенькие звезды. В домах не горел свет, не было керосина, и окна в них блестели угольной чернотой.
      Возле ревкома стояли подводы и верховые лошади. Эсфирь сказала часовому, мотнув головой на Тиму:
      - Этот человек со мной.
      И Тима, гордый тем, что его по-взрослому назвали человеком, поднялся вместе с Эсфирью по темной деревянной лестнице на второй этаж и вошел в дверь, на которой было написано: "Продотдел". Здесь он увидел маму.
      Обвязанная туго крест-накрест теплой шалью, тоненькая, стройная, она, гневно наступая на человека в мохнатой медвежьей куртке, раздельно, звонко говорила:
      - Вы сейчас же поедете на лесопилку и заберете овес обратно!
      - Так ведь я же не для коней выдал! - оправдывался человек. - Для людей вместо хлеба.
      - Я вам сказала, это неприкосновенный семенной фонд!
      - До весны дожить надо! - сердито сказал человек. - Рабочие сейчас есть хотят, а вы тут для мужиков запасы делаете!
      - Товарищ Пантюхов, - укоризненно вмешалась Эсфпрь, - вы что же думаете, нам до весны только дожить, а там трава не расти?
      - Это я так, от сердца. Рабочих жалко. Овса выдать - и то нельзя.
      - Овес нельзя, а муку можно.
      - Так ее только поскребушки остались!
      - Вот их и выдайте.
      - А потом что?
      - Вчера нашли в затоне целую баржу.
      - Зерно подмоченное, в глыбы смерзлось.
      - Договорились с рабочими кирпичного завода, будут сушить в печах.
      - Ну, что ж, тогда я пойду.
      - Ну вот и правильно!
      Пантюхов ушел. Мама сказала Эсфири:
      - Ты знаешь, какой у него порядок на складе? Всюду трубы деревянные вентиляционные сделал. А говорил:
      "Я только бондарь, ничего другого не умею".
      И вдруг мама увидела Тиму.
      - Тима, почему ты здесь, почему не спишь? Что случилось?
      Эсфирь сказала меланхолично:
      - Случилось то, что у тебя есть сын, который помнпт, что у него есть мать.
      - Ты где его нашла? - тревожно спрашивала мама.
      - Слушай, Варвара, - строго сказала Эсфирь, - оставь эти домашние сцены! Мальчик любит кататься, а ты знаешь, я теперь очень много езжу по юроду. Зачем же его лишать удовольствия?
      - Но он совсем замерз!
      Мама стащила с Тимы валенки и стала растирать ему ноги.
      - Противно смотреть, такой здоровый парень - и все не может обойтись без мамочки! - насмешливо сказала Эсфирь. Потом приказала: - Иди вымой руки, и я дам тебе настоящий бутерброд.
      В коридоре Тима долго и тщательно мыл руки под умывальником, в котором вместо стерженька с медной пуговкой двигался большой гвоздь с набитой на острие деревяшкой. А когда Тима снова вернулся в комнату, там уже было полно людей; от сизого махорочного дыма сильно щипало глаза и першило в горле. Мама и Эсфирь важно сидели за столом, плечом к плечу. А напротив них разместившиеся на скамьях люди поочередно говорили:
      - На вытмановской мельнице обнаружили лари с белым речным песком. И как мы выяснили, приказчики сыплют песок в муку для весу. На Вытмана наложили контрибуцию в пятикратном размере против веса обнаруженного песка.
      - Мало! - рявкнул кто-то возмущенно.
      - Не мало, а по разуму! Поскольку еще обнаружили, что все двухпудовые, а также пудовые гири не соответствуют по своему весу пробирным знакам, мы наложили и против их веса контрибуцию.
      - На складе Кобрина нашли две сотни полотнищ двуручных пил. Оказались железными. Стали справляться: зачем держал железные - объяснение получили: для торговли с инородцами. Наложили тоже резолюцию.
      - Контрибуцию! - поправил густой голос.
      - А ты не перебивай! Понятно, что не простили обмана!
      Тима присел на корточки и, опершись спиной о стену, стал думать, как было бы хорошо, если бы на свете не было буржуев, зимы, а все время стояло лето, и вместо травы рос овес, и всем людям и коням его хватало бы вволю. А Пыжов нашел бы свои знаменитые металлы дороже золота, и люди топили бы печи углем, который так легко можно намывать водой, а Нина ела б только медвежье сало и стала бы совсем здоровой... И он тоже ел бы ото медвежье сало сырым и стал бы сильным, как Капелюхин, и тогда бы он поймал всех офицеров, которые убили Софью Александровну, и он бы их...
      - Ешь! - сказала Эсфирь и положила ему на колени сплющенные куски хлеба, между которыми лежал кусок муксуна.
      Он стал вяло жевать, не раскрывая глаз, и сквозь дрему слышал, как мама говорила звенящим голосом о каких-то очень важных делах:
      - Товарищ Костицын правильно сделан, не разрешив взять на убой четырех коней для питания курсантов военного училища. Пусть снарядят группу курсантов в тайгу, сейчас самое время охоты. Нужно на бойне установить рабочий контроль, чтобы прекратить хищение мяса. Мясники продают населению требуху, а говядину развозят тайком по квартирам богатых покупателей.
      - Ты про нутряное сало информируй, - подсказала Эсфирь.
      - Да, товарищи! Продотдел постановил создать неприкосновенные фонды жиров. Рабочие слесарной мастерской Кутерина построили нам салотопки. К весне мы должны собрать не меньше пяти тысяч пудов сала.
      Сонно, печально и недоуменно Тима думал о своей маме. Чего это она тут, словно кухарка, говорит только о том, чем кормить людей? И ничего про революцию, свободу, про мировой пролетариат, который сейчас рвет на себе цепи!
      - Иди-ка ты, братец, спать, - сказала Эсфирь и, взяв Тиму за плечо, повела его куда-то за собой.
      В ревкоме работали круглые сутки, поэтому две канцелярские комнаты превратили в спальни. На двери одной написано углем "Мужчины", на другой "Женщины".
      Когда Тима вошел в спальню, освещенную блеклым светом, проникавшим в окна, он сразу же наступил комуто на ноги. Шарахнулся, споткнулся и упал.
      - Спасибо, валенком по рылу, если б сапогом, оно б чувствительнее получилось.
      - Извините, - сказал Тима, - я нечаянно.
      Тот же голос посоветовал:
      - Ты, землячок, людей зря не тревожь, местов все равно нет. Прикидывайся ко мне. Ничего, я сдвинусь.
      Тима осторожно улегся на край соломенного тюфячка, но тут же испуганно вскочил, почувствовав, как ему под голову сунулось что-то мохнатое, теплое.
      - Я ж тебе свой треух для мягкости, - успокоительно сказал человек. Если башка на мягком, спать слаже.
      - Спасибо! - еще раз поблагодарил Тима.
      - Нынче все люди друг другу угодливы, - наставительно сказал человек. Каждый теперь не что-нибудь, а полный гражданин, фигура! Вот я, скажем, шестнадцать лет на кобринской лесопилке спину гнул. А ну, погладь меня рукой по роже! Чуешь рубец? Как впервой низовым поставили, сомлел с непривычки, ну и полоснуло пилой, аж по кости проехало. А теперь я, Гусяков, полномочный. И не Кобриных, а меня в ревкоме улещают насчет теса.
      - А сами небось в землянках живете?! - вдруг сердито спросил Гусякова невидимый человек, лежавший на соседнем тюфяке.
      - Это правильно, - согласился Гусяков, - жилье наше зверовое. Но как рассуждать? Если сейчас каждый на себя тащить начнет, чего будет? Вот вы при чем состоите?
      - Мухин я, слышал?
      - Флегонт Егорыч?
      - Именно.
      - Так чего ж вы меня с панталыку сразу сбить желаете?
      - Хочу знать, как дело понимаешь.
      - Все забыть не можете, как спервоначалу мы не только тес да кругляк, а топоры и пилы меж собой делить начали?
      - Во-во! - со вздохом произнес Мухин. - Революция вас на совместную жизнь тянет, а вы на себя тянете!
      - Так набедовался ж народ!
      - Набедовался с того, что буржуазия все на себя хапала. А нам надо аккуратно обживаться, со строгостью.
      - Это верно. Слабосильное оказалось у буржуев хозяйство. Вот Кобрины, говорят, миллионами ворочали, а все пилы сточены до самого хребта: замены нет.
      - Обносилась Россия с войны, обезжелезила.
      - На базаре за горсть ржавых гвоздей куру дают.
      - Куру, ее без корму не вырастишь, а пойди в бакалею, за фунт пшена такое спросят, зачешешься!
      - Вот и корми после этого ребят кашей!
      - На крупорушках теперь рабочий контроль поставлен.
      - Все равно на базаре из-под полы торгуют по вольным ценам. Кто же за ими уследит?
      - Мы! - гулко и властно сказал человек у самой стены.
      - А кто это мы, позвольте узнать?
      - Якушкин я, уполномоченный продотдела по базару.
      - Скажи, чин какой громкий!
      - А ты не смейся, человек у большого дела стал!
      - Все едино обманут. Торговцы, они хитрые!
      - Я не один, я сочувствие найду, помогут.
      - Гляди, как бы сочувственные эти тебя не купили.
      Большую совесть иметь надо.
      - А ты мою совесть мерял?
      - Чего обижаешься? Я ведь с тревогой. Может, у тебя дома ребят куча и все жрать хотят, а тебе сунут в руки кус сала, разве его на землю бросишь, когда дети несытые?
      - Дети-то у меня несытые, верно, - тихо произнес Якушкин, - но и у других тоже.
      - Ну, раз понимаешь, - значит, непродажный. Верного человека на такое дело поставили. Тебя кто уговорил, Сапожкова?
      - Знаем, цепкая, - заговорил новый человек тонким голосом. - Приходит к нам в лабаз, к самому Животину, спрашивает: "Вы получили в банке кредит под залог ста пудов юфтовой кожи?" Животин - мужик политичный, сам в себе уверенный - смеется: "Признаю, словчил, было дело. Но кожа эта - выдумка. Ссуду я под чистое коммерческое доверие получил. Никакой кожи в натуре не имеем! - Смеется. - Сами видите, в щиблетах хожу. На сапоги взять неоткуда". Сапожкова вежливо заявляет:
      "Придется вам вернуть ссуду". Животин аж посинел:
      "Позвольте, это же мои сделки с Временным правительством, а вы тут при чем?" - "А при том, что все банковые ценности приняла власть Советов, и если вы немедленно не вернете задолженности на соответствующую сумму, конфискуем у вас товары, а торговлю вашу прикроем".
      Прибила она его этими словами, как гвоздем к столу.
      - Ну и как?
      - Отдал кожей.
      - А куда юфть подевали?
      - На крой сапожный пустили. Рабочим на лесопилку - пятьдесят пар, сто курсантам. Красной гвардии отдельно головки - сто двадцать, шестьдесят - в затон.
      Сто пар фуражному отряду на овес в деревне сменять, восемьдесят пар семьям, у которых отцы в боях за революцию погибли. Одна пара - артистке Чарской, остальное под замок, до крайней надобности.
      - За что артистке-то?
      - За выступления. На площади перед всеми выступала, за это.
      - Бывало, ей купцы одеколон подносили в мешке из собольих шкурок.
      - Сапог - вещь тоже бесценная.
      - Могла и за так.
      - Это верно, нельзя имуществом швыряться. Меня к складам дровяным поставили, все дров просят, а я, пока с понятыми не проверю, что топить нечем, не даю.
      - В буржуйских дворах поленницы в три этажа. Забрать надо!
      - Без резолюции ревкома нельзя.
      - А ты скажи, пусть напишут резолюцию.
      - Написать недолго, а ты бы сначала с умом посчитал, сколько на каждую печь до весны дров требуется, а излишек тогда под закон.
      - Так ведь канители сколько, если все считать!
      - Без канители нам нельзя, скажут: грабят и все, а мы должны по закону.
      - У меня тоже дело немалое - картошка, семьсот пудов. Половина мороженая, так я ее только и выдаю, а то к весне сгниет. Поморозили ее в баржах лабазники; куда ни кинь, у них все порченое да сношенное, как пилы у Кобриных или жернова у Вытманов.
      - Пра то народу объяснить как следует, ладком надо, а то все на митингах "ура" да "ура", а с нас, полномочных, спрашивают!
      - На то тебя и поставили, чтобы с тебя спрашивать!
      - Ну, это я и без тебя просветленный!
      - Просветленный, а ноешь!
      - Так это я для разговору, может, кто что правильное присоветует. Один тут прикинул мороженую картошку на патоку пустить, а то ведь люди чай с солью пьют.
      - Может, ребята, хватит разговору? Спать надо.
      - Какой сон, когда душа горит!
      - Так давай хоть шепотом или местами сменяйтесь, а то орете через все помещение.
      - Видать, умный человек, правильно присоветовал.
      - А вот как соль с рыбного рассола выпарить, чтобы она после не пахла, не знаешь?
      Прижавшись к Гусякову, вдыхая теплый и едкий запах махры и овчины, Тима долго не мог уснуть, встревоженный всеми этими не совсем понятными разговорами, по которым получалось, что революция сейчас - хлеб, дрова, картошка.
      Вот мама Тимы по приказанию ревкома обследовала документы и архивы городского банка и управы. Потом оказалось: все, что она подсчитала по написанному в бумагах, неправда. В городе нет ни угля, ни дров, ни хлеба, ни крупы, ни шерсти, ни многих других товаров. Все это числилось только на бумаге. Так, в бумагах, под которые Вытманы получили большие кредиты в банке, числилось, будто у них в амбарах лежит двадцать тысяч пудов ржи.
      На самом деле в амбарах Вытмана ничего не оказалось, и только в конторке хранились векселя различных мелких хлеботорговцев на двадцать тысяч пудов хлеба. Так же было с овчиной, кожей и со всем другим. А вот Косначев, выступая на митинге, говорил людям:
      - Кощей русского капитализма скаредно хранил под семью замками несметное сокровище награбленных богатств, которые отныне станут достоянием народа.
      И все это оказалось не так. Вытмановская мельница - гордость города по залоговой числилась оборудованной новыми машинами. На самом деле паровая машина так износилась, что мельница со дня на день может остановиться. То же самое с пароходами, и с лесопилкой Кобрина, и с пичугинским кирпичным заводом. Владельцы таежных смолокурен называли свои смолокурни химическими заводами и под этот обман брали деньги в банке.
      Нет, не сокровища несметные скрывали сейфы городского банка, а тайны жульнических сделок.
      Когда Тимина мама вызвала богача Мачухина в Совет и обвинила в совершении подлогов, тот добродушно сказал:
      - Так ведь коммерция - злое дело!
      - Но за это вас судить надо!
      - Судить меня за то, что я Россию грабил, умственно можно, - согласился Мачухин, - но по закону нельзя. Закон на нашей стороне был. Мы с полного с ним согласия действовали. - Помолчал, задумался, потом стал объяснять: - В нашем городе, изволите знать, с самых древних времен торговый капитал угнездился. Это который барыш берет, но следа после себя оставлять не любит. Ну, разве что церковь на спасение души или там домишко каменный с башнями для куражу. Хотя хищно брали, бывало, на рубль - сто, а то и поболе. А если в кучу капитал сдвигали, так только для того, чтобы петельку на каком слабомощном купчишке аж до позвонка стянуть. Но в промышленность мы не кидались. Куда нам со своим сиротским капиталом, боязно! Фабричишками себя не обременяли. Это те, у кого с иностранным капиталом сговор, те могли позволить. В случае чего такое имущество чужой державой оберечь можно! - Подмигнул и сказал с ехидцей: - У нас, у торговых людей, ум хоть не велик, а жуликоватый, понимаем, что куда клонится. Россия - она велика, но рыхлая: иностранный капитал давно ее обшарил всю. Те, у кого прииска или там шахты, обязательно должны иностранной державой обнадежиться.
      А так, для себя одного, одна дерзость. Я это еще после девятьсот пятого смекнул! - усмехнулся, подмигнул и сказал доверительно: - Выходит, медведя вы убили, а шкурка-то с него собачья оказалась. Декрет ваш насчет недр грозный, ничего не скажешь, но мы тоже ничего народ, увертливый. - И торжествующе объявил: - Прпнска-то мои за американской компанией числятся. Теперь вы с господином Дэвпссоном разговаривайте, а мое дело сторона...
      Тима сквозь дрему вспоминал, как огорченно Капелгохпн рассказывал маме о знаменитом на всю губернию, будто бы литом из чистого золота полупудовом льве, стоящем на серебряном блюде в гостиной купца Мачухппа.
      Ввиду величайшей ценности лев был конфискован и доставлен в городской банк, но на самом деле оказался оловянным и только сверху покрыт позолотой. И Капелюхин угрюмо говорил маме:
      - Так у них, у буржуев, во всем. Обман один, за что ни ухватишься!
      Несмотря на сердитые окрики: "Кончай митинг, итак от них голова пухнет!" - в ревкомовской спальне долго еще не смолкали взволнованные разговоры.
      Мухин, ни с кем не считаясь, говорил уверенно, громко:
      - С войны они большие капиталы нажили, верно! Но в дело-то их не пускали, в кубышку или еще куда попрятали. У нас в затоне что? Все машины на буксирах сносились до невозможности. Парят, света божьего не видишь.
      Вроде бери мыло и веник да парься, все равно как в бане.
      Но это еще полбеды. А вот нормальную атмосферу в котле не удержишь: лопнет. Проела вода все трубы-то. Тут уж как ошпарит - одна от тебя вареная говядина останется, а они и при Керенском не желали на ремонт ставить. С каждого рейса тысячи брали. Столько и буксир не стоит, когда он одно ржавое железо. А теперь смотри, есть у них интерес навигацию открывать? Нету. Отобрали мы у них в народное пользование пароходишки; капитаны сбежали, им за это наперед за год жалованье пароходчики выплатили. Но ничего, на воде мы и без капитанов справимся. Но как ты его на воду спустишь, когда он пар не держит?
      - Что ж, починить не можете?
      - Мы-то можем, а чем?
      - Железа вам мало?
      - Железа? А где его взять?
      - Вот бы и сообразил башкой, чем людей стращать!
      - Я-то сообразил, да на железной дороге не хотят паровоза старого отдать. У них там своя власть. Заседают - говорят, без губернии не могут. А паровоз, который мы высмотрели на запасках, в землю колесами аж до осей врос, брошенный.
      - Пароходы зимой - дело второе. Сейчас кони для нас главное. Слыхал, извозопромышленники стали тайно лошадей в тайгу на заимки перегонять?
      - Это зачем еще?
      - А чтобы Советская власть сейчас обезножила; без обозного подвоза городу зимой петля. Значит, под самый вздох нам поддать целят.
      - Ничего, Совет их декретом накрыл. Постановили:
      "Приравнять по народной важности извозные дворы к железнодорожному и водному транспорту".
      - Это - дело, а то без коней нам труба...
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Самый большой извоз в городе был золотаревский. Его ямщики славились на всю губернию. Они возили грузы без перекладных на тысячи верст. Отважные ходили к океану за тюленьими шкурами, пушниной, которую закупали фактории, принадлежавшие Пичугпну и американцу Дэвиссону.
      Золотарев держал в своих руках почти все подряды на доставку в город товаров, топлива, зерна, продовольствия.
      На большом тракте у него были лабазы, где его приказчики скупали для английской и датской компаний сливочное сибирское масло. Специальные "масляные поезда" возили из Сибири в Европу этот товар сотнями тысяч пудов.
      Пробовал когда-то заниматься извозом и Мачухин. Но Золотарев собрал у себя на заимках беглых каторжников, и те совершали нападения на мачухинские обозы. Пришлось Мачухину отказаться от выгодного дела. Но не столько ему было жаль барыша, сколько самолюбие страдало.
      Отомстил он Золотареву озорно и диковато. Начал тайно скупать векселя золотаревского зятя, торговца пушниной Антона Сорокопудова. Сорокопудов каждую осень ездил за границу и продавал там с аукциона соболя, куницу, горностая, песца и на вес - чохом - беличьп шкурки. Был он тучен, ходил в визитке и штучных брюках в полоску, носил эспаньолку, котелок и трость с золотым набалдашником. Каждую ночь Сорокопудов просиживал в Общественном собрании, где играл по-крупному в железку, в штос, а с приезжими купцами в очко.
      Считая всех азиатами, он объяснялся с людьми презрительными жестами, своего тестя называл Урсусом, то есть медведем.
      Мачухин подстерег момент, когда Сорокопудов крупно проигрался, и, воспользовавшись тем, что Золотарев был в отъезде, предъявил векселя ко взысканию.
      И вот в воскресный день городские обыватели стали свидетелями странного зрелища. По главной, Почтовой улице Сорокопудов тащил усевшегося на него верхом Мачухина до самых торговых рядов на Миллионной. У торговых рядов Мачухин слез с Сорокопудова, молча подал ему кипу векселей; тот пересчитал, разорвал в клочья, вскочил в извозчичью пролетку и, надвинув котелок на потное багровое лицо, уехал. А Мачухин отправился пешком домой.
      В ту ночь, когда Тима ночевал в ревкоме, загорелись фуражные склады Золотарева. Тима вместе с Гусяковым и другими ревкомовцами побежал на Ямскую улицу, где находился извозный двор. Алое зарево зловеще осветило весь деревянный город. Оно окрасило снег улиц и пустырей малиновым трепетным светом. В фиолетовых сумерках трепыхались пунцовые отблески. Воздух пах горькой едкой гарью. Жители суматошливо вытаскивали из домов вещи: ведь не раз бывало, что город во время пожаров выгорал почти до половины.
      Сложенные из тяжелых лиственничных бревен золотаревские амбары выбрасывали в прозрачное зеленое небо гудящие столбы почти бездымного, чистого огня. Ямщики и конюхи растерянно бегали возле горящих флигелей и амбаров, и только рабочие-дружинники и красногвардейцы мужественно боролись с огнем. Красногвардейцы сбили замки с конюшен и выводили визжащих низкорослых мохнатых нарымок, по-волчьи пытающихся схватить людей оскаленными зубами.
      Здесь же находился член ревкома Капелюхип. Он брал бешено мечущегося коня за ноздри, низко пригибал его голову и вел за собой, словно собаку.
      Золотарев в лисьей дохе, сидя на розвальнях в мягком глубоком кресле, печально говорил кучеру:
      - Постиг меня гнев божий за грехи немощного духа!
      По ничего. Бог дал, бог и взял. Не стану тешить дьявола воплями скорби. Смирюсь, как инок перед видением указующим.
      На красногвардейце, который волоком вытащил из амбара куль овса, загорелась одежда. Его стали кагать по снегу. Золотарев произнес умильно:
      - Уподобился сей отрок грешнику в пещи огненной, - и задумчиво, уже про себя пробормотал: - Разве такое дело чужой, нехозяпской слезой погасишь?
      Подошел Капелюхин; швырнув на снег тлеющие варежки, спросил властно:
      - О пожаре вам как, заранее известно было? Или на огонзк прикатили?
      Золотарев невозмутимо осведомился:
      - А ты кто? Брандмайор? Так гдз же, милок, каска?
      Пропил? - Махнув головой на ямщиков, пожалогплся: - Под хмелем. Водка она всем грехам начало. С того и горим.
      - А керосин они у вас пьют? - осведомился Капелюхип.
      - Пьют! - оживился Золотарев. - Они всё пыот.
      Лампадного масла поднеси - вылакают.
      - Тут вот жестянки из-под керосина обнаружили.
      - Жестянки - тоже посуда. Туда все налить можно.
      И воду и молочко. А кто спиртного. Все зависит, к чему склонность.
      - Говорят, из вашего дома жестянки?
      - Кто его знает, кто тем банкам хозяин? Теперь что мое, что ваше - один бес ведает.
      - Может, от этого и подожгли?
      Золотарев встал, опираясь лиловыми, цвета коровьего вымени ладонями о плечи кучера, проговорил угрожающе:
      - Ты вот что, господин хороший, если ты из ихнего сыска, так тень не наводи по своей некультурной глупости! По старому времени, если желаешь знать, самочинно палили, чтобы страховку взять. При "Саламандре" [Страховое общество дореволюционной России] действительно баловались керосинчиком и, если с умом, получали сполна. А теперь, хоть у меня все страховые полиса сохраненные, вы мне кукиш поднесете?
      - Верно! - с удовольствием согласился Капелюхин. - Платить не будем.
      - Значит, понял? - рассудительно сказал Золотарев. - А то пытаешь, как сыщик. Какой же у меня расчет может быть?
      - Бам, что ж, своего добра не жалко?
      Капелюхин снова кивнул в сторону продолжающего бушевать пожар?.
      Золотарев пожевал сухими губами, сощурился.
      - А я, мил человек, не конь. Я одной просфорой дя коньяком питаюсь.
      Капелюхпн схватил Золотарева через доху за толстое колено и, жестко сжимая пальцы, произнес взволнованно:
      - Намек, значит?
      - Дура! - брезгливо отстранился от Капелюхина Золотарев. - Что же я, сам себе злодей, с тобой в поддавки шрать? - и, болезненно морщась, потирая колено пухлой сизой ладонью, бормотал, раскачиваясь: - Если бы у меня такая мысль затесалась, я б еще засветло овес на заимку сначала свез: его тут свыше двух тысяч пудов исиэпелеыо. Цельный капитал по нынешнему голодному времени. Разве хозяин так безумно, без расчета свое жечь станет? Тут кто-то позлее меня спичку поспешил сунуть.
      Постигаешь? Ну, вот то-то же! - И, снова насмешливо улыбаясь, хвастливо заявил: - Кони у меня, конечно, резвые, но без корма, как ты с ними ни митингуй, ног по потащат.
      С сухим скрежетом огонь раздирал кровли амбаров.
      Пламя, упруго пружиня, прыгало ввысь. И казалось: багровое небо тоже вот-вот вспыхнет само. Вокруг пожарища снег растаял, и черпая жирная парная вода хлюпала код ногами людей. Сипло, опаляюще дыша, тугие красные волны огня разваливали срубы.
      Зрелище грозной мощи огня захватило все существо Тимы. Он чувствовал, как сами по себе трясутся гуГы, онемел подбородок, холодно трепещет что-то в животе, жалко дрожат ноги, и вместе с тем какое-то странное, озорнее и дерзкое возбуждение все сильнее завладевало им, и его неудержимо тянуло туда, где в огне мелькали темные силуэты людей, борющихся с огнем.
      Но каждый раз, когда Тима подходил близко к пожару, его прогоняли. А какой-то рабочий даже сердито сорвал с него шапку и, отбросив далеко в сторону, пригрозил надрать уши.
      Тима видел, как молодой щуплый красногвардеец, оолив себя водой из ведра, бросился в распахнутые ворота амбара и скоро появился оттуда, держа на спине куль овса. Свалив куль на землю, красногвардеец стал оббпвать руками затлевшую дымящуюся паром одежду. Он озорно улыбался и что-то кричал людям, весело зазывая их лезть в огонь.
      И другие красногвардейцы с такой же веселой отвагой пробирались в самую огненную чащу и там с таким бесстрашием дрались с огнем, вонзая в стропила багры, рассекая топорами скрепы, скидывая вниз, словно поверженную добычу, мохнатые от огня балки, что Тима готов был отдать все на свете, чтобы хоть на мгновение уподобиться этим людям.
      Вдруг он увидел бурого пса, мечущегося на короткой цепи в простенке между горящим амбаром и сеновалом.
      Тима сам не понял, как очутился здесь, словно внутри пылающей печи. Дрожащие пальцы его никак не могли расстегнуть пряжки на сделанном из сыромятного ремня собачьем ошейнике. А пес, опустив башку, скосив глаза, хрипел, оскаливая пасть, всю в кровавой пене. И когда Тима наконец расстегнул пряжку, пес отскочил, сжался, прыгнул и тяжким ударом свалил Тиму, располосовав его поддевку почти надвое. Лежа на земле, Тима на мгновение ощутил вонючее собачье дыхание, заслонился рукой.
      Он не услышал выстрела. Поддерживая Тиму за плечо, Капелюхин говорил сердито:
      - Нехорошо! Папаша и мамаша делом занимаются, а сынок без надзору по пожарам бегает, с собаками озорует! Не истрать я патрон, она бы тебе не только одежу испортила. Вот доложу отцу, всыплет он ремнем по заднице как следует быть!
      Тима, ощущая безмерную слабость, поплелся к воротам, но силы отказали, он прислонился к забору, чувствуя| как все расплывается перед глазами в дымном красном тумане.
      А где-то гулким, шаляпинским басом зычно возглашал Капелюхин:
      - Ребята! Наперед кули с овсом из амбаров выгребайте! Да аккуратнее, чтобы самим не сгореть!
      Пламя кидалось на людей, но те швыряли в него из ведер воду и бросались, словно в огненную пещеру, в распахнутые ворота амбаров. Капелюхин вышел из амбара, прижимая могучими руками к бокам по кулю овса.
      На рысаке, в крытых ковром санях к месту пожара подъехал Мачухин. Он сказал Золотареву, с трудом скрывая злорадство:
      - Соболезную и содрогаюсь от беды, тебя постигшей!
      Золотарев, не поворачивая головы, погруженной в мохнатый воротник дохи, сурово осадил:
      - Не радуйся, а сними с башки шапку перед дланью наказующей!
      - Кого наказующей? - ехидно спросил Мачухин. - Меня, что ли?
      - А ты своими утлыми мозгами пошевели - и поймешь кого! - торжественно изрек Золотарев.
      Мачухин съежился и, теряя с лица улыбку, пугливо прошептал:
      - Ну и отчаянной силы ты человек! - и вдруг сдернул с головы бобровую шапку с бархатным верхом, махнул ею у ног и заявил восторженно: - А что! За такое и земной поклон могу отбить. Герой!
      - Ступай, ступай отсюда! - глухо попросил Золотарев. - А то вот скажу комиссару, что это ты по давешней злобе подпалил. Он тебя скрутит. Видал, по кулю в каждую подмышку кладет, а в куле шесть пудов.
      - Не скажешь! - весело заявил Мачухин и озорно подмигнул.
      - За этот намек я еще тебя достану! - пригрозил Золотарев. Потом устало добавил: - Ну, конец шутовскому разговору. Поглядел, как мое добро горит, насладился и ступай водку пить! На другое ты не годен.