Угрюмо и одиноко жили здесь люди. Страшась долгой зимы, они не покладая рук трудились все лето, чтобы запастись дровами, мукой, мясом, рыбой, ягодой. И только самые отчаянные уходили тайговать в зиму.
      Тысячи крестьян-переселенцев, обманутых царским правительством, скитались по Сибири голодные, разутые, раздетые и нанимались на любую работу только за хозяйский харч, полушубок и валенки.
      И природа здесь была жестокой к людям и человек к человеку.
      На окраинах в землянках жили слободами ремесленники, пимокаты. Центр города принадлежал чиновникам, купцам, промышленникам, военным, полицейским и тюремному начальству.
      И в этом угрюмом, одичавшем в своей острожной жизни городе, где люди не называли себя русскими, считая, что русские - это только те, кто живет там, далеко, за Уральским хребтом, а они - сибиряки, чалдоны, варнаки, таежники, кержаки, хожалые, азиаты или просто без роду и племени из каторжных, - большевики взялись строить новое человеческое общество.
      Тима думал, что, когда придет настоящая революция, его папа и мама наконец уедут в прекрасную страну - Россию. И они поселятся в мамином городе Ростове, где прямо на улице растут настоящие вишни, яблоки, грушн, сливы, арбузы и дыни, вкуса которых Тима не знал, но, по словам папы и мамы, это было что-то необыкновенное.
      Теперь революция произошла. Но вместо того чтобы уехать, родители решили остаться в Сибири до тех пор, пока здесь не станет так же хорошо, как в России. Прислушиваясь к разговорам родителей, Тима с тревогой убеждался, что очень многого они просто не умеют как следует делать. Вот недавно Тима внезапно проснулся ночью, и вдруг оказалось, папа и мама дома.
      Сквозь полузажмуренные веки Тима видел: отец и мать сидят на скамье против окна, и мутный, блеклый свет освещает их лица. Отец держит мамины руки и, наклоняясь, осторожно, бережно целует каждый палец в отдельности.
      Мама отморозила руки на общественных работах, когда перебирала картошку, сваленную возле пристанских пакгаузов, и сейчас они у нее как обожженные.
      Мама устало жаловалась:
      - Ты подумай, Петр, какой негодяй Кобрин, узнал о конфискации излишков продуктов и велел приказчикам выбросить из амбаров всю картошку в снег!
      - Варенька, - произнес папа, как всегда учительным тоном, - подобное следовало предвидеть. Саботаж - одна из форм классовой борьбы буржуазии с народной властью, и поэтому мы должны...
      - За такое сажать в тюрьму, - гневно перебила мама.
      - Варвара, ты видишь только одну сторону факта, который мог бы и не произойти, если бы вы заранее установили на складах рабочий контроль.
      - Выходит, значит, мы же виноваты?
      - До известной степени да.
      - Ну, знаешь, Петр... - Мама вскочила, сняла с печки валенки и, опираясь рукой о стол, стала поспешно их надевать.
      - Варя, извини меня, - тихо попросил отец. И упрямо добавил: Все-таки, если ты спокойно подумаешь, я прав.
      - А я хочу, - горестно воскликнула мама, - чтобы ты запомнил раз и навсегда!.. Я так стосковалась, а ты, ты просто холодный, рассудочный человек, - И вдруг кротко попросила: - Пойми меня, Петр, я очень измучилась...
      Тима знает, почему мама сейчас такая нервная. Дело в том, что Эсфирь, подруга мамы, стала продовольственным комиссаром, и она командует мамой, назначив ее в какую-то фуражную тройку. Из-за этой тройки после работы на почте мама ходит ночью по городу с рабочимидружинниками и ищет овес и сено. Если мама не найдет корма для коней, то нельзя будет снарядить обозы, которые должны привезти в город хлеб, топливо, и всем будет очень плохо.
      Уже больше месяца метет пурга, базары пусты.
      А когда пурга кончится, наступит ростопель, город, как деревянный остров, будет окружен расквашенной снежной хлябью. Запасов продовольственных нет, значит, начнется голод. Не зря же Эсфирь сказать маме: "Сейчас, Варвара, продовольственный вопрос - главное!"
      Тимы еще не было на свете, когда мама познакомилась в тюрьме с Эсфирью. И они стали на всю жизнь подругами. В то время маму все знакомые звали не как теперь - Варвара Николаевна или товарищ Сапожкова, а просто Варенькой.
      Вареньке не было еще двадцати лет, но она уже дважды сидела в тюрьме и множество раз в полицейских каталажках. Она считала себя опытной заключенной.
      Ухаживая в Таганской тюрьме за больной Эсфирью, говорила:
      - У революционера должно быть очень хорошее здоровье. И забота о здоровье - это не личное, а партийное дело. Здесь не должно быть никакой фанаберии, нужно руководствоваться только революционной целесообразностью.
      И она заставляла Эсфирь пить топленое сало. Но при всей своей внешней рассудительности Варенька держала себя со следователем вызывающе и, забывая о революционной целесообразности, говорила ему оскорбительные колкости; это привело только к тому, что обвинение против нее было составлено с большей тщательностью и суровостью, чем того стоила ее вина.
      В камере она вела себя легкомысленно и беззаботно, будто впереди ее не ждал тяжелый приговор. Несколько раз в день меняла прическу, распевала песенки Беранже, и когда приходил ее черед мыть парашу, делала это с таким веселым жеманством, что даже впавшие в уныние узницы не могли скрыть улыбку.
      Она сумела предупредить товарищей, чтобы для Эсфири достали теплую одежду, но сама отправилась в сибирскую ссылку в короткой модной жакетке, отороченной фальшивым каракулем, и в такой же крохотной шапочке на пышных пепельных волосах. Единственно, что удалось ей добыть для себя, это новые глубокие мужские галоши, в которые она насовала газет для тепла и для того, чтобы они не сваливались с ног.
      Политических ссыльных гнали в Сибирь вместе с уголовными преступниками. Царское правительство лишило политических даже тех ничтожных прав, которыми они пользовались до 1905 года. Конвойный начальник поощрял уголовных бить и обворовывать политических.
      Больше всех издевался над политическими каторжник Угорьков. Коренастый, плешивый, низколобый, он находил особое удовольствие, лениво улыбаясь, избивать человека. Он отнял у Вареньки ее глубокие резиновые галоши. Вынув из них бумагу, примерил - - оказались малы, ухмыльнулся, разодрал в клочья и выбросил в снег.
      - Вы негодяй! - сказала Варенька.
      - А вот обожди до ночи, я тебя до воротника разую, - пообещал Угорьков.
      Но выполнить свое зловещее обещание ему не довелось. Поскользнувшись на дороге, он вывихнул ногу. Конвойный солдат бил его прикладом, и он полз на карачках.
      Варенька стала кричать на солдата, присела возле Угорькова на корточки и, смотав с его вонючей ноги тряпки, с отчаянной решимостью вправила вывихнутую в суставе ступню. Угорьков взвыл от боли и ударил Вареньку кулаком по лицу. До этапа он добрел, опираясь на ее плечо.
      После этого Угорьков притих. Но когда он предложил Вареньке помочь нести узелок, она сказала гордо:
      - Я не нуждаюсь в ваших услугах, - и добавила с угрозой: - Если вы ко мне прикоснетесь, то вот видите, - и показала камень, который несла завернутым в платке.
      - Эх, барышня, - укоризненно сказал Угорьков, - да разве ж можно так нараспашку! Доложу господину конвойному, он мне за это - благодарность, а вам плохо будет. Верить никакому человеку невозможно - пропадете!
      В ссылке Эсфирь познакомилась с Федором Зубовым.
      Сначала она испытывала к этому человеку только уважение, видя, с какой железной настойчивостью занимается он самообразованием, почти не выходя из нетопленной избы, питаясь только хлебом и мороженой рыбой. У него была поразительная память, но никогда он не хвастался ею, молча слушал других и только шевелил бровями, если был с чем-то не согласен.
      Однажды Федор мрачно сказал:
      - Вот что, товарищ Эсфирь. Вы знаете, что между нами существует культурное неравенство. Но оно, как всякое неравенство, преодолимо.
      - Да, правильно, - сказала Эсфирь.
      - Значит, вы согласитесь стать моей женой?
      Эсфирь очень обиделась на такой примитивный подход к браку и здорово отчитала Федора, но потом, спустя почти год, объявила на собрании ссыльных:
      - Товарищи, я решила выйти замуж за Федора Зубова. Думаю, такое содружество не помешает нашей революционной работе.
      Став мужем и женой, они с суровой требовательностью относились друг к другу.
      Почти в это же время Варенька вышла замуж за ссыльного студента Сапожкова. И так же, как Эсфирь, объявила о своем решении на общем собрании ссыльных.
      Но мотивировала это решение тем, что очень давно любит Сапожкова, только они всё не могли встретиться, так как то он сидел в тюрьме, то она.
      Сапожкова и Эсфирь преданно служили партии в качестве ее рядовых и всегда с уважением относились к людям, которые руководили ими. Они никогда не представляли себя самих в роли руководителей и были твердо убеждены, что, когда произойдет революция, все станет сразу ясным и те люди, которые руководили ими и раньше, мудрые, прозорливые, скажут им, что они должны делать в новом человеческом обществе.
      Только Сапожкова, мечтая о светлом будущем, высказывала опасение, что она недостаточно образованна. Вот Эсфирь - другое дело: образованная марксистка, она, наверное, будет ученой, вроде Софьи Ковалевской. У нее такие исключительные математические способности.
      - А ты будешь певицей, - утешала ее Эсфирь, - окончишь консерваторию. У тебя замечательный голос.
      Но вместо этого им, как и многим другим рядовым людям партии, выпало на долю после свершения пролетарской революции стать ее тружениками и строить новое человеческое общество в захолустном сибирском городке, окруженном дремучей тайгой, оторванном от России тысячами тоскливых верст. На плечи местных большевиков лег тяжкий труд по спасению людей от принесенных войной бедствий: разрухи, нищеты, голода.
      Тима шел на всякие хитрости, чтобы увидеть отца или мать хотя бы ненадолго, но они больше, чем когда-нибудь, принадлежали теперь не ему, а партии, повинуясь ее повелительным словам: "Так надо".
      Так надо! И мама приходила только ночью и уходила этой же ночью. Так надо! И отец, которого он не видел неделями, случайно встреченный на улице, поспешно расспрашивал о здоровье мамы и говорил, тут же прощаясь:
      "Так ты будь умником, не скучай, я зайду домой завтра".
      Но приходили завтра, и послезавтра, и еще дни, а отец не показывался.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Заботы о Тиме родители возложили на бывшего учителя женской прогимназии Евграфа Васильевича Пыжова, жившего одиноко в соседнем флигеле и давно отказавшегося от педагогической деятельности ради трудных поисков рудных богатств.
      Зимой и летом он скитался по тайге и приносил оттуда в мешке камни, зеленую глину, а потом отсылал все это по почте в посылках в Петроград. Несколько раз пытался пробраться на заседание городской думы, крича сторожам: "Пустите меня, пустите!" И молил: "Поймите, немцы бьют нас оттого, что у них больше металла. А вот глядите, вот", - и совал сторожам какие-то бурые, тяжелые, грязные обломки камней. Эта благородная одержимость, желание оказать услугу отечеству овладели Пыжовым много лет тому назад, когда он нашел в архиве городской управы список с царской грамоты шестнадцатого века, адресованной местному воеводе. В ней было сказано: "А велено тем кузнецам делать из тамошнего железа беспрестанно пищали полуторные и полковые и к тем пищалям ядра, сколько их которой пищали надобно. Да сколько они каких пищалей и к ним ядер сделают, и из тех пищалей велено для опыту выстрелить хотя по одново перед воеводой, крепкие ли те пищали вперед будут, и не разорвет ли их на стрельбе".
      Накануне Октябрьской революции Пыжов был арестован. Во время обыска у него обнаружили динамитные патроны - он пользовался ими для взрыва твердых пород, копая поисковые шурфы.
      В ночь переворота офицеры расстреляли в камерах узников. Пыжов получил только ранение и был спасен рабочими-дружинниками. Тимин папа выходил его, и теперь Пыжов взял на себя обязанность быть репетитором и наставником Тимы.
      Числиться великовозрастным второгодником в городской прогимназии Тима категорически отказался из самолюбия. Разве он виноват, что всю прошлую зиму скитался сначала по друзьям родителей, а потом попал в сиротский приют?
      Несколько недель Тима учился в первой смешанной советской школе. Смешанной потому, что мальчики и девочки учились там вместе.
      Эту школу создал комиссар просвещения Егор Косначев. Он захватил подвал в здании Общественного собрания. Там раньше находилось игорное заведение, сводчатые стены подвала были расписаны зловещими изображениями карточных фигур - королевами и королями в средневековых одеждах. Вместо парт ломберные столы с подпиленными ножками. Педагогов для этой школы Косначев тоже нашел сам. Он говорил: "Ваша задача - не муштровать детей, как солдат, а прививать им любовь к знаниям. Нужно начинать не с арифметики, а с паровой машины, действие которой основано на математических расчетах. Нужно начинать не с грамматики, а со стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова, тогда законы грамматики они будут воспринимать как поэзию. История - это не жития царей, а деяния борющегося парода - восстания Пугачева, Болотникова, Разина. Ни экзаменов, ни пятибалльной системы. Пусть ученики сами оценивают успехи друг друга путем голосования. Мы должны прививать им чувство гражданской совести. Новая школа должна воспитывать новых людей".
      На урок русского языка пришла артистка Вероника Чарская. Она была в черном платье, обшитом стеклярусом, на тощей, высокой шее висело боа из белых перьев.
      Держа в руке раскрытую книгу, она, как курица, кивала головой, словно склевывала строки со страниц, и восторженно жмурила подведенные глаза.
      Перестав декламировать, отступила на шаг, присела и поклонилась, улыбаясь.
      Потом вдруг резко выпрямилась, лицо ее приняло обиженное выражение, она спросила гневно:
      - Дети, почему вы такие невоспитанные? Где же аплодисменты? - и ушла из класса, хлопнув дверью, забыв на столе крохотную бисерную сумочку.
      Урок арифметики был более удачным. Инженер Асмолов принес с собой модель паровой машины, зажег спиртовую лампу и,- когда машина заработала, стал говорить сухо, четко, но так, что сразу всем стало понятно, почему опа движется.
      Урок истории провел сам Косначев. Он увлекательно рассказывал о Парижской коммуне. И всем было очень приятно узнать, что рабочие Парижа делали во время своей революции то же, что делают сейчас рабочие затона, кирпичники, пимокаты города во время своей собственной революции.
      Но, к сожалению, Косначев, как и его новые преподаватели, оказался очень занятым человеком. Они часто пропускали уроки, а когда вместо них пригласили обыкновенных учителей из прогимназии, один из учеников смешанной школы заболел тифом и школу закрыли на карантин.
      Как репетитор Пыжов не обременял Тиму уроками.
      Что же касается всего остального, то еще не известно, кто о ком больше заботился: Пыжов о Тиме или Тима о Пыжове. Привыкнув к одиночеству, Тима научился стряпать, убирать комнату и даже мыть полы.
      Пыжов говорил торжественно:
      - Еще тысячу лет назад Ксенофонт писал: бывает земля, которая, если ты ее засеешь, не принесет плодов, если же ты ее разроешь, она гораздо большее число людей прокормит, чем если бы она приносила плоды.
      - Это значит картошка, - отгадывал Тима.
      - Нет, - возмущался Пыжов, - не картошка! Руды, минералы и другие бесценные ископаемые богатства, которые лежат у нас втуне!
      - Картошка нужнее, - рассудительно замечал Тима и добавлял Эсфириным голосом: - Продовольственный вопрос - сейчас главный. - Потом советовал: Вы поправляйтесь побыстрее, найдете потом золота побольше и сдадите в ревком, а то у них там денег нету.
      - Золота! - усмехался Пыжов. - Самый старый и бесполезный металл! - и оживленно добавлял: - Вот кобальт некрасивый, черный, но если его добавить в сталь, она приобретает волшебные свойства. А ванадий, индий, магний!.. Эти металлы многое сулят человечеству.
      Я ужасался, когда на прииске все эти руды выбрасывали в отвалы. Какое варварство!
      - Вы скажите Рыжикову, он прикажет, и не будут выбрасывать.
      Доверительным шепотом Пыжов произносил:
      - Когда заживут ноги, я сам пойду в ревком и докажу им, что таблица Менделеева полностью здесь. - И он стучал костылем по доскам пола.
      - Может, вам чайку согреть? - заботливо предлагал Тима.
      Пыжов спрашивал Тиму, видел ли он когда-нибудь, как люди добывают уголь.
      - Нет, - говорил Тима.
      - Это самый тяжелый труд, но я знаю, как можно избавить людей от этого каторжного труда.
      - Как? - допытывался Тима.
      - При золотодобыче даже твердые породы размывают мощной струей воды. И вот если бы были такие сильные насосы, которые под большим давлением подавали бы в шахты воду, уголь можно было бы вымывать из пластов и потом такими же насосами высасывать наверх.
      - Здорово! - говорил Тима. - А почему так не делают?
      - Для этого нужно построить дорогие машины, а сейчас, ты сам знаешь, людям даже хлеба не хватает.
      Когда папа и мама еще считались политическими ссыльными и раз в неделю ходили в полицейский участок регистрироваться, они очень много говорили, как все будет хорошо после революции. Все люди станут добрыми, справедливыми, и у всех все будет. А вот, оказывается, на самом деле всем всего не хватает.
      Георгий Семенович Савич как-то сказал папе:
      - Вы, большевики, совершили политическое безумие, взяв сейчас власть. В стране хаос! Бедствия экономической разрухи, вызванные войной, безмерны. Я согласен, что некоторые социал-демократы, войдя в состав Временного правительства, вольно или невольно сотрудничали с буржуазией, которая, руководясь только своекорыстными интересами, довела разрушенную экономику страны до состояния губительной катастрофы. Но, голубчик! Пойми меня правильно. Брать на себя ответственность в данный исторический период это же нелепость! Есть только один выход. Я понимаю, он позорный, мучительный, но единственный! Это, принеся в жертву независимость страны, прибегнуть к помощи иностранных держав. Иначе революция погибнет, ее задушит голод. Ты видишь, у меня слезы? - Савич шумно высморкался и спросил деловито: - Ты, конечно, будешь сейчас меня оскорблять?
      - Да, буду! - твердо ответил папа.
      После того как офицеры убили жену Георгпя Семеновича, улица, где она жила, стала называться проспектом имени Софьи Савич.
      Тима иногда приходил навещать Нину Савич. В квартире Савичей все осталось по-прежнему, только в кабинете Георгия Семеновича висел портрет Софьи Александровны в венке с красными лентами, на которых было написано серебряными буквами: "От Сибирского бюро большевиков - другу, герою, борцу".
      Нина, одетая в толстое шерстяное платье и вязаную кофту, все время зябко ежилась, хотя в доме было очень тепло, и по-старушечьи кашляла, поднося к губам скомканный платок.
      Она сильно похудела; некрасиво торчали костлявые локти; глаза стали еще больше. Она смотрела на Тиму, почти не моргая, испытующе строго. Темные ресницы стали еще длиннее и упруго загибались на концах.
      - Ты что, ешь мало? - осведомился Тима.
      Нина передернула плечами с выпирающими, похожими на вешалку для платья, ключицами и, усевшись с ногами на диван, пожаловалась:
      - Ты очень глупый, Тима.
      Тима обиделся, но не стал задираться. Ведь Нина теперь полусирота, и он ходит к ней не почему-нибудь, а вот как его папа к Савичу, из сочувствия, хотя папа и считает Савича меньшевиком.
      Тима кротко сказал:
      - Зато ты очень умная.
      Нина велела ему сесть рядом с собой на диван, потом, уставившись на Тиму своими синими глазами, которые теперь занимали так много места на ее лице, произнесла резко:
      - Вот я бы не ходила к человеку только для того, чтобы прийти!
      - Почему ты думаешь, что я так прихожу, я вовсе не так, - объяснил Тима.
      - К папе все из-за этого ходят.
      - А я не к нему, а к тебе.
      - Потому что я несчастная, да?
      - Нет, я просто в гости.
      - Но ведь ты знаешь, я больная и ты можешь заразиться!
      - От чахотки не заражаются.
      - Нет, заражаются! - и вызывающе заявила: - Вот дотронься до моих губ узнаешь!
      - Ты в коридоре на меня нечаянно кашлянула, а я даже не утерся! - гордо сказал Тима.
      - Вот теперь заболеешь и умрешь.
      - Подумаешь, испугала!
      - А если бы на меня на улице жиган напал, что бы ты стал делать?
      - Я бы ему подножку - раз, а потом...
      - Значит, ты меня любишь?
      Тима смутился, покраснел и сказал сердито:
      - Не люблю, а потому что ты моя знакомая, значит, я обязан за тебя заступаться!
      Нина вздохнула, откинула голову, прикрыла глаза и спросила шепотом:
      - А когда мама была в тюрьме, об этом все знали?
      - А как же, весь город!
      - Значит, и папа знал? Почему же он не помог ей, если даже перестал ее считать женой, ну, как просто знакомой?
      Поняв, к чему клонила Нина весь этот разговор, Тима ужаснулся тем мыслям, которые, выходит, все время мучают Нину. Как это страшно - даже на секунду подумать так о своем отце! В отчаянии, не зная, как уклониться от этого разговора, Тима сказал сердито:
      - Я тебе соврал, что в коридоре ты на меня кашлянула! А если ты считаешь меня трусом, то вот, пожалуйста...
      - Ты меня поцеловал, да? - торжествующе спросила Нина.
      - Дура, - сказал сконфуженно Тима, - стану я еще с тобой целоваться! Это я тебе доказывал, что ты вовсе не больная, а врачи врут, чтобы ты больше дома сидела. Вот придет лето, я тебя с собой в тайгу возьму. Золото искать.
      Сразу на воздухе поправишься. Потом нужно есть медвежье сало. Пыжов говорит, оно от всяких болезней - лучшее средство. Он простреленные ноги тайком от папы этим салом лечит и уже здорово поправился.
      - Я знаю Пыжова, - тихо сказала Нина. - Его вместе с мамой в подвале расстреливали. Он рассказывал папе, как мама вела себя во время казни. Я за дверью подслушивала. Мама сказала им...
      Нина вдруг смолкла, лицо ее побелело. Она все вдыхала и вдыхала воздух, а выдохнуть не могла. Тима вскочил, стал трясти ее.
      - Тебе плохо, да, плохо? - спрашивал он испуганно.
      Но Нина преодолела удушье: откинувшись на спинку дивана, она медленно, тяжело дышала, потом вдруг сказала брезгливо и злобно:
      - Что ты мне в нос так противно дунул?
      - Я думал, тебе плохо!
      - Мне не плохо! - сипло, с трудом вымолвила Нина. - Это я просто воздухом подавилась, - и пригрозила: - Только посмей сказать об этом папе, я тебя презирать буду! - Встала, прошлась по комнате, потом оперлась рукой о круглый столик и произнесла отчетливо и громко: - Мне правда очень плохо, но не потому, что я болею, мне плохо оттого, что я все время думаю: у меня нет папы!
      Она взяла Тиму за руку, привела в кабинет Георгия Семеновича, остановилась перед венком, висящим на стене, и сказала грустно:
      - Когда папа вешал венок, он прибил ленты к стене гвоздиками так, чтобы всем была видна надпись. Но ведь он поссорился с мамой потому, что она была большевичкой, он и сейчас считает, что большевики погубят Россию!
      - Это неправда, они не погубят! - запротестовал Тима.
      Подперев лицо ладонями, Нина, пристально глядя на Тиму, сказала задумчиво и строго:
      - Вот ты не любишь, а поцеловал, когда тебе стало жалко меня.
      - Я не поцеловал, - снова запротестовал Тима, - а просто губами об тебя помазался, чтобы доказать...
      - Все равно! - упрямо сказала Нина. - А папа ни разу меня не целовал с тех пор, как я считаюсь больной.
      В этот момент вошел Георгий Семенович, скрипя новой кожаной курткой, которую он носил теперь вместо пиджака. Тима почувствовал, что ему очень трудно взглянуть в глаза этому человеку. Но Георгий Семенович, не обращая на него внимания, подошел к Нине, положил руку на ее худенькое плечо и торжественно объявил:
      - Ниночка, во имя светлой памяти Сони я сегодня пожертвовал своими убеждениями, чтобы быть с теми, с кем она была до конца своей жизни! Наклонился, осторожно поцеловал Нину в лоб, откинулся и, вытирая губы большим белым платком, уже обращаясь к Тиме, сказал: - Ты, Тимофей, дружи с Ниной, у нее, знаешь, последнее время жизненный тонус несколько понизился.
      А ты, смотри, какой здоровяк! Что значит много бывать на свежем воздухе!
      Глаза Нины были широко и изумленно открыты, она даже не заметила, как ушел Тима.
      Став продовольственным комиссаром, Эсфирь ездила теперь по городу на собственной подводе, и кучером у нее был матрос с парохода "Тобольск", Хохряков. Но сам Хохряков говорил, что он не кучер, а адъютант продкомиссара. Хохряков добрый, он несколько раз брал с собой Тиму кататься и даже доверял ему вожжи.
      Эсфирь стала похожа на базарную торговку. Лицо сизое, обмороженное; закутана в большущий, как одеяло, татарский платок и подпоясана полотенцем. За полотенцем, как кинжал, заткнут щуп - большая длинная игла с углублениями на конце. В амбарах Эсфирь с размаху втыкает щуп в каждый куль муки, высыпает на ладонь из углубления в щупе муку и нюхает, не цвелая ли. И от этого ее нос всегда как напудренный.
      На складах вытмановской мельницы Эсфирь нашла целую гору отрубей.
      - Позвольте, Эсфирь Яковлевна, - сказал Вытман обиженно, - кто же утаивает? Испокон веков обычай: отрубя мельнику за помол.
      - Отрубя! - насмешливо передразнила его Эсфирь. - Вы же гимназию окончили! Отрубя!.. И какой вы, извините, мельник? Вы крупный промышленник! Зачем же, как деревенскому мельнику, мошенничать?
      Отруби Эсфирь привезла в кондрашёвскую пекарню и попросила испечь из них хлеб. Пекари стали смеяться:
      какой же из отрубей хлеб? В ржаную муку для обмана подсыпают - это верно, но чтобы из чистых отрубей - такого не бывало.
      - А вот когда я жила в Швейцарии, - строго сказала Эсфирь, - я там ела очень вкусный и очень питательный хлеб из чистых отрубей!
      Сняв полушубок, она замесила отруби в большой деревянной миске, потом слепила из этого теста лепешки и сунула их на лопате в печь. Когда лепешки испеклись, она дала попробовать всем пекарям. Попробовал и Тима.
      Лепешки действительно оказались вкусными.
      Только Кондрашев, хозяин пекарни, ломая лепешки толстыми пальцами в кольцах, заявил брезгливо:
      - Маца!
      Но на него замахнулся молодой рыжий пекарь:
      - Я те дам маца!.. - и, обращаясь к Эсфири, похвастал: - Мы его сейчас отучаем непропеченный хлеб сбывать. Он как? Раньше на замес два ведра воды, а теперь - четыре. Муку своровывает. Но мы над ним совет из пекарей установили. Не даем обманывать. На ларь с солью свой замок повесили. Ключ при мне. Во! А то изловчился соль в квашню не сыпать! Соль-то нынче дороже денег.
      Эсфирь пожала рыжему пекарю руку и сказала взволнованно:
      - Спасибо, товарищ!
      - Вы бы мне спасибо адресовали! - обиженно заявил Кондрашев. - Верно, хлеб непропеченный, а отчего?
      Дрова ваши экономлю! Но и тех с полсажени осталось.
      Предупреждаю, так сказать.
      - Дров мы вам привезем, - пообещала Эсфирь.
      Провожать ее на улицу вышел рыжий пекарь. Босые ступни его ног всунуты в кожаные петли, прибитые к дощечкам, ворот ситцевой рубахи расстегнут.
      - Идите, простудитесь! - попросила Эсфирь.
      - Ничего, мы привычные! - Пекарь тряхнул рыжими волосами и вдруг застенчиво вполголоса произнес: - - Я понимаю, вы по хлебной части, но если б кто из ваших к нам с разговором приехал, очень благодарны были бы.
      - А что именно вас интересует?
      - Все! - сказал пекарь. - Очень мы злые нынче ко всяким вопросам.
      - Хорошо, я буду у вас часиков в восемь, - сказала Эсфирь.
      Потом она поехала на пристань. Здесь рабочие-дружинники вырубали вмерзшие в лед плоты.
      Пока Эсфирь разговаривала с начальником рабочей дружины, Хохряков беседовал с Тимой.
      - Вот так по цельным суткам и мотаемся с ней по городу. Куда ни сунемся, - проруха, саботаж. Народ есть, пить и тепла хочет, а где их достать? Ничего такого буржуи нам не напасли. Наоборот, даже последнее развалили, расхитили. Скажем, вода, что такое? Вон ее цельная река. А куда ни кинься, всюду вода требуется. Пекарне - четыре сотни ведер. Столовым двести. Больнице - сто. В казармы - триста. В бани - не менее, а может, более. По промысловым надобностям, если на круг брать, - тысяч пять. Раньше как было? Артель водовозная, а теперь ее нет. Городская дума для поддержания воины экстренную поставку солонины отправила в водовозных бочках. За это им Керенский по телеграфу "мерси" прислал. А народ, понятно, всухомятку жить не может. У проруби очередь, как за хлебом. Товарищ Эсфирь в ревкоме хлоп кулаком по столу: нужно, ?0йорит, принять экстренные меры! Да ведь как их примешь, в горстях воду не принесешь! Но тут из затона ремонтники показали революционное сознание: сколотили высокие ящики, осмолили, законопатили, словно баржи, и поставили на полозья. Теперь из тех ящиков весь город поим.
      С конями было туго, Красная гвардия сжалилась - одолжила коней. А мы их одной соломой кормим. Узнает Красная гвардия - обидится, отберет. Но где его, фураж, взять? Попрятали извозопромышленники. Они и коней в тайгу тайно перегоняют на заимки. Но ничего, ловим. И в народную собственность берем. Глаз нам острый на все требуется. Добром свое добро буржуй никак отдавать не захочет.
      По ледяной крыше реки мчится, шурша сухим снегом, поземка. Ветер пронизывает все тело мертвящей стужей так, словно на тебе нет одежды. В прорубях черная вода с плавающими в ней голубыми обломками льда курится паром.
      Дружинники, подсунув под бревно толстые длинные ваги, виснут на них грудью, животами. Но отсыревшие от долгого пребывания в воде бревна обрели тяжесть железа.
      Какой нечеловеческий, каторжный труд нужен, чтобы выкатить тяжелое, словно гранитная колонна, бревно на берег! А потом еще пилить сырую древесину, когда пилу зажимает, словно в тисках!
      Полузатопленные плоты с позапрошлого года лежали на песчаной отмели, но даже в летнюю пору самые опытные артели грузчиков отказывались разбирать их: "Хребет сломишь, но всосанного в песок сырого бревна с места не сдвинешь".
      А сейчас, вырубив бревна из двухаршинной ледяной толщи, несытые, плохо одетые люди, у которых в доме нет и полена, - не для себя, а для других, с самозабвенным усердием, до треска в костях, выкатывают тяжелые, словно каменные, бревна на берег.