- Нисколько, - смущенный множеством устремленных на него глаз, пролепетал Тима.
      - Это что же выходит, задарма совсем в партии состоит? - с нарочито радостным изумлением осведомился Анакудинов.
      - В партию она сама немного платит, - ободренный всеобщим вниманием, объяснил Тима. - У них это все так делают.
      - Вроде как в артели на харч собирают, - одобрил рыжий.
      - Нет, не на еду.
      - А куда же они деньги девают?
      Тима вопросительно взглянул на Анакудшюва. Тот, поощрительно улыбаясь, посоветовал:
      - Ничего, валяй все как есть.
      - Листовки печатают. Такие тонюсенькие книжечки.
      - Брошюрки называются, - подмигнул Анакудинов.
      И громко заявил: - Ну что, мужички, прояснен вопрос?
      Листовочки эти мы с вами читали. Из них на нас правда светит. Вот, значит, какие это люди - без корысти, с одной совестью.
      - Знаем мы их совесть! - тонко завизжал Елтухов. - Вон нонешний городской голова тоже из социалистов, а в думе как выступал? За войну с германом.
      У них тоже разные есть, которые так, а которые эдак.
      Нам своим умом жить надо.
      Тима, увидев, как потемнело лицо Анакудшюва, взволнованно воскликнул:
      - Неправда! За это его жена не любит, и дочь не любит, и все другие товарищи не любят, и я у них в доме теперь совсем не бываю, и мама и папа тоже не пойдут.
      - Значит, червивый орех оказался? - облегченно вздохнул Анакудинов. Потом встал, одернул на себе рубаху и громко заявил: - Тут из города человек...
      - Агитатора приволок? - выкрикнул Елтухов.
      - Зачем? - спокойно ответил Анакудинов. - Он за пареньком прибыл, который у меня на харчах состоял для здоровья. А кто не желает слушать, не надо. Мой гость, мне его обеспокоить тоже нежелательно. - Потом, обернувшись к Тиме, вполголоса сказал: - А ты ступай до дому в "чух-навар" с Гошкой играть. Народ у пас растревоженный, могут и черными словами обозваться.
      Зачем тебе уши марать пакостным словом!
      Серые сумерки спустились на землю. И как ни рад был Тима приезду Яна, ему было неловко выказывать эту радость. Разве Анакудиновы не стали ему такими же близкими людьми, как Ян, а Гошка разве меньше друг, чем Яша? И разве не делились онн всем с Тимой так же, как делились Мурзаевы?
      Прощание было до слез грустным, и, когда Тима поцеловал Гошку в щеку, Гошка посоветовал:
      - Убеги ты к нам насовсем на зиму, а я тебе свои пимы отдам, только живи с нами.
      Бездонное чистое небо висело над головой, словно опрокинутое озеро. Оно светилось холодным голубым огнем, и звезды зовуще мерцали в его глубине. Только тайга стояла угрюмо, впитав в себя весь мрак ночи.
      Хрустел под телегой белесый лед, сковавший лужи, и на придорожных кустах лежал пушистый иней, весь в синеватых отблесках.
      Анакудинов, довольный, говорил Яну:
      - Побились маленько на сходе - это ничего. Народ у нас крепкий, драться любит. Но главное обсудили: больше на войну людишек не сдавать. Мы с лета мясо сушим.
      Хлеб в бочки ссыпали в потайном месте, где прежде беглых политических прятали. В тайгу ребят снарядили. Дезертиры и раньше у нас были, но баловались они в тайге, народ на себя злобили. Теперь мы артели сбиваем, ну вроде отряда, и за главного серьезного человека ставим.
      Если карателей власть пошлет, их в нашей таежной чащобке очень даже сильно потрепать можно.
      - Разумно, - радовался Ян.
      - И за мальчишку тебе спасибо, - сказал Анакудинов. - Хоть он и малую правду мужикам сказал, а большое это просветление. Мужика понимать надо! Его можно за сердце как клещами ухватить и куда хочешь повестп, если он твердо поверит, что ты не в свою корысть, а ради всех людишек делу служишь.
      - Очень правильно, - согласился Ян, - мальчик он хороший.
      Витол внес спящего Тиму на руках в свою каморку и положил на постель. Но когда зажег свет, с берестяного туеска поднялся пожилой лысый человек в коричневом драповом пальто и сказал благодушно:
      - Вот, господин Витол, мы снова с вами и встретились. И, как говорится, каждый снова на своем поприще.
      Витол быстро оглянулся на дверь, но там уже стояли солдаты с заспанными лицами. Лысый сказал злорадно:
      - Обыском мы вас беспокоить не будем, на досуге поглядел кое-что, по старому времени зловредное, по нынешнему - кто их знает. - Ухмыляясь, заявил любезно: - Очень, знаете, приятно, милейший, встречать в подобных обстоятельствах бывших своих крестников.
      - Я тебе не милейший, - сказал Витол спокойно.
      Но человек попятился и, словно отталкивая от себя что-то страшное пистолетом, крикнул угрожающе:
      - Но, но!.. Я знаю тебя, бугая. Только пошевелись!..
      Ян, разглядывая свои руки, сказал угрюмо:
      - Мальчик у меня.
      - Детей мы в тюрьмы не сажаем, - сказал лысый.
      - Я уже мог тебя два раза на пол бросить твоей свинячьей мордой, ты это знаешь? - спросил Ян.
      - Стреляю при первом движении, - пятясь к двери, предупредил лысый.
      - Стой и не подходи близко, пока я буду беседовать с моим мальчиком, глухо приказал Ян.
      - Пять минут, - с готовностью согласился лысый, - но чтобы потом без эксцессов.
      Ян сел на кровать к Тиме, обнял его, прижал к себе и, прикасаясь губами к его уху, шептал:
      - Ты мой, как сын, ты меня, как отца, слушай.
      Я стал очень веселый, что у меня есть немножко такой сын. Это ничего тюрьма. Деньги лежат в коробке с-под табака. Ты ходи сам на базар и много кушай. И если ты немножко любишь Яна, обливайся водой утром, вечером.
      Это очень полезно. Я тоже в тюрьме буду обливаться водой и думать спокойно, что мой мальчик тоже обливается водой. Ян, глупый, пришел на старую квартиру. Но ты устал, и я думал, зачем ехать далеко? Но это совсем ничего.
      И уже в дверях, обернувшись к Тиме, Ян сказал, щуря в нежной улыбке свои узкие светлые глаза:
      - Ты очень много вырос в деревне от свежего воздуха. Это очень хорошо.
      И Тима остался один, совсем один...
      В серых предрассветных сумерках падал первый снег, сухой, как пепел. Низкие облака повисли над землей.
      Угрюмые шерстистые тучи сыпали снежной трухой, и, кроме шороха снега, ничего не было слышно на пустынной улице.
      С того дня город все больше и больше заносило зыбучими снегами, и он весь будто еще ниже оседал в землю.
      Но пока мел снегопад, стужа не трогала город. Словно мохнатые лиловые тучи согревали его.
      Иногда ночью по улицам проносились, взметая в лунном свете снежную пыль, тройки, запряженные в розвальни, но колокольцы под дугами были обернуты тряпками, а в санях чинно сидели контрразведчики в огромных тулупах, и меж ними лежал кто-нибудь из арестованных со связанными руками.
      Тима не нашел в коробке из-под табака денег. Верно, их украл тот лысый, и на базар Тиме не с чем было ходить. Первые дни он питался остатками хлеба и картошки, привычно принимая три раза в день рыбий жир. Но потом не стало ни хлеба, ни рыбьего жира.
      Тима лежал, одетый, на койке и не знал, что ему теперь делать. И когда в каморку пришел старичок, с мокрым розовым носом, с запавшей верхней губой и настороженно вытянутой нижней челюстью, одетый в лисью шубу и белые валенки с малиновым узором, и строго сказал!
      "Жилец в нетях. Чужим людям тут не место. Так что подобру удалитесь..." - Тима послушно встал, надел поддевку и пошел к двери...
      Но старик остановил его, поманив длинным, с распухшими суставами пальцем. Старичок быстро охлопал Тиму сухими, легкими ладошками, потом с таким же. проворством обшарил карманы. Ничего не нашел, сказал со вздохом:
      - Ну, ступай с богом, милый. Видать, ты еще дурачок, чтобы воровать.
      Тима долго и бессмысленно бродил по улицам после того, как побывал у Косначева, где двери ему открыла какая-то злая старуха, сердито крикнув:
      - Сбежал студент, одни книги с него остались!
      В Заречье, во флигеле, где жил Мустафа, он увидел на окнах набитые крест-накрест серые доски, а в квартире Эсфири его долго и зло допрашивал на кухне черноусый жилец в кавказской рубашке с множеством мелких пуговиц. Он все время предупреждал:
      - Я тебе могу свободно нос на затылок посадить, ежели брешешь.
      Идти больше было некуда. Тима понял, что всюду его ждало то же самое. Можно было пойти к Савичу или Андросову, но он не хотел, - не хотел искать жалости.
      Оставалось последнее - пойти домой, в Банный переулок, где он так давно не был.
      Со щемящим сердцем Тима брел зпакомой дорогой и мечтал: вот он подходит к двери, протягивает руку к щели за дверным наличником, а ключа там нет. Кто-то взял ключ. Но кто? Он дергает дверь, она заперта. Тогда он тихонько стучит, дверь отворяется, и в дверях - мама...
      Мама отступает на шаг в коридор и говорит сердито: "Тимофей, где ты пропадал? Я тебя всюду искала". Потом мама помогает ему снять поддевку, разматывает шарф и, прижимаясь своей теплой щекой к его холодному лицу, тревожно спрашивает: "Разве можно так долго гулять, ты же простудишься!" "Мамочка, - говорит Тима, - я так по тебе соскучился, и больше я от тебя никуда не у иду". - "Да, - говорит мама, - теперь мы будем всегда вместе".
      Тима вошел во двор и искоса посмотрел на окна дома.
      Окна были черные. Но ведь в кухне окна нет. И еще ничего не известно, мама может быть там. Тима протянул руку к щели за дверным наличником, с тоской нащупал пальцами ключ. Он открыл дверь, вошел в кухню, в печной нише взял спички. С зажженной спичкой прошел в комнату. На столе стояла лампа, прикрытая полуобгоревшей газетной бумагой. В квартире затхло пахло погребом, мышами и пылью, промозглой, холодной сыростью.
      Тима лег в сырую, холодную постель одетый, положил под одеялр мамино пальто, но согреться не мог. Его знобило. В лампе выгорел керосин, и фитиль, чадя и потрескивая, меркнул. Но Тима теперь не боялся темноты.
      Что может быть самое страшное в темноте? Ну, пускай даже явится синий покойник. Ну и что? И пускай! Разве от этого ему может быть еще хуже? Когда он один, совсем один!
      Утром Тима не смог встать с постели, он весь горел.
      Ему было душно, глаза и голову давило невыносимой болью, а перед лицом плавали какие-то тошнотные радужные пятна. Он плохо помнил себя в эти дни. Откудато издалека доносился раздражающий голос Елизарихи, а иногда из радужных пятен выползало ее лицо с детскими круглыми глазами и удивленно поднятыми белесыми бровками.
      Как потом узнал Тима, Елизариха подобрала его во дворе, в палисаднике, где он лежал на снегу под голыми ветвями черемухи. Елизариха переселилась в комнату Чуркиных, считая себя законной женой отца Якова. Она выходила Тиму, но когда он встал на ноги, сказала степенно:
      - Я женщина мирная, с Яшкой сладить не могла. Да и ты окрепнешь, тоже нахальным станешь, как он. Так я к пичугинскому приказчику с поклоном ходила, он хозяину доложил. Сам господин Пичугин к тебе с божеской милостью обернулся. Будет тебе стол и дом и от казны призрение.
      А через два дня пришел приказчик Пичугина Евсеев.
      Трогая пальцами свои серые, морщинистые, как грибыпоганки, уши, Евсеев сказал сладенько, умильно:
      - Ваш батюшка изволил заблаговременно уплатить за квартирку. И тут мы находимся выше данного момента, за имущество не извольте беспокоиться. И поскольку наш хозяин своим жильцам благодетель и попечитель, считаю долгом объявить, что они обеспечивают вам дальнейшее жизнесуществование через сиротский дом, куда бы вы ни в жизнь по закону не могли попасть, поскольку вы не круглый и даже не полсирота. Но господин Пичугин сказал слово, и оно будет исполнено во всем естестве.
      Тима был еще так слаб и так подавлен всем случившимся, что покорно пошел с Евсеевым. Евсеев мог даже не держать так больно Тиму за руку: Тиме было все безразлично, и он никуда не собирался от него убегать.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      И вот Тима стоит у ворот сиротского приюта, обитых листами ржавого кровельного железа.
      Все четырехэтажное здание с зарешеченными окнами окружено высоким серым забором, поверх которого торчат остриями кверху большие, грубо кованные гвозди.
      Перед сиротским домом простиралась Сенная площадь, и по белой пустыни ее ветер гнал сухие плоские струи поземки. Дальше, за глинистым обрывом, лежала река, уже обмерзшая в заберегах, и на той стороне дымящейся паром реки бесконечно тянулись заснеженные луга, и совсем далеко мерцала чернотой тайга.
      Громыхая железной щеколдой, калитку открыл дворник в тулупе. Тима с приказчиком прошли пустой двор, мимо поленницы осиновых, самых дешевых дров, потом очутились перед входной дверью с крохотным, чуть больше медного пятака, глазком. Дверь открылась, и они оказались в прихожей, тускло освещенной маленькой трехлинейной лампой, висевшей у притолоки за проволочной решеткой.
      Приказчик сказал в темноту с достоинством:
      - От господина Пичугина.
      - На одежду притязание есть? - спросил голос - То есть как это? - не понял приказчик.
      - А так, - сказал тот же голос из темноты - Может, добродушные люди снарядили, а потом обратно с приюта захотят снаряжение требовать.
      - Нет, у него свое.
      Из темноты вышел человек в нижнем белье и наброшенной на плечи черной шинели.
      - Воши есть? Чесоточный? Какими болезнями болел?
      Фамилия, званье? - Плюнув в чернильницу, он записывал сведения в узкую толстую книгу - Круглый или половинный? Дурак, все померли или кто живой? И не рассуждай. Отвечай казенно-четко: да, нет. Больше с тебя не требуют.
      Захлопнув книгу, приказал:
      - Раздевайся до полного.
      Втолкнув Тиму в кладовку, человек окатил его водой из деревянного ведра и, указав на влажную тряпку, прибитую к стене гвоздями, приказал:
      - Утирайся.
      Пока Тима, вздрагивая от озноба, надевал казенную одежду, человек наставлял его скрипучим голосом:
      - Тут у нас первый закон, - тишина. Начальству - стоика и глядеть в глаза. Нарушишь чего - изолятор. Величать по-старому - господин воспитатель, господин попечитель, господин смотритель. Мы новые порядки не допускаем. Если умный - привыкнешь, а дураку везде плохо.
      Крутая лестница с перилами, обитыми квадратными деревяшками, вела вверх. На третьем этаже вместо двери - люк, запертый большим деревянным брусом. Из таких же брусьев решетки внутри коридора. Пахло кислой капустой и еще какой-то едкой гнилью.
      Огромная спальня тускло освещена в углу лампадой.
      Двухэтажные нары подымались к потолку.
      - Легай беззвучно, - сказал воспитатель. - По малой нужде - параша. Отхожее место во дворе - до утра стерпишь.
      Тима лег на сенник и закрыл глаза. Он всем своим существом ощущал эту промозглую, вонючую темноту, полную шорохов, сопения, стонущих вздохов тех, с кем ему придется теперь жить. И только здесь, сейчас, с леденящей тоской Тима осознал, что началась новая и, может быть, самая тяжелая полоса в его жизни.
      Среди приютских существовал жестокий и неукоснительный обычай "обновлять" новичка. Побоями, издевательскими унижениями испытывали новоприбывшего до тех пор, пока ребята не убеждались в его покорной смиренности и в том, что он никогда не будет искать себе защиты у воспитателей. Кто не выдерживал "крещения", становился навсегда отверженным.
      На четвертом этаже помещались великовозрастные.
      Это были ребята, которые не только постигли ремесло, но и проявили даровитость, подлинный талант, столь восхищавший посетителей выставок художественных изделий сиротского приюта.
      Обычно, начиная с двенадцатилетнего возраста, приютских отпускали на волю. Их забирали после соответствующего взноса в попечительский совет приказчики помещичьих экономии, владельцы смолокурен, лесопилок, ремесленных мастерских. Бывшие приютские обязаны были работать даром, только за харчи, до совершеннолетия. Это была вполне узаконенная купля и продажа. За обученных ремеслу давали большие взятки приютскому начальству.
      А приютские начальники, в свою очередь, в день именин Мачухина подносили ему в складчину тысячерублевый подарок. Но талантливыми ребятами начальство дорожило. С тринадцати лет их переселяли на четвертый этаж, подальше от посторонних глаз. Мастерские для них были оборудованы на чердаке. К люку на четвертый этаж вела приставная лестница, которую убирали на ночь. Изделия великовозрастных давали большой доход начальству, так как лишь малая доля их попадала на выставку. Например, почти вся мебель в пичугинском доме была сделана руками приютских мастеров. Столы, инкрустированные малахитом, яшмой, халцедоном, продавали за большие деньги любителям.
      Но в приюте ремеслу обучали только круглых сирот, тех, у кого не могли обнаружиться заступники. Детей, имевших хотя бы дальних родственников, ничему не обучали. Обычно таких сдавали потом в помещичьи экономии.
      Бюджет городской управы был нищенским. Дума, в которую входили тузы города, урезая средства единственной больницы, отпускала ассигнования на приют. Многие члены думы были заинтересованы в приобретении из сиротского дома даровой рабочей силы, обученной для них на средства города.
      В первые дни Февральской революции в сиротском доме побывала комиссия из городской управы. Члены комиссии установили: при старом режиме для сирот не устраивали рождественской елки - и предложили в будущем устраивать. Больше всего их обеспокоило то, что до сих пор в приюте, несмотря на революцию, висят портреты царя и императрицы. Приказали убрать.
      Но сделали вид, будто им неизвестно, чго на корпус городской тюрьмы, равной по кубатуре сиротскому дому, отпускается на зиму сто шестьдесят саженей дров, а на приют всего сорок; на освещение корпуса городской тюрьмы тратится в год двадцать пудов керосина, а на приют - пять. Уголовный получает полтора фунта хлеба, приютский - фунт. А одежда приютским перешивается из той, что уже сношена тюремными заключенными. Дальше же второго этажа комиссия вообще не поднималась.
      Союз офицеров прислал показаться в приюте знаменитого по Сибири мальчика Степана Соколова, награжденного Георгиевским крестом за то, что он участвовал в разведке на войне.
      Однако главный смотритель, бывший начальник женской тюрьмы Чекмарев нашел, что посещение юного георгиевского кавалера может отрицательно сказаться на настроении воспитанников. Найдутся, пожалуй, такие, что тоже возжаждут воинской славы и ударятся в бега. Поэтому Чекмарев угостил у себя на квартире Соколова чаем и пирогами с черемухой, дал десять рублей и отправил восвояси.
      В подвалах приюта, в так называемых мастерских, полусироты плели из тальника корзины, а из отбросов, доставляемых сюда с боен, варили в больших чугунных чанах столярный клей; здесь же, в столярной, щепали дранку для штукатурных работ и дрань для кровель.
      Сиротский дом славился также производством гробов, украшенных белым глазетом и пальмовой ветвью пз фольги.
      Приютское начальство неохотно брало малолетних сирот. Но содержались они неплохо. У каждого отдельная кровать, аккуратно сшитые костюмчики, кормили их сытно. Таких малолетних было всего восемнадцать, и, когда по воскресеньям их выводили в городской сад, округлые щеки воспитанников производили на жителей города очень благоприятное впечатление. Вид этих чинных, упитанных малюток, гуляющих по аллеям городского сада, вызывал чувство умиления и благодарности к благотворителям города.
      Кому могло прийти в голову, что остальные сто шестьдесят воспитанников влачат в этом приюте труженическую, тяжкую жизнь?
      Тима продрог от промозглой, холодной сырости, но он заметил, что ребята спят не на сенниках, а на досках, укрывшись сенниками, и он сделал так же - стало теплее.
      Он лежал с открытыми глазами и думал: буду жить здесь, как в тюрьме. Ну и что? Папа и мама тоже сидели по тюрьмам. Но папа говорил: самое трудное - одиночка.
      А ведь Тима здесь не один. Пускай тут много плохих, жестоких ребят, которые будут "обновлять" его. Но не может быть, чтобы он не нашел среди них себе товарища.
      И где-то, может, в этой спальне, спит Яков. Значит, ему даже повезло, у него тут друг.
      Главное, найти, увидеть во что бы то ни стало Якова.
      А Яков не такой человек, чтобы позволить обижать Тиму.
      Самое страшное: ни папа, ни мама не знают, где Тима.
      Они будут искать его, мучзться, страдать. А им и так плохо. Но как сообщить о себе, чтобы они не беспокоились? И об этом надо завтра посоветоваться с Яковом. Уж Яков найдет способ известить папу и маму. У Якова столько знакомых в порту, на паровых мельницах, они помогут.
      И Тима заснул с облегченным сердцем.
      Он проснулся с болью в ушах от звона большого колокола, который тряс над головой сторож в солдатской коротко обрезанной шинели и с черными молодцеватыми усами, поднятыми к щекам торчком.
      - Свежак, становись! - скомандовал он Тиме.
      В спальне было так же темно, как и вечером, только стало еще холоднее. Воспитанники уже стояли в шеренге, некоторые умудрялись досыпать стоя.
      Спустились в темноте вниз по крутой лестнице и вышли во двор. Снег сипе искрился, а на краю неба еще висела луна.
      Пока воспитанники посещали отхожее место, сторож все время сердито покрикивал:
      - Веселее, не задерживай!
      Он зяб в своей коротко обрезанной шинели и сердился на сирот, на которых, кроме миткалевых гимнастерок и таких же штанов, ничего не было.
      Умывались в нижнем этаже из длинных деревянных корыт, похожих на кормушки для скота" Полотенец было всего два на всех - прибитые к стене парусиновые полотнища.
      В столовой каждый подходил к окошку на кухню и получал глиняную миску с овсяной кашей и жестяную кружку с морковным чаем. Потом все садились за столы из тесин, положенных на козла, но к еде никто не притрагивался.
      - Встать! - приказал сторож.
      Все встали, один из воспитанников начал монотонно, голосом нищего на паперти, читать молитву.
      - Не части, - покрикивал сторож, - не жуй божье слово.
      После завтрака разбитые на команды воспитанники пошли в мастерские. Сторож внимательно оглядел Тиму и сказал пренебрежительно:
      - Для маляра ты корпусом не вышел - не долговяз.
      Для столярного и слесарного дела - у тебя сопатка унылая. Пойдешь в клеевары.
      - Дяденька, - сказал заискивающе Тима, - можно вас спросить? Тут у меня знакомый есть, Чуркин Яков...
      - А ты кто такой?
      - Моя фамилия Сапожков.
      - Я у тебя не фамилию спрашиваю, а кто ты такой, чтобы вопросы задавать? Я тебя на теплое место назначил, а ты сразу грубить! Пошел в свою команду!
      В подвальном помещении, где варили клей, в огромную печь были вмазаны два чугунных котла. А на досках перед печью навалены груды костей, клочья сухожилий и куски осклизлых внутренностей. От всего этого смердило падалью. Восемь ребят, в том числе Тима, были приставлены к этой печи. Старшим над ними - тощий, узкоплечий паренек с надменным остреньким носом. Он повелительно покрикивал, явно испытывая удовольствие оттого, что он старший.
      Паренек быстро растопил печь, пока остальные наполняли котлы водой. Держа в руках деревянную мешалку, забравшись с ногами на печь, он месил в котлах вонючую гниль, которую сваливали туда его подручные, и командовал:
      - Сыпь вразброс, а не кучей.
      Заполненные котлы он прикрыл жестяными крышками, сел на дрова и, утирая бледное лицо рукавом, сказал удовлетворенно:
      - Сегодня в аккурат заправил. К обеду формы залить успеем.
      Поманив к себе Тиму, стоявшего с брезгливо растопыренными руками, спросил участливо:
      - Что, с непривычки воротит?
      _- Да, - честно сказал Тима.
      - А хошь сразу привыкнуть? - И, зачерпнув с доски склизкие комья, поднес к лицу Тимы и предложил: - А ты вот возьми и пожуй.
      Тима с ужасом отшатнулся, а паренек, настойчиво прижимая его к стене, продолжал совать в лицо Тимы то, что держал в руке. И вдруг один из воспитанников - Тима только потом рассмотрел его - низкорослый, но плечистый, с разбитой запекшейся бровью, рванул к себе паренька за рубаху и сказал спокойно и даже каким-то нарочито сонным голосом:
      - Ты, Огузок, над нами старший на работе, а после я над тобой буду. Это тебе понятно?
      - Да ты что, Тумба? Я же шутю. - И парень плаксиво добавил: - А как надо мной изгилялись, обновляя, так это ничего...
      - Ладно, - сказал Тумба. - Мы его еще обсудим.
      - Ребята! - воскликнул Тима. - Я, честное слово...
      - А тебя сейчас ничего не спрашивают, - угрюмо обрезал его Тумба. Когда спросят, тогда скажешь.
      Месиво бурлило в котлах, и теперь все вместе размешивали его палками, задыхаясь в отвратительно вонючем и горячем пару. Но Тима заметил: ребята работали дружно и даже с рвением. И когда месиво сварилось, его стали осторожно сцеживать сквозь железное решето, а потом разливали по большим деревянным лоткам с квадратными перегородками из тонких дощечек. Залитые лотки выносили во двор, где жидкость остывала, густела, покрывалась глянцевитой, блестящей пленкой. А Огузок, окунув пальцы в жидкость, медленно разводил их. Меж пальцами тянулись тонкие, липкие, светлые нити, и он с видимым удовольствием говорил:
      - В самый раз разлили. Видал, какой липучий?
      Подошел сторож, так же, как Огузок, окунул пальцы в остаток жидкости в котле и, оставшись доволен пробой, сказал:
      - Ну и химик, Огузок! И как это ты ловко в самый раз угождаешь! Я его лет пять в Якутске варил, но такого легкого отвара не производил.
      - А я, дядя Кондрат, - сияя от радости, объяснил Огузок, - все обрезки, все косточки сначала руками пощупаю, чтобы уверенность иметь заранее в отваре и воды не перелить, - это с того.
      - Я тебе не дядя Кондрат, - рассердился сторож. - Забыл, как величать надо? Вот велю лишний котел дать, сразу башкой посветлеешь.
      Огузок съежился и униженно пролепетал:
      - Я, господин помощник воспитателя, стараюсь.
      Хотя Тиме был очень неприятен Огузок, но он проникся к нему уважением, видя, как тот ловко и увлеченно орудовал у печи. Тима позавидовал его сноровке и охотно готов был за это признать старшим над собой. И вдруг такая поспешная, трусливая готовность к унижению. Разве, когда человек умеет что-нибудь хорошо делать, он должен бояться других?
      На обед дали то же, что и на завтрак, - овсянку. После обеда воспитанники гуляли парами в коридоре от одной деревянной решетки до другой. После прогулки в подвале заправили четыре котла и разлили по лоткам.
      Ужинали в темноте.
      Сколько Тима ни пытался расспрашивать ребят про Якова Чуркина, ему отвечали угрюмо и недоверчиво: "Не знаем" или насмешливо: "Это кто начальник? А мы с начальством не ладимся".
      Тима не понимал, почему так неприязненно разговаривают с ним, почему скрывают, где Яков. Ведь только одна надежда встретить здесь Якова помогала бы ему переносить мужественно все тяготы первых дней приютской жизни.
      Чтобы узнать, где Чуркин, он пытался завязать дружелюбный разговор с кем-нибудь из воспитанников.
      А ему грубо и язвительно отвечали:
      - Не клейся в дружбу, еще неизвестно, куда глазом косить будешь.
      И эта отчужденность угнетала Тиму больше даже, чем попытки Огузка обидеть его.
      Усталый, но еще более измученный душевно от этой непонятной и зловещей враждебности ребят, Тима чувствовал: в сердце его начинает закрадываться страх перед чем-то неведомым, что угрожает ему и о чем никто не хочет его предупредить даже намеком. Ну, пусть обновляют, пусть изобьют, но скорее бы кончилось это ожидание.
      Он даже спросил у Тумбы, когда ходил с ним в паре по коридору, надеясь снискать расположение и показать свою осведомленность:
      - Вы когда новичков крестите: в первый день илп после?
      - Но Тумба только насмешливо покосился на него угрюмым глазом и ничего не ответил.
      Прошел еще один день, потом еще и еще. Но ничего не изменилось в отношении ребят к Тиме, Они по-прежнему не желали замечать его, и даже Огузок перестал повелительно покрикивать на него. Это было самым страшным, самым мучительным испытанием. Ночью Тима не спал, вздрагивал от каждого шороха, а днем потерянно пытался заискивать перед ребятами. Когда Тумба уронил ломоть хлеба, Тима быстро нырнул под стол, поднял и протянул Тумбе, тот не взял хлеб, только смотрел на него сурово и презрительно. И другие воспитанники глядела на него так же насмешливо и презрительно, И этого Тима не мог выдержать. Он бросился на Тумбу и, хватая его за плечи, тряся изо всех сил, крикнул:
      - Я тебе как человеку, а ты что?
      Но Тумба оторвал его руки от себя и предупредил:
      - Ты меня не хватай, а то я тебя так хвачу, два дня икать будешь.
      Ночью Тима проснулся оттого, что ему заталкивали в рот тряпку.
      - Нишкни! - предупредили его. Загнули на спину руки и, крепко держа, вывели из спальни.
      Дверь в брусчатой решетке, делящей коридор на отсеки, оказалась открытой. Провожатые втолкнули его в какую-то конуру, вытащили изо рта тряпку, захлопнули за ним дверцу, а сами остались снаружи. Услышав шорох в темноте, Тима проговорил те слова, которые заранее приготовил, зная, что с ним это будет:
      - Ладно. Обновляйте. Я все равно стерплю.
      И, зажмурив глаза, весь сжался в ожидании. Кто-то хихикнул и сказал ядовито:
      - Смотри какой, сам просит! Может, услужить?
      - Тебя на жизнь сдали или временно, на харчи? - спросил другой голос.
      - Не знаю.
      - А Чуркин тебе дружок?
      - Да, - облегченно сказал Тима и взволнованно спросил: - Где он, я его видеть хочу, очень хочу!
      - В бегах твой Чуркин, уже месяц, как поймать но могут. А почему тебя не новили, понял?
      - Нет.
      - Он же свежак, что ты спрашиваешь!
      - Разинь уши и слушай. С тобой сейчас комитет разговаривает. Тайный комитет. Комитет крещение свежаков отменил. Но если с воспитателями ссучишься, мы тебя так укоротим, хуже цуцика.
      - Я ему сейчас задатком поясню!
      - А ну, Дылда, сядь!
      Послышалась глухая возня, злое сопение. Потом ктото жалобно проныл:
      - Чего же вы все на меня, как живодеры, наваливаетесь?
      - А ты старый режим брось.
      - И комитет не обзывай.
      - Постановили - значит, держись.
      - Тебе, Сапожков, мы приставляем за старшего Буслова, ну, Тумбу по прозвищу. Он за тебя ручатель - такой теперь порядок. Уразумел? Ступай!