- Я буду с тобой все время в подвале сидеть.
      - Нет, Тима, пет, - и, слабо улыбаясь, пообещала: - Подожди немного, скоро мы будем всегда и везде вес вместе - папа, ты и я.
      - Скорей бы! - просил Тима. - А то уж очень вы чего-то медленно это свое дело делаете. И газетка у вас смешная, малюсенькая. А "Северной жизнью" весь стол накрыть можно, и всегда там картинки. Один раз очень здорово вас изобразили: боярышня - Россия, она меж колен мальчишку зажала - это вы, и веником вас поре г.
      Я посмотрел и чуть не заплакал, до чего же обидно, что вас так рисуют! Не скоро, значит, нам еще вместе...
      - А если ты еще глупый, так нечего глупые картинки смотреть, обиделась мама.
      Каждый раз, прощаясь с Тимой, мама, прижимая его к себе, закрывала глаза и гладила долго и потом, вдруг оттолкнув, говорила сердито:
      - Нy, ступай и, прошу, не надоедай товарищам, что ты соскучился, ты уж не маленький.
      Как-то Витол ни с того ни с сего несколько раз провел Тиму мимо одноэтажного домишки, на самой окраине города. И когда Тима случайно оглянулся, он заметил, что кто-то отшатнулся от окна, и только по мелькнувшему краешку рукава кофточки он догадался, что это была мама.
      Однажды - Яна не было дома, и Тима, сидя на туеске, возился с обрезками кожи, стараясь постигнуть сапожное ремесло, - в каморку вошел человек, цепкими глазами оглядел Тиму и спросил:
      - Витол дома?
      - Нет, - сказал Тима и, в свою очередь, очень внимательно оглядел человека, Он заметил на нем армейские сапоги, галифе с кантами, рубаху сатиновую, новую, но словно с чужого плеча.
      - А вы кто будете?
      - Скажешь, из комитета приходили.
      - Из какого комитета?
      - А ты дурачка не валяй - знаешь.
      И человек ушел, сердито хлопнув дверью.
      Тима рассказал Витолу об этом странном посещении.
      Ведь никто из комитетских никогда даже не произносит слово "комитет", а говорит "из дома" или "оттуда".
      Ян долго смущенно тер ладонью свою круглую, гладко стриженную голову, потом сказал:
      - По-видимому, что-то почуяли. М-да... Придется тебе, наверно, дружок, побыть некоторое время одному.
      - Как одному, совсем одному?
      - Не совсем, но, понимаешь, придется тебя подальше пристроить... А то заберут меня врасплох, куда ты денешься?
      В тот же день к Тиме пришел Яша Чуркин. Его черные, обычно веселые, злые глаза были печально тусклы.
      Он сказал сипло:
      - Отца в тюрьму забрали. Он пароход об отмель треснул, когда карателей вез. - И с гордостью пояснил: - Совсем трезвый был, - значит, нарочно. Говорят, расстреляют. Мне с ним свидание дали через проволочную решетку, а он только смеется, подмигивает, спрашивает, будто хвастает: "Видал, Яшка, каков старикашка? А ты думал, я не аккуратный, запойный". Завтра Елизариха поведет меня в приют определяться. Усыновить она меня желает, по я не дался, хоть она и говорит, что моему отцу жена. Отец так и сказал: либо в сыновья к Елизарихе, либо в приют, а так, вольно, жить не позволил...
      В городе было два четырехэтажных здания: тюрьма и сиротский дом.
      Тюрьма находилась в центре, напротив городского сада, приют - на окраине, там, где сенной базар. Сиротский дом был построен на средства золотопромышленника Мачухина, "первого сибирского патриота", как его величали в газете "Северная жизнь". Старинная городская тюрьма считалась самой капитальной в Сибири, и поэтому Мачухин, будучи патриотом, поручил строить приютский дом сыну того архитектора, который в дни своей юности построил городскую тюрьму. Почитая память родителя, сын выстроил приют, взяв за образец тюремное здание. Только сиротский дом был значительно меньшего размера.
      Мачухин считался просвещенным человеком и либералом. Он жил на Миллионной улице в деревянном флигеле, на крыше которого был водружен большой стеклянный глобус. По воскресеньям внутри этого глобуса горела лампа.
      Глядя на пузатый светящийся шар, все прохожие могли очень хорошо видеть, как много места занимает Сибирь на земле. В этом легко было убедиться, так как вся остальная суша была закрашена охрой и только Сибирь сияла прелестным зеленым светом. Над воротами мачухинского дома был прибит доморощенный герб Сибири - медведь и соболь, держащие щит, задрапированный горностаевой мантией.
      Дворником у Мачухина служил бывший каторжнпк Леонтьев. Мачухин говорил о нем с восхищением:
      - Матерый душегубище!
      Некоторые высказывали почтительное опасение:
      - Не прирезал бы он вас ночью, Прокофий Гаврилович.
      - Нисколько. Я и не таких обламывал. Он меня трепещет...
      Мачухин владел также книжной лавкой. Он сидел там всегда в деревянном кресле перед прилавком, огромный, одутловатый, сизолицый, широко расставив толстые ногп в войлочных ботинках. Над головой у него висел портрет Потанина [Г. Н. Потанин - известный путешественник-этнограф, уроженец Сибири].
      Прежде чем подойти к прилавку, каждый школьник был обязан показать Мачухину кондуит. Если отметки были хорошие, Мачухин дарил переводную картинку и произносил при этом всегда одно и то же:
      - Вот тебе презент, сибирячок, - наука юношей питает!
      Здесь же, в книжной лавке, он принимал своих приисковых приказчиков и кричал на них зычным, страшным голосом:
      - Натолкли тебе в добычу колчедана, уворовали золотишко! - И выплескивал на валенки приказчика серную кислоту из блюдца, где он производил пробу золота.
      В городской думе Мачухин выступил с предложением просить у Керенского, "поскольку теперь свобода", полную автономию Сибири. Тех, кто робко пытался ему возразить, он обозвал "залетными чижиками".
      На пасху и рождество Мачухин устраивал в здании городской управы выставку ремесленных изделий, сработанных воспитанниками приюта. Посетителей привлекали сюда не добротные столы и скамьи из твердотелой лиственницы, не многопудовые амбарные замки и петли и прочие скобяные изделия, а настоящие произведения искусства: тончайшая резьба по дереву, точенные из наплывов березы ковши, братины, вырезанные из глыб алебастра вазы, затейливые орнаменты из бересты.
      Принимая поздравления и ликуя так, словно все выставленное здесь на обозрение он сделал собственными руками, Мачухпн лучшие вещи подносил власть имущим, хотя давно уже сиротский дом существовал на средства городской управы.
      Никто из посетителей не удивлялся, что на выставке ремесленных изделий нет тех, кто эти изделия сработал.
      Изделия были безыменные. Никто не спрашивал, как зовут того мальчика, который так дивно вырезал из кедрового корневища тетерева, отбивающегося от лисы, или того искусника, который, словно кружевом, накрыл тонким узором большой деревянный поставец.
      Но когда однажды Пичугин сказал: "Замки бы я не велел им делать, - пока они сами взаперти сидят, замки делают, а выйдут наружу, начнут чужие замки раскрывать, поскольку механику постигли, опасно это для общества". - все одобрительно отнеслись к его словам.
      Воспитателями в приют Мачухин брал обычно бывших тюремных надзирателей, выслуживших пенсию на прежней службе.
      Но в чем он проявлял себя воистину либералом, так это в подборе учителей, обучающих ремеслу. Так, он привел из затона побывавшего под судом слесаря Долгополова. Вопреки желанию властей, он взял учителем резьбы по дереву бывшего ссыльного Кучумова. Запойный пьяница, краснодеревщик Ангелов обучал сирот столярному делу.
      Славился в городе и приютский хор. Приютские пели в домовой церкви Золотарева, а также на квартирах у именитых граждан. Регент хора Мефодий Жохров жаловался:
      - В просвещенной Европе, а именно в Ватикане, с соизволения самого римского папы лучших дискантов мальчикового хора холостят, дабы сохранить прелесть голоса. А у нас обучишь, истратишь на него силы, а он уже верха потерял невозвратно. И ничего поделать нельзя.
      Живем в дикой стране, полной предрассудков.
      Перед выступлением хора Мефодий сам пудрил лица мальчикам, чтобы скрыть следы рукоприкладства. Зимой хористов возили из приюта в розвальнях, закрыв с головой кошмами, чтобы не простудили горло. Летом они шли попарно, держась за руки, и все разом снимали холщовые серые фуражки, поравнявшись с мачухинским домом или зданием городской управы. Когда по улице проходил приютский хор, вольные ребята выскакивали из ворот и кричали:
      - Херувимы, пудреные рожи!
      Когда же зимой, в сумерки, приютские шли посредине дороги в баню, по четыре в ряд, в рваных валяных бахилках и рыжих, похожих на арестантские халаты азямах из деревенского домотканого сукна, никто не рисковал попадаться им навстречу. Приютским ничего не стоило втащить зазевавшегося паренька в свою шеренгу, на ходу поколотить и еще унести с собой его шапку и рукавицы, иногда даже валенки.
      Как-то летом на заднем дворе дома, где жил Тима, воспитатели поймали убежавшего из приюта мальчика.
      Он несколько дней скрывался в бурьяне, питаясь кочерыжками лопуха. Тима хорошо помнил, как тащили воспитатели мальчика за руки и за ноги к телеге, стараясь ударять его коленями. А мальчик, дергаясь, извиваясь, яростно кричал:
      - Отпустите, каты, все равно стеклом зарежусь!..
      И вот Яков добровольно согласился идти в эту страшную детскую тюрьму.
      - Может, не надо, - сказал жалобно Тима. - Я попрошу Витола, он тебя тоже на сохранение возьмет.
      Тима сказал "на сохранение" нарочно, зная, что Якову не понравится слово "усыновить".
      Но Яков покачал головой:
      - Нельзя мне из милости жить. Гордость за отца не позволяет. Он же теперь не подзаборный пьяница, а герой. Все пристанские по нем плачут. А раньше что? Насмехались, и тока...
      Проводив Якова, Тима вернулся домой подавленный, страшась горестного одиночества. И когда Ян Витол, потирая руки, сказал: "Мой мальчик, тебе нужен свежий воздух, тебе надо жить на даче. У меня есть друг, оп тебя завтра гостить возьмет. Он тебе будет давать много парного молока. Это очень полезно. Ты сразу станешь очень веселеньким и очень здоровым. Это хороший человек: он понимает революцию", - Тима отнесся к словам Витола с глубоким безразличием.
      И вот в дремотные, предрассветные сумерки Тима трясется на телеге, и мохнатая лошаденка бодро шлепает копытами по черным осенним лужам.
      Сивый влажный туман висел на деревьях клочьями.
      Тяжко сопела раздавленная колесами густая, как мазь, земля. В растрепанных кустах тревожно орали вороны.
      Петр Прокофьевич Анакудинов в широком ржавого цвета азяме, с большим горбатым сизым носом на крупном костистом лице, поглаживая кудрявую бороду свободной рукой, - в другой он держал вожжи, - почтительно говорил:
      - Ян Янович просил по бумажному расписанию вас содержать. Я грамотный: чего там сказано, понял. Но вы не сомневайтесь, притеснять не буду. Разве вечерком какнибудь посидим, побеседуем.
      - О чем? - растерянно спросил Тима.
      Петр Прокофьевич почесал задумчиво мохнатую бровь, испытующе поглядел на Тиму и доверительно произнес:
      - Вам ведь всяких хороших людей доводилось видать. - И пояснил: - Я понимаю, по возрасту мы с вас много не спросим, а так, чего от их слышали, и нам с простотой расскажете. Нам всякое зерно с того поля в разум. Я так полагаю, есть у нас пожилые, которые еще сомневаются, а я им после скажу: слыхали, он же вроде дите, да и то в самую правду носом целит. Давай тряси мозгами, ребята!
      - Пашни у меня клок малый, - рассказывал Петр Прокофьевич Тиме. - Но я человек промышленный, зимой дровни делаю, колесные ободы. Ну, и тайгую помаленьку с ружьишком. Иногда с лоточком балуюсь, если золотишко находится. Семья у меня обыкновенная. Жена, три сына. Одного на войне убили, другой, значит, в тюрьме сидит за это самое, чего - сами знаете, а меньшой с испугу заика. Это, когда усмиряли, сомлел, пока меня возле церкви зимой сначала, значит, били, а потом из бадьи окатывали, чтоб насмерть сморозить. Ну да я горячий. Ничего, выжил. Другой, может, и кашлял бы после, а я ничего. Да у нас тут все крепкие...
      Деревня, куда привезли Тиму, называлась Колупаевка. Когда-то здесь был старательский прииск, но золото иссякло, и только вся местность осталась расковырянной глубокими, заросшими бурьяном шурфами с гнилой водой на дне; всюду валялись черные валуны, вывороченные из земли старателями. Избы разбросаны как попало. Петр Прокофьевич жил в недостроенной рубленой хате с земляной крышей. Многие жили в землянках, хотя тайга окружала деревню со всех сторон.
      - Лес казенный. За лес объездчик последнюю коровенку берет, может свободно и пулю засадить. Он на убийство бессудный, - объяснил Анакудинов. - Вот река у нас шибко прекрасная. Сарантайка называется. Рыбы в ней достаточно. И кедрача кругом, орешков - хоть целый день, как белка, грызи. Это свободно. Ну, потом чо?
      Малина, голубица, опять же черемуха, рябина, калина.
      Медведев не опасайся, он, в осень, увидит человека, похрюкает, как свинья, - и ходу. Зверь у нас добрый, сытый. В балке полозы есть. Ну, это змея - червяк, хоть и в полсажени. Иногда, говорят, колесом катится. Сам не видал, врать не буду.
      А вон на горке плетнем опоясанное место, видишь?
      Опасайся. Там мужик живет, страшной болезнью мучается - проказой. Это он свое место плетнем огородил, чтобы народ от заразы обезопасить. Урядник говорил: вы б его того... Как же это живого человека можно? Закон, говорит, дозволяет. Видал, какие у них законы? По им сколько тысяч на германской перемолотилп.
      - И вы не боитесь заразиться?
      - Как не бояться! Боимся, но не одной боязнью человек жить должен, а и совестью...
      С Гошкой, сыном Анакудинова, Тима уходил в тайгу с самого раннего утра. Сухая короткая сибирская осень пылала в березняках и осинниках холодным дивным багрянцем, и чистое небо лилось меж деревьев светом и свежестью. Гигантские, дородные кедры растопыривали граненые метельчатые иглы, меж которых торчали увесистые, напитанные смолой шишки с плотно сомкнутыми выпуклыми крышечками. И под каждой крышечкой притаилось по два ореха, словно коричневые глазки, наглухо прикрытые веками.
      Засучив штаны, Тима и Гошка бродили по реке и, подымая тяжелые плоские камни, ждали, когда река снесет взбаламученную тину. Под камнями лежали, притаившись, ленивые осклизлые налимы, серые, похожие на ужей, прыткие вьюны и каменные ерши с широкими плоскими головами, покрытыми мелкими колючими бородавками. А в омутах водились огромные красноперые окуни, на быстрине - хариусы.
      Гошка говорил заикаясь, медленно, осторожно, иногда судорожно мучаясь над трудным словом.
      - За логом пещеры есть. Там мужики беглых политиков прятали. Страшные пещеры! Там мыши на кожаных крыльях летают. И совы их жрут, сколько хочут.
      - Пойдем посмотрим, - замирая от предвкушаемого страха, просил Тима.
      - Нельзя, - с грустью говорил Гошка. - Может, тебе, политическому, можно, а мне нельзя. Мужики чего-то там прячут, но не человека, а чего-то другое.
      - Золото? - шепотом спрашивал Тима.
      - Золотишком мы не балуемся, - степенно пояснпл Гошка. - Золотишко нонче только дикой промышляет.
      Мужики теперь все вместе держатся, ждут чего-то. И богатые против нас кучей тоже.
      - Да кто же у вас тут богатый? Это в городе только богатые, сомневался Тима.
      - А вот и не так. Глаголев, видал, - вон землянка с кособокой крышей...
      - Ну?
      - Так он, жадюга, для народа в землянке обитует.
      А у самого в тайге оленей тысячи голов, инородцы содержат. Магазея на пристани, коней полсотни, своими обозами в губернию все с нас возит. У него за это в рубленой хате четыре солдата-стражника живут. Потом Прянишников. У того дом пятистенный. Он плоты гоняет до самого океана. Не сам, конечно, народ гонит. Потом обратно пехом идут тысячи верст. Кого зверь задерет, кого болезнь валит, а он только живому платит. Зимой меха скупает. Или вот Елтухов. Тот совсем ушлый. Соберет беглых с прииска, те тайгу палят, после он наймет мужиков кое-как землю вспахать да рожь десятин на тысячу посеять. В первый год после пала земля, знаешь, как родит?
      Он урожай снимет, а землю бросит. Земля снова зарастает, только бросово, бурьяном да чернолесьем, а он новое место палит. Ему мукомолы от царя медаль на шею охлопотали. Он лебяжьим пухом торгует. Лебедь - птица неедомая, она для красоты живет, когда помирает - плачет и женским голосом стонет. А он ее со своими жиганаМи тысячами бьет, да еще когда она на гнездах.
      - А жиганы - это кто?
      - Артель у него такая, против революции. Он им всем на свои двустволки купил. Нам в окна два раза палил зазря. Мы теперь с того на полу спим. А ты что Думал, мы от дикости на полу? Нет, это от ума. Отец у меня здесь за главного. На сходе, знаешь, как с него богатеи трепещут? Как начнет их туды-суды обличать!
      Они ему двух коней сулили, только чтобы с этих мест сгинул. Не хочет. Я, говорит, вас скоро всех, воронье, в яр свезу. Довольно терпели вас, мироедов!
      - Не боится их?
      - А чего ему бояться, он не один, у него обчество...
      Могучая таинственная мощь тайги вызывала у Тимы чувство благоговейного восторга.
      Но однажды он забрел с Гошкой в сумрачную чащобу, где стоял мертвый, серый лес. Будто изваянные из камня деревья истлели от старости сотни лет назад. Павшие на землю стволы начинены сухой древесной пылью. В этом мертвом лесу не было ни птиц, ни зверья, земля была усыпана, словно золой, распавшейся в прах древесиной.
      - Почему лес умер? - спросил шепотом Тима.
      - Он без человека, - объяснил Гошка. - Спелое дерево рубить надо. Не поруби, сопреет на корню без пользы.
      Такой лес на тысячи верст. Заплутается в нем человек - верная гибель. Нет в нем пропитания, зверь и то обходпт.
      Так же сильно поразили Тиму "черные" реки. Эти реки протекали в мягких земляных руслах таежной чащи.
      Вода в них бурая, густо проросшая водорослями, рыба так и кишит, но ловить ее невозможно: дно завалено павшими стволами деревьев и настолько заросло водорослями, что даже щуки запутывались в них во время перестенного боя. Крупные звери не решались переплывать черные реки, боясь трясины болотистых бездонных заводей. В этих огромных, как озера, заводях гнездплись многотысячные стаи диких гусей, уток, лебедей, и птичий пух плавал на черной воде, словно клочья облаков. На отмелях можно было увидеть глубокие, заполненные водой следы сохатых.
      Черные реки текли под нависшими ветвями, как по дну сумеречной пещеры. Весной они затопляли тайгу на тысячи верст. Потом в оврагах долго стоял смрад гнилой рыбы.
      - Летом тайга кормит, - говорил внушительно Гошка. - Оденет, насытит. А зимой - гибель. Если человек без запасу и охотничьего снаряжения, лучше заранее помереть. Зимой она к человеку злая. И богатеи у нас такне же: летом работника хорошо содержат, в харче отказа нет, за один стол с ним садятся, а вот как зима поднажмет, тут шкуру тянут. Недоволен расчетом катись.
      А куда без жилья и шубы деться? Пища хуже, чем скотине. Отец говорит, нонешней зимой, по всем приметам, народ бунтоваться будет - за землю. Никто тайговать не собирается. А ружьишки чистят и заместо картечи и дроби пули льют.
      Тима старался ни в чем не уступать Гошке. Он забирался на вершины кедров - срывал липкие от смолы шишки, нырял с крутого берега вниз головой в омут и в доказательство, что достиг дна, показывал горсть ила.
      Бесстрашно гладил холодные влажные ноздри быка, совсем недавно утащившего на рогах тяжелые ворота скотного двора. Тима даже превзошел Гошку в игре в "чух-навар", и частенько приходилось Гошке вытаскивать зубами забитый в землю деревянный колышек - удел проигравшего. Но даже в самом простом труде Тима не мог тягаться с Гошкой. И не потому, что Гошка был сильнее его. Нет, дело было совсем в другом. Вот они пололи огород; вначале, подумаешь, - выдирать траву из грядок. Но постепенно начинало нестерпимо ломить спину, голова становилась тяжелой, и даже щеки и глаза набухали и болели.
      - Пойдем искупаемся, - предлагал Тима.
      - Нельзя! - Гошка продолжал угрюмо и упорно работать.
      - Почему? - спрашивал Тима, зная, что никто не говорил им, что нужно полоть огород.
      - Не выдергаем сорняк, картошка мелкая будет, - наставительно говорил Гошка. - Нам и так до веспы не хватит.
      Возвращались из тайги: Гошка тащил свитки надранной бересты на растопку валежника.
      С реки он волок большие камни - обложить курятник, чтобы не подкопались зимой лисы. С болота нес мох - конопатить пазы меж бревнами сарая.
      В лесу Гошка жадно ел какие-то невкусные корни и очищенные лопуховые кочерыжки, а потом, когда все садились за стол, отодвигал тарелку, говорил степенно:
      - На вечер оставлю, а то уже пожевал кое-чего.
      Он подбирал с дороги на ходу клочки оброненного сена, складывал их под куст и потом никогда не забывал на обратном пути, прихватить с собой.
      Оставшихся с рыбалки червей высыпал на корм курам. Где бы Гошка ни был, он всегда находил себе дело.
      Греясь на солнце после купанья, плел из тальника корзину. Плыли на обласе вниз по реке - сучпл из конского волоса лески. Вечерами слушали, сидя на завалинке, как поют девки на гулянье, - Гошка строгал ножом из деревянной чурки ложку.
      А когда Гошка работал вместе с отцом, он никогда не садился отдыхать первым, хотя по ввалившимся глазам и влажным вискам в красных пятнах было видно, как страшно он устал.
      Никогда Тима не думал, что люди могут так упорно и долго работать и только менять труд тяжелый на более легкий. Никогда он не видел такого беспрерывного труда.
      Папа любил читать Тиме стихи Некрасова. Протерев запотевшие очки, отец говорил взволнованно:
      - Какой великий поэт! Какая сила изображения человеческого страдания!
      И Тима думал, что все бедные крестьяне очень несчастные, кроткие и нуждаются в помощи.
      Самым бедным мужиком в Колупаевке считался Елисей Копытов. Он носил на голом теле длинную, истертую лосевую рубаху, сквозь рвань которой просвечивала смуглая кожа.
      Жил он в копанке один.
      Костистый, широкоплечий, с глубоко впавшими глазами, Копытов говорил всегда злым голосом и никого не боялся в деревне. Приходя в лавку Елтухова, он гулко хлопал тяжелой ладонью по прилавку и, небрежно кивая хозяину, произносил сипло:
      - Здорово, павук!
      - Иди-ка ты отсюда с богом, - дребезжаще просил Елтухов и, скосив глаза на приказчика, шептал: - Сбегай-ка за стражником.
      - Стой! - приказывал Копытов. - Ты меня сначала обслужи. - И требовал: - Покажь сбрую самую наилучшую. - Приказчик колебался. - Ну, кому говорят!
      - У тебя же коня нету. Зачем тебе сбруя? - пробовал ласково убедить Елтухов.
      Взяв сбрую в руки, Копытов спрашивал:
      - Гнилой товар?
      - Что ты, бог с тобой! - возмущался хозяин.
      - А вот я тебе сейчас улику сделаю. - И почти без всякой натуги Копытов рвал сыромятные ремни; бросив обрывки на пол, сощурившись, спрашивал: - Ну?
      - Уходи, Елисей, добром. Вот тебе гривенник, и иди себе с богом в другое место буйствовать.
      - А хошь, я тебе эту монету для сохранности в лоб вколочу, как Каину, заместо медали? - спрашивал Копытов.
      Входил запыхавшийся стражник. Увидев Копытова, он сразу взволнованно потел всем своим бурым широким лицом, но все-таки, повинуясь долгу, произносил угрожающе:
      - Опять смутьянничаешь? Смотри мне!
      - Это ты смотри, - спокойно говорил Елисей. - Когда белковать пойдешь, очень смотри по сторонам, в тайге свободно пришибить могут, а потом скажут - я. А мне об тебя мараться охоты нет.
      Выходя из помещения, Копытов с такой силой хлопал дверью, обитой кошмой, что вся посуда на прилавках громко и жалобно звякала.
      У себя в копанке Елисей держал на цепи пятнистого рысенка и баловался с ним, как с собакой.
      Тима приходил с Гошкой смотреть на этого звереныша. Рысенок шипел, как кошка, и, приподняв губу, обнажал клыки, похожие на изогнутые клинья.
      Почесывая рысенка пальцем за ушами, Копытов говорил мальчикам снисходительно:
      - Зверь, а вот доброту понимает, ие то что другой человек.
      - Вы сами злой, - заявил однажды Тима, набравшись храбрости.
      - Злой, правильно! - с удовольствием согласился Копытов. - На тихость людскую зол. На их безропотность. Молотят их, как горох об стенку, а они терпят. - И быстро, взволнованно проговорил: - Вот ты городской парнишка. Слыхал небось, как у вас от притеснения на мельнице рабочие бунтовали. Раскидали мешки с мукой народу и за берданки взялись. А мы тут все тихие, а жмут нас покрепче.
      - Чего же вы хотите? - робко спросил Тима.
      - Иной жизни. Я, паренек, золотишко мыл на Ачдане - речка такая студеная есть, в ущельях вся зажатая.
      Лето там короткое, все равно как спичка на ветру:
      чирк - и нету! Шуга ледяная по реке идет, а мы по пояс в воде - песок и гравий со дна черпаем. Зима там крепкая. Плюнешь, а плевок вроде гальки стукается. Вся шкура на тебе коробом залубеневает. Земля застывает, как камепь-гранит. Свалим цельные сосны, нагромоздим их, подпалим, а после талую землю кайлами бухаем. Horn в мокрети, а все остальное на стуже. Скажешь, жпзнь каторжная? Нет. Народ там артельный, боевой, теплый.
      Как против хозяев разом поднялись, так к нам войско настоящее прислали - стреляли. Всё по-настоящему, как на войне. А вот те, кто до нас на Лене бунтовал, - тоже люди основательные. Поубивали их. Но это ничего. От народа им уважение большое вышло. Ты вот, малый, еще глупый, не знаешь человек такой есть. Большущей души человек! Он от этой реки прозвание себе выбрал - Ленин, значит. Он народ за иную жизнь в кучу сбивает.
      Нам, приисковым, там по совести первое место. А тут - глядеть тошно. Жмут, а мы только ежимся. Вот с тою и злой. Здесь Апакудинов - человек, его уважаю. Но он меня не очень. Ты, говорит, буйный, а не шибко умный, а надо ко всякому делу с умом подходить; с рекрутамп все шепчется, по тетрадочке вслух им читает. - И вдруг неожиданно предложил Тиме: - Хошь, я тебя уважу за то, как ты гость Анакудиныча, - росомашьи когти подарю? Они вроде крючков на белугу, крепко вострые.
      Гошка сказал уважительно:
      - Дядя Елисей с охоты на плечах лосевого телка нес, а росомаха на него с дерева как прыгнет, и все когти в шею и в спину всадила, да как начала его рвать, а он к дереву, да как об ствол сосны ее трахнет!
      - На язык ты звонкий! - усмехнулся Копытов. - Подрала она мне мясо, пока я с ней слаживал. На карачках в деревню приполз, если по-всамделишному рассказывать.
      - Поэтому вы никого не боитесь? - спросил Тима.
      - А кто тебе сказал, что никого не боюсь? Боюсь, совести своей боюсь. Вот, говорят, беден, даже смеются с меня. А я могу со своей удачи пушниной, золотишкой иль плоты до океаны сгонять - деньжишками разжиться.
      После хату срубить, землицы купить, а зачем? Чтобы после первого недорода все в заклад Елтухову сдать? Нет.
      Докуда такие, как Елтухов, сверху народ мнут, от земли одна тягость мужику. А будет иная жизнь, я хошь на себе землю пахать буду, потому не мироеду хлеб пойдет, а справедливо, по человеческому назначению. Анакудиныч говорит, покуда земля ихняя, нет человеку воли.
      А без воли только зверь жить может и то в неволе шелудивеет. Землю людям - вот главное...
      Уже начались стылые ночи, и утром в земляных впадинах сухо блестела тонкая скорлупа инея. С ветвей осин замертво падали вялые, желтокожие листья.
      Осыпались багряным листопадом березовые рощи, и стволы их сверкали слепящей белизной в чистом светлозеленом прохладном воздухе.
      В синем от стужи ночном небе появились зимние блеклые звезды, и, пронзая малиновые зори летучими клиньями, уходили на юг птичьи стаи. Стало рано смеркаться и поздно светать. В коротком дне солнце быстро сгорало.
      С двенадцати дворов днями должны были уйти новобранцы. На хвосты крестьянских коней и коров староста уже навесил деревянные бирки, чтобы вместе с новобранцами гуртом гнать в город - интендантству.
      Староста не собирал схода, но люди, каждый сам по себе, шли к деревянной часовенке, поставленной на место древнего скита. Усаживаясь на бревна, сваленные здесь с приисковых времен, безразличными голосами переговаривались так, словно пришли сюда невзначай. Но лица у всех были тревожные. Отдельной кучкой стояли новобранцы. Обычно они начинали гулять чуть ли не за месяц.
      Но сегодня все были трезвые.
      Елтухов сидел на венском стуле, который для него принес сюда зять, тощий парень в фуражке с плюшевым околышем чиновника почтового ведомства и в высоких драгунских сапогах, густо намазанных салом.
      Сам Елтухов, тучный, неряшливый старик в выворотной лосевой жилетке и в коротко обрезанных валенках на босых ногах, положив толстые ладони на городскую трость с серебряным набалдашником в виде русалки, опрокинувшейся навзничь, поглядывая на всех угрюмыми сизыми глазками, гудящим, утробным голосом поучал:
      - Сибирь кто? Мужицкая она, хлебная. Замкни мы амбары - город что? Фикусы жрать аль мышей жарить на машинном масле? Город мужику - враг. Мужик мужику - брат. Держава наша мужицкая. И должны меж себя рассуждать смирненько и ладком, уважаючи, кто хозяйственней, мудрее. С одной стороны, немец Россию хочет захапать, а с другой стороны, городские подучают землю у своего же благодетеля хапнуть. Изнутренних врагов отечества бить надо.
      - А ты кто будешь отечеству? - спросил рыжий парень в плетенных из сыромятины охотничьих лаптях.
      - Мы его корень, - глухо сказал Елтухов. - По темя в земле.
      - Ага! - воскликнул рыжий и спросил, ожесточаясь: - Слыхали? А у меня земли - ногу некуда поставить. Так, может, мне тебя за это в темя целовать или на тебя всю жизнь батрачить?
      - Земля, она купленная трудом тяжким.
      - Твоим, что ли?
      - Мой труд твоей глупости невидимый.
      - Нет, видимый, если ты из-под меня пашню за должок выдернул.
      - Я Христа ради не подаю. Я по закону действую.
      - Почему закон в твою пользу, а не в мою?
      - Кто за отечество, тому и служит закон. Это вас большевички мутят, они от кайзера за это деньги получают, как всему народу известно.
      - Тимоша, - спросил ласково Анакудинов. Тима с Гошкой весь день собирали шишки в кедровнике и только сейчас прибежали на сход. - Твоя мамка от партии сколько в месяц деньжишек-то получает?