В.К.: Но если весь текст романа принадлежит Онегину-Катенину, пародирующему Пушкина и Баратынского, то и весь текст романа должен быть ущербным: пародия посредственного литератора всегда завистлива, злобна и неадекватна стилистически. А в романе множество бесспорно прекрасных поэтических кусков – называю примеры навскидку: "Полна народу зала…", "Встает купец, идет разносчик…", "Уж небо осенью дышало…", "Зима!.. Крестьянин, торжествуя…"…
А.Б.: Вы совершенно правы, стихи – прекрасные. Потому-то Бестужев и задавал Пушкину вопрос: "Дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов?" А суть вот в чем. Для романа с такой сложной структурой стихи – всего лишь красивая упаковка, за которой скрывается пародийное содержание. Пушкин не мог себе позволить пародировать Катенина за счет стихов – это было бы самоубийство. Хотя кое-где, в тех случаях, когда ему не хотелось "отдавать" Онегину очень уж удачные строки, он их аккуратненько подпортил. На это обратил внимание Александр Лацис при расшифровке 10-й главы – правда, не зная общего замысла поэта, он не понял, зачем Пушкин это делал.
Низкая художественность произведений Катенина у Пушкина пародируется на макроуровне: рассыпающиеся образы, в первую очередь – Татьяны; обильные "лирические отступления", несовершенство строфики; неумение удержаться в образе героя, скатывание на лирику при чисто эпическом повествовании; массовые случаи использования Катениным архаизмов и галлицизмов; пародирование катенинских "Сплетен"; наконец, незавершенность опуса Онегина, который вместо обещанных 25 песен оборвал повествование на восьмой. Помимо этого, Пушкин уничтожал Катенина-Онегина как человека, показав его как подлого анонима, как мстящего Татьяне хвастуна. То есть пародийных и сатирических моментов – масса, и Пушкину незачем было еще и портить стихи.
В.К.: Как Катенин воспринимал сатиру в свой адрес?
А.Б.: Болезненно, но тоже отвечал ударом на удар – по-своему, по-подлому. В "Старой были" он изобразил Пушкина в образе льстивого к монарху кастрата-инородца; более того, он послал рукопись "Старой были" самому Пушкину с издевательским стихотворным посвящением и такой же издевательской просьбой опубликовать. Не моргнув глазом, Пушкин публикует этот пасквиль в "Северных цветах", заставляя читателей, знавших правило Пушкина не спускать обид, ждать ответа. После этого Катенин издал крупную поэму "Княжна Милуша", где не только откровенно спародировал "Руслана и Людмилу" и в сатирическом свете показал Пушкина с его "шамаханской царицей" и романтизм в целом, но и в посвящении допустил очередной издевательский выпад, намекающий на "инородство" Пушкина. И пакет с таким "подарком" он почтой отправляет Пушкину.
Однако каждая такая выходка Катенину обходилась дорого: Пушкин умел "держать удар" и на каждый выпад Катенина отвечал сатирической эпиграммой. К этому времени он блестяще освоил жанр мениппеи, и не только роман "Евгений Онегин", но и целый ряд широко известных произведений Пушкина, будучи написаны именно в этом жанре, являются пародиями-ответами Катенину в этой литературной борьбе, которую Пушкин вел до самой смерти.
В.К.: Какие пушкинские произведения вы имеете в виду?
А.Б.: Пушкинистика числит только "Ответ Катенину" в качестве реакции на "кастрата" в "Старой были". Но "Ответ Катенину" – лишь вершина айсберга, который пушкинисты просто не видят, и гражданское кредо Пушкина из-за этого трактуется превратно.
Нет, Пушкин систематически избивал Катенина. Из более "крупных форм" следует назвать "Повести Белкина" с его сатирически изображенным "автором", "Графа Нулина", "Домик в Коломне", "Моцарта и Сальери", и, конечно же, "Медного всадника" с полоумным Евгением (тем же Онегиным – об этом прямо сказано в тексте!) и его бредовым отношением к царской власти. (Ну могла ли советская система позволить заместителю директора Пушкинского Дома Ю.Оксману продолжать писать правду о "борце с царским режимом"? Нет, проще было репрессировать Оксмана, и это положило конец попыткам бросить тень на светлую память того, кто через полтора десятка лет после смерти Пушкина нагло назвал себя его другом и учителем.)
Все эти произведения – сатирические мениппеи и до сих пор нами не прочитаны с той "точки", с какой были написаны Пушкиным (как, впрочем, и "Борис Годунов", "Езерский", "Полтава" – и, возможно, другие его произведения в этом жанре). Из "мелких" же произведений, сатирически изображающих гражданское кредо Катенина, следует назвать стихотворения, которые всегда были камнем преткновения не только для пушкинистики, но и для охранителей культивируемого имиджа "нашего национального гения": "Чернь" ("Поэт и толпа"), "Поэту" ("Поэт! Не дорожи любовию народной…") с исходящим от первого лица откровенным выражением презрения к "толпе", "черни" ("Кругом народ непосвященный Ему бессмысленно внимал", "И толковала чернь тупая", "Молчи, бессмысленный народ, Поденщик, раб нужды, забот! Несносен мне твой ропот дерзкий, Ты червь земли, не сын небес", "Подите прочь – какое дело Поэту мирному до вас!"). Эти стихотворения неизменно трактуются пушкинистикой как выражающие настроения самого Пушкина, в то время как каждое из них – едкая пушкинская пародия на катенинское "Кто от души простой и чистой пел, Тот не искал сих плесков всенародных…" Эти же мотивы, кстати, звучат в устах Онегина в "Разговоре книгопродавца с поэтом".
В.К.: Среди антикатенинских произведений вы упоминули и "Памятник"; это не оговорка?
А.Б.: Ни в коем случае! Ведь "Памятник", воспринимаемый как кредо "нашей национальной святыни", только запутывает вопрос: своим содержанием он обобщает тему отношения к народу как к толпе, к черни. Начать с того, что первая строфа пародирует аналогичное стихотворение Державина (Катенин его очень не любил) и что содержание всех строф, кроме последней, фактически повторяет то же отчужденное отношение к народу, которое имеет место в упомянутых стихотворениях. "Нерукотворный Памятник" – не более чем одна из последних пушкинских пародий на творчество и гражданское кредо Катенина. [В подтверждение этого можно привести и дословные текстуальные совпадения "Памятника" с "Онегиным". Вот, например, черновой вариант заключительной строфы второй главы романа:
И этот юный стих небрежный Переживет мой век мятежный. Могу ль воскликнуть я, друзья: Exigi monumentum я…
Это "Exigi monumentum" было у Державина и вошло в качестве эпиграфа к "Памятнику" Пушкина. В более позднем варианте "Онегина" этот стих выглядел так:
Воздвигнул памятник и я.
То есть, основные идеи "Памятника" обкатывались Пушкиным еще в черновых вариантах "Евгения Онегина". Кстати, и В.Набоков отмечал, что "не оспоривай глупца" появилось в "Памятнике" из "Дневника" того же Онегина! Так что с трактовкой содержания "Памятника" тоже вышел конфуз. Причем о противоречиях в его тексте пушкинисты знают и пишут о них давно, и тем не менее именно с их подачи это стихотворение преподносится нам с детства как выражающее гражданское кредо Пушкина.
Дело дошло до того, что Катенин последние годы жизни Пушкина жил в постоянном напряжении и со страхом ждал пушкинских публикаций. "А дураков без нужды дразнить не надобно," – почти жалобно писал он в письме своему приятелю, но при этом постоянно продолжал игру с Пушкиным в "приятельство" и вынужден был то же самое делать и после смерти Пушкина, что всеми пушкиноведами в дальнейшем было принято за чистую монету.
В.К.: Был ли Пушкин в русской литературе первопроходцем в такой форме подачи материала, или все-таки какие-то прецеденты были?
А.Б.: Никакая литературная форма ничего бы не стоила, если бы она не вписывалась в повседневный опыт читателя. Такая форма подачи материала – "цитирование без кавычек" – является обиходной формой нашего общения. Ведь мы часто иронически цитируем кого-то третьего, не называя его, но несколько утрируя наиболее характерные выражения объекта нашей иронии. Вот это как раз и есть тот прием бытового общения, который использовал Пушкин при создании "Онегина".
Что же касается литературных прецедентов, то они в мировой литературе, разумеется, были. Традиция мениппеи тянется из античности через все века, а на те, от которых Пушкин отталкивался, он сослался в тексте самого "Евгения Онегина". Это – Шекспир, все "драмы" которого являются мениппеями, и Лоуренс Стерн. Если внешнюю форму сатир Шекспира (смесь пятистопного ямба с прозой) Пушкин воспроизвел в "Борисе Годунове" (это тоже сатирическая мениппея), то в "Онегине" он использовал прием "оборванного повествования" Стерна, у которого остросатирическое "Сентиментальное путешествие" обрывается "на самом интересном месте"; на самом же деле роман не только завершен, но и имеет совершенно другое содержание, чем то, которое за ним до сих пор числят. В свое время Виктор Шкловский довольно близко подошел к разгадке "Онегина", задавая себе вопрос: "Уж не пародия ли это?"; его работа так и называлась: ""Евгений Онегин": Пушкин и Стерн".
В.К.: Что же, собственно, Пушкину дала эта форма – если говорить о политической составляющей его произведений? Так ли уж она была ему необходима?
А.Б.: Вообще-то начать отвечать на такой вопрос следовало бы с "художественной составляющей". Любая лобовая сатира дидактична и потому недолговечна, сатира же в жанре мениппеи неизмеримо более объемна и, главное, более информативна "на единицу текста". Другое дело, что мениппея живет на грани литературной мистификации и, за редким исключением, оказывается понятой, "расшифрованной" много лет спустя, а для широкого читателя требуется и другой уровень издания такого рода произведений – с подробным построчным комментарием и дополнительным комментированием всей структуры. Кроме того, Пушкин был прирожденным мистификатором, он обожал розыгрыши; вспомните его слова: "Читатель, верх земных утех – из-за угла смеяться надо всеми." Вот он над нами и смеется уже 170 лет. И все, что написано по поводу этих произведений, весь ком всевозможных глупостей и нагороженной чепухи, – все это сегодня входит в ауру непонятых нами мениппей, делая их информационную емкость не только огромной, но и невероятно богатой.
Что же до "политической составляющей"… Знаете, Пушкину удалось хотя бы по частям распубликовать текст "Бориса Годунова" и все-таки обойти цензуру, а напиши он то, что сказал в этой драме, прямым текстом, он даже показывать ее цензорам не смог бы. То же самое – с "Полтавой", в которой рассказчик – придворный историограф Бантыш-Каменский и где пушкинское отношение к Петру, Мазепе и Кочубею прямо противоположно понимаемому в прямом прочтении. Да он бы в лучшем случае показал бы ее нескольким друзьям, а после смерти все это было бы Бенкендорфом просто уничтожено!
В.К.: Из сказанного вами следует, что не только полтора десятка наиболее известных произведений Пушкина нами не прочтены, но что даже на роман "Мастер и Маргарита" мы тоже смотрим "не с той точки". Так "на чей счет грыз ноготь" Булгаков?
УРОК ЧТЕНИЯ
Вслед за публикацией в "Новых известиях" (уже после опубликования всего интервью) статьи О. Алешиной "О "замысловатой клевете" на Пушкина" и ответа ей А.Н.Баркова "Вот тебе, бабушка, и Макарьев день!" (см.
) последовала публикация статьи В. Николаева "Барков против Пушкина", написанной в таком тоне, что Барков отказался на нее отвечать. Я еще раз взял у него интервью, которое должно было быть опубликованным, но в связи с закрытием газеты лишь осталось в моем компьютере. Поскольку оно тесно связано с пушкинской частью интервью Баркова, я привожу его здесь.
В.К.
В.К.: Альфред Николаевич, в чем причина вашего отказа отвечать непосредственно В.Николаеву? Вас не устраивает слабость аргументации? Приемы полемики? Тон его статьи?
А.Б.: И то, и другое, и третье – но меньше всего я ожидал, что уровень полемики окажется таким низким. Нашим "полемистам" представляется, что прослыть знатоком "Евгения Онегина", как и футбола, можно даже не умея читать – был бы телевизор, удобный диван и пижама. Форма романа настолько обманчиво проста, что у вчерашних прилежных отличников ("от сих и до сих") на всю жизнь формируется впечатление о нем как о чем-то, чем можно заниматься во время рекламной паузы. Между тем Ю.Лотман писал: "Почти единодушны жалобы критиков на то, что характеры в романе очерчены слабо или не выдержаны: Автор делает все, чтобы образы рассыпались на несвязанные эпизоды." Он считал, что у Пушкина это – преднамеренно, что глубина содержания – как раз в этом, но что разгадать смысл "Евгения Онегина" уже вряд ли когда-нибудь удастся
Немудрено, что "полемисты" стали обходить краеугольные вопросы, поставленные мной. Напомню: мой главный тезис заключается в том, что "Разговор книгопродавца с поэтом" – это эпилог романа "Евгений Онегин". Если я не прав, то вот вам, господа хорошие, моя книга, вот вам мой ответ О.Алешиной и вот вам я сам для избиения – к вашим, как говорится, услугам. Казалось бы, чем лить воду в отношении того, о чем Алешина с Николаевым имеют весьма смутное представление, не лучше ли было разбить меня наголову с эпилогом и этим раз и навсегда покончить со мной как с…(набор определений – по вкусу)?
В.К.: С точки зрения корректности подхода к проблеме "Разговор" вряд ли целесообразно делать краеугольным камнем разбора "Евгения Онегина" – во всяком случае, вряд ли целесообразно начинать с него. Если Вы правы, в тексте самого романа должно быть доказательство Вашей правоты, и именно из его окончательного текста, определенного Пушкиным, и следует исходить при анализе. И только при доказанности вашей теории таким образом можно привлекать к аргументации "Разговор" – в качестве дополнительного аргумента. Вы согласны?
А.Б.: Ну, что ж, это справедливо, и роль "Разговора" в таком доказательстве может сыграть Первая глава романа – Пушкин в ней задублировал информацию, заложенную в несостоявшийся эпилог. Но в таком случае должен заметить, что, с точки зрения корректности подхода к проблеме, должен выполняться и другой принцип: если хоть один факт противоречит общепринятой теории, теория требует пересмотра – до объяснения этого факта. Вы согласны?
В.К.: Да, конечно. В науке такой подход всегда был общепринят и плодотворен. А вы можете привести такой факт?
А.Б.: Сколько угодно. Именно об этих фактах и шла речь в нашей так называемой дискуссии. Для начала назову один.
По общепринятой – в пушкинистике и школьных и институтских учебниках по литературе – хронологии действие романа происходит в 1819 – 1825 годах, и последовательность событий такова: смерть дядюшки, приезд в деревню и дуэль, отъезд из деревни, приезд в Петербург и отказ Татьяны, путешествие и смерть отца. Но вот в начале второй главы Пушкиным вброшена деталь, по поводу которой Николаев пишет:
"Исходной точкой фантастической версии (то есть моей – А.Б.) послужило упоминание про "календарь осьмого года", обнаруженный Онегиным в доме покойного дяди. Но это вовсе не доказательство того, что действие происходит в 1808 году, а просто часть иронической характеристики старого помещика, который "лет сорок с ключницей бранился, в окно смотрел и мух давил", то есть время для него словно бы остановилось. На мой взгляд, это очевидно."
Между тем в тексте "Онегина" сказано дословно:
И календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.
(2-III)
В иные не глядел. А в календарь – глядел, иначе эту грамматическую конструкцию с двоеточием понять невозможно.
В.К.: А как Вы относитесь к «мухам»? По-моему, в этих цитатах разное время года: «много дел» у дяди было, как и полагалось, летом, а «в окно смотрел и мух давил» он, как и водилось, зимой.
А.Б.: Совершенно верно. Но календарь ему нужен был всегда, он просто не мог не глядеть в календарь, как бы ни остановилось для него время: свежий календарь на "нынешний год" был неотъемлемой частью помещичьего уклада, повседневной настольной книгой, в которую были вынуждены смотреть все – иначе как было узнать даты начала Великого поста (перед Пасхой), Пасхи и Пятидесятницы. Каждая из этих дат, очень важных для жизни, каждый год кочует в пределах вилки в 35 дней. Так что даже прошлогодний календарь уже не годился – там даты перечисленных праздников совершенно иные. Не говоря уж о том, что именно по календарю справлялись, когда ехать к соседям на именины, которые обычно устраивали не в сам день именин, если он приходился на будни (понедельник, среда и пятница были постными днями), а в ближайшую субботу, чтобы можно было закусить скоромным и опохмелиться на другой день – все это отображено в романе. У вас есть что возразить по этому поводу?
В.К.: Нет, конечно. Я прекрасно понимаю необходимость календаря; не случайно едва ли не первым делом Робинзона стал именно календарь!
А.Б.: В таком случае с полным правом привлекаю аргумент "со стороны". О значении, которое имел календарь в повседневной жизни, Пушкин писал в завершающей строфе беловой рукописи той же второй главы:
Но, может быть, и это даже
Правдоподобнее сто раз,
Изорванный, в пыли и в саже,
Мой недочитанный рассказ,
Служанкой изгнан из уборной,
В передней кончит век позорный,
Как прошлогодний календарь
Или затасканный букварь.
(2- XVI)
Глава этим "прошлогодним календарем" закольцована была, конечно, красиво. Только вот слишком близко стоял повтор от "календаря осьмого года", с порога раскрывалась датировка действия фабулы, что Пушкину, мистифицировавшему читателей, было не нужно, и он убрал эту строфу.
В.К.: Итак, вы хотите сказать, что если Онегин приехал в деревню в 1808 году, то надо выстраивать другую хронологию в романе, и тогда все "хронологические" аргументы "полемистов" яйца выеденного не стоят. Так?
А.Б.: Совершенно верно. И тогда возникает вопрос: а на каком, собственно, основании выстроена версия, будто события в романе происходят именно в эти годы, с 1819 по 1825? На самом деле пушкинистов ввела в заблуждение фраза в пушкинском предисловии к первому изданию Первой главы "Евгения Онегина" в 1825 году: "Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и напоминает "Беппо", шуточное произведение мрачного Байрона." Но пушкинисты не обратили внимания, что в предисловии "издателя" Пушкина нет указания на то, что именно от этой даты следует вести исчисление хронологии фабулы и что мистификатор Пушкин в словах "Первая глава представляет нечто целое." имел в виду замысел всего романа, фактически намеченный в ней.
Лотман был, видимо, не первым, кто понял, что Пушкин мистифицирует читателей. (Он писал: "Предисловие имеет характер мистификации и проникнуто глубокой, хотя и скрытой иронией.") И в самом деле, дальше, в том же предисловии, Пушкин усиливает подачу все той же информации по поводу содержания Первой главы: "Дальновидные критики заметят конечно недостаток плана. Всякий волен судить о плане целого романа, прочитав первую главу оного." В последующих изданиях Пушкин, посчитав такое откровенное саморазоблачение излишним и полагая, что в тексте достаточно информации, чтобы думающий читатель разобрался, что к чему, вообще снял это вступление, и оно не входит в канонический текст "Евгения Онегина". Только разбираться нам пришлось через 170 лет.
В.К.: Да, но ведь дата "1819 год" все равно осталась в романе – в виде всех тех деталей, которые с таким пафосом описал Николаев.
А.Б.: Безусловно. Весь вопрос в том – где именно она осталась. И вот здесь-то и возникает проблема структуры "Евгения Онегина". Вы говорите, "в романе", но это не совсем так – Пушкин писал о Первой главе. На это не обратили внимания, хотя современные пушкинисты, на труды которых почему-то не принято ссылаться, предприняли вполне удачные попытки разобраться с самим понятием "Первая глава". Я имею в виду работу С.Г.Бочарова "Форма плана" (1967 г.) и вышедшую чуть позже монографию В.С.Непомнящего, где дан анализ структуры первой главы. Из этих работ следует, что первая глава имеет как минимум два временных плана (я, правда, насчитал более пяти) – то есть там повествуется о разных событиях, разнесенных во времени. Одним из нескольких временных срезов, смешанных в первой главе, является то самое описание дня молодого бездельника образца 1819 года, не связанное напрямую с фабулой, в которой Онегин убил Ленского и получил отказ от Татьяны.
Первая глава уникальна: в ней содержатся упоминания о событиях, которые произошли как до начала событий основной фабулы, так и после отказа Татьяны – то есть после завершения действия восьмой главы.
В.К.: Например?
А.Б.: Например, Онегин был на военной службе уже после "завершения" действия романа, в то время как его так называемое "путешествие", опубликованное Пушкиным после всех остальных частей романа, было совершено до начала действия "основной" фабулы; о его (путешествия) концовке все в той же первой главе говорится буквально следующее:
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгой срок разведены.
Отец его тогда скончался.
(1-LI)
Оказывается, уже в первой главе есть упоминание о его пребывании в Одессе до смерти отца – между тем как "единогласно" считается, что в Одессу он попал только после шестой главы – "убив на поединке друга". Странное обстоятельство – упоминание в первой главе о том, что якобы произошло после шестой (еще до "календаря осьмого года", появившегося в начале второй главы), – уже должно было вызвать вполне естественный вопрос исследователей: "Как это?!"
А ведь все просто – смотрите.
1) Итак, во время пребывания Онегина в Одессе умирает его отец.
2) После смерти отца умирает дядюшка.
3) Онегин едет его хоронить и по дороге размышляет:
Мой дядя самых честных правил… (первая строка романа).
Как видим, все элементарно и четко: Онегин был в Одессе до начала действия романа. Вся информация для такого нехитрого построения содержится в первой главе; чтобы проделать эту не ахти какую сложную логическую операцию, особого ума ведь не требуется, правда? И вот отсюда начинает раскручиваться и все остальное, против чего так рьяно выступили Алешина и Николаев. Которые, оказывается, просто не умеют читать. И свое неумение маскируют патетикой, для культивирования которой умения думать и читать не требуется вообще.
В.К.: А из чего видно, что Онегин служил в армии, и что это было уже после сцены в будуаре Татьяны? Николаев, например, утверждает, что Онегин в армии вообще не служил.
А.Б.: В данном случае свое опрометчивое заявление он сделал лишь для того, чтобы убедить читателей газеты, что гвардии полковник Катенин не мог быть выведен в романе в образе Евгения Онегина. Но в тридцать седьмой строфе все той же Первой главы черным по белому подается информация о биографии Онегина из "будущего" – того самого, о котором еще в 1967 году поставил вопрос Бочаров:
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.
То есть, после отказа Татьяны Онегин не просто отслужил в Отечественную, а был кадровым военным (более подробный разбор – в моей книге "Прогулки с Евгением Онегиным", ее текст есть в Интернете).
В.К.: Но если хронология событий в романе такова, как вы утверждаете, то в тексте самого романа должна содержаться информация для ответа на любой "хронологический" упрек ваших оппонентов. Другими словами, текст должен быть самодостаточен.
А.Б.: Так оно и есть. Судите сами.
"Риторический вопрос Баркова о рожковой музыке на берегах Невы, – пишет, например, Николаев, – Алешина справедливо характеризует как "вопрос ни о чем". Слово "рожок" стоит в единственном числе – при чем здесь оркестр рожковых инструментов? Кстати, рожок упоминается и в четвертой главе, где на нем играет пастух: почему и по этому поводу Барков не завел разговора об оркестре?"
Потому и не завел, что на нем играет пастух. А на берегах Невы пастухи не играли. Читать стихи надо уметь. И не мешало бы знать исторический контекст. Слово "рожок" стоять могло только в единственном числе, потому что звучать мог только один рожок. Николаев, говоря о "крепостном роговом оркестре, куда в числе прочих инструментов входил и рожок", не ведает того, что в этом оркестре Шереметевых никаких "прочих инструментов" просто не было – только рожки, каждый настроенный только на одну ноту!
Представьте себе оркестр, в котором каждый из музыкантов может извлекать из своего инструмента только одну единственную ноту! Причем делать это не на фоне музыкального сопровождения, а в паузах, которые открываются только для него одного. Если бы Николаев судил не понаслышке, то о "прочих инструментах" так безапелляционно не написал бы никогда – ведь не запомнить такую уникальную деталь просто невозможно.
Или другой пример. Вот Николаев вслед за Алешиной пишет: "Из того, что Зарецкий попал в Париж как пленный и, очевидно, был возвращен на родину после Тильзитского мира, вовсе не следует, что он не мог потом войти туда же в качестве победителя (как это сделал его предполагаемый прототип Федор Толстой), т. е. что действие происходит заведомо до начала новой войны с Наполеоном в 1812 году."
"Потом" – вполне мог, и об этом можно только гадать. Чем Николаев и занимается, даже не пытаясь скрыть это. Но все дело в том, что этого "потом" нет у Пушкина: в романе идет речь только о пленении. А выдвигать в качестве аргумента домыслы – так можно договориться до чего угодно, в том числе и до того, что "заведомо" может следовать из "очевидно". Кстати сказать, если бы Зарецкий "потом" побывал в Париже, Пушкину пришлось бы разделить в тексте две военные кампании, обойти такое упоминание было бы невозможно.
В.К.: Неужели у ваших противников нет ни одного аргумента, заслуживающего внимания?
А.Б.: Я не нашел – хотя хотел бы найти.
В.К.: А их замечания по поводу Наполеона?
А.Б.: Ну, то, что пишет Николаев по поводу "наполеоновской легенды" и бюста Наполеона в "модном кабинете" Онегина, – скорее постыдный курьез, чем аргумент. Смотрите: "Хотя отношение Пушкина к бывшему французскому императору было довольно противоречивым, узнав в 1821 году о смерти Наполеона, он посвятил его памяти стихотворение, которое заканчивалось знаменитой строфой:
Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень!
Хвала!.. Он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал.
И такие настроения разделяли многие", – завершает этот пассаж Николаев. Вот так – черным по белому, ничтоже сумняшеся, уверенный, что постиг содержание произведения Пушкина: именно "посвятил памяти", причем в рамках "наполеоновской легенды". А мы и не знали, что, оказывается, Пушкин такой непатриот – вона как светлую память супостата чтит… того самого, из-за которого сгорела Москва вместе с тем домом, где родился сам Пушкин… Это же просто открытие новой грани в биографии и воззрениях Национальной Святыни!
Видимо, Николаев начитался Т.Цявловской, которая назвала это стихотворение одой, хотя оды пишут во здравие, а эти стихи – за упокой. На самом же деле этот стихотворный памфлет гениально пародирует форму античной заповеди, которая в нашем обществе является незыблемым законом: "О покойных только хорошее, или ничего". Пушкин и пишет о супостате "только хорошее", но как пишет! И вот на этом этюде вчерашним зубрилам-отличникам как раз бы и учиться читать и понимать Пушкина. И только после этого браться судить о содержании более "крупных форм" типа "Евгения Онегина".
В.К.: Я и не зубрила, и не отличник, но, честно говоря, мне было бы интересно услышать, как вы понимаете это стихотворение…
А.Б.: Уже первые строки: "Чудесный жребий совершился: Угас великий человек" содержат указание на то, как действительно Пушкин относился к "наполеоновской легенде". Назвать смерть "великого человека" (да еще сопровождая это словом "угас") "чудесным жребием" – это ли не сарказм?! Подчеркиваю: в первой строке!
А вот начало второй строфы: "О ты, чьей памятью кровавой Мир долго, долго будет полн…" Выходит, Пушкин действительно посвятил это стихотворение именно "памяти" Наполеона, только память-то – "кровавая"; а вот концовка второй строфы: "Над урной, где твой прах лежит, Народов ненависть почила, И луч бессмертия горит". Вон, оказывается, какое у Бонапарта "бессмертие": в форме "ненависти народов".
Третья строфа:
Давно ль орлы твои летали
Над обесславленной землей?
Давно ли царства упадали
При громах силы роковой?
Послушны воле своенравной,
Бедой шумели знамена,
И налагал ярем державный
Ты на земные племена.
Ничего себе "память"! По Пушкину, Наполеон своей "роковой силой" "обесславил землю", его знамена "шумели бедой" для тех, на кого он "налагал ярем державный" (то есть, Наполеон приносил порабощенным народам беду). И так далее – в каждой строфе (а их всего – 15) подбором положенных по случаю торжественных слов Пушкин превратил эпитафию в анафему.
И вот всю эту оценку кровавых деяний Наполеона Пушкин завершает "знаменитой" строфой, значение которой Николаев понял с точностью "до наоборот": мнимую "хвалу" супостату Пушкин возводит за то, что тот дал русскому народу возможность освободить от него Европу.
Никогда не поверил бы, что можно вот так извратить суть в этом, в общем-то, довольно тривиальном (с точки зрения постижения содержания) для любого старшеклассника случае.
В.К.: Хотелось бы мне, чтобы хотя бы моей внучке довелось услышать в школе такой разбор пушкинского стихотворения – ведь его стихи надо уметь читать!
А.Б.: Именно такое неумение читать стихи и привело к тому, что "оппоненты" наговорили кучу чепухи по любому вопросу, какой бы они ни взялись обсуждать. Вы только посмотрите, сколько и с каким пафосом и апломбом Алешина с Николаевым нагородили по поводу "злополучной Макарьевской ярмарки", где я допустил возможность двойного толкования, хотя это допущение – всего лишь попытка снисходительного отношения к невежеству моих оппонентов.
