Если Шекспир – величайший писатель мировой литературы и на этом именно основании назван человеком тысячелетия, то "Гамлет" – несомненно центральное произведение шекспировского наследия. Есть в нем некая тайна, казалось бы, недоступная рациональному пониманию и веками заставлявшая читателей и зрителей, актеров и режиссеров снова и снова вчитываться в этот текст и вглядываться в маски его персонажей. И вот через четыреста лет, на стыке веков и тысячелетий нашелся наконец человек, проникший в эту тайну и давший миру ее конгениальное объяснение. Человек этот – философ и аналитик, литературовед-структуралист Альфред Николаевич Барков.
      Исследуя структуру "Гамлета", он обнаружил, что это произведение построено как мениппея (роль рассказчика отдана отрицательному персонажу, который, с целью обелить себя, извращает имевшие место в действительности события и факты) и что в тексте этого произведения дан ответ и на вопрос, кто скрывался под псевдонимом "Шекспир": "таннером, не лежащим в своей могиле", был сын королевы Елизаветы, гениальный поэт и драматург по прозвищу "таннер" Кристофер Марло, смерть которого инсценировали. Тайна шекспирова авторства оказалась тесно связанной с политической ситуацией и безопасностью страны.
      Наш корреспондент Владимир Козаровецкий взял у А.Н.Баркова обширное интервью, текст которого мы и предлагаем читателям "Новых известий".
 

 
      В.К.: Кто же в таком случае принимал участие в этом псевдониме, кроме Марло? И как вы относитесь к упомянутой мной книге Гилилова? На меня она в свое время произвела огромное впечатление, и я по-прежнему уверен, что многое из того, что обнаружено Гилиловым, сохраняет свою ценность и после ваших открытий.
      А.Б.: Вы задали сразу два вопроса, но ответы на них взаимосвязаны. Поэтому начну с ответа на второй.
      В книге Гилилова много чрезвычайно ценного. Мало того, что впервые на русском языке опубликован такой обширный материал по проблеме авторства Шекспира, который может служить основой для ее изучения (особенно – во втором издании), – в книге содержится и ряд первостепенных шекспироведческих открытий: блистательное доказательство того, что дата издания честеровского сборника "Жертва любви" сфальсифицирована, и отнесение этой даты к 1612-1613 году; догадка о том, что "Песни Голубя" – диалог; догадка о том, что участником псевдонима "Шекспир" была Елизавета Сидни-Мэннерс, графиня Рэтленд; исследование "Кориэтовых нелепостей". Вместе с тем Гилилов, хотя и признавая "коллективность" псевдонима "Шекспир", совершает ошибку, характерную для большинства шекспироведов-нестратфордианцев: каждый из них, исповедуя авторство какого-нибудь одного из кандидатов, недооценивает информацию о других. Во всяком случае, на тождество творческих почерков Марло и Шекспира внимания он не обратил.
      Вместе с тем граф Рэтленд – как раз тот кандидат, который к псевдониму "Шекспир" – в отличие от его жены – не имеет никакого отношения или имеет самое второстепенное. Приводя случай, когда граф укорял жену за то, что она принимает у себя "какого-то поэта", Гилилов, к сожалению, не сделал из этого эпизода вывода об ограниченности и отсутствии благородства у графа, позволившего себе такое оскорбительное замечание в присутствии самого поэта (Бен Джонсон так никогда и не простил этого Рэтленду). Между тем Рэтленд таким замечанием унизил и собственную жену, и то, что мог себе позволить Рэтленд, не мог позволить себе Шекспир. Более того, из этой же реплики следует, что Рэтленд – не только не "Шекспир", но и вообще не поэт, поскольку для него "поэт" – человек второго сорта.
      В.К.: Признаюсь, я это проморгал – хотя ваш аргумент убийственен.
      А.Б.: Не огорчайтесь, вы не одиноки: психологическое давление гипотезы Гилилова очень велико – особенно после блестящей главы о передатировке Честеровского сборника. В свою очередь признаюсь, что я – чтобы избежать такого воздействия – позволил себе прочесть его книгу только после того, как было оформлено мое отношение к проблеме.
      Можно было бы привести и другие соображения в пользу исключения Рэтленда из числа кандидатов, но пока – до разумного ответа на этот аргумент – хватит и его. Между тем книга Гилилова построена главным образом на предпосылке, что именно граф Рэтленд является тем Голубем, по которому – вместе с Феникс, графиней Рэтленд, – горюет хор поэтов. Жаль также, что Гилилов, догадавшись о диалогичности "Песен Голубя", не применил эту идею к "Сонетам" Шекспира – а именно здесь находится ключ к их пониманию: как и свод шекспировских пьес и мениппей, шекспировские сонеты принадлежат перу не одного автора. Вообще я бы в качестве догадки сказал так: "Шекспир" – дело семейное.
      В.К.: Графиня Рэтленд – тоже королевских кровей?
      А.Б.: Ну, как минимум, она крестница королевы! Но и происхождение ее – тоже темное дело. То, что ее якобы отец, национальный поэт Англии Филип Сидни – сын королевы Елизаветы и короля Испании Филипа II, у меня сомнений уже не вызывает, доказательства этому я нашел. То, что не только дата рождения его якобы дочери Елизаветы, но и вся жизнь ее осталась тайной, писал Гилилов. Так что меня даже не удивило недавно обнаруженное упоминание историков о том, что Филип Сидни умер бездетным.
 

 
      В.К.: А кто еще принимал участие в этом "семейном деле"?
      А.Б.: Возможно, сама королева. Известно, что она писала стихи – и неплохо писала: интересно по мысли, образно. В шекспировском сонетном цикле ей могут принадлежать первые 17 сонетов: с советом жениться и продлить свою красоту в детях все-таки скорее будет обращаться мать к сыну, чем мужчина к своему другу (тем более что в 3-м сонете достаточно прозрачно сказано о том, что мать хотела бы увидеть в потомке "апрель своей весны" и что адресат – "зеркало своей матери"). Эти 17 сонетов могли быть написаны и сестрой Филипа Сидни – Мэри Сидни Герберт (графиней Пембрук) – и адресованы ее старшему сыну Уильяму Генри (William Henry), которому, кстати, было посвящено Большое Фолио произведений Шекспира 1623 года. Если к тому же учесть, что издание сонетов было посвящено таинственному W.H., а также то, что редактирование скорее всего осуществляла сама графиня, талантливая поэтесса, то эта версия выглядит более перспективной. Но некоторые другие сонеты "Шекспира" тоже написаны с позиции женщины, а некоторые – с позиции монарха. Так что версия об участии королевы Елизаветы в этой семейной саге вовсе не исключается. Не исключаю и того, что среди группы авторов есть еще одна женщина – та самая, к которой ее собеседник обращается как к "Смуглой леди".
      В.К.: Вы полагаете, что группа авторов "Сонетов" Шекспира – это члены одной семьи? Как же тогда в нее вписывается личность "Смуглой леди"?
      А.Б.: Я имею в виду семейные узы не только формальные, но и тайные кровные. Интерпретация Гилиловым содержания сборника Честера нуждается в уточнении. Он пользовался искаженным переводом и упустил важный момент, а именно: оплакиваемая поэтами пара Голубь-Феникс – это дети любви другой пары Голубь-Феникс. То есть, идет речь о тайной "семейственности" гениев в двух поколениях, причем Голубь и Феникс – явно не муж и жена, а брат и сестра. Вот это и объясняет тот "платонический" характер их отношений, о котором пишет Гилилов (это – один из фактов, опровергающих его версию авторства). Так вот, Сонеты являются сборником таких же диалогов, как и диалог между Голубем и Феникс, но в них больше участников – представителей даже не двух, а трех поколений Фениксов. В этой иерархии "Смуглая леди" и ее тайный поклонник предстают как основатели этой необычной династии гениев. То есть, "Смуглая леди" – кровная бабка того самого автора, который создал "Гамлета".
      В.К.: Вы можете чем-то подкрепить эту догадку?
      А.Б.: По диалогичности структуры "Сонетов" вопрос прозрачно ясен. Они и сборник Честера вышли в свет с разницей в четыре года, редактировались и были изданы одними и теми же лицами. В оба издания даже введены прозрачные "подсказки", на которые до сих пор никто не обратил внимания. Казалось бы, совершенно не к месту честеровскому сборнику присвоен подзаголовок: "Плач Розалин". "Плач" в сборнике есть, он даже увязан с именем "Уильям Шекспир", но имя Розалин больше не упоминается. И другое: сборник "Сонетов" заканчивается вовсе не 154-м сонетом; за ним следует объемный "Плач влюбленного" – тоже вроде бы не к месту. И вот два "Плача" в разных сборниках и являются звеном, которое объединяет их в единый цикл. Другим звеном является "неуместное" имя "Розалин": оно присутствует и в сборнике Сонетов, но его можно обнаружить только в подлинном издании 1609 года – академическая наука, в очередной раз "подправляя" Шекспира, вывела этот момент из поля зрения общественности.
      Что же касается "Смуглой леди", то до настоящего времени не выявлено ни одной современницы "Шекспира", которая соответствовала бы ее описанию. Но как только мы осознаем, что, в отличие от "Гамлета" и других его драматических произведений, "Сонеты" являются сагой, состоящей из диалогов нескольких поколений связанных тайными кровными узами лиц, все становится на свои места. Характерные приметы Анны Болейн, матери королевы Елизаветы, наверняка знает любой шекспировед. Но авторство сонетов воспринимается как принадлежащее одному человеку, и психологический барьер не позволяет заметить тождества в описании королевы Анны и Смуглой леди.
      Участником псевдонима "Шекспир" был и Френсис Бэкон; о его королевском происхождении собраны довольно внушительные материалы. В замаскированных сюжетах "Укрощения строптивого" и "Гамлета" не случайно проходит тема двух литераторов, последовательно работающих над одним и тем же произведением, персонажами которого они являются. Скорее всего Бэкон занимался разработкой сюжетных заготовок, которые Марло превращал в поэтические тексты.
      Наконец, Елизавета Сидни-Мэннерс, графиня Рэтленд. Ее участие в "Песнях Голубя" выглядит в изложении Гилилова достаточно убедительно. Не исключено, что и в "Сонетах" она вела диалог с Кристофером Марло, но это, как и ее участие в создании пьес Шекспира, потребует изучения. Жаль, конечно, что обстоятельства рождения и вся жизнь этой особы остались тайной. То, что "платонические" отношения между Голубем и Феникс – братом и сестрой! – вызывают специфические вопросы этического характера, в данном случае особой роли не играет: Джон Обри, самый первый биограф "Шекспира", утверждает, что отцом младшего сына Мэри Сидни – Филипа Генри, которому также посвящено Первое Фолио, был брат Мэри – Филип Сидни. А "официальный" отец королевы Елизаветы Генрих VIII мало того, что был женат на вдове своего покойного брата Артура и до женитьбы с Анной Болейн сожительствовал с ее сестрой и, как уверяли католики, даже с ее матерью, так еще и хотел выдать свою дочь Марию Тюдор замуж за своего незаконнорожденного сына Генриха Фицроя. Прецедентов в этой среде было более чем достаточно.
      Вообще же я далек от мысли, что проблема шекспирова авторства решена, – работа только начинается. О том, что основным создателем драматических произведений "Шекспира" был Кристофер Марло, свидетельствует прежде всего полная идентичность сложнейшей структуры их драм. К тому же, я вовсе не ставил перед собой задачу решать эту проблему: вывод об авторстве Марло – "побочный продукт" исследования содержания "Гамлета" – "глубоко эшелонированной", трехслойной мениппеи.
      В.К.: Не могла же русская литература обойти стороной такой замечательный жанр! Кто из русских писателей пользовался жанром мениппеи?
      А.Б.: Гоголь. А в подсоветское время по вполне понятным причинам этим жанром писатели пользовались тогда, когда невозможно было открыто высказать свои мысли. "Золотой ключик" А.Толстого, "Белая гвардия", "Мастер и Маргарита" и "Кабала святош" М.Булгакова, все это – мениппеи. Но больше всего их, как и следовало ожидать, оказалось у Пушкина: он, как никто, нуждался в художественном приеме, который дал бы ему возможность беспрепятственно и безопасно говорить то, что он думал. И первой мениппеей, которую он задумал и стал осуществлять, был роман "Евгений Онегин".
 
      О т р е д а к ц и и:
      Поскольку А.Барковым поставлены под сомнение некоторые выводы И. Гилилова, изложенные им в книге "Тайна Великого Феникса, или Игра об Уильяме Шекспире", "Новые известия" готовы предоставить ему возможность для ответа.
 
 
 
 

 
      Философ и аналитик, литературовед-структуралист Альфред Барков обнаружил, что "Евгений Онегин" относится к классу художественных произведений, называемых мениппеями, в которых роль рассказчика принадлежит не автору, но отдается одному из персонажей, причем такому, который, "создавая" этот текст, пытается так или иначе автора опорочить. Наш корреспондент Владимир Козаровецкий взял у А.Баркова обширное интервью, часть которого, относящуюся к Пушкину мы сегодня и предлагаем читателям.
 
      В.К.: Альфред Николаевич, что навело Вас на мысль о том, что "Онегин" – сатирическая мениппея, то есть, что роман написан не "от первого лица" и что рассказчик в нем – антагонист Пушкина?
      А.Б.: Занимаясь анализом содержания романа М.Булгакова "Мастер и Маргарита", я обнаружил, что Михаил Афанасьевич включил в текст намек на то, что структура его романа аналогична структуре "Евгения Онегина". Это не могло не заинтриговать, поскольку главный секрет романа Булгакова заключается в том, что он написан с позиции не самого автора, а одного из персонажей. Со всеми вытекающими последствиями для восприятия его истинного содержания.
      Ознакомление с работами авторитетнейших пушкинистов показало, что содержание "Онегина" остается загадкой, что в его фабуле содержится много неразрешимых противоречий и что надежды на разгадку практически уже нет (Ю.Лотман). А это – верные признаки того, что "Евгений Онегин" является сатирической мениппеей и что его надо читать не с общепринятой точки зрения.
      В.К.: Готовясь к нашему разговору, я перечитал "Онегина", и вот что меня поразило: запомнившиеся, лежащие, что называется, на языке цитаты из романа (если это не картины природы, городского или деревенского быта) – как правило, всего лишь банальные сентенции, а мудрости пушкинской в произведении нет и в помине. В чем же тогда проявилась здесь пушкинская гениальность?
      А.Б.: А ее в прямом прочтении текста и не должно быть. В том-то и дело, что уже много лет наша пушкинистика пытается сделать вид, что с "Евгением Онегиным" у нас все в порядке, и нахваливает его текст, не понимая, что за ним стоит. В то же время "Евгений Онегин" считается незавершенным, оборванным – словом, ущербным. Это – в корне ошибочное мнение. Мы привыкли считать, что роман кончается сценой в будуаре Татьяны и что дальнейшая судьба Онегина неизвестна; на самом же деле история его жизни имеет свое продолжение, и ее содержание заключено в тех же восьми "незавершенных главах" – плюс, правда, еще и "Разговор книгопродавца с поэтом".
      В.К.: Как это понять – "в восьми главах"? Что в них есть такого, кроме них самих?
      А.Б.: Напомню, что Пушкин – гений мистификации. Он запустил в мир афоризм, что роман-де "требует болтовни". Не разобравшись с подлинным значением такого утверждения, мы воспринимаем многочисленные "лирические отступления" в романе как ничего не значащую "болтовню" самого Пушкина. Пушкинисты великодушно прощают поэту, что ровно двадцать процентов Первой главы занимает пустая болтовня о женских "ножках" – ну шалит поэт, что ж поделаешь… И вот психологически все мы склонны считать эти "лирические отступления" не имеющими никакого отношения к фабуле романа. Но как раз эти места и содержат информацию о биографии Онегина, а также его психологические характеристики.
      Фактически Пушкин повествует о том, как уже после отказа Татьяны посредственный литератор Онегин, являющийся в романе рассказчиком, в сельской глуши пишет мемуары в форме поэмы; как возникающие при этом переживания оставляют свой след в виде "лирических отступлений". По времени действие основной фабулы романа – о создании Онегиным своего опуса – происходит уже после завершения действия последней, восьмой главы. Все, что мы привыкли считать "основным" – лишь фон для прорисовки образа Онегина, который попытался написать "поэму песен в двадцать пять", зло пародируя в ней Пушкина и Баратынского, но не сумел ни прописать характеры, ни закончить повествование и, уже в старости, всеми забытый, приносит свой так и не законченный опус к издателю. И вот этот образ посредственного и злобствующего литератора воссоздан Пушкиным действительно гениально; ничего подобного в мировой литературе не было.
      В.К.: Но ведь об этом в романе вроде бы ничего и нет.
      А.Б.: Начнем с того, что об этом говорится в эпилоге романа, который был опубликован под одной обложкой вместе с первой главой. Это – "Разговор книгопродавца с поэтом". Никто не понял, что это эпилог, все приняли его за самостоятельное стихотворение и так его до сих пор и публикуют. Завершающая "Разговор" "презренная проза": "Вот вам моя рукопись. Условимся." и есть последние слова романа "Евгений Онегин".
      В.К.: То есть, публикуя первую главу, Пушкин уже знал, чем кончится роман, а значит – и весь его план? Но тогда вся история его написания и публикации отдельными главами, его "размышления" (в письмах и стихах) над советами Плетнева продолжать роман – грандиозная пушкинская мистификация!
      А.Б.: Именно так! А чего стоит розыгрыш Пушкина, который на балу с "изумлением" сказал Данзас: вон, мол, "какую штуку удрала" с ним Татьяна, отказала Онегину – хотя из уже опубликованного к тому времени эпилога-"Разговора" было ясно, что она ему откажет и что старость героя, окрашенная тоской из-за неудавшейся любви, будет протекать в сельской глуши в одиночестве! На самом деле это Пушкин "удрал" с нами со всеми "штуку"! Пушкин был гением мистификации и умел хранить свои тайны. Достаточно сказать, что, публикуя первую главу, он не рассказал о своем замысле даже близким друзьям – иначе чем объяснить, что их первые отзывы на "Онегина" были столь негативными:
      Е.БАРАТЫНСКИЙ: "Евгений Онегин" – произведение "почти все ученическое, потому что все подражательно… Форма принадлежит Байрону, тон – тоже… Характеры его бедны. Онегин развит не глубоко. Татьяна не имеет особенности, Ленский ничтожен."
      П.ВЯЗЕМСКИЙ: "Евгений Онегин" в качестве художественного произведения слабо."
      В.КЮХЕЛЬБЕКЕР: "…но неужели это поэзия?"
      А.БЕСТУЖЕВ: "Дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов?"
      Вот почему на замечание Бестужева Пушкин отвечал: "Твое письмо очень умно, но все-таки ты неправ, все-таки ты смотришь на "Онегина" не с той точки…"
      В.К.: С какой же "точки" следует смотреть на "Онегина"?
      А.Б.: Читая этот роман, следует все время помнить, что это текст самого Евгения Онегина (первое издание вышло вообще без фамилии Пушкина на обложке, там стояло только – Евгений Онегин), что это он рассказчик.
      В.К.: А почему, собственно, вы решили, что рассказчик – именно Евгений Онегин?
      А.Б.: Рассказчик, который пишет об Онегине в третьем лице, в моменты волнения местами "проговаривается" и не замечает того, что продолжает вести рассказ с позиции Онегина, но уже от первого лица. В каноническом тексте таких мест я выявил четыре, еще одно есть в черновом варианте романа. Плюс к этому идентичность стиля всего повествования стилю письма Онегина к Татьяне. Есть еще один момент – во вступлении (особенно в черновой редакции) Пушкин дает понять, что текст "Евгения Онегина" принес ему, "издателю", некий другой "автор". Да и в некоторых примечаниях он пишет об "авторе" в третьем лице.
      В.К.: Зная Пушкина хотя бы в той степени, в какой мы его знаем, можно с уверенностью сказать, что если все обстоит так, как вы говорите, то в образе Евгения Онегина, от лица которого и ведется повествование, он вывел какого-то современника. Вы знаете, о ком идет речь?
      А.Б.: Да, разумеется. Без понимания того, кто именно выведен в романе, "Евгений Онегин" останется непонятым – как не понят он до сих пор. Речь идет о "приятеле" Пушкина П.А.Катенине.
      В.К.: Зачем Пушкину понадобилось писать целый роман с этим посредственным литератором в качестве главного героя – литератором, игравшим явно второстепенную роль в нашей литературе? Стоило ли тратить на него столько сил и времени?
      А.Б.: Ну, гению не прикажешь. Кроме того, в культурной жизни России начала ХIX века Катенин – фигура далеко не второстепенная. Это был известный драматург, поэт, критик, языковед, в члены Российской Академии, которая занималась вопросами приведения русского языка в норму, Катенин был избран одновременно с Пушкиным. С другой стороны, он пользовался авторитетом в обществе: участник войны 1812 года, Катенин играл руководящую роль в подготовке Декабрьского восстания, его стихи стали гимном декабристов. Он избежал каторги и ссылки только потому, что в 1822 году за скандал в театре был выслан из Петербурга без права появления в обеих столицах. Александра I он ненавидел (даже вынашивал планы убить его), и когда тот в октябре 1824 года проезжал недалеко от его имения, Катенин уехал из дома, чтобы исключить возможность встречи (а царь о нем спрашивал).
      Так или иначе, он пользовался авторитетом в широких кругах – и причины, по которым Пушкин "истратил" на него целый роман, были серьезны. Катенин принадлежал к "архаистам", находившимся в оппозиции к сторонникам романтизма (так тогда называли то, что мы сейчас зовем реализмом), а это был пушкинский круг единомышленников, весь "Арзамас". При этом Катенин был весьма самолюбив и агрессивен, и его оппозиция "Арзамасу" вылилась в настоящую вражду. Еще будучи пятнадцатилетним лицеистом, Пушкин написал первую антикатенинскую пародию, за нею последовали другие. В двадцать лет, отбывая в Южную ссылку, Пушкин оставил Жуковскому для издания "Руслана и Людмилу", и нужно было быть очень недогадливым человеком, чтобы не заметить, что в этой сатирической эпиграмме "крупной формы" в образе импотента Карлы, похитившего Людмилу (с легкой руки Жуковского имя "Людмила" олицетворяло русский романтизм, и, следовательно, подразумевалась импотенция литературная), изображен Катенин (в современных массовых изданиях самая острая строфа с описанием импотенции не приводится даже в комментариях – начиная со второго издания поэмы, Пушкин изъял ее).
      В.К.: Да за это Катенин должен был возненавидеть Пушкина!
      А.Б.: Так оно и было: возненавидел на всю жизнь, всю жизнь злобствовал по его поводу – и всю жизнь прикидывался пушкинским приятелем. Через год после издания "Руслана и Людмилы" в Петербурге была издана отдельной книжкой и с аншлагами пошла на сцене пьеса Катенина "Сплетни", в которой он изобразил Пушкина как подлого Татртюфа. Было бы очень странным, если бы Пушкин, с его темпераментом бретера, отнесся к этому как к "Божьей росе". Поскольку вызывать на дуэль авторов эпиграмм было не принято, он ответил сатирической эпиграммой "крупной формы" – "Евгением Онегиным".
      Характерно, что Онегин-Катенин показан именно как архаист, и в романе не содержится "оскорбительной личности" (выпадов) в его адрес, о чем Пушкин предупредил в предисловии, – то есть сатира Пушкина построена предельно этично.
      В.К.: Ну, хорошо, допустим, что это именно так и что "Онегин" – сатира на Катенина. Что это меняет в нашем отношении к героям романа? В принципе Онегин не вызывал симпатии и без понимания, что повествование ведется от его лица. Здесь к его облику добавляется лишь то, что он еще попытался стать литератором – и оказался литератором посредственным; хотел написать "поэму песен в двадцать пять", а не потянул и на десять. Знание же, что в этом образе выведен Катенин, должно подкрепляться каким-то биографическим созвучием. Уж если Пушкин писал сатирическую эпиграмму, мог ли он упустить такую возможность?
      А.Б.: А он и не упустил. Подход к роману с пушкинской "точки" сразу же позволяет это созвучие выявить.
      Считается, что действие романа начинается в 1819, а заканчивается весной 1825 года, что "Путешествие Онегина" имело место после дуэли с Ленским, но перед встречей Онегина с Татьяной в Петербурге. При этом утверждается, что путешествие это было единственным, причем не дальше Одессы, а пребывание Онегина за пределами России категорически отрицается всеми пушкинистами.
      Такая интерпретация, основанная на психологической ошибке (которую мистификатор Пушкин, кстати, тонко спровоцировал), противоречит реалиям романа. Действие фабулы происходит в преддверии не Декабря 1825 года (в сюжете нет даже намека на соответствующую обстановку), а Отечественной войны. Приезд Онегина в деревню однозначно датируется 1808 годом, отказ Татьяны имел место в 1812 году, за несколько месяцев до начала Отечественной войны.
      В.К.: Помилуйте, Альфред Николаевич, но, как мне помнится, в романе нет ни одной даты!
      А.Б.: Ну, одна-то дата есть точно – просто вы на нее не обратили внимания, так аккуратно, "мимоходом" поставлена она Пушкиным (я имею в виду "календарь осьмого года" в шкафу у дяди Онегина). Но судите сами. Могло ли иметь место путешествие Онегина с посещением Макарьевской ярмарки в 1821 году, как принято считать, если сама ярмарка сгорела в 1816-м и с 1817 года проводилась в Нижнем Новгороде? Могла ли Татьяна – первенец в русской семье – родиться, как утверждал В.Набоков, в 1803 году, минимум через семь лет после венчания родителей, которое состоялось не позднее 1796 года (на надгробной плите Дмитрия Ларина указан его бригадирский чин, в том году упраздненный)? Могла ли в 1820 году звучать на берегах Невы рожковая музыка, если единственный на всю Россию оркестр рожковых инструментов прекратил свое существование в 1812 году?
      Пушкин аккуратно "рассыпал" по всему роману детали, которые при внимательном чтении с определенной "точки" дают возможность восстановить биографию рассказчика с точностью до года. Например, из биографии Зарецкого, который попал в Париж не как победитель, а как "узник" – то есть, между 1805 (поражение при Аустерлице) и 1807 г. (Тильзитский мир), – из его биографии становится ясно, что он мог быть секундантом при дуэли с Ленским не ранее 1807-го и не позднее 1812 года.
      Не менее интересно и то, что свое "Путешествие", описание которого Пушкин поместил на самых задворках романа – за словом "Конец" и Примечаниями ("Итак, я жил тогда в Одессе…"), Онегин совершил не после дуэли с Ленским, а минимум за три года до приезда в деревню. То есть, не позднее 1805 года. Да, тогда он дальше Одессы не попал – умер его отец, и он возвратился домой. Но зато после дуэли он посетил Италию, а уже после отказа Татьяны – и Африку, и вот такая биография Онегина куда ближе к катенинской, чем предполагавшаяся до сих пор.
      Предлагаю читателям вашей газеты, которые теперь узнают, с какой "точки" следует смотреть на героев романа, самим доказать, что Онегин побывал в Италии и Африке.
      Но с этой "точки" вероятно должны иначе выглядеть и другие главные герои – Ленский и Татьяна? Каково истинное отношение к ним Пушкина?
      К Татьяне – глубоко ироничное, Пушкин симпатизировал женщинам, презиравшим условности света. Эмбриональное состояние ее души в романе показано достаточно емко, а ее душевное окостенение в принятых ею условностях точно охарактеризовал Белинский, хотя он и не знал тогда издевательской пародии самого Пушкина – дарственной надписи Пущину на экземпляре "Невского альманаха":
 
 
Пупок чернеет сквозь рубашку,
Наружу титька – милый вид.
Татьяна мнет в руке бумажку,
Зане живот у ней болит.
Она затем поутру встала
При бледных месяца лучах
И на подтирку разорвала
 
      Конечно "Невский Альманах".
 
      В.К.: Ну, это даже не столько пародия, сколько явный эпатаж!
      А.Б.: Да, эпатаж, – но, по крайней мере, теперь становится ясным, откуда растут ноги у этого эпатажа и куда клонил Пушкин, когда писал про Татьяну! Ведь любовь к такой женщине гораздо больше говорит об Онегине, чем сказала бы куча психологических подробностей!
      Что же касается образа Ленского, то тут дело обстоит сложнее. Поскольку Катенин боролся именно с романтиками, а Ленский в романе показан как объект пародии Онегина, Пушкин максимально сблизил портрет Ленского с Баратынским. В процессе написания романа он это портретное сходство постоянно усиливал, вводя элементы пародирования текстов Баратынского "автором"-рассказчиком. Более того, Баратынский принял прямое участие в этой мистификации и написал "Бал", в который ввел реминисценции из "Евгения Онегина". Издавая "Графа Нулина" (1828), Пушкин на год задержал реализацию тиража – до выхода из печати "Бала" (1829), затем половина тиража (600 экз.) обеих "повестей в стихах" была сброшюрована под одной обложкой и поступила в продажу. Вторая половина тиража каждой книги была запущена в продажу только после того, как был распродан конволют и уже устоялось представление о совместной дружеской акции Пушкина и Баратынского.
      Другими словами, Пушкин и Баратынский всячески подчеркивали дружеское взаиморасположение, и в то же время главы публиковавшегося романа постоянно свидетельствовали о явной нелюбви "автора" к романтику Баратынскому, заставляя читателя задуматься над этим. Кроме того, системой примечаний к роману Пушкин показал, что он, "издатель", – не "автор" романа, что "автором" и "рассказчиком" в нем является именно Онегин. Эти примечания к роману, появившиеся в 1833 году, в первом полном издании романа, стали важнейшим композиционным элементом в "Евгении Онегине".
      По прошествии времени мы растеряли пушкинские подсказки, перестали обращать на них внимание и свыклись с вдалбливавшимся в наши головы образом "лишнего человека" и банальностью "вечной и верной любви" Татьяны – хотя над этим иронизировал еще Белинский. Но и это не все. Так и не поняв, в каком жанре написан этот "роман в стихах", мы не разглядели этот жанр и в других произведениях Пушкина. Литературная борьба с Катениным, на ядовитые укусы которого Пушкину приходилось постоянно отвечать, – это борьба не с личностью, а, в первую очередь, с идеологией архаизма и классицизма. Эта борьба прошла красной нитью через все творчество Пушкина – начиная с первой, еще лицейской антикатенинской пародии и кончая "Памятником", рукопись которого обнаружил Жуковский уже после смерти поэта.