Ледобой

      Безрод ухмыльнулся:
      – Уйди, князь. Не ходил я за тобой год за годом, так и учить нечего. Пустое.
      Отвада уже давно наблюдал за Безродом. Иногда, когда Сивый отворачивался и не смотрел на князя, у того прорывалось на лицо что-то теплое, истинно отеческое. Но злоба сминала все, подминала под себя. За долгие ратные годы поизносился князь, истончилась душа, вошло в нее горе и грызло изнутри. Князю бы тепла сыновнего, да где ж его взять? Так и стояли друг против друга – холодный как лед Безрод и горячий как пламя князь. Стюжень во всем раньше всех разобрался, успеть бы только.
      Тычка пустили на двор. Старик подбежал и обнял Безрода, отпускать не хотел.
      – …А если погибну, сделай все сам, тело мое никому не отдавай.
      Тычок едва не плакал. Только-только начал улыбаться – и на тебе! А Безрод сам себе удивился. До чего же старик по жизни замерз, если рядом с ним тепло показалось. Сивый что-то еще говорил, а старик никак не хотел отпускать. А когда все же отлепился, глаза оказались на мокром месте. Безрод отвернулся.
      Солнце вставало над дальнокраем – огромное, багровое. Смертник, не дожидаясь понуканий, вышел со двора сам. С ним двое дружинных и ворожец. Не Стюжень. Другой. Полагалось идти в середине, позади ворожца, но Сивый ушел первым. Пусть догоняют. Уже за городской стеной расправил плечи, поднял голову – тем шире и выше, чем ближе подходил к реке. С той стороны к реке шли четверо – трое с мечами и полуночный ворожец. Безрод, не снимая сапог, полез в воду. Утащить Озорница не утащит, но по грудь вымочит. Дружинные неловко глядели на старого ворожца, хотели перенести, а тот им:
      – На меня смотреть нечего! Не растаю. Лучше под ноги себе глядите! Не пришлось бы реке кланяться! – Подобрал рубаху и, что-то шепча, полез в воду.
      Сивый глядел на полуночного ворожца. Таков же отчаюга? Таков же! Только помоложе.
      Ворожцы сблизились, о чем-то пошептались. Поединщики смотрели друг на друга с интересом. Полуночник был уже по пояс обнажен, рубаху, видать, в стане оставил. Жилист, узловат, трачен сединой, причем седины меньше, чем у Безрода. Оттнир происходил из племени рюгов. Расписной рюжский пояс держал черные кожаные штаны. Ворожцы разошлись, к Безроду подошел полуночный, к рюгу – боянский.
      – Твой ли это меч? – Ворожец кивнул на клинок Безрода. Говорил по-боянски, и Сивый прекрасно его понял, несмотря на то что слова старик выговаривал жестко.
      Пожал плечами, вынул меч из ножен, протянул ворожцу. Тот одну руку положил на лезвие, другую на Безродов лоб, закрыл глаза, и кругом вывесилась мертвая тишина. Сивый с кривой ухмылкой вспоминал, как в кузнице разрезал руку над раскаленным клинком, как вскипела кровь – и не вверх облачком вознеслась, а в сталь просочилась. В каждом мече душа живет, девица-огневица, солнца дочь, ратного бога сестрица. Из жаркого пламени переходит она в клинок, кузнец запирает ее в лезвие да приговаривает: «Живи, огневица, душа-девица, красиво и благостно и никогда тягостно, в новом доме светло, заботой да ласкою тепло, вражью пей кровь, бей и в глаз, и в бровь…» В тот день приняла девица-огневица кровь Безрода, признала. Не подведет, лишь ты первый не обесчести.
      Ворожец-полуночник открыл глаза. Кивнул. Да, меч принадлежит поединщику по праву. Подошел к самой воде, сложил руки воронкой, поднес ко рту, закричал своим:
      – Его меч! Быть бою!
      Полуночники заревели, вверх полетели шапки.
      Старый Урач проделал то же самое с мечом полуночника. Повернулся в свою сторону и крикнул в Сторожище:
      – Его меч! Быть бою!
      Город потонул в едином крике.
      На поединок звал боянский князь, Безроду и приносить клятву первым.
      – Пусть могучий Тнир и храбрый Ульстунн с небес глядят за моей рукой! Пусть громовержец Ратник и всеблагой Отец-солнце убедятся в чистоте моих помыслов! Не опущусь до бесчестья, в том порукой мое слово! – Безрод порезал мечом грудь против сердца, прямо по рубахе, ладонь сложил ковшиком, набрал полную пригоршню крови и выметнул в воздух, богам. И своим и чужим. Глядите. Судите.
      Оттнир первым призвал боянских богов.
      – В свидетели чистоты помыслов зову повелителя молний Ратника и Отца-солнце! Приглядите за мною с небес праведным оком, могучий Тнир и храбрый Ульстунн! Клянусь, что не оскорблю святости поединка! Быть по моим словам!
      Взывай за справедливостью перво-наперво к чужим богам, чтобы ни у кого не возникло сомнений в победе. Чужих богов на ложь и лесть не купишь.
      И вот на плесе остались только поединщики. Оттнир повернулся к своему берегу, задрал голову в небо, разбросал руки в стороны, о чем-то зашептался с Тниром. Безрод лишь ухмыльнулся. Куда поворачиваться? К Сторожищу? Лицом к князю? Нет уж! Повернулся к солнцу, подставил лицо. Хорошо, что солнце восходит не над Сторожищем, если смотреть отсюда с плеса. А вот о чем просить солнце, и не знает. О жизни? А чего о ней просить? Знать бы еще, что с нею делать!
      Рюг подобрался, стал похож на меч. Так же холодно заблестели глаза из-под бровей, сведенных в ниточку. В рыже-седой шерсти на спине и плечах прячутся старые шрамы.
      Только теперь Безрод снял рубаху, когда никого вблизи не осталось. У рюга аж глаза от удивления округлились, хотел было спросить – да вовремя язык стреножил. И ведь пожил, всякое повидал.
      А дальше было то, чего никто не ожидал. Ни бояны, ни полуночники. То-то Брюнсдюр-ангенн удивится – уж он как пить дать знает в этом толк! Пусть слышат все, как поет последний осколок дружины воеводы Волочка! Пусть рюг стоит и глаза таращит! Безрод запел, а оттнир на самом деле замер, глаза вытаращил. Много храбрецов и силачей в стане на берегу реки под стенами города, но такое под силу лишь Брюнсдюру, и, выходит, не с одним – с двумя сразу схватился этот неровно стриженный боян. Меч скрестит не с кем-нибудь – с ним, Хаксэльве, что, говорят, с клинком родился. А перепеть пытается Брюнсдюра. А он просто ангенн, и этим сказано все!
 
…Растворю амбары, распахну хлева,
эх вы, тары-бары растабары,
напеку на целый мир добрые хлеба,
эх вы, тары-бары растабары,
что судьбы мне злой жестокие удары?
эх вы, тары-бары растабары,
ни за что погибну, просто так, задаром
эх вы, тары-бары растабары…
 
      Богам песня понравилась, солнце ярко плеснуло сквозь осенние тучки, и на мгновение вернулось лето, а со стороны полуночников громыхнула запоздалая гроза.
      И крикнул Безрод рюгу, чтобы тот сбросил чары переливчатого хриплого голоса:
      – Эй, рюг, не спи, замерзнешь!
      Сивый ударил первым. От правого плеча к левому бедру. Рюг вкрутился в центр сверкающего полукруга и, в свою очередь, повел меч снизу вверх, от бедра к плечу. Поединщики описали по полкруга и встали лицом к лицу, как и начали. Лишь местами поменялись. Разошлись на два шага, и рюг ударил первым. Двуручным хватом, сверху вниз, ровно колун обрушил на полено. Над головой такие удары не встречают. Рука не удержит собственный меч, вражий клинок все равно сломит защиту и достанет голову. Отводят скользящим касанием в сторону или назад, да и не бьют подобным образом, если мало-мальски возможно получить упреждающий тычок острием в лицо. Мечи попробовали друг друга и звонко спели. Этого момента знающие люди ждут. Клинки тоже обладают голосом – каждый своим. И началась бешеная пляска с короткими перерывами. Три-четыре удара, перерыв, три-четыре удара, перерыв… Сверху, снизу, в голову, по ногам. Оттнир вперед не кидался, собственной силой не бросался, подарков не делал. Безрод, возвращая себе ратный навык, несколько раз ладонью отшлепнул рюгов меч. Этот прием бояны знали как «пощечина», он требовал изрядной наглости и тонкого расчета.
      Долго такие поединки не длятся, Сивый узнал рюгу цену, и, чем быстрее все закончится, тем лучше. Еще немного, и все решит не умение, а случайность. Безрод намеренно подставился, замешкался, приготовился к боли. Рюг тут же переменил руку, бросил меч в левую и нанес резкий удар в подреберье. Сивый, не сходя с места, изогнулся вбок – меч оттнира просвистел над самыми ребрами и оставил после себя тонкий, длинный разрез, – распрямился, ударил сам. Едва встал ровно, перед глазами полыхнуло, скривился от боли и зажал рану ладонью. Рюга распорол от бедра до шеи. Оттнир сделал два неверных шага и в ручье крови рухнул наземь. Вряд ли выживет. Добивать Безрод не стал. Шатаясь, подошел к рубахе, морщась от боли, надел. Мокрая рубаха приятно легла прямо на полыхающую рану. Красиво получилось. Такого никто раньше не делал, – сам придумал. Был похожий прием, только там поединщик отгибался не вбок, а назад. Слава Ратнику, складываться вбок получается чуть не вдвое. Впрочем, уловку еще оттачивать и оттачивать. Не углядел оком – заплатил боком!
      Оттнир захрипел. Сивый вложил в его холодеющую руку меч и, не оглядываясь, вошел в реку. Когда рана скрылась под водой, хотел остаться в этом блаженстве навсегда. Выбрался на берег и, стараясь не шататься, побрел вперед. Со стен восторженно улюлюкали, что-то бросали вверх, шапки, наверное, но ничего этого Безрод не видел. Глядел под ноги, чтобы не споткнуться, и считал шаги. Сам не заметил, как дошел. Не успел оглянуться – встал на княжьем дворе. Его окружили дружинные и повели себя донельзя странно. Кто глаза прятал, кто норовил по плечу дружески хлопнуть, кто угрюмо кивал в знак одобрения. Не глядя по сторонам, Безрод побрел прямиком к себе в клеть, в темноту, в сон, в забытье. Даже словом ни с кем не обмолвился, будто нет никого вокруг. Да так и есть, двор заполнен, а людей нет, воды никто не подаст. Ну и ладно, не привыкать.
      Как долго пролежал – сказать некому. Едва упал на ложе, так и провалился в забытье, положив деревянный лик под больной бок. Поил свежей кровью. Когда поднялся, стало ощутимо лучше, даже озноба не было. А ведь ждал. Которые сутки пошли? Третьи?
      – Вторые. – Стюжень присел на колоду, знаком велел дружинным отойти от дверей, чтобы свет не застили. – И горазд же ты спать! Только-только солнышко встает. Рубаху снимай.
      Безрод покачал головой. Не сниму. Ни к чему.
      – Тогда, вставай. Иди в свет.
      Сивый встал и покачнулся. Сделал неверный шаг, второй, третий, встал в дверях. Оперся о створ. Всем тяжело дались эти сутки. Потрепали защитников. Кое-кого даже Безрод не увидел, не обращавший на дружинных особого внимания.
      Недавний поединщик вышел во двор. Раненые лежали в дружинной избе, откуда не стихая неслись проклятия, ругань и стоны, оттуда же вынесли умершего от ран воя. Безрод рухнул на завалинку возле дружинной избы, уронил голову на колени и уснул бы, гори все ярым огнем, если бы Стюжень за плечо не потрепал:
      – Князь ждет. Вставай.
      – Чего ему?
      – Сам скажет.
      – А полезут когда?
      – По-разному. Когда ночью, когда днем. Вот солнце встанет, и полезут.
      Стюжень протянул руку, Безрод отстранился. Слава богам, руки-ноги на месте. Сам встал. А что в глазах звезды забегали, эка невидаль! Не первый раз и не последний. Опять по ступеням на стену подниматься! Ворожец шел следом и чему-то улыбался. Стюжень тоже осунулся, но ему худоба – что камню зубило. С боков обтешет, сердцевину откроет. И стал верховный еще больше похож на валун. Здоров же седобородый!
      Князь на взводе ходил взад-вперед по стене, как прошлый раз. И был так же зол и яр. Кольчугу заменил. Старую пустили на кольца для латок.
      Безрод встал перед князем. Встал, хотя пуще неволи хотел сесть прямо наземь. Но сесть не предложили. Князь и дружинные воззрились на победителя, как на диво. Сивый усмехнулся. Сам говорил, что диво-поединщик, чего же таращится, будто впервые видит? Поди, не ожидал, что падет рюг. Отвада наконец заметил, что Безрод шатается, показал на бочонок у стены – дескать, садись. Сивый и глазом не повел, остался стоять, будто не увидел.
      – Здоров ли?
      – Издалека заходишь. Чего надо?
      Отвада закусил губу. Дерзит. Впрочем, и раньше дерзил, ничего не поменялось.
      – Знатно рюга уложил.
      – Сам не знатен, кладу знатно.
      – Еще раз пойдешь.
      – Полон город воев.
      – Тебя не жалко! – ухмыляясь, бросил князь.
      – Нет. Кончай здесь. – Безрод развернулся уходить.
      В спину догнал голос Перегужа:
      – Сынок, передых нам нужен. Хоть на денек.
      Сивый замер у самой лестницы. Медленно повернулся. Просит бывалый, посеченный воин, просит вместо своего князя, у которого злоба язык отняла. Просит не за себя – за тех бестолочей, что проливают кровь на городской стене и гибнут. Сивый помолчал и усмехнулся.
      – Только ради тебя и выйду, Перегуж. Только ради тебя. – Сказал и ушел.
      Пытались перевести в амбар к здоровым или в дружинную избу к раненым – не пошел. Упрямо затворился в своей темной клети и понемногу начал тягать из ножен меч, руки нарабатывать. И сам удивлялся. Дыхание должно быть сиплым, бок должен просто гореть, как после раскаленной кочерги, а на поверку выходило не так все плохо! Утром Безрод вставал на ноги и до одури махал мечом. Снова видел себя отроком, которому воевода наказал рубить воздух от рассвета до заката. Даже в беспамятстве руки должны рубить сами. Простое движение должно въесться в самую плоть.
      Иногда давал себе отдых, садился и вспоминал. Чем же пахло тогда в избе Волоконя, когда на мужскую половину вынесли новорожденного мальчишку? Молоком, хлебом, прелыми пеленками. Наверное, так и должен пахнуть дом. А еще дом должен пахнуть женщиной. И железом. Огнем, деревом и кашей. И в какой-то момент становилось не по себе. Страшно. Когда так собою бросаешься, что стоит однажды разбросаться близкими? Если на себя плевать, не станет ли однажды плевать на счастье, пахнущее молоком?
      На ночь клал под бок деревянный лик. И в свете лучей солнца, когда приносили поесть, всякий раз находил его в свежей крови. Пусть пьет. Пусть кровь дурную тянет.
      На третий день вышел из клети. Дружинных стало еще меньше, двор – еще захламленнее, живые – помятее, чернее, измученнее. Запертый в своей клети Безрод не видел ни одной схватки. Жизнь проходила мимо, да с собой не звала. Сивый не знал, кто из оттниров порубил воеводу Долгача, что сидит на бочонке и морщится под руками ворожца. Какой полуночный ухарь посек Трескоташу так, что пол-лица пришлось замотать льняной тряпкой, отчего шатается Перегуж? Нынешняя война – будто клетка для боевого пса. Выпустят подраться да обратно водворяют. И не оборвать эту цепь. Есть пока приносят. Значит, голода еще нет.
      Отвада стоял на стене и мрачно глядел вниз, на полуночников. Пришли с полуночи, вот и помереть бы им на полудне. Безрод шел к плесу и спиной чувствовал взгляды всего города, и среди всех один, достающий ножом до сердца. Княжий.
 
      – Его душа! Его меч! Быть бою!
      Даже полуночный ворожец смотрит с каким-то странным выражением в линялых глазах. С каким – поди загляни в его темную душу! Но насмешки во взгляде больше нет.
      Старый Урач крикнул свое:
      – Его душа! Его меч! Быть бою!
      Безрод вытянул меч острием вверх. Пусть Ратник молнией войдет в клинок и поразит нечестивца, если он нарушит данное слово.
      – Глядите с небес за поединком, могучий Тнир и храбрый Ульстунн! Да не увидят ваши глаза ничего, кроме удовольствия от битвы! Никто не попеняет тебе, громовержец Ратник, и тебе, Отец-солнце, за то, что ваш потомок нарушил клятву! Я все сказал!
      Сивый, не снимая рубахи, положил новый порез рядом со старым. Новой крови – новую дорогу. Когда выбросил пригоршню крови в небо, город взорвался криком радости, а с дуба снялся черный ворон.
      Теперешний противник Безрода, неулыбчивый крепыш с грустными, холодными глазами, из гойгов, отдал богам такие слова:
      – Метатель молний Воитель, и ты, светлый Отец-солнце, я честно одолею вашего сына в поединке, и пусть не будет в этом обиды! Могучий Тнир и ты, храбрый Ульстунн, вам я посвящу честно пролитую кровь!
      – Боян, ты не подаришь своим врагам песню? – Из стана полуночников прилетел могучий голос. Вблизи еще более сильный. Слушая такой голос каждое утро, вои должны исполняться тонкости души и крепости духа.
      – Меня не нужно упрашивать; Брюнсдюр-ангенн! Я и так сделаю это! Жди мою песню и в следующий раз! – Дерзость, и еще раз дерзость.
      Безрод ухмыльнулся. Тяжко в жизни дерзким и дурным.
      Брюнсдюр густо расхохотался со своего берега. Ушли ворожцы, ушли провожатые, Безрод и гойг остались на плесе одни. Сивый скинул рубаху, и гойг в изумлении попятился, будто увидел змею. А Безрод поднял руки с мечом в небо и запел:
 
Одно лишь помню – меч поймал,
врагов рядами окружен,
и без души на землю пал,
изрядно сталью посечен.
Сколь долго духом был забыт —
мне память ведать не велит,
а как вернулся дух гульной
и просветлел я головой —
со страху обмер, сам не свой!
Водитель воев, где же я?
Чье неживое волшебство
сюда забросило меня?
Где сонм поверженных врагов,
что не сжалел моих боков
в никчемной схватке роковой?
Ведь если я, как таковой,
в суме изметной седловой
везу лишь постных пирогов
для пары крепких едоков
да турий рог для пития,
одно выходит – баловство
был весь тот праздник бития,
где тьма сошлась на одного.:.
 
      Гойг начал стремительно. Меч взмывал и сверкающей молнией падал. Через раз оттнир менял направление удара, отворачивал клинок и бил по глазам. Та самая полуночная уловка, о которой предупреждал Отвада. Впрочем, Сивый и без того прекрасно знал коварный прием оттниров. Полуночник вел схватку весьма осмотрительно – вперед не лез, равновесие держал прочно, безрассудно за мечом не тянулся. Зато Безрода мотало под ударами крепко. Но он лишь улыбался. Гойг стал запаздывать. Ход его меча удлинился, между тем как меч Безрода ходил короче и быстрее. Сивый так раскачал крепыша-полуночника, что тот на три четверти опоздал с защитой. Безрод уже сек, а полуночник только опускал клинок, врубился мечом в шею, и наземь чуть не упали двое – гойг и его голова.
      Не криком – ревом изошло Сторожище. И Безрод ревел от того, что стонали потревоженные ребра. Боль навалилась только после боя. Сивый нахлобучил на голову рубаху, пролез в рукава, вошел в реку. Вылез, в кулаке отжал подол.
      Растопил удачливый поединщик толстый лед. В стенах города, сами не свои от радости и гордости, дружинные протягивали Безроду руки, пытались похлопать по плечам, вои постарше скупо кивали. Хмель победы унес неприязнь. Безрод рук не жал, похлопываний избежал, ни в чьи глаза не глядел. Молча прошел к своей клети, а подойдя, недоуменно остановился. У дверей стоял Стюжень и уходить не собирался. Стоял мертво, загородив собою вход и скрестив руки на груди.
      – Уйди.
      – Ты не вернешься в клеть.
      – Вернусь.
      – Твое место в дружинной избе.
      – Нет.
      – Ты встал на полуночника ради Тычка.
      Безрод нахмурился. Хотел что-то сказать, но промолчал.
      – Ты встал на полуночника ради Перегужа.
      Безрод сцепил зубы.
      – Сынок, не прошу встать на оттниров ради меня. Я только прошу уйти из темной.
      Вои подобрались ближе. Потрепанные, порубленные, но счастливые. Однако с лиц понемногу уходила радостная улыбка.
      – Я не дружинный князя. Не пойду в дружинную избу. И я по-прежнему приговорен.
      Безроду показалось, что ворожец под бородой и усами едва не смеялся. Губ не видать, глаза под брови спрятал, но хоть ты тресни – как будто смеется! А еще Сивый давно хотел спросить: «А ешь-то ты как? Моржачьи усы не мешают?» Стюжень только буркнул:
      – Оговорен ты, а не приговорен! – И ушел с дороги, прямой, будто ладейная сосна.
      Дружинные потоптались, почесали затылки да и разошлись кто куда. Отсыпаться и раны зализывать, пока время есть. Даром ли Сивый на плесе подставлялся?
      Безрод вошел в дубовую клеть и рухнул на ложе.

Глава 5
БРЮНСДЮР

      Три дня Безрод провел словно в тумане. С некоторых памятных пор дверь перестали запирать, и стражей возле нее больше не было. Нужда отпала. Сивый знай себе резал мечом воздух и отдыхал, резал – и отдыхал. Прижмет князя – опять на плес выгонит. А прижмет как пить дать. Сторожищу никуда не деться, и помощи ждать неоткуда. Раньше надо было думать, когда полуночники прибрежных князей по одному щелкали, как орехи. Все оказалось проще пареной репы – ума не хватило млечам и соловеям объединиться, гордыня поперек головы полезла. И где теперь млечи и соловеи? Под князем боянов. Те, что остались. От судьбы не уйдешь, она тебя перехитрит, а ты ее – нет. Брюнсдюру эти поединки забава. Хорошую песню послушать – и то ладно. А что лучших воев теряют – злее будут. На этой войне новые заматереют. Брюнсдюр свой умишко не на печи высидел. Уж всяко не глупее Отвады. Никак не следует врага делать глупее, чем он есть на самом деле. Как только посчитаешь себя умнее врага, собирайся на тот свет.
      А когда Отвада прислал за Безродом в третий раз, Сивый у самых ворот впал в озноб. Что-то не так станется этим утром. Безрод чувствовал себя так, словно зима вползла в нутро самыми лютыми холодами. Всего растрясло, будто в проруби искупался. Что-то случится. Безрод мельком взглянул на дружинных, измученных злыми набегами, посмотрел на верховного ворожца и усмехнулся. Так и есть. Стюжень отбросил ворожачий посох и ухватился за меч. Клинок у ворожца старый, очень старый. Истончился под правильным камнем, пообтесался, но даже теперь в палец шириной. Старику досталось – голова замотана, рукав порван и весь в крови. Глядит мрачно, но без исхода. Тяжело дается каждый день. А кому легко в эту мрачную пору? Безрод шел к реке и хребтом чуял – в третий раз не все пройдет гладко. Будет ли четвертый? Поглядывал на Урача, на дружинных – и знай себе мурлыкал под нос. В одном был уверен: песня получится такой, что оттниры рты разинут и закрыть забудут. И добро бы душа через рот к звездам вылетела да назад не вернулась.
      Невиданное дело! Неслыханное! Уходя с плеса, дружинные вполголоса пожелали удачи. Старый Урач просто схватил за волосы, притянул к себе и отечески поцеловал в лоб.
      Безрод поднял голову и оглядел вражий берег. Дожили, свой берег вражьим обозвали! Дадут боги, ненадолго. Среди прочих оттниров стоял воин в обычной поддоспешной рубахе из кожи и, скрестив руки на груди, глядел на плес. Сивый нутряным чутьем угадал в нем ангенна полуночников. Одно жаль – далековато стоит, лица не разглядеть.
      – Я помню, Брюнсдюр-ангенн, свое обещание. По нраву ли мои песни?
      – По нраву.
      – А ведь бью твоих и так и эдак.
      – Эдак – это как?
      – И мечом и голосом. Понимаешь, к чему клоню?
      Оттнир молчал. Только дурак не поймет, а князь полуночников далеко не дурак.
      – Да, боян, понимаю. Ты храбрый воин и песни играешь знатно.
      – Наверное, во всем твоем воинстве некому перепеть меня и перебить. Или обеднела полуночная сторона голосами? Осипла, шастая по морям? Или руки под веслами ослабели?
      Оттнир помедлил, улыбнулся и покачал головой. Не обеднела, не осипла, и руки под веслами не ослабели. Все случается на белом свете, может быть, и найдется достойный поединщик сивому бояну, но вот перепеть его точно некому. Во всем войске не найти такого голоса… Молодые хорохорятся, кровь играет, им кажется, что хорошо спеть – проще простого. Открой рот да набери побольше воздуху. Но крик и песня не одно и то же. Молодость на то и молодость, чтобы играючи браться за любое дело, но старые мореходы угрюмо отворачиваются. Сами были молоды, повидали, послушали. Ни гойгам, ни урсбюннам, ни рюгам не перепеть бояна. В кои-то веки встретил равного себе. Стало быть, нужно готовиться к худшему – в следующий раз выходить на плес придется самому. Слишком далеко все зашло. Еще неизвестно, какие песни сложат об этих поединках у реки. Не ровен час, получится так, что одного бояна всем войском воевали! Тяжела честь! И не просто одолей бояна на мечах, а перепой!
      – Как ты узнал, что я пою?
      – Мне раз человека услышать.
      – Быть по сему.
      – До встречи!
      Брюнсдюр только кивнул.
      Сивый оглядел поединщика… вернее, поединщиков, и поежился. Одно лицо, два человека. На плес вышли братья, которых, наверное, родная мать путала. Пошутили боги над доброй женой, в небесном зеркале отразили мальчишку, и стало их двое. Сивый знавал таких. Близнецы друг без друга никуда, оба по девкам, оба в сечу, а в битве таким равных не бывает. Один другого понимают с полуслова и бьются так, что у противника в глазах двоится. Вот, значит, отчего нутро вымерзло, вот почему хмурился Стюжень и улыбался князь!
      Безрод, усмехнулся, без лишних слов кивнул и воздел руки к небу, замкнув над головой полный круг. Засыпает Отец-солнце, спрятался в тучи, ровно в пуховые перины. Спит-спит, а проснется. От того, что услышит, как не проснуться?
 
Черный ворон, воронок, граешь надо мной,
Юность буйная прошла дальней стороной,
Бросив отчий уголок, пыли наглотался,
В чужедальней стороне весь поиздержался,
Полных сорок сороков истоптал сапог,
Исходил дружинным тысячи дорог,
Вражьей крови наземь слил – море-окиян,
По живому злым мечом трижды по три рван,
Затянулось, зажило, стану дальше жить,
Чтобы в битве страшной голову сложить,
Во широком поле прямо у реки
Грудью в грудь ударили ратные полки,
Бились, не щадились, мечный звон стоял,
И последним из дружины я на землю пал…
 
      Песня еще разлеталась по обеим сторонам, когда с дуба поднялся черный ворон и улетел в сторону оттниров. Брюнсдюр слушал стоя, широко расставив ноги и по обыкновению скрестив руки на груди. Безрод чувствовал тяжелый взгляд полуночного вождя, полный немого сдержанного восхищения. И даже солнце ласково проглянуло сквозь пелену мрачных, совсем уже зимних, облаков, и будто теплой рукой кто-то прошелся по голым плечам Безрода. Благодарило солнце, понравилось.
      И они пошли. Зашли с разных сторон, зато ударят наверняка одновременно. Дело только на замах шло, а Сивый уже знал, как поступить. Стало вдруг яснее ясного, что удумали близнецы. Безрод скорее молнии взвился в воздух и нырнул вперед. Двух ударов сразу не отразить, и насколько будешь быстр, настолько и жив. Ударили разом, один в грудь, другой в ноги. И не подпрыгнешь, и не присядешь, и всей-то жизни осталось – меж небом и землей, меж двумя мечами. Безрод распластался в воздухе, вытянулся в струну, и клинки близнецов просвистели сверху и снизу. Сняли клок волос. И ладно, что только волосы. Зато меч Безрода напился полуночной крови по самый дол. Оттнир дернулся, обмяк, и меч увлек хозяина за собой. На ногах раненый не удержался, упал на колени, а из распоротого бока захлестало, ровно из бочки с брагой, когда корчмарь выбивает пробку. Пробовал зажать – без толку. Моря не вычерпать решетом. Второй озверел, как медведь, зажаленный пчелами. Перед Безродом заблистало стальное кружево, только воздух засвистел. Но один на один – всяко полегче.
      Вдруг Сивый разорвал мечную вязь, отскочил на несколько шагов и замер. Вытянул руку с клинком, нацелил острие в лицо полуночнику и усмехнулся. Оттнир замер, тяжело дыша. Теперь будет один замах, один удар и одна смерть. Осиротевший близнец слышал про такое, где бойцы пытали друг друга терпением и неподвижностью. Иногда подолгу стояли.
      Полуночник не стал ждать долго. Знал, что хорош в плетении стальных кружев, надеялся на силу и быстроту. Безрод позволил оттниру сделать резких замах, а сам лишь подшагнул вперед. Непостижимо просто и оттого невероятно скоро, обошелся вообще без замаха. Косая глубокая рана располосовала шею полуночника. Сивый отряхнул клинок, подобрал рубаху, трижды рассеченную в священной клятве, надел и побрел в город. У самого берега повернулся и долго глядел в глаза Брюнсдюру. Ангенн полуночников коротко кивнул. Быть сече. Быть поединку мечей и голосов.
      Сивый не слышал криков горожан, если и были. В ушах стояли звон мечей и рев полуночников. На княжий двор Безрод ступил по-прежнему бирюк бирюком, ни на кого не глядел, ни с кем не говорил. Как и в прошлый раз, на приветствия не ответил, ручки никому не подал, но Стюжень… Старик выступил вперед, его широченный меч покоился на вытянутых руках, а на лезвии стояла чаша, полная меду. Почетная чаша. Безрод оторопел. Впрочем, даже тут Сивый остался верен себе – усмехнулся и отпрянул, будто увидел змею. Замотал головой и сделал назад еще один шаг. Почетную чашу принимает лучший дружинный, а тут не лучший и не дружинный.
      Рядом с верховным встал Перегуж. Воевода и Стюжень загадочно переглянулись. Безрод не знал, что делать. И принять нельзя, и отказать верховному тяжело. Старик совсем по-дедовски принял все близко к сердцу, а Перегуж и вовсе по-отцовски! Глядит так, будто снимет пояс да и оходит по заду, как несмышленыша беспортошного.
      – А вот попей, сынок. Устал, поди. – Стюжень говорит, а сам смеется, даром что ранен и лихо кругом. – Медок сам настоял, словом заговорил. Не князь – город просит.
      – Чужак я, – буркнул Безрод и. положив меч у ног, снял чашу.
      – Каков песняр, такова и честь! Ты вокруг оглянись, посмотри на людей! Глаза сияют, ровно звезды в небе! Послушай, что босота малолетняя на улицах поет!
      Безрод прислушался. И ничего не услышал. Но город велик, не враз и обойдешь. Может быть, и поют. Наверное, не врет Перегуж.
      Сивый припал к чаше. Вкусило горькой полынью, терпкой рябиной, клюквой и чем-то еще. Отменное питье! Последние капли Сивый метнул в воздух, и налетевший ветер унес их с собой, не дав упасть наземь. А Безрод зашатался, перед глазами все поплыло, завертелось. К нему кинулись Перегуж, Стюжень, но Сивый опередил всех. Будто скошенный сноп, рухнул в растоптанную грязь, в лужу воды и крови. Достал-таки второй близнец. Чаша крепкого меда Безрода и свалила.
      – В избу. Живо, – рявкнул Стюжень.
      Перегуж и кто-то из дружинных, подхватив беспамятное тело, мигом унесли. Вроде бы плакать надо. А ворожец улыбался.
 
      Рана оказалась неопасной. Меч ровно и аккуратно рассек бок над печенью. Стюжень костяной иглой, волчьим сухожилием деловито сшил разрез. Известно, от волчьего живучей становишься. Во время штопки к Безроду вернулось сознание, и от нечего делать Сивый считал бревна в стене. Одно неудобство – в голове хмель буянил, с глазами играл.