Хлопцам было не до сна. Они лежали плечом к плечу, думали, но переброситься между собой даже словцом не имели ни малейшей возможности Грушка лежал рядом. Теперь они уже не сомневались, что он к ним специально приставлен. На протяжении всей ночи он так, кажется, и не уснул. Стоило лишь кому-нибудь из хлопцев шевельнуться, как он сразу же, вздыхая, отрывал от земли голову. А когда Павлу понадобилось отойти по нужде, побрел за ним и Грушка. Одним словом, все складывалось не очень весело.
      Светила, будто ради великого праздника, ясная луна.
      И это было так некстати, когда все вокруг забито полицаями и всякой швалью, собранной сюда чуть ли не со всей области. Но и то правда, бежать было некуда и не к кому.
      На следующий день толклись в этом селе чуть ли не до одиннадцати часов утра. Все ждали какого-то приказа, никак не могли согласовать, как действовать дальше и кому кого слушать.
      Наконец, уже с наступлением жары, тронулись. Новобайрацкие, как и вчера, отдельно, своим собственным маршрутом, а терногородские с "добровольцами" вместе.
      Долго брели по ровным, как стол, полям, по стерне, по бурьянам, по целине. Степь лишь кое-где была разрезана неглубокими ложбинами и покрыта негустыми старыми лесополосами.
      После обеда вышли к широкой пустынной долине какой-то речки. Вдоль дороги, ближе к речке, расположилось небольшое сельцо. И тут полицаям повезло. В расселине глинистого обрыва возле села собака, которую выпросил у "добровольцев" и вел теперь на поводке толстый немец, к чему-то начала принюхиваться.
      К немцу подошел Митрофан, присмотрелся, нагнулся, поковырялся в отвалах свеженасыпанной глины и вытащил на свет... новенький парашют...
      Это была удача. Стало очевидно, что сюда сбросили, как они и предполагали, не одного парашютиста. Значит, парашютист должен быть тоже где-то поблизости...
      Облава задвигалась, забурлила. Поднялся шум и гам. Все в этом крохотном селе и вокруг него перерыли и перевернули вверх тормашками. На кого-то кричали, кому-то угрожали, кого-то до крови избили, кого-то даже арестовали. Рыскали несколько часов, чуть ли не до вечера. И хотя никого и ничего больше так и не нашли, все же ясно было, что селу этому еще придется хлебнуть горя.
      Петро с Павлом, плотно стиснув зубы, под надзором Терентия Грушки тоже участвовали в обыске крайней от дороги хаты, которая стояла на отшибе, поодаль от улицы. Жили в этой хате сухощавая, статная и высокая старуха и болезненный, кривой на один глаз хлопец, вероятно, их ровесник. Старуха, пока полицаи переворачивали все в доме и во дворе, не обращала на них никакого внимания, хлопотала то в огороде, то возле летней кухни за хлевом. Хлопец сидел на пеньке возле хаты и молча следил за всем происходящим своим единственным, неестественно напряженным большим глазом.
      В хате, в хлеву, на неогороженном дворе было пусто, хоть шаром покати. Только Грушка, оказавшийся удивительно старательным сыщиком и обладавший нюхом поистине собачьим, нашел, к чему придраться. Отыскал, вишь, чьи-то следы на грядке конопли. Кто-то вроде бы тут ходил недавно или даже лежал.
      - Ага! Так вот где вы парашютиста прятали! - обрадовался Грушка.
      А хлопец невозмутимо глянул на него и криво улыбнулся.
      - Немец здесь убитый лежал... А свои брали его в машину. Вот и вытоптали... Гришка Распутин, полицай наш, все знает...
      Закончив с обыском, какое-то время отдыхали на травке. Напились воды, закурили. Угостили куревом и одноглазого. Павло Галка спросил:
      - А как называется эта речушка?
      - А ты что, привезенный? - вопросом на вопрос ответил одноглазый.
      - Выходит, привезенный...
      - Ну тогда Кагарлык!
      - Чудное какое-то название. А село?
      - Что село?
      - Село как называется?
      - Жабово. А что?
      - Фюйть!.. - не удержавшись, свистнул от удивления Павло. И сразу же спохватился. - Ничего особенного. Просто так спрашиваю...
      И чуть позже, уже готовясь в дорогу, улучил минутку, чтобы сказать Петру:
      - Ну? Что ты скажешь, а? Жабово!..
      - Сами себе и напророчили, выходит, - нахмурился Петро.
      - Да... Теперь действительно смотри, чтобы нам самим жаба прикурить не дала.
      - Давай-давай! Стройся! - скрипел, спускаясь вниз к речушке, "пан Митрофан".
      С наступлением вечера облаву прекратили. Оставив в Жабове засаду, кое-как выстроились на дороге возле мостика и тронулись уже колонной.
      Впереди степенно и неторопливо шагал толстый немец в коричневом мундире. В хвосте, в последней четверке, Петро с Павлом. Шли они в середине. По краям с одной стороны Грушка топорщил тараканьи усы, с другой косился носатый верзила в черном пиджаке с парабеллумом на поясе и винтовкой на правом плече. Замыкая колонну, шел в сторонке, по обочине, сам "пан Митрофан".
      Таким образом, о побеге не могло быть и речи. Вокруг голая степь. Слева стерня, справа редкая низенькая кукуруза. Солнце, скрывая:ь за горизонтом, плавит на золото белые легкие тучки. Пахнет чабрецом, пылью, сухой свежей соломой.
      Петро, понуро свесив голову - черный чуб падает прямо на глаза, неторопливо передвигает ноги вслед за передним полицаем, устало думает свою невеселую думу: "Вот и еще один день позади... Заканчивается еще один золотой вечер. Если бы знать наперед, сколько их еще осталось нам? Неужели так и не удастся выкрутиться? Не может этого быть! Просто не может быть! Знать бы только, где же это рассыпались и блуждают сейчас наши. Или, быть может, они уже все вместе, и только мы так вот по-глупому влипли?.."
      Шагает рядом с Петром непривычно молчаливый Павле, думает о чем-то своем.
      "Неужто и в самом деле занесло нас на "Белое пятно"? Неужто это и есть то самое Жабово, которым мы еще недавно там, в засекреченной штабной комнате, возле карты пугали Настю? Макухи мы, выходит, и есть, ежели так! Просто не хочется верить! И с этими харями тоже, можно сказать, влипли... Связались, а теперь никак не развяжемся. Хорошо, что хоть ночь впереди. Может, что-нибудь сможем придумать... Казак не без счастья, девка не без доли!"
      Дорога по огромному пологому степному косогору поднимается все вверх и вверх. Наконец выровнялась, вымахнула на перевал и еле заметно, плавно начала снова спуcкаться вниз, скрываясь где-то далеко-далеко в размытой синей дали. А ближе, примерно в двух-трех километрах, показалось большое село. Раскинулось по долине, рассыпалось соломенными крышами, полосками огородов и темными купами вишенника. Дым поднимается над трубами, возвышаются на пригорках пирамидальные тополя. Охватывая полсела, стальным серпом сверкает речка.
      - Это что? - спрашивает у полицая Павло.
      Но Грушка совсем уже обнаглел.
      - А вот придем, там тебе и скажут, - бросает он с нескрытой угрозой в голосе. Или это Петру мерещится?
      Ведь вот сразу же и вроде бы даже охотно ответил Павлу верзила в черном пиджаке.
      - Да чего там! - словно возразил он Грушке. - Новые Байраки! Чего же...
      "Нет, мы действительно-таки сунулись не туда, куда следует!" - с горечью, теперь уже без прежних сомнений заключают оба "святые".
      Сразу же возле крайней хаты степной грейдер переходит в мостовую. Выбоистую, запущенную и неровную.
      Добрая сотня ног поднимает оглушительный грохот. Идти становится все труднее. Задние, пытаясь взять ногу за передними, подскакивают на ходу, топчутся, сбивая
      соседей. Колонна втягивается в русло широкой улицы, обсаженной вдоль оград кустами желтой акации.
      Впереди, в голове колонны, размахивая палкой, что-то кричит толстый немец. Не только хлопцы, но даже и полицаи не могут взять в толк, чего он хочет. Один лишь Митрофан, хотя и был дальше всех от немца, сразу же разгадал.
      - Песню! Песню, туда вас растуда! - скрипит он немазаным колесом.
      И сразу же где-то рядом с Петром раздается тоненький-тоненький, по-девичьи писклявый дискант; Соловей, соловей, пташечка...
      Петро удивленно скосил глаза. Да, как это ни странно, но, вытянув жилистую шею и вытаращив глаза, запевает именно Терентий Грушка. И десятки голосов нестройно, зато громко поддерживают его:
      К-канареечка жалобно поет!
      И парашютисты, словно только и ожидая этого, пропустив лишь первые два такта, сразу, подчеркивая тем самым, что они ничего не замечают, ничего не боятся и вообще здесь в доску свои, подхватывают смело, перекрывая даже густой басище носатого верзилы в черном пиджаке:
      ...И ать и два, горе не беда!
      Канаре-ечка жалобно поет!
      С этой "Канареечкой" они прошли почти все село. В центре, неподалеку от речки, завели их в большое, на два крыла, помещение школы. В конце длинного, тускло освещенного коридора с ободранными, исписанными всякой гадостью стенами и затоптанным полом были расположены вдоль стены деревянные, наспех сколоченные козлы для винтовок. Митрофан приказал сложить оружие. Хочешь не хочешь, пришлось расставаться хлопцам с автоматами.
      "Вот тебе и "Канареечка", чтоб она сдохла", - подумал Петро, цепляя ремень автомата на гвоздь.
      "Ничего... как говорят, еще не вечер и еще будет видно, кому придется жалобно запеть", - подумал и Павло, притрагиваясь рукой к "лимонке" в кармане.
      Однако, как только они вместе с несколькими полицаями вошли в небольшую классную комнату с голыми стенами и рыжими, набитыми соломой мешками на полу, в дверях появился Митрофан.
      - Обыскать! - приказал резко, доставая парабеллум.
      И не успели хлопцы даже сообразить, к кому относится это "обыскать", как уже руки им быстро и привычно заломили назад. Тут, в четырех стенах, в центре села, полицаи действовали смело, не то что в степи. К тому же они, вероятно, заранее обо всем договорились.
      - Да вы с ума спятили! - с показным удивлением крикнул Павло. А Петро лишь пожал плечами и от досады сплюнул.
      Четыре "лимонки", два немецких пистолета и какието старые перочинные ножики, конечно, ни о чем еще не свидетельствовали. А больше ничего у них не нашли.
      Когда хлопцам, наконец, приказали сесть в углу, в комнате было уже совсем темно. Кто-то зажег и поставил на подоконник керосиновую лампу.
      - Грушка! - приказал Митрофан, все еще держа пистолет в руке. - Смотри за ними в оба. Не отходи ни на шаг! Знаю я таких субчиков!.. - Рука у него заметно дрожала, и он долго не мог попасть пистолетом в кобуру. Наконец вложил, застегнул. - Пока я позвоню пану Коропу или пану Макогону, смотрите здесь, ежели что...
      сами знаете...
      - Слушаюсь, пан Митрофан! - выпятил грудь и грозно оттопырил усы Терентий Грушка. Он сразу же встал у окна с винтовкой наизготовку. Остальные полицаи разлеглись на мешках, отгородив хлопцев от дверей.
      - Я в-вас-с выведу на чистую воду! Видал и не таких! - еще раз на всякий случай пригрозил Митрофан, круто повернулся на месте, показав перехваченную новыми ремнями спину, энергично шагнул к порогу и...
      вдруг отпрянул, попятился назад.
      Дверь перед его носом разом широко и резко открылась, и в проеме появился высокий, грузноватый, но энергичный человк.
      - Пан Митрофан? - спросил, видимо не сразу привыкнув к полутьме. И тотчас же, узнав: - Здоров!
      - Здравствуйте, пане... - вытянулся Митрофан. Он назвал при этом фамилию, но хлопцы ее не расслышали.
      Человек шагнул от порога и пожал Митрофану руку.
      Был он в синих галифе и кителе. Лицо в тени, под козырьком фуражки. Голос грудной, басовитый. И вел он себя здесь уверенно, привычно, по-хозяйски. Видно было сразу, что полицаи не только хорошо знают его, но бо-"
      ятся и безоговорочно подчиняются каждому его слову.
      - У тебя тут какие-то чужие приблудились, - уверенно сказал новый, будто давно уже зная обо всей этой истории с хлопцами.
      - Да, собственно, да, - явно удивился, но еще больше встревожился Митрофан.
      - Где они?
      - Здесь... Уже вот здесь! - Не зная, угодит или не угодит этим начальству, он добавил: - Вот они... Мы их малость уже разоружили.
      - Молодцы! - похвалил мужчина и, переступая прямо через полицаев, которые не успели вскочить с мешков, направился к хлопцам. - Встать! приказал негромко, ровным, но властным голосом.
      Ребята поднялись.
      - Кто такие будете?
      - Полицаи, - за обоих ответил Павло, твердо глядя этому человеку в переносицу.
      - Допустим на минутку... А откуда?
      - Ну, из Скального же! Мы ведь говорили! - как с моста в воду, бросился в разговор Петро. - Сколько же можно талдычить!
      - Из Скального? - нагнулся чуть ли не к самым их лицам мужчина, и в голосе его послышалась скрытая угроза. - И вы в этом уверены? Очень, очень хорошо...
      Вот именно вас, голубчики, мне и не хватает... Пан Митрофан, там у меня бричка возле ворот. Вывести! Я как раз собирался погостить в Скальном, а тут и попутчики случились...
      Петро втянул голову в плечи и закусил губу. А Павло заметно побледнел...
      Когда их уже подталкивали, дергая за одежду, к двери, Митрофан как-то обмяк и облегченно-радостно сказал:
      - Ну вот... я так и думал... Не иначе, думаю, как парашютисты.
      А Терентий Грушка громко, с глуповато горделивой глубокомысленностью добавил:
      - Яснее ведь ясного. Сразу же было видно.
      Их повели по тускло освещенному коридору. Полицаи, бродившие там, торопливо, испуганно уступали хлопцам дорогу, прижимаясь к стенам. А потом долго смотрели вслед с нескрываемым испугом и удивлением.
      И в мертвой тишине как-то болезненно отдавались эхом шаги и раскатывался басовитый грудной голос того, в галифе:
      - Пан Митрофан! Все, что у них отобрали, тоже отправить со мной.
      На дворе была уже ночь. Синяя-синяя августовская ночь. В небе, казалось Петру, как-то особенно мерцали синевато-зеленым пламенем звезды. В воздухе густо пахло укропом и неуловимо-тонко яблоками. Где-то впереди квакали лягушки. И, кажется, всходила или только лишь готовилась всходить луна... И... елки зеленые! Какие все они - и краски, и звуки, и запахи земные были в эту минуту милые сердцу, до боли родные и... недосягаемо далекие! Нет, не верится, не хочется верить, чтобы все это он видел, слышал и ощущал в последний раз!
      В центре школьного двора, неясно темная, стояла бричка, запряженная парой серых высоких коней. Вожжи держал, сидя на козлах, ездовой с автоматом на шее и брылем на голове.
      Их оружие этот, в галифе, приказал положить в передок, в ноги ездовому. Хлопцев со связанными назад руками усадили на заднее сиденье, спинами к лошадям.
      Неизвестный расположился рядом с ездовым, но лицом к хлопцам. Усевшись поудобнее, широко расставив ноги, достал из глубоких карманов галифе по пистолету, ткнул этими пистолетами хлопцев в спины, будто примеряясь, и сказал:
      - Вот теперь уже можно и трогаться.
      - А помощь не понадобится? - заглядывая снизу в лицо незнакомцу, спросил Митрофан.
      - Не понадобится, - как-то насмешливо кинул тот. - Дело, можно сказать, привычное. Да и недалеко здесь...
      Сначала к пану Бухману в жандармерию заглянем...
      Тронулись!
      Однако произошла задержка.
      - Стой! - вдруг неожиданно вскрикнул Павло. - А документы?
      - Какие такие документы?! - искренне возмутился тот, в галифе, и ткнул Павла пистолетом в затылок. - Не шевелись, понял? У меня, ежели что, разговор короткий...
      - Да наши же документы! - будто не услышав этого предостережения, продолжал Павло. - Они у него, у этого папа Митрофана!
      - А, верно, - охотно подтвердил Митрофан. - Совсем выпало из головы... Дырявая голова, прости господи.
      Он достал отобранные еще вчера у хлопцев удостоверения и аккуратненько уложил их сам в левый карман кителя неизвестного, поскольку руки у того были заняты пистолетами.
      Наконец тронулись. Кони рывком вынесли бричку на улицу, колеса загрохотали по мостовой.
      - Счастливо!.. - с явным опозданием крикнул вслед Митрофан.
      Его пожелание утонуло в грохоте колес.
      КАПИТАН САПОЖНИКОВ
      ...Новобайрацкий староста Макогон был на особом счету не только у районного коменданта, с которым работал и дружил, но и у самого шефа жандармского поста герра Бухмана. В полиции же от начальника Коропа, его заместителя Митрофана и до самого последнего полицая Макогона боялись, прислушивались к каждому его слову и выполняли каждый его приказ. Хотя про себя, иногда, как говорится, плакались "в подушку". Потому что пан староста не брезговал перед герром жандармом приписывать себе многие из их полицейских заслуг...
      Потому-то и не удивительно, что печальная весть о двух советских парашютистах, задержанных и выданных немецким жандармам старостой Макогоном, распространилась уже на следующий день. Сначала в Новых Байраках, а потом и дальше, из села в село, видоизменяясь н обрастая новыми подробностями.
      И хотя позднее говорили и другое, будто эти "парашютисты" были просто беглыми полицаями, проверить этого, конечно, никто не мог. Мысль о такой проверке не приходила в голову даже самому Митрофану. С него достаточно было и того, что Макогон однажды между прочим обронил при нем: на очной ставке все выяснилось, и эти полицаи остались в Скальном. Но никто, конечно, этого объяснения не слыхал и проверить не мог. И слух о парашютистах расходился все шире и шире...
      Правда, произошло это уже потом, позднее...
      Покамест же серые кони вынеслись со школьного двора на мостовую, и мы поехали вдоль темной широкой улицы вниз, к центру села.
      - Сворачивай влево! - приказал Макогон.
      Я с большим трудом сдерживал сытых, разгоряченных лошадей, сворачивая в темный узенький переулок.
      Грохот стих, мостовая осталась позади. Позванивали мелодично лишь втулки колес да глухо молотили копытами пыльную дорогу серые. По сторонам белели хаты"
      возвышались черные ажурные кроны акаций.
      - Влево! - приказывает Макогон.
      Параллельно мостовой пролегала широкая, с накатанной колеей улица. Однако и по ней едем недолго.
      - Круто направо!
      Такая же широкая немощеная улица. Белые стены и темные окна хат. Кусты. Дорога идет на подъем. Сытые кони легко мчат тяжелую бричку. В свете низкой луны стелется за нами вдоль улицы призрачный хвост пыли.
      Кое-где во дворах еще хлопочут люди. Срываются иногда голоса, звякает ведерная ручка, стукают двери. Появление этой подводы на улице, вероятно, ни у кого не вызывает удивления. И потому, что еще не так поздно, и потому, что серые лошади Макогона здесь всем хорошо известны. Тут не то что присматриваться да интересоваться, тут старайся лучше, чтобы сам, не дай бог, на глаза не попался...
      - Влево! Круто влево! - командует Макогон в конце улицы, уже возле крайней хаты.
      Узенькая полевая межа. Справа степь, слева ров, заросший дерезой, и за рвом огороды, сады...
      - Влево, влево!
      Возвращаемся, кажется, назад, в центр? Похоже, но, кажется, и не совсем... Улица обыкновенная, подобная тем, которые уже проехали. Только теперь она полого сбегает вниз, пересекая еще какие-то улочки и переулки.
      За одним из этих переулков, кажется, уже за последним, дорога круто срывается вниз.
      - Придерживай, придерживай! Там очень крутой спуск! - кричит сзади Макогон.
      Туго натягиваю вожжи. Кони, приседая на задние ноги, чуть не обрывают шлеи.
      Хаты остались где-то позади, отошли в сторону. Слева и справа за валами заросших густой дерезой рвов огороды и сады. Навстречу снизу в лицо туго бьет прохладой. Из сумерек выныривают высокие вербы. Овраг. Левады. Плес. Деревянный мостик через речушку, и за ним слева журавль над срубом колодца.
      Макогон, забрав у меня вожжи, направляет коней прямо к длинному корыту, приказывает:
      - Не мешкать! Скорее в левады и домой!
      Он прыгает с телеги, подходит к корыту и разнуздывает коней.
      Осматриваюсь по сторонам. Узнаю улицу, которую пересекал позапрошлой ночью с парнишкой, лица которого даже не запомнил.
      Скрипит журавль, звякает цепь. Макогон выливает в корыто ведро за ведром. Кони, пофыркивая от удовольствия, пьют холодную воду.
      Хлопцы какое-то мгновение сидят, потрясенные и тихие, как цыплята, не понимая, где они, что с ними происходит, что будет дальше и для чего им развязывают руки.
      - Скорее! - приказываю уже я и сую им в только что развязанные руки автоматы. - Все, все забирайте!
      Вот здесь, в передке. И за мной...
      Они не переспрашивают, не выясняют. Однако не задерживаются.
      Перепрыгивая неглубокий окоп, бегу вьющейся в зарослях лозняка и бурьяна тропинкой.
      Ребята удивительно спокойно и расторопно следуют за мной.
      Отбежав сотню-другую шагов, останавливаюсь на полянке. Они с разгону наскакивают на меня и, еле удержавшись на ногах, замирают.
      Поворачиваюсь к ним лицом и снимаю с головы брыль. Блестящие вытаращенные глаза. Бледные в лунном освещении лица.
      - О-о-о-о! - наконец выдавливает Петро Гаркуша.
      - Т-так, это же вы... товарищ капитан! - то ли с упреком, то ли с восторгом восклицает и Павло Галка.
      Пока добираемся по уже знакомой мне тропинке к риге Макогона, хозяин, оказывается, уже ждет нас дома.
      Когда я, спрятав ребят в риге за снопами, выхожу во двор, серые уже стоят головами к бричке, распряженные.
      Макогон вышел мне навстречу со стороны амбара, из густой тени. Вошли в хату, закрылись на кухне...
      Внешне Макогон казался совсем спокойным. Сел рядом на топчан, положил фуражку, достал сигарету, прикурил от лампы.
      - Ну, вот... - сказал, выпуская дым через ноздри. - Можно сказать, с креста сняли твоих "святых"... А хлопцы у тебя, оказывается, бравые, не пищат... Молодцы, одним словом! Только забирай ты их, ради господа бога, и уматывайтесь от меня как можно скорее! А то свяжешься с вами, сам головы на плечах не удержишь. - Он утомленно улыбнулся, жадно затянулся сигаретой. - Они, бедняги, конечно, ничего не поняли... Так условимся, что им и знать ничего не следует. Ведь это ни к чему... Одним словом, обо мне ни звука...
      В три затяжки выкурив всю сигарету, он поднялся на ноги, бросил окурок в ведерко под шестком, зачем-то прислушался, как там зашипело,
      - Ну что ж, капитан... Сейчас я все-таки поеду в жандармерию. Думаю, так будет лучше. А вас моя Парася тем временем проведет к Цимбалу. Он, Цимбал, все эти хитроумные подпольные штучки знает. Ему и карты в руки. И устроит и связь поможет наладить. Меня же вы не знали, не видели и вспоминать не должны. Меня для вас не существует. - Минутку помолчал, задумался, даже глаза закрыл. - Ну что ж, желаю тебе удачи, капитан! Как говорится, будь здоров и не поминай лихом...
      Кто его знает... Не скоро, вероятно, не скоро, а быть может, когда-нибудь еще и встретимся. Сейчас я тебя выручил. В другой раз ты меня выручишь...
      Горло мне что-то подозрительно стиснуло. Я крепкокрепко сжал его большую, тяжелую, с твердыми узловатыми пальцами ладонь.
      - Спасибо, товарищ Макогон. За все спасибо.
      - Бога благодари, - вероятно, чуждый всяким сантиментам, пошутил Макогон.
      Известными лишь ей глухими тропинками жена Макогона вывела нас из села. Она, видимо уже привыкшая к ночной тревожной жизни, часа три водила нас по степным глухим ярам и лесополосам. И только под утро вывела в Балабановку к Цимбалу.
      Пожилой, сухощавый сапожник встретил нас в вишневом саду в конце огорода. Поздоровался буднично и просто, как будто случайно встретился с близкими соседями после недолгой разлуки. Пожал каждому руку, сказал неторопливо:
      - Так вот вы какие! Шуму, можно сказать, на целую область. А сами, оказывается, совсем молоденькие. Ну, что же... Молодцы, хлопцы, молодцы!
      Потом отпустил жену Макогона и, взглянув на Петра и Павла, которые устало пригорюнились на валу заросшего пыреем рва, сокрушенно покачал головой.
      - Натомились, молодцы? А отдыхать, к сожалению, некогда... Уж как-нибудь потом отдохнем. До утра нужно успеть на место. А до "Раздолья" как-никак пятнадцать километров...
      В поле за лесополосой нас ждала телега с ездовым в синем мундире полицая и с винтовкой через плечо. Попрощались с Цимбалом и тронулись по предрассветной степи.
      Хлопцы мои совсем обмякли и, сидя в задке телеги, клевали носами. Молодой полицаи неторопливо помахивал кнутиком, еле слышно наревая себе под нос какую-то песенку и не проявляя к нам, по крайней мере внешне, никакого интереса. Черта, между прочим, присущая, кажется, всем, кого я встречал здесь за эти три дня. Два года стращной оккупации и кровавой неравной борьбы наложили здесь на всех свою печать и приучили к осторожности и сдержанности.
      "Раздолье"! Это было настоящее раздолье - неожиданный, обсаженный с трех сторон тополями, а с четвертой старыми вербами зеленый оазис в бескрайней степи.
      Поистине райский уголок! И старый Цимбал, - как я узнал об этом впоследствии, секретарь подпольного райкома, - был словно последним пропускным пунктом, пересыльным комендантом или святым Петром на пути в этот рай.
      Подъезжали мы к нему, не таясь.
      Взошло солнце. Степь звенела, стрекотала, разливалась птичьим щебетом, сияла каплями росы. Она была такой привольной и безбрежной, что глаз человеческий не мог различить, где в далеком синевато-малиновом мареве небо сливается с землей.
      И в самом центре этого простора - буйно зеленый лесистый массив, изумрудный прямоугольник в обрамлении высоких тополей. Несколько десятков гектаров сада, темные крыши каких-то зданий; внизу, в долине между вербами и осокорями, в камышах, лозняке, кувшинках исходит легким паром пруд.
      Дорога ведет на узенькую и невысокую гать. С нее в липовую аллею. Липы - старые, с узловатыми, оплывшими стволами - смыкают густые кроны прямо над нашими головами. А за черными стволами, сколько видно, сады. Яблони, груши, сливы, черешня. А под гору - за липовой аллеей - малинник, смородина, крыжовник, барбарис. И между кустами пасека. Десятки пчелиных хорошо ухоженных ульев. Воздух над всем садом звенит, полнится пчелиным гулом, пахнет медом, яблоками и горьковатым вербовым дымком.
      А на большом подворье, обрамленном длинными строениями, заросшем травой, перед окнами большого, на два крыльца, приземистого дома встречает и приветствует нас милый дедусь-пасечник... Ну, дедусь не дедусь, однако человек пожилой. Приветливое округлое лицо, ясные зеленовато-серые глаза, светло-русая лопаткой бородка.
      На нем старый чистый парусиновый костюм, летние парусиновые туфли. На голове сетка от пчел, в руке забитая сотами рамка.
      - С благополучным прибытием! - приветливо улыбается дедусь. Здравствуйте. - И добавляет, протягивая руку для приветствия: - Меня зовут Виталий Витальевич.
      Удивленный и растерянный, невольно осматриваюсь я вокруг.
      За пасекой на грядках с помидорами трое девчат.
      "Наш" полицай на подворье распрягает коней. А поодаль, возле хлева, еще один полицай - высокий, русый, без шапки - прогуливает золотисто-гнедого сытого коня.
      Мои "святые", передремав в дороге, удивленно протирают глаза и недоуменно смотрят вокруг: в действительности ли все это происходит или мерещится?
      Дедушка-пасечник Виталий Витальевич, вероятно по
      нимая наше состояние, мягко и успокаивающе улыбается:
      - Не беспокойтесь и не обращайте внимания... Сегодня тут у нас только свои...
      Через каких-нибудь полчаса, хорошо позавтракав, Петро с Павлом укладываются спать в пустом хлеву на ворохе свежего сена. А мы с Виталием Витальевичем садимся на деревянную скамью под дуплистой липой и закуриваем.
      - Вы даже и представить себе не можете, какое это счастье для меня и для всех нас! Подумать только, встретиться с людьми оттуда! - с ноткой грусти говорит Виталий Витальевич. - Это же только подумать - два года!
      Он умолкает, и я замечаю, как меняется его лицо. Минуту назад мягкое и приветливое, оно становится вдруг суровым и замкнутым. Над переносицей прорезается глубокая вертикальная морщина, губы плотно сжимаются.
      Под глазами у него резко обозначаются тяжелые мешки, а в глазах вспыхивают колючие огоньки...
      - Вам, вероятно, это показалось странным? - с горечью спрашивает он и рассказывает после этого сдержанно, скупо, приглушенным голосом.
      "Раздолье" - бывшее опытное хозяйство К-ского сельскохозяйственного института. Главным образом - акклиматизационная станция. А уже возле нее и все хозяйство практического вспомогательного характера...
      Он - Виталий Витальевич - преподаватель института и заведующий опытной станцией. В сорок первом, в июле, его пригласили в райком партии, предложили остаться в подполье, поселиться в этом хозяйстве и ждать связей и указаний.
      Он и остался.
      После того как одна за другой провалились в первые же месяцы несколько подпольных групп и погибла чуть ли не вся оставленная руководящая верхушка района, он понял, что никаких связей и никаких указаний не дождется. А сидеть сложа руки не имеет права, совесть ему не позволяет. Начал действовать сам. Начал с малого.
      Разыскал и устроил на работу двух бывших студентовкомсомольцев. Сначала, конечно, действовали как и большинство в их условиях в то время. С горем пополам смонтировали приемник, записывали сводки Совинформбюро, писали листовки от руки. А потом попала к ним печатная листовка "Молнии"... Через хлопцев ниточки потянулись в соседние районы. Наконец нащупал их и сам товарищ Цимбал. (Фамилия, разумеется, не настоящая, подпольная.) А уж от него и до областного центра дошли. А там, конечно, поняли: хозяйство - просто идеальное место в смысле конспирации. На редкость удобно для такого, пускай и небольшого, подпольного центра.
      Сейчас хозяйство в образцовом порядке. Фрукты, пасека, овощи. Все здесь под персональной опекой самого гебитскомиссара. Он оказался даже каким-то специалистом по сельскому хозяйству. Хозяйство это имеет подобие охранной грамоты, этакое табу для всех. Имеет также и постоянную охрану - пятерых полицаев. Все пятеро- бывшие студенты Виталия Витальевича. Чувствуют себя хлопцы, конечно, неловко, стыдятся, все это болезненно переживают, но... положение сложное, враг жестокий, коварный, и бороться с ним в белых перчатках трудновато... Виталий Витальевич - заведующий хозяйством.