23

Подводная лодка стоит в кратере бывшего вулкана, превращённом морем в круглую бухту. Волны врываются в неё сквозь узкий извилистый проход-щель в толще скал. Мифический Бэк-Кап. спрятанный в давно прошедших временах.

В кратере относительно тихо. На корабле мёртвый покой. Кое-где на ослепительно белом корпусе потёки ржавчины. Скоро предстоит отстой в сухом доке, где рабы спиртного будут сдирать ржу до блеска металла, грунтовать по новой и красить, красить, красить… От ядовитой эмали у них разъест руки и лёгкие, и они начнут отхаркиваться кровью. Это и есть Великая Вечность Мучений.

Вдруг у самого корабля медленно всплывает гигантская кубическая глыба льда. За ней ещё несколько. В них, как мураши в янтарь, впаяны бритоголовые матросы с ярким пятном татуировки па черепе. Лица их искажены застывшим покорным страхом. Всмотревшись, художник понимает: многие ещё живы. Вдалеке алчно всплёскивают хищные многоплавниковые рыбы.

До слуха художника доносится монотонное шарканье. Молоденький матрос с испитым старческим лицом стачивает надфилем бок громадного камня — пальца-останца.

— Ты что, с ума сошёл? — спрашивает Ланой, понимая: с ума сошёл он сам. Ему вновь снится сегодня нехороший сон. Но ни звука в ответ, спина работающего горбится в ожидании удара. На камне едва заметная белесая полоска.

— Я же тебя в рыбпорту ждал, — с укоризной произносит знакомый голос за спиной. — Зря не пришёл, сейчас бы рядышком с ними плавал.

Обернувшись, Леонид видит боцмана Глюма. Выглядит «дракоша» совсем неважно, без былого форса, лишь калоши сверкают по-прежнему. Глюм, доверительно взяв художника под руку, не спеша прогуливается с ним по холодному берегу, от прибоя до останца, поглядывая на ледяные глыбы.

— Шефу очень понравилась твоя идея с портретом. Вот, пока жив, знакомься с художественным фоном, набирайся впечатлений… Готовься морально!

Ланой переводит взгляд на кубы белого льда, что покачиваются и прозрачной стылой воде. Глюм хохочет весело, добродушно, совсем как добрый знакомый. Он так ценит юмор и шутку, этот милый висельник Глюм.

Все происходящее похоже на сверхреальный сон-кошмар. Лютый ветер, пронизывающий тело, пятна зеленоватого, сумеречного снега под ногами да ломкий, заледеневший лишайник…

— Это тебе не «Моя жена — стерва» рисовать! — ухмыляется Глюм. — Мсье — самый великий авангардист мира. Помню, мы с ним давали уроки самому Дали! Слышал про такого тронутого, мазилка? За такой вот кубик музей «Метрополитен» никакого чека не пожалеет! Но мы люди скромные, ни за славой, ни за деньгами не гонимся… Вот погоди, призовут твоих дружков к порядку. Пару золотых электродов в мозг, чтоб не в свои дела не совались, а на черепушку коробочку единого управления с антенной и… Будет твой дружок ходить, кланяться, улыбаться по команде, а я — кнопочками щёлкать. Джагин-джогин-глюк! Даждь нам джагин-джогин-глюк! Были, есть, будут рабы и господа, господа и рабы… Или с помощью Единой Сомы, или просто — нейроконтроллеры в кору головного мозга. И будет выведен новый генотип рабов — здоровых, бестолковых и послушных… Ясно, шер ами?

«Швирк, дзвирк, швирк», — доносится от камня.

— Шанхарр, тарс им манеханем! Койсрасс! — свирепо рычит Глюм, затем вновь обращается к художнику: — Я тут маленько отвлёкся, так сказать, экскурс в высокие эмпиреи! Впрочем, время у нас ещё есть, вернёмся к нашим баранам. О чем я говорил? А, служба! Значит, так. Берутся две половинки из льда, как формочки для леденцов. Лёд смачивается водой, тебя вовнутрь — и форму сдвигают. Лёд моментально замерзает, а куб — за борт!

Глюм громко щёлкает девятихвостой плетью, скалит страшные зубы.

— Не бойся, сразу не утонешь. Некоторое время ещё поживёшь помучаешься, если. голова окажется вверху. По формовочным отверстиям воздух пройдёт. Ну а если вниз… — все так же скалясь, Глюм разводит руками. — Так кто ж виноват, что ты такой умный, что голова перевесила!.. А акулятки-то хрящевые скачут, радуются. Лёд растает, они эту падаль жрать будут, проголодались уже. Мне командор намедни говорил, как они по-латыни называются, так из головы вылетело, вечный склероз. Эй, а чего ты молчишь? — встревожился Глюм. — Давай без фокусов! Или что, я опять не на том языке разговариваю? Так что дуй к нам, парнишка, сам. Добровольно и как можно скорей. Из окна выкинься, живёшь высоко. Представляешь, черепушка вдребезги, как грецкий орех, мозгами все округ забрызгано, бабы визжат! Шум, гам, мент свистит, «скорая» воет… Или бритвочкой по венам чирк — и в горячую воду. Ну кому ты на том белом свете нужен? А нам на этом просто необходим…

Глюм мерзко хихикает, подмигивает Ланою и, отпрыгнув к гранитному останцу, с наслаждением вытягивает матроса плетью по спине. Только теперь Леонид узнает Косарева. Худенький Косарев валится лицом вниз, а Леонид кричит от страха и жалости и… просыпается от своего крика в холодном, липком поту.

24

Пока Аркадий бегал вызывать «скорую» (телефон был разбит вдребезги, словно его топтали ногами), Леонид немного пришёл в себя. Но уже не спал, а сидел, закутавшись в одеяло, и стучал зубами. Больными сдвинутыми глазами смотрел на друга и рассказывал про тускло-коричневые сумерки, ломкий лишайник на скалах, про белую подводную лодку и кубические глыбы льда, про то, как заставляют надфилем пилить камень.

Аркадий успокаивал его, наливал кофе, но чашка прыгала в руках Леонида, и он снова принимался бормотать несусветную чушь.

Впаять человека в куб льда — пустяковое дело. Берутся две половинки, затем хлоп! Вода, моментально замерзая, сращивает лёд в монолит. Куб — за борт, вниз головой, ты медленно захлёбываешься, а хищные зубастые чудовища тенями скользят мимо, дожидаясь терпеливо своего часа…

— Это же так просто! — объяснял Ланой и санитарам «скорой наркологической помощи». — Берутся два огромных куска льда с углублениями для человеческого тела. Хлоп тебя туда! Лёд смачивают водой — и готово!..

25

Врач, давний приятель Аркадия по Берёзовой, 21, приехал по вызову сам. Когда-то самоявленный знахарь, недоучившийся студент медицинского, он вместе с Аркадием выходил в ночные смены, а в свободное время показывал удивлённым докерам девятой бригады чудеса внушения и гипноза. То заставлял диспетчеров и тальманов подписывать ведомости за разгрузку десяти пустых вагонов, то вручал портовому милиционеру здоровенную кету, и тот после нескольких пассов покорно тащил рыбу к изгороди и перебрасывал её «на волю», а затем, опомнившись, заливисто свистел ей вслед. Вся девятая пила пиво в «Шайбе» под эту рыбу, потешаясь над «самураем».

Доктор долго рассматривал картины Ланоя, затем обернулся к Аркадию.

— Говорят, у тебя первая книга вышла? Жду с автографом. А то как-то и не верится, что вместе работали в знаменитой девятой. В бригаде алкарей и прогульщиков.

— Поставь его на ноги, я тебе и вторую подарю. А что касается тех благословенных дней, то мы были просто рабами, но, поскольку этого не знали, были счастливы. Так что с ним?

— Элементарная белая горячка. К счастью, без явных суицидальных попыток, хотя… Не переживай, палата будет отдельная, на двоих. Компаньон уже выздоровел, за твоим другом присмотрит. Заодно и сам потрясётся, как в зеркало на себя посмотрит. Это у меня в методику входит. Поскольку с тобой возились, будь добр — ухаживай, долг платежом красен. Доктор снова повернулся к одной из картин.

— М-да, любопытная интерпретация «делириум тременс» в форме постоянно появляющейся в сознании белой субмарины. Но талантливо! Корабль вечной службы для потерявших свою душу. Это ведь он написал «Варенье из мух?» Довелось как-то увидеть у весьма высокопоставленных лиц, был почти шокирован. Видел и «Портрет молодой сволочи». Андерграунд. Двоится, как и в жизни. Где суть, и не разобрать… А это что? — Он наклонился ближе, разбирая подпись. — Неужели все десять тысяч и изображены? Кошмар какой-то, как с ними управиться! Нет, это действительно мечта неосуществимая, да и слава Богу… Алкоголь пожирает душу, полет в никуда! Ты, Аркадий, не выпиваешь даже «культурно»? Что, восемь лет кряду — как стёклышко? Молодец, держишь прессинг по всему полю. И тогда, помню, мог и рога обломать, если уж слишком настырно с рюмкой привяжутся… Жизнь — штука серьёзная. Желание жить хорошо давит на человека чудовищным прессом. Мало кто понимает, что счастье достигается трудом и потом. Желание же заполучить счастье немедленно, сейчас, сию минуту подтачивает человека, как гниль, изнутри, заставляет его искать забвения от неудач… Слабый ищет забвения, сильный — препятствий!

— А преодолев их, ломается, — хмыкнул Аркадий, разливая ароматный жасминовый чай в изящные фарфоровые чашки. Затем разложил на столике пачку фотографий с пейзажами уссурийской тайги.

— Ух ты, зверюга какая! — восхищённо воскликнул доктор. — Хотел бы и я ему в глаза заглянуть. Интересно, что в них?

— Словами не передать. В них поступок, движение, сила. В них — бездна!

— То, что испытал твой друг, страшнее, чем встреча с тигром. Иногда я всерьёз верю в существование дьявола. У меня два законченных высших и ещё одно наполовину, но в Царство Тьмы приходится верить. Кстати, ты читал «Розу Мира» Андреева? Могу дать ксерокс…

— Я читал. Но ты-то что предлагаешь?

— Шоковый гипноз! Гарантии, разумеется, нет, но крохотный шанс есть. У него есть близкий человек? Любящая женщина? Хорошо, вызывай её сюда. Если взяться втроём…

26

Боря достал из-за пазухи обыкновенный булыжник и положил его на стол перед ошарашенным следователем. Отодвинув бланк допроса, тот с опаской спросил:

— Что это?

— Камень за пазухой, — с тоской отозвался бармен из видеокафе «Зодчий».

— Не понял…

— В коктейли вместо коньяка добавлял перцовку. За вечер имел на этом четвертачок навара.

— Давай лучше по порядку, — буднично произнёс следователь, указательным пальцем почесав себе лысину. — Фамилия, имя, отчество? Оформим явку с повинной, но вообще-то органы тобой давно занимаются…

— Ты что, забыл мою фамилию? И не свисти так громко! — Бармен презрительно скривился. — Не надо музыки. Где это видано, чтобы ОБХСС «центровыми» занимался. Вы же всегда по мелочам стрижёте! Вот вы где все у нас…

И Боря показал следователю внушительный кулак.

— Кроме того, по порядку никак не получается, — теперь он извлёк из-за пазухи кирпич. На кирпиче была выдавлена надпись: «Взятка. Три тысячи».

— Достаю, что под руку попадёт, — Боря заплакал горючими слезами, те падали на зелёное сукно следовательского стола и прожигали его почище серной кислоты. — Предупреждал же меня Ангел: не держи камень за пазухой, задавит! А сегодня с утра хана. Окаменеваю! Даже «скорую» вызывал, все — вот-вот кончусь. Понял, что надо сюда…

— Сообщника записывать будем? — осторожно спросил следователь, мучительно соображая, кто же из всемогущих «центровых», которых опекал крайисполком, может скрываться под кличкой Ангел.

— Запиши, запиши, козёл! Повестку ему ещё пошли, придурок плешивый! Он тебя тогда по протоколам размажет вместе с галстуком! Забыл, как Пахана в мороженое вклеили? Он шуток вообще не понимает. Светку вон в статую обратил, в парке сейчас стоит.

— Значит, как не относящийся к эпизодам дела, в протоколе не фигурирует. Какой разговор!

Следователь с интересом наблюдал, как посреди кабинета вырастает куча песка, извлекаемого вспотевшим барменом из карманов.

— Мелочевочка?

— Она самая, там гривенник недодашь, там пятиалтынный, если клиент под мухой. А где и рубль. Главное, мелочевочка должна быть круглой.

Боря решительно брякнул на стол две окаменевшие сберкнижки. Снова взвился, увидев, что следователь не притрагивается к своему золотому «паркеру»:

— Ты давай пиши, гад! «Центровых» испугался? А я под песком и камнями подыхай, да? Да я жить хочу, понял? Железный Пахан в мороженое так быстро влип, что прикурить не успел, с сигаретой на губе замёрз. Гаврош с балкона сиганул, а Леди Всегда вены порезала. Совесть-де их замучила… Знаешь ведь все, гад лысый!

Боря задыхался, словно и впрямь на грудь ему навалилась страшная тяжесть.

— Пиши, не то скажу Ангелу, он тебя в шариковую ручку превратит. Всех левобережных так запугал, что дань второй месяц не собирают ни с рынков, ни с комиссионных. Сидят, как сурки по норам, и дрожат.

Кабинет, заваленный камнем, песком, щебёнкой и гравием, выглядел более чем странно. Среди всех окаменелых грехов выделялись два, тысяч на тридцать, валуна. Перепродажа фирменных дисков и видеокассет с «чернухой».

— Ну и на сколько все это тянет? — тоскливо озирал каменное добро враз обнищавший бармен. — А, плешивый?

— Случай в нашей практике беспрецедентный! Явка с повинной, сдача ценностей добровольная. Но лет на пять с конфискацией, и то, если адвокат хороший попадётся…

— За адвоката не бойся, за него «центруха» платит. Чёрная касса. Из Москвы выпишем, товары — почтой!

Боря подписал протокол и покаянно закурил «Приму». Следователь же дымил штатовской, у него все ещё было впереди. Подмахнув подписку о невыезде, бармен пошёл к выходу, пнул по дороге валунчик поменьше. Но у дверей притормозил, обернулся.

— Слушай сюда, плешак! Ты тоже давай задумывайся… Я же знаю, кто тебе из наших платит и сколько. Это, как ты говоришь, к делу эпизод не относящийся, но не дай Бог, Судный день придёт? Не завидую я тебе тогда. У вас вроде прокурор недавно застрелился?

— За себя лучше думай! — окрысился человек за столом. — Вижу, заранее к дешёвым сигаретам привыкать стал, ещё до лесоповала?

— Ага! Лучше пять лет древесину шмалять, чем под расстрельную статью с тобой за компанию идти…

27

Поздним вечером Аркадий сидел на набережной, смотрел на крутую волну, с размаху бьющую в берег. Из-за шума прибоя он не сразу услышал тихие всхлипывания. Повернул голову — девушка на соседней скамейке вытирала платочком слезы.

— Ба! Это вы? — узнал Аркадий ту, с косичками, которой он отдал билеты в кино. — Что случилось?

Девушка не отозвалась, и только после настойчивых расспросов Аркадии все же выведал у неё обычную бесхитростную историю.

Настенька приехала в город сразу после школы по организованному набору и поступила на курсы тралового флота. В общежитии, где она жила до отправки на плавбазу, у неё были три разбитные соседки, «товарки», девицы, прошедшие огонь, воду и медные трубы. Выведав у простодушной девчонки, что у неё ещё никого не было, «нюрки» страшно развеселились и продали её какому-то прощелыге за десять бутылок водки. Настенька огрела незадачливого ухажёра графином с водой и выпрыгнула в окно… Вот уже четвёртую ночь она проводит на скамейке, благо, набережная в это время полна народу, а отсыпается на занятиях.

— Ну что ж, — решительно сказал Аркадий, — пойдём за вещами и документами…

— Никуда я не пойду!

— Угодишь в спецприемник, а это хуже общежития…

Спустя час они возвращались назад.

— А куда мы сейчас идём? — спросила Настенька.

— Увидишь.

— А за что ты их так отлупил? Это ведь совсем незнакомые парни. Они только матерились…

— Вот за это и отлупил. Чтобы разговаривали вежливо в присутствии дам.

— Одному… Ну, тому амбалу, помнишь? Ты ему так врезал, я думала, у него башка оторвётся!

— А ты что, надеялась, они тебе просто так чемодан отдадут, за красивые глазки? Ты, кажется, уже забыла, что продана за десять «пузырей». Вот я и расплатился, чтобы по нулям было. И все хорошо, все довольны.

Настенька некоторое время шла молча. Потом спросила с улыбкой:

— Ну а «нюрок» зачем лбами друг о дружку колотил?

— С той же целью. Авось и они немножко поумнеют.

28

— Ой, а это все он сам нарисовал? — Настенька переводила восхищённые глаза с картины на картину.

— Сам, сам. Ты давай располагайся, вот твоя комната. Здесь у него библиотека, но художнику сейчас не до чтения. Но Леонид всё равно будет рад, хоть пыль с кактусов сотрёшь… А я сейчас в магазин смотаюсь, а то в доме ничего, кроме фруктов и овощей, нет.

— Я одна боюсь оставаться.

— Марш мыться, переодеваться и на кухню! Чтобы к моему возвращению был чай.

Когда Аркадий вернулся, девушка, свернувшись клубочком, уже крепко спала в кресле под пушистым ирландским пледом.

Аркадий разложил продукты по отсекам «розенлева». Тут же подсчитал на микрокалькуляторе сумму расходов и огорчённо присвистнул.

— Мы стоим на пороге великих потрясений, вплоть до гражданской, — пробормотал он сквозь зубы. — Неужели они там наверху не видят, что терпение народа не бесконечно. Когда полыхнёт по-настоящему, будет поздно.

И он погрузился в свою работу. Это было единственной возможностью вырваться из того тупика унизительной рабской обыденщины, в которой погрязли, растворились сотни тысяч. Он не хотел быть таким, как все…

Аркадий сидел на кухне за югославской пишущей машинкой, заботливо подложив под неё свёрнутое вчетверо одеяло, чтобы не так громко стучала. Рядом с ним толстая стопка рукописи, чистая бумага, пара карандашей. В кружке дымился чай.

Казалось, все настраивало на работу, и, как всегда, не работалось. В прихожей боком стояло длинное полотно с Белой Субмариной. Почудилось, что корабль скользит вертикально вниз, падает вместе с грозно ревущей водой в бездну. А те двое на мостике в панике вцепились в поручни, раскрыли в безголосом крике рты…

Забыв о машинке, Аркадий размышлял о своей судьбе и судьбе человека вообще в этом прекраснейшем из миров, и думы его были грустны. Для слабых и прекрасных душою в нём не было дороги, для жестокосердных же и уродливых — открыты все пути в этом странном обществе поголовной безответственности. И дети, прямодушные и ясноглазые, как эта вот девчушка с набережной, попадая в грязь и мерзость будней, долго не выдерживают и сами превращаются постепенно в изломанных, издёрганных, изувеченных калек…

Раздались шлёпки босых ног. На кухне в одной ночной рубашке появилась Настенька. Протирая кулаком заспанные глаза, она подошла к Аркадию, и тот подивился такой наивной и могучей силе женского обольщения…

— Я тебя ждала-ждала да и уснула.

— Иди-ка досыпать, пятый час уже…

— А почему у тебя жены нет? Парень видный, а холостой! У нас в Медянке таких, как ты, «Смерть девкам» зовут.

— Был я женат, да, знать, не судьба. Разошлись…

— Были бы у нас такие женихи, разве я куда поехала бы?

Она смотрела на Аркадия выжидающе.

Тогда он решительно повернул девушку спиной к себе, шлёпнул её ниже спины и, резко повернувшись, вскинул пальцы над клавиатурой. Сразу отстучал первую, ключевую фразу: «Они вышли, вернее, вытекли из узкой трещины в старой каменной стене, поросшей клочьями синего мха…»

29

Ангел аккуратно подметал дорожки в парке. Неподалёку от него на невысоком пьедестале, острогранном куске скалы, стояла на цыпочках бронзовая фигурка почти обнажённой девушки. Вся её поза выражала неуверенность, раскинутые руки — вот-вот взлетит, но не может оторваться от земли.

Бармену при взгляде на неё снова стало нехорошо. Он зябко передёрнул плечами и подсел на скамейку к отложившему метлу Ангелу.

— Вкалываешь на радость людям? — поинтересовался он и принялся жадно и неряшливо цедить пиво, приняв запотевшую бутылку «жигулёвского» из рук виновника его раскаяния и явки с повинной.

Из торгового техникума выбежала стайка девчонок — грубо накрашенных, визгливых, громкоголосых. Но, увидев бронзовую фигурку, они разом утихли, пошли дальше, присмирев. Странные и жутковатые рассказы о девушке, обращённой в металл светящимся пришельцем, ходили по городу.

— Ну и сколько ты будешь ждать? Год, два, десять? — спросил осоловевший от пива бармен.

— Сто или двести, — спокойно ответил Ангел. — Она была неплохим человеком, а что из неё у вас сделали? Шлюху!

— А я-то при чем? Ты же знаешь, мне навсех…

— Вот и беда ваша, что всем на всех!..

— Жди, жди. Она оживёт и по новой подолом закрутит, — поддел бармен незадачливого праведника. — По кабакам снова как вдарит!

— Такого не будет никогда. Она просто останется навеки бронзовой. Кстати, сейчас она все видит, слышит и понимает…

— А вдруг она полюбит кого-нибудь другого, не тебя?

— Дай-то Бог, — вздохнул Ангел. — Тогда я над ней не властен! Настоящее, в том числе и любовь, это настолько святое, что ни я, ни дьявол за такую книгу взяться не смогут никогда… Да, кстати, чего ради ты пришёл? Ты же никогда ничего просто так не делаешь…

— Вот что. Ангел… Займи ещё четвертную, а то у меня все описали. До казённых харчей ещё месяц тянуть.

— Особо не расстраивайся, Боря! Я тебе в зону посылки с салом и махоркой посылать буду. «Центровые» от тебя отвернулись, даже не здороваются.

— «Центровые» пустили слух, будто я с катушек сошёл, даже врача-психиатра нашли. В суде будет давать показания, что у меня сдвиг по фазе. А лысого следователя похерили. Позавчера… Облили бензином и спичку бросили, чтобы не сболтнул лишнего. А ведь я его предупреждал!

30

Художник отложил телеграмму, подписанную любимым именем, и с облегчением вздохнул: «Едет!» Затем с профессиональным интересом стал рассматривать милое веснушчатое лицо невесты Аркадия. Они сидели втроём в тени больничного сада, где так хорошо мечталось, где сами собой исчезли прежние страхи. Хотелось работать, читать, смотреть на море. Леонид думал о том, что настало время делать давно задуманное, иначе его ждало повторение пройденного.

— Надо бы мне её портрет написать, такой, знаешь ли, в классической манере. А я уж думал, перевелись на нашей земле мадонны.

Аркадий и Настенька молча глянули друг на друга, улыбнулись.

В троице пациентов, гуляющих неподалёку, царило оживление. Наконец, не выдержав, они подошли поближе.

— Слушай, корефан, — обратился один из них к Аркадию. — У тебя там ничего такого нет? Развести и…

Алкаш выразительно щёлкнул себя по горлу. Аркадий хотел было встать и отправить жаждущего в свободный полет, но неожиданно передумал. Вместо этого негромко произнёс:

— «Телевизор самостоятельно высветился за полночь. Вася оторопело поднял голову от комковатой подушки…»

Алкаш попятился, шлёпнулся тощим задом на траву.

— Дружок с кладбищенской сопочки больше не наведывался?

Вася кинулся от Аркадия в кусты на четвереньках, громко вскрикивая:

— Чур меня, чур!

— Бесполезно, дружище, — подошёл к ним доктор. — Даже шоковый гипноз не берет. Душа и та проспиртована. А сам лечиться не хочет. Все аптечки вылакал. Безнадёга… Завтра в ЛТП отправляем.

— И там тоже безнадёга, — вздохнул Аркадий. — Вася этот там и умрёт, хлебнув на дурнячка метилового спирта. Вон тот от цирроза печени загнётся, максимум через год. Ну а этого, молодого и красивого, по пьяной лавочке зарежут в шалмане на Черёмуховой. Из-за рубля с мелочью…

Доктор скептически пожал плечами и пошёл себе дальше. Он любил такие одинокие прогулки по саду. Он в зените славы и чаще всего излечивает. Не боится ходить по самым мрачным портовым притонам. «Человек себя делает сам, — думает он в такт шагам, — и плохого и хорошего. И у него всегда есть выбор между добром и злом, подлостью и доблестью, поступком и смирением…»

Те же мысли одолевают и Аркадия.

— Эх, друзья, мы даже и не задумываемся, какой великой силой наделён человек.

Настенька и Леонид внимательно его слушают. Впрочем, Леонид уже шуршит углём по листу ватмана.

— Сила воображения, сила слова и кисти, сила мысли. В них такой запас энергии, что и не снился никому из учёных… Своим воображением я могу создавать тысячи миров и живых образов…

— Ты можешь, я — нет, — слабо улыбнулся Леонид.

— Лёня, к тебе возвращается чувство юмора! Аркадий рассмеялся, обнял Настеньку, доверчиво прижавшуюся к его плечу, и продекламировал нараспев: «Неожиданно из полосы тумана вылетают сторожевые катера. Торпедная атака настолько неожиданна для Адмирала Тьмы, что он опешил и лишь через несколько секунд закричал в переговорную трубу: „К погружению — товсь!“ Но уже было чертовски поздно: две узкие вихревые полоски мчались к подводному кораблю. Это шли боевые торпеды…»

Тоненькая фигурка девушки и высокая крепкая мужчины неторопливо удаляются по зелёной аллее к далёким, настежь открытым воротам. Золотятся солнечные пятна на песчаных дорожках. Вдали рокочет невидимое море. Вот Аркадий и Настенька оборачиваются, согласно взмахивают руками в прощальном привете.

Леониду грустно, словно ушедшие навсегда уносят с собой часть его души. Да и способен ли он написать такую картину, что нарисована в этот зыбкий, улетающий миг самой жизнью? Дано ли кому это? Вряд ли… И все же он обязательно попытается, видит Бог…

Эпилог

Мокрые, потрясённые произошедшим с ними, выбрались Глюм и Адмирал Тьмы на обломок скалы. Далёкий берег едва просвечивал сквозь туман, белесый и липкий. Багровым клубком пылало в нём солнце. Чёрный Мсье простуженным голосом повторял время от времени: «Вот обсохну, враз определимся по секстанту…» При этом он панически озирался, словно вот-вот из тумана вновь вылетят сталисто окрашенные сторожевые катера. В упор выпустят ещё пару торпед…

Глюм иронически поглядел на дрожавшего дьявола и стал шарить в карманах куртки. Мокрая кожа слиплась, но боцман был терпелив. Князь Тьмы и Адмирал Преисподней смотрел непонимающим взглядом. Глюм вытащил наконец фляжку из нержавейки, взболтал её. Дохнуло ароматом коньяка. Капитан зарычал и вырвал фляжку из рук боцмана. Припал к ней. Вернул опустошённую и моментально, с непривычки, опьянел. Глаза его здорово закосили. Сейчас он поразительно напоминал подвыпившего провинциального учителя математики.

Глюм капнул остатки на ладошку: «Хоть понюхать…»

Мсье нервно хохотнул и заикал.

— Кофе бы щас горячего, — пробурчал Глюм и снова зашарил по карманам. А сам достал точно такую же фляжку, жадно припал к горлышку… С минуту он яростно отплёвывался. Фляжка оказалась с машинным маслом.

Туман разошёлся. Неприветливый берег предстал перед их глазами. Медленно понижалась вода, обнажая зелёные камни, наступал час отлива. К вечеру показалось неровное дно с глубокими лужами и полёгшими водорослями. Они кое-как перебрались на берег, по пути хозяйственный Глюм подобрал спасательный круг с родной надписью. Остальное, в том числе и подневольный экипаж, было раскидано по всему необозримому Времени. Лично они с Адмиралом очутились в сто семнадцатом тысячелетии до Рождества Христова.

Боцман разжёг костёр из плавника, употребив для растопки пробку спасательного круга и машинное масло. Костёр чадил. Дьявол прикладывался уже к третьей фляжке, она была полна золотисто-коричневого мартеля. Глюм зевал, укладываясь поближе к огню.

— Это все он, автор, — бормотал Адмирал. — Мы ему надоели, вот он и низвергнул нас сюда, во времена атлантов.

— Объясни потолковее, — Глюм подложил под бок охапку сухих водорослей.

— Чтоб тебя но печатали всю твою жизнь! — взвизгнул пьяный дьявол. — Чтоб твоя машинка вечно ломалась, бумага рвалась, чтобы твои мозги не родили ни одной путной мысли!

Мсье спал тихо. Вздрагивал во сне, ругал кого-то на древних наречиях. Глюму совсем не спалось. Он грыз рассеянно каменную галету и прикидывал, как добираться до родимых краёв — пешком или подождать здесь корабли атлантов. Если верить Мсье, раз в полвека они появляются и здесь.

Глюм не унывал. «Ничего, ещё походим в моря, позверствуем!.. Мсье, глядишь, и оклемается помаленьку. Но для начала он у меня в загребных походит…» И кривоногий подручный дьявола с нежностью погладил костяную рукоять своей любимой девятихвостой с бронзовыми гайками.

Невнятно бормотало и всхлипывало море, свежий ветер трепал дымок затухающего костра, поднимая его в небо. Там отрешённо светила звезда Тубан, альфа Дракона, великая Полярная Звезда Древности.

Издали донёсся долгий рёв неведомого зверя. Затем воцарилась первозданная тишина. Лишь сонно плескались волны неведомого моря…

На этом и заканчивается повесть об ослепительно белом подводном корабле господина дьявола. Да не всплывёт он никогда в ваших душах!

Конец