Альв наконец поймал коня, взобрался в седло и — злой, раскрасневшийся — подъехал к дочери Гуннара.

— Могла бы не ездить сюда и не вынуждать меня возиться с этим животным.

— Чего ты сердишься? — равнодушно ответила она. — Тебя никто, кроме меня, не видел. И твои игры с конем тоже. Надо же когда-то учиться.

Весь путь до Хельсингьяпорта они молчали.

У бурга[8], который выстроили по приказу Адальстейна, были каменные стены, но внутри все строения сложили из крупных бревен. По сути, из камня возводились только укрепления и единственная башня. Остальные жилые строения ничем не отличались от сельских жилищ, разве что более вместительные, чем дом большой крестьянской семьи. Конечно, все это нисколько не напоминало скандинавские постройки, но обитать за бревенчатыми стенами всяко лучше, чем жить в каменных тисках. Своды замков, сложенных целиком из скальных блоков, наводили на Хильдрид тоску. Оттуда ей хотелось бежать. В церемонных замковых залах всегда зябко, сколько ни топи печи и камины, ступни ломит от холодного пола… Будто в пещере сидишь. Ходить надо по земле. Человек — как деревце, должен укореняться.

Хильдрид много лет жила с мужем в Ферверке, но когда супруг умер, а из Скандинавии пришлось бежать, поместье оказалось в руках людей Эйрика Кровавой Секиры, нынешнего конунга Нордвегр. Кто сейчас владеет законным наследством ее сына, неизвестно.

Хильдрид незаметно вздохнула. Лишь вспоминая о могилах близких людей — отца, матери, мужа — она чувствовала всем своим естеством, что такое тоска по родине. «Долой непрошенные мысли. Хватит. Распускаешься».

Она оставила своего коня там же, где взяла, на поле перед бургом, и пошла пешком. Заметив это, Альв тоже спешился и повел было коня под уздцы, но норовистое животное вырвалось и радостно потрусило по полю. Его поймал пастушок. Раздражение Альва вспыхнуло, как пук сухой соломы в огне.

— Я теперь понимаю, почему Тор запрягал свою колесницу козлами, — сказал он зло.

Женщина фыркнула, но ничего не сказала.

Она прошла мимо костра, расположенного у входа в кольцо замковых стен. Возле него держались дозорные, будто грелись. Погода в это время года стояла переменчивая, ясное небо, только недавно сиявшее всем богатством своей синевы, затянуло тучами, повеяло промозглым влажным ветром. Они не могли мерзнуть по-настоящему, но само предощущение холода потянуло их к огню. Да и огня-то особого влажный валежник не давал — дым да копоть.

На дворе друг за другом гонялись куры, в лужах шлепали гуси. Служанки, шныряющие по двору, отгоняли их с дороги, но осторожно — гусиные щипки не шутка, это неприятно. Если не считать одинокой башни аж в три этажа, остальные постройки были самые простые, приятные для глаза скандинава и понятные им — бревенчатые стены, увенчанные сетью стропил и крышей, когда дранковой, а когда и соломенной, одна большая зала то разделена перегородками, а то и нет. Единственное, что бросалось в глаза любому северянину — здесь, в Британии, скотину держали отдельно, в стойлах и хлевах, а не в общем доме.

Скандинавы очень заботились о своей скотине, оберегали ее от холода и не видели ничего зазорного, чтоб отделить спальное место коровы от собственного спального места одной лишь тонкой стенкой. Правда, зимы севера Нордвегр, например, халогаландские, британцам и не снились. Они без содрогания думали о том, что зимой надо рано утром, в холод и ночь выскакивать на улицу и бежать в хлев в коровам. Рабыням и свободным женщинам Нордвегр в этом смысле жилось легче: они шли к скотине через натопленный дом, из одного его конца в другой.

Хильдрид кивала знакомым, заговаривала с ними — как с урожденными скандинавами, так и с британцами, саксами. Женщина не слишком хорошо говорила на саксонском наречии, но уроженцы островов и викинги при большом желании могли приноровиться болтать друг с другом. Кое-кто из британцев останавливал Хильдрид, расспрашивал ее о море, о новостях, о шторме и о слухах. Она отвечала, как могла. У дверей в залу, которая, как водится, служила и трапезной, и малстофой[9], где Адальстейн обсуждал со своими людьми военные проблемы. Проблем всегда хватало, а после ужина, с кружкой слабого пива в руке, обсуждать дела намного приятнее.

В зале столы расставляли не совсем так, как принято в Нордвегр, не друг напротив друга с проходом посередине, а «перекладиной», и почетные места, разумеется, считались иначе. Вдоль короткой стены зала ставился «высокий стол», за которым сидели хозяин, его жена и сыновья, а также самые почетные гости. По сторонам этого стола тянулись два длинных — до самого входа, вдоль обеих стен, оставляя посреди пустое место — там зимой пылал очаг, обложенный камнями. Дым, клубясь, поднимался к стропилам, а оттуда выходил наружу через два больших волоковых окошка. Слуги ходили с блюдами мимо очага, им удобно было греть мясо на огне и подавать гостям. Хильдрид уже привыкла, что здесь правый и левый стол не различались по почетности, значение имела лишь близость к хозяйскому креслу. Место Гуннарсдоттер было за правым столом, недалеко от середины, но ближе к Адальстейну.

Она едва успела войти в залу, как ее заметили, и кто-то крикнул:

— Эй, Хильдир! С возвращением!

Хильдрид уже не спорила, когда к ней обращались, как к мужчине, именовали мужским именем. Сперва путать стали британцы, ухо которых не чувствовало большой разницы между женским «Хильдрид» и мужским «Хильдир». Потом им начали вторить скандинавы. Вскоре после смерти Регнвальда многие из тех, с кем она общалась, сталкивалась в жизни и даже ходила вместе в походы, забывали о том, кто она на самом деле. Женщина привыкла. Ей и самой иногда казалось, что в ней осталось немного женского. Порой естество давало о себе знать, но в такие дни, прежде чем ложиться вместе с Альвом, она пила отвар ромашки, собранной ранней весной — только головки и нераспустившиеся цветки, называемые «пуговками»…

Только с Альвом, ни с кем другим. Этот воин преданно служил ее мужу двадцать четыре года назад, и в бою постоянно следовал за Гуннарсдоттер — охранял от опасности. Она видела в нем отражение воли Регнвальда, и порой, в забытьи страсти, ей казалось, что она лежит рядом с супругом, слышит его дыхание, чувствует его прикосновения.

Но рожать от Альва все равно не собиралась ни при каких обстоятельствах. Потому и пила ромашку.

В пиршественной зале, как всегда, было очень шумно. Хильдрид заняла свое привычное место на широкой скамье, у одного из столбов, подпирающих крышу. По счету британского королевского двора изгнанница из Северной страны сидела высоко, а с нею ее ближайшие сподвижники — Альв, Торстейн, Хольгер. Слуги никогда не обносили ее блюдом, Адальстейн, которого она про себя привычно называла конунгом, то и дело милостиво к ней обращался, словом, Хильдрид Вороново Крыло, дочь Гуннара была здесь в чести. Не на что жаловаться.

— Эй, Хильдир, подзадержался ты нынче! — крикнул ей через залу другой уроженец Севера, дан Фроди. — Не расскажешь, в чем дело?

— Расскажу, — пообещала она.

Не стоило обращать внимание на его оговорку. Викингу так было проще. Все-таки, женщина на кормовой скамье, у правила, женщина в кольчуге и при мече на боевом корабле, более того, женщина во главе отряда воинов — вопиющее нарушение всех традиций. Многих подобное нарушение приводило в ужас. Им казалось, что ломается исконный миропорядок, вселенная начинает крениться, небо вот-вот упадет на землю, и, заводя глаза к небу, они вздыхали: «О, времена, о, нравы…» Для собственного спокойствия блюстители традиций старались забыть о необычности Хильдрид, и обходились с ней так, как привыкли со своими соратниками.

Остальные, в первую очередь воины отряда Гуннарсдоттер, просто не обращали внимания. Какая разница? Главное, что она справляется с делом, отлично распоряжается на своем драккаре, не боится битв и не отдает глупых распоряжений. Кроме того, она удачлива, для вождя это очень важно. Ей самой тоже было все равно. Хильдир, так Хильдир.

В трапезную, как водится, первыми собрались скандинавы, привычные к тому, что на их родине к столу созывали строго два раза в день, и опоздание считалось крайне непристойным поведением. Почти все они уже сидели на своих местах, ожидая, когда будут подавать мясо. Британцы не торопились, как и их король. Адальстейн опоздал к урочному времени, но как только он вошел, встрепенувшиеся слуги тотчас понесли ему блюда с лучшим мясом, до сего момента томившимся на огне… Не слишком перестоявшимся, надо отдать должное. Когда до Хильдрид добрались остатки окорока, женщина смогла убедиться, что угощение не хуже, чем обычно.

Она подставила кружку, и слуга налил ей эля. Ловко налил — ни капли не брызнуло на земляной пол, устланный соломой. Привычно орудуя ножом, женщина нарезала мясо с окорока большими ломтями, а кость швырнула под стол, собакам: так поступали все. Подцепила ломоть на кончик ножа. Мясо еще парило, истекало соком и остатками крови — женщина с наслаждением впилась в него зубами. Ощущение голода, которое перегорело в ней, возродилось вновь от дразнящего аромата жаркого.

— Славно кормят в доме этого конунга, — произнесла она, словно наизусть из саги.

Альв едва повернул к ней голову.

— Уж так тебе нравится его хлеб, что ты о севере вздыхаешь, — проворчал он и забрал у нее один из мясных ломтей.

Хильдрид лишь пожала плечами. Все верно, но разве может быть иначе? Кто может не мечтать о родной земле? И при чем тут щедрый на еду конунг Британии?

Началось, как всегда, с мяса, потом слуги понесли и овощи. Похлебку разливали в миски на троих-четверых, но дочь Гуннара едва тыкала туда ложкой — она не привыкла к «травяной еде». Повара Адальстейна кидали в котел самые разные овощи и травы, далеко не все из них были знакомы уроженке Нордвегр, многим она не доверяла. К примеру, той же репе, которой у нее на родине кормили свиней. Не признавала грибов. Зато местные пиво, эль и сидр ей очень нравились. И, конечно, рыба и мясо. Впрочем, то и другое почти везде одинаково.

Хильдрид жевала ломти свинины, редкостно сочной на вкус, и вспоминала, как в Нордвегр бывало тяжело со свининой к наступлению весны. Голодной зимой скорее съедали мелкий скот, лишь бы не резать коров-кормилиц, без которых просто смерть.

Болтовня наполняла залу гуще, чем пар или чад факелов, укрепленных в стенных кольцах. После пары кружек английского эля, от которого развозило незаметно, но сладко, обедающие за одним столом выходцы из разных стран легко находили общий язык. Жесты, мимика, интонации — мало ли средств общения. Порой достаточно было нескольких пальцев, чтоб объясниться за столом, поспорить о политике и религии.

Хильдрид молчала — ее, как дым залу, туманил сон. Запредельно уставшая, женщина время от времени начинала сомневаться — спит ли она, или видит все наяву. Слева от нее сосредоточенно и мрачно жевал Альв — он тоже молчал. Верный и неизменный спутник Гуннарсдоттер всегда чувствовал, когда она не желает говорить. Эта женщина вообще не блистала говорливостью, предпочитая думать, нежели болтать, особенно если можно было без этого обойтись.

— Эй, Хильдир, ты слышал, что умер наш конунг? — крикнул кто-то из скандинавов с дальнего конца стола. Она не узнала говорящего по голосу, но по акценту определила трандхеймца.

Сперва сказанное не дошло до ее сознания, но потом, пораженная удивлением, как внезапной вспышкой молнии, Хильдрид обернулась и посмотрела на Адальстейна. Тот лакомился цыпленком и, кажется, нее собирался немедленно помирать.

— Я не поняла — что ты имеешь в виду? — громко спросила она, перейдя на язык Нордвегр.

— Я имею в виду смерть конунга Харальда. Харальда Прекрасноволосого, — трандхеймец привстал, и она узнала Асмунда. Не ее воин, плохо ей знаком; он скорее купец, чем викинг, постоянно ходит в Нордвегр на своем кнорре и заодно выполняет поручения британского государя. — Ты слышал об этом, Хильдир?

— Нет.

Перед Хильдрид остановился слуга и предложил ей оленины, уже разделанной и порезанной на ломти. Женщина воткнула в мясо кончик ножа и перетащила его на свою лепешку. Умер конунг. Умер ее конунг. Конунг, которому она служила, которого уважала, которым восхищалась. Которого когда-то любила… Так, слегка, глупой детской любовью, которая вместо чувств к подлинному человеку предпочитает наслаждаться страстью вымышленной… Но это было. И память о короткой влюбленности по сей день жила.

Значит, Харальда больше нет. Они больше никогда не встретятся, он не потреплет ее за щеку, не потянет за мочку уха и не посмотрит своим особенным взглядом… Она подняла глаза от мяса и заметила направленный на нее взгляд. Неподалеку от Адальстейна перебрался через скамью и сел юноша, совсем молодой, хоть уже и не мальчишка. Он был при мужском тяжелом поясе и длинном ноже, который носил с такой гордостью, с какой ножи и мечи таскают только очень молодые воины — те, что привычны к оружию, но еще не привычны к своему достоинству взрослого мужчины. Потому он и вел себя одновременно с неуверенностью и вызовом. Юноша был одет по-нордвегрски, но с христианским крестом на груди, который он, казалось, выставлял напоказ.

Хильдрид, разумеется, знала его, хотя почти не общалась. Это был Хакон, один из младших сыновей Харальда Прекрасноволосого, самый последний из признанных. Его мать, Тора Агмундоттер по прозвищу Жердинка, никогда не была супругой конунга, за которую выплачивалась винга, дарился мунд и хундрадаг — «утренний дар». Он просто захватил ее, когда наведался на Морстр, и родители Торы, знатные и богатые люди, какое-то время даже не знали толком, куда делась их дочь. Потому красавицу Жердинку, которая танцевала так красиво, а пела так звучно, что ей даже Хильдрид порой завидовала, хотя по натуре завистлива не была, называли наложницей, а иногда и рабыней конунга.

Харальду тогда было уже за семьдесят. Он превратился в мрачного и брюзгливого человека, пока, впрочем, еще крепкого и способного вести в бой войска. Если по утрам, поднявшись с холодной земли, где ночевал, завернувшись в плащ, он чувствовал колотье в боку или жалобу суставов, то молчал об этом. Харальд не прекращал тащить в постель всех красоток, до которых мог дотянуться, но теперь торопился отсылать их прочь. Теперь он признавал не всех сыновей, которых приносили ему случайные наложницы, поскольку в своем возрасте уже начал понимать, какая это напасть. Когда-то, будучи молодым и запальчивым, Прекрасноволосый провозгласил, что все его сыновья будут конунгами. Лишь много лет спустя он понял, что сболтнул.

Женщины с удовольствием рожали от конунга детей. Какая же мать не хочет видеть своего сына конунгом? Что ж, Харальд держал слово, и, пожалуй, разделить такую обширную страну, как Нордвегр, на пятьдесят отпрысков мужеска пола было бы возможно. Но наделить всех их достоинством конунгов? Прекрасноволосый вдруг осознал, что на старости лет может вернуться к тому, с чего начал много десятилетий назад, будучи еще пятнадцатилетним подростком. Некоторые сыновья, вообразив, что они и в самом деле конунги не хуже, чем отец, отказывались повиноваться.

Благодаря междоусобным стычкам отпрысков постепенно становилось меньше, с некоторыми Харальд расправлялся руками своего любимого сына, провозглашенного наследником. Эйрика, получившего красноречивое прозвище Кровавая Секира, и вовсе не потому, что некогда измазал лезвие в глине или сурике. Наследник конунга Нордвегр с удовольствием орошал полукружье своего боевого топора кровью, причем кровью собственных братьев, а это занятие, как известно, затягивает.

Юный сын покойного конунга Нордвегр от наложницы перебрался через лавку — как приемный сын английского короля, он сидел намного выше Хильдрид — и обошел стол. Остановился возле женщины.

— Позволишь сесть рядом? — спросил он. На родном языке он говорил очень правильно, с явственным налетом акцента. Все-таки, юноша еще ребенком попал в Британию и здесь вырос. Ему можно было простить плохое произношение, но Гуннарсдоттер слегка поморщилась. Вежливо обернулась.

— Садись.

Альв подвинулся, и Хакон перебрался через лавку. Взял себе лепешку и кусок свинины. Слуга принес ему кружку.

Юноше скоро должно было исполниться пятнадцать лет. Он попал на Острова в трехлетнем возрасте, да так и остался здесь, заложником политической игры своего отца с правителем Британии. Хильдрид эту историю рассказывал сам Хаук Длинные Чулки, который все случившееся видел сам, поскольку именно он служил тогда посланцем Прекрасноволосого.

Торговые отношения между Британией и Скандинавией существовали всегда. Кроме того, в Области датского права, в Денло жило немало подданных Прекрасноволосого. По сути, выходцев из Нордвегр и Свитьота[10] здесь было столько же, сколько и данов, так что вернее было бы назвать север Англии Областью скандинавского права. Словом, поводов, чтоб общаться, правителям хватало. А здесь, конечно, в свою очередь возникала уйма возможностей помериться — у кого выше положение, кто сильнее и находчивей.

Спор начал Адальстейн. Обитатели Области датского права донимали его, хотелось хоть как-нибудь, хоть кому-нибудь из скандинавов отомстить. Король британский был по натуре человеком осторожным и слишком умным, чтоб наносить Харальду прямое оскорбление. Да и зачем? Англичанин отправил конунгу Нордвегр в подарок прекрасный меч с позолоченной рукоятью и навершием. А когда конунг взялся за рукоять — какой мужчина не захочет опробовать оружие в руке — посланец Адальстейна объявил, что раз правитель Севера принял меч от государя всей Британии, то отныне он — его подданный, его вассал.

Хаук рассказывал, что при этих словах лицо Харальда побагровело и стало похоже на вареную брюквину. Он даже забеспокоился — сперва решил, что какая-то неприятность может случиться с конунгом, а потом — с послом. Но, ко всеобщему изумлению, Харальд, помолчав, жестом велел послу убираться. И позволил спокойно отчалить британскому кораблю, удивив этим, кажется, даже самих британцев.

Но ответ не замедлил. Через месяц в Британию отчалила аска, везущая на юг Хаука Длинные Чулки и маленького Хакона, еще не привыкшего без матери и потому дувшего губы. Адальстейн, само собой, предполагал, что со стороны конунга Нордвегр может последовать какое-нибудь возмездие, но как-то не предполагал, что в один прекрасный день в его трапезную войдет рослый скандинав, неловко держащий под мышкой трехлетнего ребенка, без особых церемоний подойдет и посадит малыша Адальстейну на колено.

Ребенок, не особо стесняясь, тут же потянулся к ножу короля, лежавшему на столе. Адальстейн с немым изумлением посмотрел на золотистые завитки волос и прямую спинку малыша.

— Это еще что такое? — спросил он.

— Это — Хакон, сын Харальда от наложницы, — спокойно ответил Хаук. — И ты, коль скоро посадил мальчишку на колено, теперь будешь воспитывать его. А ведь известно, что сыновей конунгов воспитывают ярлы.

Ярость затопила сознание короля — он схватился за меч, лежащий рядом. Он не задумывался, кого будет рубить — Хаука или Хакона, и мыслимо ли расколоть мечом белокурую головенку малыша, молчаливо сидящего у тебя на коленях.

— Ты можешь убить этого ребенка, — предвосхищая решение, сказал Хаук. — Но у моего конунга этот ребенок — далеко не единственный.

Намек был понят немедленно — Адальстейн не зря был хорошим королем. Конечно, войско постаревшего конунга Нордвегр не откажется от такого прекрасного повода повоевать. А если еще присоединятся викинги из Области датского права… Подобное уже случалось. Стоило некогда королю Элле расправиться с Рагнаром Кожаные Штаны[11], чтоб страну тут же наводнила армия его могучих сыновей! Нет, южной Мерсии такие «радости» не нужны. Правитель юга Британии решил, что мнения конунга Нордвегр на то, кто именно воспитывает чьих детей, не должно его волновать. А тут еще малыш обернулся, окатил Адальстейна синим пламенем своего взгляда — и король рассмеялся.

— Что ж… У нас в Британии другие традиции. При моем дворе воспитывается много мальчишек из самых знатных семей моих подданных. Пусть будет еще один.

И столкнул ребенка с колена. Трехлетний малыш засеменил под стол, туда, где собаки грызлись за кости с остатками мяса. Без страха схватил за шерсть здоровенного волкодава, потянул и засмеялся. Совсем как король Адальстейн.

Хаук на последнюю фразу короля не обратил внимания. Он выполнил задание своего конунга, а желание британца сохранить хорошую мину при плохой игре было ему на руку. Викинг подсел к своим людям, уже приступившим к угощению. Лакомясь мясом и элем, они не видели ничего плохого в том, что пользуются гостеприимством человека, которого только что пытались оскорбить, пусть и не от своего имени.

На Островах они не задержались. Отбыли едва ли не на следующий день, пополнив запасы воды и провизии, а Хакон остался при дворе Адальстейна. Мальчишка жил, как все мальчишки, если не вспоминать о том, что вскоре он переколотил всех сверстников и тех, кто постарше, и стал верховодить стайкой ребятишек, воспитывающихся при королевском дворе. Он рос не самым сильным, не самым высоким, но упорство младшего сына конунга, его умение добиваться своего поражали. Стиснув зубы, мальчик рвался к цели, не обращая внимания, чего ему это стоит.

Он не мог не привлечь к себе общие взгляды, и, конечно, вскоре попался на глаза Адальстейну, и, само собой, понравился ему. С тех пор мальчишке давали наилучшее для того времени образование и воспитание. И, конечно, крестили — Адальстейн был хорошим христианином и своего воспитанника наставлял так же. Дочь Гуннара не раз и не два видела Хакона, даже как-то позволила подняться на драккар и объяснила, как надо править.

Вспоминая это, Хильдрид заметила внимательный взгляд юноши, устремленный на нее. Неотрывно и в то же время неуверенно, словно юноша ждал от нее чего-то, но опасался подсказывать. Не выдержав, женщина вопросительно подняла бровь. Это было намеком — говори, что случилось? Чего тебе нужно?

— Скажи, Равнемерк, я могу тебя спросить?

— Конечно, — Хильдрид бросила на стол обгрызенный мосол. Потянулась кружкой к кувшину. — Альв, не сочти за труд. Мне не дотянуться.

Альв без слов налил ей пива. Хакон терпеливо ждал.

— Ты ведь знала моего отца?

— Знала.

— Расскажи мне — каков он был?

— Он был вождем, — сказала она и замолчала. Надолго.

— Расскажи мне о нем, — подождав, повторил юноша.

Дочь Гуннара задумалась. Из кружки на нее глянула теплая, приятно пахнущая жженым зерном глянцевая темнота. В ней на мгновение отразился обведенный ресницами глаз. Глаз, когда-то смотревший на того, о ком теперь слагают легенды. Того, о ком теперь спрашивает его сын. Что ему рассказать?

— Что ты от меня ждешь? — спросила она, посмотрев на Хакона в упор. Юноша не смутился. — Что я расскажу о том, какой он был прекрасный воин? Все так. О том, как он водил отряд? Прекрасно водил. О том, как его любили воины? Что ж… Свои хирдманны — любили, чужие — ненавидели. Он был человеком. Он был великим человеком. Он был великим вождем. Но знаешь, что я поняла, общаясь с ним?

— Что? — спросил Хакон, когда понял, что от него ожидают этого вопроса.

— Знаешь, все великое, собравшись в душе одного человека, тянет за собой все дурное. Любой человек, которого ты спросишь о конунге, расскажет тебе и о том, как он был хорош, и о том, как он плох, в зависимости от того, нравился ему Харальд или нет. И тот, и другой расскажет правду.

— Как такое может быть?

— Таков уж человек. Он и хорош, и плох. Просто у великого все великое… Понимаешь?.. — женщина помолчала. — Да ты и сам знаешь. Он объединил страну, стал конунгом конунгов. Земли от Вестфольда до Халогаланда покорились ему… Но древний порядок был сломан. Кто-то погиб, защищая свою землю от конунга. Кто прав? Да все. Все правы. По-своему.

— Так не бывает, — возразил Хакон. — Прав всегда конунг.

— Это не так. Харальд часто бывал неправ, и не умел признавать ошибки. Но он был великим, и знаешь, почему? Потому что знал свою цель и шел к ней. Власть нередко захватывают ради самой власти, но когда человеком движет большее, он может стать великим. Не хорошим и не плохим — великим. Не знаю, что двигало Харальдом, но он дал стране твердый закон и следил за тем, чтоб закон соблюдался. Понимаешь? Чтоб стать великим вождем, нужно душевное устремление. А жажда власти — это не душевное. Это все равно, что желание набить брюхо. Сиюминутное. Пусть даже кушать хочется всегда. Вождь остается вождем даже во сне, — она тихонько рассмеялась. — Я тянусь поучать, будто мне уже все шестьдесят. Да еще и не спрашиваю, нужно ли тебе это.

— Ты не поучаешь, — хмуро сказал Хакон. На миг акцент куда-то делся. Он смотрел на Хильдрид отцовскими глазами, и в какой-то момент она ощутила себя беззащитной перед ним. — Мне это нужно. Продолжай. Что нужно делать, чтоб стать великим вождем?

— Ты хочешь стать великим?

Сын Харальда кивнул.

— Сначала стань вождем.

— Я хочу им быть.

— Тогда сперва ты должен почувствовать свою землю, как свое тело. Ты должен полюбить ее и людей, живущих на ней. Всей душой. И потом, — она ухмыльнулась, — выучись правильно говорить на родном языке.

— Вождями не рождаются и не выучиваются быть ими в один вечер, — проворчал Альв. — Надо с людьми пуд соли съесть, чтоб полноправно стать их главой.

— Со всей страной пуд соли не съешь, — возразила Хильдрид. — Кроме того, мой муж не слишком долго добивался признания.

— Твой муж был вождем? — поинтересовался Хакон.

— Мой муж был великим в своем роде, — помолчав, сухо ответила она. — Как, впрочем, многие люди.