— Если нападет мужчина, — объяснял Эйстейн, — не пытайся перебороть его силой. Это невозможно. Ты всегда будешь слабее мужчины. И всегда будет меньше опыта, даже если я стану учить тебя рубиться, как ты того хочешь. У мужчины опыта будет больше. Так вот не пытайся его победить силой. У тебя есть преимущество — ты гибче, ловчее. Запомни — ты должна уворачиваться, уходить от ударов, почаще нанося ответные удары, чтоб он не знал, чего от тебя ожидать. Быстрее, дольше… Мужчина вымотается, и у тебя появится шанс зарубить его. Ясно?

Хильдрид кивала. Она никогда не участвовала в судебных поединках, самых трудных из возможных, но не раз и не два скрещивала меч с мужчиной. Теперь она вспомнила слова учителя — а что еще могло поддержать ее? Ситуация, несмотря на весь опыт Гуннарсдоттер, была критическая. Эйрик слишком силен, чтоб с ним могла сражаться женщина.

Раз или два секира проходила слишком близко от нее, может, даже слегка цепляла. Женщина не замечала. Она сопротивлялась, отбивалась от Эйрика изо всех сил, и даже время от времени наносила удары противнику, причем довольно чувствительные. Рулевое весло, у которого она просидела больше четверти века, закалило ее и укрепило не только руки, но и все тело. Она имела дар не уставать очень долго. Потом, правда, за это приходилось расплачиваться, и, конечно, с годами возможности ее становились меньше, а время отдыха — длиннее. Но что за беда? Главное — выжить и выручить своих товарищей.

В какой-то момент секира стала ходить медленнее, может, едва заметно, и все-таки Хильдрид обратила внимание, воспряла духом. Но мысль сбила движение. Меч ее ударил в щит, и тут сверху рухнула секира, прижала клинок к умбону. На лице Эйрика мелькнула насмешка. Хильдрид, действуя по наитию и предваряя его действие (нетрудно догадаться, что он собирался сделать дальше — хорошенько дернуть и вырвать меч, а потом тут же ткнуть секирой ей в лицо), она выпустила из пальцев рукоять, сложила правую ладонь в кулак и, не долго думая, врезала старшему сыну Харальда по челюсти.

Костяшки онемели от удара. Челюсть у Эйрика оказалась каменная. Мужчину занесло вбок, он всхрапнул, словно лошадь, которую силой подняли на дыбы, потерял равновесие, и, чтоб не упасть, попятился на два шага назад. Это дало Гуннарсдоттер время, чтоб подхватить с земли меч и поудобнее перехватить щит.

Кровавая Секира повернулся к ней всем телом, как поворачивается кабан, у которого вовсе нет шеи. Глаза у него налились кровью, на подбородке слева отпечаталось алое пятно — след ее удара. На лице застыло выражение ненависти — наверное, действительно не слишком-то приятно получать по челюсти, даже от женщины. Особенно от женщины. Он вдруг отшвырнул щит и схватил секиру двумя руками. Занес над головой.

Двойную силу такого удара Хильдрид не смогла бы отразить щитом, тот просто раскололся бы. Она отскочила, и секира глубоко вонзилась в землю. Эйрик рванул ее на себя, как дровосек, и тут женщина в развороте полоснула его мечом. Она действовала на инстинкте, которому ее опыт сам диктовал, что делать, и когда клинок врубился в потную шею старшего сына Харальда Прекрасноволосого, она лишь уверенно завершила движение, тут же развернулась и выставила перед собой щит, готовясь принимать удар.

Удар последовал, но он получился слабым, умбон выдержал. Хильдрид щитом увела секиру Эйрика в сторону, и тут, подняв глаза, с ужасом увидела, что знаменитое оружие сжимает в руках безголовое тело. Уткнув секиру в землю, тело стояло, а голова откатилась в сторону. Дочь Гуннара взглянула на тело, потом на голову с оскаленными зубами, и задышала чаще. А тело стояло. В безмолвии стояли и викинги, пораженные таким необычайным зрелищем. Они ждали, а обезглавленный Эйрик все не падал. Справившись с собой, женщина-ярл подошла и сильно толкнула его в плечо. Лишь тогда тело убитого рухнуло на землю.

Викинги стояли, в молчании глядя на нее. В первый момент она ждала, не понимая, что произошло, и что сейчас происходит с ней. Она смотрела на лежащего врага, будто не могла заставить себя понять, что победила одного из самых лучших воинов Нордвегр, что одолела и выжила, а Эйрик — нет. Голова кружилась, руки ослабели, ноги подкашивались, а Хильдрид не понимала, что с ней. Усталость? Или что-то другое?

Она взяла себя в руки, вздохнула несколько раз и развернулась к строю воинов теперь уже покойного Эйрика. С заметным трудом занесла меч и решительным шагом направилась к ним, надеясь, что ее намерения очевидны. Тот викинг, на которого она смотрела, невольно сделал шаг назад — должно быть, вид женщины, только что расправившейся с Кровавой Секирой, был страшен, да и мысль о колдовстве не могла не прийти ему в голову. Но потом он опомнился и изготовился к бою.

И тут же опомнились воины Хильдрид. Они внезапно сообразили, что их предводительница в одиночку собирается напасть на целое войско, ринулись вперед, за нею. Две армии схлестнулись, но даже в грохоте оружия о щиты не потонули яростные крики. Топча бездыханного Эйрика, викинги Хильдрид дрались с викингами Кровавой Секиры, выкрикивая: «Равнемерк!» Первые несколько минут Гуннарсдоттер дралась в полную силу, а потом появившиеся справа и слева воины ее отряда ненавязчиво оттерли ее из переднего ряда, вскоре и вовсе вынудили отойти назад.

Викинги Эйрика, конечно, были поражены и даже подавлены его смертью в поединке, тем более от руки воина такого невзрачного вида. Далеко не все знали, что Эйрик сражается с женщиной, Хильдрид была просто невысоким юнцом. Но отступать они не собирались, викингам непривычно сдаваться. Они яростно сопротивлялись, но все-таки отступали — понемногу, полегоньку, к своим кораблям.

Причина скоро стала ясна — с другого конца деревни бежали саксы с ирландцами. Должно быть, на том конце битва затихала, и Орм отправил часть людей на берег, расправляться со свежими силами Эйрика Кровавой Секиры. Саксы не хуже викингов врезались в строй врага и рубились не хуже — краем глаза Хильдрид замечала, как воины Кровавой Секиры медленно отступают, и чем больше саксов ввязывается в бой, тем быстрее идет отступление.

Рядом с Гуннарсдоттер возник Альв, и женщина испытала облегчение — значит, он жив. Викинг, забрызганный чужой кровью, с раной на щеке — к ней он прижимал ладонь — с порванными и окровавленными на колене штанами, смотрел на Хильдрид пристально и испытующе.

— Да-да, я знаю, — сказала она, с трудом улыбаясь. — Я знаю, что меч нельзя выпускать из рук. Я больше не буду.

— Даже не представляю, что тебе сказать, — ответил он. Отблеск улыбки в его чертах окреп, как вечерний морской бриз. — Ты вроде и сама все знаешь, а оружие из рук в бою выпускаешь. Ты понимаешь, что уцелела чудом, дура? Как же можно так поступать?

— Интересно, как иначе я могла бы оттолкнуть его от себя?

— Ну, что уж теперь говорить.

Он потянулся к ней и обнял за плечи. Он был без шлема, нагнулся, прижался к ее плечу рассеченной щекой. От него исходили волны любви, в которых дочери Гуннара было приятно и спокойно, как ребенку в объятиях матери. Женщина призакрыла глаза, наслаждаясь этим чувством. Она кому-то нужна, ее кто-то любит всем сердцем. И дело не в том, что она любила Альва — в своих чувствах к нему она никак не могла определиться, но то, что он — не Регнвальд, дочь Гуннара понимала слишком хорошо. Дело в том, что если женщине не о ком заботиться, и если о ней не заботится никто, если она не испытывает любви и не чувствует своей нужности, она дичает, как пес, попавший в волчью стаю.

— Залижи мне щеку, — попросил викинг и нагнулся.

Она осмотрела рану — мелочь, царапина, но даже такая может воспалиться. Можно, конечно, и промыть, можно наложить травы, но самым верным способом считалась в таких случаях слюна — целебная, как полагали. Хильдрид потянулась и стала зализывать Альву щеку. Это было похоже на ласку, на поцелуй, но сейчас дочери Гуннара было не до ласк. Женщина попыталась оторвать край рубашки, но ткань была надежная, новая, льняная, и ее ослабевшим рукам не поддавалась. Тогда она отошла в сторонку, к потоптанным кустам, где на паре веток еще сохранились листочки, и оторвала несколько. Приложила к щеке Альва.

— А на колене у тебя что?

— Да… — он махнул рукой. — Неважно. Рана. Да и у тебя тоже…

— Я не в своей крови.

— Ты уверена?

С дальнего края почти совсем уничтоженной деревни, топоча, бежали саксы, пока еще оставшиеся там, на опушке леса, резались с остатками войска Эйрика. Войско, которое привел с собой Регнвальдарсон, было больше, чем армия Кровавой Секиры, и состояло отнюдь не из вчерашних крестьян. Воины короля были не хуже, чем лучшие викинги Нордвегр, но, может быть, чуть менее знамениты. Но в большинстве своем саксы, выросшие в деревеньках на берегах моря, с детства учились драться и не понаслышке знали о викингах. Они с яростью ввязывались в схватки со своими давними, почти традиционными врагами, и те отступали. Войско Эйрика все таяло в числе.

Появился и Орм, окруженный своими ярлами, он огляделся и направился к Хильдрид. Рядом с ней к тому времени встал не только Альв, но и Хольгер, и Харальд, вполголоса ругающийся на того противника, который умудрился краем щита сломать ему нос.

— Да не сломал он его тебе, — возразила ему Хильдрид. — Если б сломал, это было бы видно. Врезал сильно, вот и все. Вот и болит. Не нервничай.

— Где Кровавая Секира? — спросил, подходя, Орм.

— Хорош, — зло проворчал Альв. — Сперва об Эйрике спрашиваешь, а не о собственной матери.

— Где матушка, я и так вижу, — ответил Орм. Кивнул Хильдрид. — Ты ранена? Вся в крови.

— Кровь не моя.

— А это что? — спросил он, взяв мать за руку. Она скосила глаза вниз и с изумлением увидела, что правый рукав разорван почти у самого края короткого кольчужного рукава, а левый — у локтя, и оба окровавлены. Вот, должно быть, почему ослабели руки. Боли, впрочем, она никакой не чувствовала. — Альв, отведи-ка ее к лекарю. Один у меня там, на опушке, устроился.

— Не распоряжайся мной, я не признавал тебя своим ярлом.

— Признал конунгом, Альв, раз выступил в моем войске.

— Не надо делить власть, юноша, да еще после боя, да еще с собственной матерью, — устало сказал Хольгер. — Особенно с Равнемерк, которая билась с Эйриком и победила его. Будь же ей хоть за это благодарен.

Орм посмотрел на Хильдрид. Глаза его потемнели.

— Ты билась с Эйриком?

— Да.

— Так что же, у меня в войске не нашлось ни одного более подходящего человека?

— У меня в отряде, — нажала Гуннарсдоттер голосом, — не нашлось никого более подходящего, чем ярл. И довольно об этом. Не хватало еще, чтоб собственный сын учил меня, как поступать.

Альв, поддерживая за локоть, повел ее через остатки деревни, туда, где на перепаханном ногами поле — по остаткам колосков в грудах взрытой земли можно было с трудом догадаться, что здесь росли какие-то зерновые — лежали мертвые и умирающие. Обычное поле битвы, по размерам которого можно было судить о масштабах схватки. За полем начиналось пастбище, которое схватка тоже зацепила, а дальше — опушка леса, где устроился лекарь с помощниками. Второй лекарь был на корабле Хильдрид, вместе с перевезенными ниже по течению ранеными, но туда добираться было дольше, и по буеракам.

Покосившись на новоприбывших, целитель, возившийся с раненым в бедро викингом — тот громко стонал и запрокидывал залитое потом лицо, а в бедре сидела стрела, которую пытались вытащить — и отмахнулся свободной рукой, мол, раз на ногах стоите, так какие вы раненые? Альв посадил Хильдрид на свободном травяном пятачке, стащил с нее кольчугу, подкольчужник и рваную рубашку. Промыл и перевязал ее сам, и лишь после этого позволил заняться собой. Дочь Гуннара только теперь, после боя, почувствовала, насколько она устала, и как болят раны. Из-за них руки не слушались ее, и поневоле закрались мысли — а не загнивают ли они?

Гуннарсдоттер поняла, что с нее больше никакого толка. Она перебралась под одно из деревьев, ветки которого не мешали ей прислониться спиной к стволу и отдохнуть. Она сидела, неподалеку звучали стоны и ругань лекаря и его помощников, а ей было просто хорошо и просто очень спокойно. Не хотелось ни шевелиться, ни даже открывать глаза.

— Надо отдать тебе должное — ты истинный воитель, — прозвучал над Хильдрид голос Орма. Она открыла глаза — сын стоял перед ней и улыбался. — Воительша. Ты вполне достойна слов, выбитых на камне у могилы отца. Я бы сошелся с Эйриком в поединке с большим трепетом. Признаю.

— Конечно. Потому что тебя он бы скорее дооценил, — вяло ответила Хильдрид.

— Возможно, — Орм присел на корточки. — Хочешь пива, матушка?

— Хочу.

Он обернулся и кому-то махнул рукой.

— Сейчас принесут… Матушка, зря ты так. Я ведь едва не остался полным сиротой.

— Думаю, в свои годы ты вполне обошелся бы без матери. Большой мальчик.

— Дурная шутка. Впрочем, и Альв хорош. Я ему доверял, и был уверен, что он тебя не допустит в схватку.

— Готов перевалить на кого угодно обязанность оберегать свою матушку? — насмехалась она. — Ай-яй-яй, как же так?

— Альв не кто угодно. Насколько я понимаю, он еще моим отцом был выбран тебе в телохранители. А потом и заменил его, верно ведь?

В словах Орма скользнула нотка ревности — обычная ревность взрослого сына к любовнику матери. Хильдрид сощурила глаза, глядя на него снизу вверх.

— Я полагаю, мое ложе — не твое дело, сынок.

Орм развел руками.

— Не сомневаюсь. Только, раз уж ты живешь с ним, вышла бы за него замуж. Так было бы правильнее. А если родишь ребенка? Ты же еще молода.

— Сама как-нибудь решу, что мне делать. И отстань от меня, я устала.

Регнвальдарсон покачал головой и оглянулся. Ему помогли собрать для матери несколько плащей и устроить ее на земле с комфортом. Сын заботливо завернул ее и подложил под голову что-то мягкое.

— Поспи.

— А-а… — спохватилась она. — Битва закончилась?

— Уже почти.

— Что — все люди Эйрика полегли?

— Ну, кто-то сдался. Кто-то еще сопротивляется. И еще на трех кораблях сбежали человек двести пятьдесят, не больше. Ну что ж… Это еще немного.

— Я понимаю.

— Спасибо, матушка. Ты и твои люди замечательно отвлекли внимание воинов Эйрика. Мне рассказали. Скажу по чести, прежде я сомневался, по праву ли Хакон дал тебе сан ярла. Но теперь вижу, что был неправ. Отличный ход — ударить в лоб, чтоб остальные силы обошли отряд с боков и напали.

Хильдрид хотела сказать, что все зависит от того, как посмотреть на ситуацию, но промолчала. Слушать сына было приятно.

— Откуда же ты узнал, что воины Эйрика здесь, что мы с ними деремся?

— О, матушка, глазастые гонцы, которые шныряют по окрестностям впереди войска — очень полезная штука, — улыбнулся Орм.

— Хм… — ответила она озадаченно. — А ирландцы откуда?

— Просто Кваран отправился вдогонку Эйрику. Он высадился севернее Валлии, двинулся вглубь страны, и там мы встретились.

— И?

— Чужеземному конунгу не стоит воевать на чужой земле, чтоб не нажить лишних врагов. Своих ирландцев он отдал мне.

— А у тебя дар убеждать людей делать то, что тебе нужно, — протянула Хильдрид.

— А чем я хуже отца? — улыбнулся Орм.

После боя, который вскоре затих, мало кто мог по праву сразу же лечь отдыхать. Дел было много — позаботиться о раненых, приготовить пищу для живых, собрать тела умерших, решить, кто где, подготовить погребение. Орм уверенно распоряжался, где сложить костры для викингов, где хоронить саксов, с традицией которых огненное погребение как-то не сочеталось. То задремывающей, то просыпающейся Хильдрид он казался совсем взрослым.

Потом она перестала его замечать в краткие моменты восприятия окружающей действительности, а потом проснулась ночью. Темнота была расцвечена сотнями костров, а два, особенно огромных, горели посреди стертой с лица земли деревни, распространяя вокруг себя неприятный запах. Рядом с ближайшим костерком лекарь заканчивал перевязывать последнего раненого — даже в темноте, даже с расстояния было видно, что он буквально остекленел от усталости. Рядом с Гуннарсдоттер, на том же плаще, что и она, спал Альв. Когда она шевельнулась и приподнялась на локте, он опустил на нее свою горячую тяжелую ладонь и, не просыпаясь, прошептал:

— Спи, Хиль.

Женщина опустилась обратно на мягкую котомку, подложенную под голову, но сон не пришел мгновенно. В ожидании она смотрела сквозь обломанные ветви дерева (интересно, кому пришло в голову ломать ветки?) на усыпанное мелкими звездами небо, и вдруг задумалась о минувшем дне. О битве с Эйриком, о схватке насмерть, увенчавшейся ее победой. Кто подтолкнул ее в спину? Кто благословил? Неужели Белый Бог, единое божество, которому поклоняются здесь, в Британии, и в Валланде, и о котором только она и думает последнее время? Он благословил ее на поединок? Возможно ли? Он, говорят, плохо смотрит на убийства.

А это было убийство. Она с содроганием вспомнила безголовое тело, стоявшее, опираясь на секиру. Мерзко вспоминать, а вот лезет в голову, будто специально.

«Эйрик убит, — вдруг подумала она. — Все закончилось благополучно. Ятмунд отпустит тебя, и ты вернешься на родину, в Хладир, где родилась и выросла, где каждый кусочек земли или камешек дорог, где могилы родных людей, где к ним можно прикоснуться душою… Ты там не одинока, а здесь? Здесь — пустота. И больше не будут преследовать мысли о каком-то чужом Боге, которому нет места в твоей душе. Все предки верили в Одина и Тора, во Фрейра и Фрейю, разве можно их предать?»

— А ты уверена, любознательная женщина, что твоя преданность дедам и прадедам в том заключена, чтоб верить, как они? — прозвучал вдруг голос.

Она стояла в пустоте. Хотя нет, не пустота — но небо, щедро усыпанное звездами, только не над головой, а всюду. И по сторонам, и под ногами, и ничего больше, даже ощущения нет, что на чем-то стоишь. И нет чувства верха и низа. Спокойно, только странно.

А за спиной — кто-то. Нет, не человек, кто-то или что-то иное. Хильдрид не пыталась обернуться, посмотреть, кто же это — женщина знала, что это бессмысленно, и ничего она не увидит, потому что увидеть это глазами нельзя.

— Я не знаю, — ответила она. Или подумала, что ответила — голоса не прозвучало.

Лишь вспыхнул перед внутренним взглядом бледный угасающий свет — усмешка.

— Когда-то твои предки верили, что есть лишь скалистые земли Нордвегр, шхеры и море — и больше ничего. Они были неправы.

— Разные вещи. Я могу сесть на драккар и убедиться, что помимо скал есть еще южные виноградники, и даже страна, где живут черные, как головешки, люди. Но откуда мне знать, что на самом деле существует за гранью жизни и смерти? Как в этом убедиться, не перешагнув его?

— Дух человеческий не заключен в тиски смертного бытия. Он всесилен, ибо создан по образу и подобию Божьему.

Хильдрид не поняла, но не стала переспрашивать. Помедлив, она спросила:

— Так Вальхалла — или этот христианский… как его… рай?

— Каждому дается по вере его.

— Так как же я могу стать христианкой? Мой муж умер с верой в Одина. И крещение разлучит меня с ним навеки. Не так ли? Я во сне услышала как-то: «Женщиной правит любовь». Я готова погубить свою душу ради своей любви, — она усмехнулась высокопарности собственных слов. — Я — жена своего мужа.

Недолгое молчание, а потом легкий, ласковый смешок. Не за спиной — теперь Хильдрид казалось, что ее собеседник не позади нее и не сбоку, и даже не впереди — он везде сразу. Легкое дыхание, как прикосновение ветерка коснулось ее лба, и отступила усталость, и тяжесть в груди, будто налитая железом. Гуннарсдоттер попыталась отбросить с лица волосы, и ей это, кажется, даже удалось, хотя собственных рук и собственных волос она не почувствовала.

— Ну, — прозвучало это укоризненно, — не буду же я карать одного из вас за то, что он просто не дожил до своего момента истины. И не буду же я разлучать супругов, ведь они едины, это всем известно.

— Так что же… — рассмеялась она мысленно.

Но неведомый ее перебил:

— Всем известно, что если муж в семье — голова, то жена — шея. Куда шея повернется, то туда и голова смотрит.

— То есть, если сейчас я стану христианкой, то и мой муж окажется в христианском раю? Прямо так? И за какие же заслуги? — не без иронии спросила она.

— Разве он не достойный человек? — рассмеялась звездная ночь, окружавшая ее.

— Достойный. Только это вымогательство.

— Ничуть, — снова смешок, похожий на порыв ветра, которого здесь не могло появиться. — Это картина закономерностей. Ну, понимаешь, законы, которые вертят этот мир.

— То есть, если я умру христианкой, то Регнвальда тут же выдернет с Вальхаллы и швырнет в твой рай? Так? Вот уж он меня поблагодарит.

— У каждого свои представления о послесмертии. Каждому по вере его, я же говорил. Да и потом, — неведомый коротко вздохнул и добавил. — Жизнь ведь вечна. Какая разница, как выглядит рай? Какая разница, как он называется? Разве это существенно? Рай — лишь миг между двумя искрами вечности. Мелочь бытия. Представляешь, как будто мигнул глазами и снова смотришь.

— Ты заговорил почти как человек, — рассмеялась она.

— Во мне очень много человеческого. Ведь и я тоже — по образу и подобию вашему.

Они оба помолчали.

— Так что же теперь?

Еще один вздох, а потом и смешок. От этого смеха, казалось, ночь рассыпалась искрами, сотней-другой звезд, родившихся прямо сейчас, в это самое мгновение.

— Я тебя жду.

— А если я не приду? — крикнула она и обнаружила, что полусидит под деревом. Рядом спал Альв, его рука — на ее плече, тяжелая, усталая, ласковая.

— Спи, — сквозь сон пробурчал он.

На этот раз она встряхнула плечом, дала его руке соскользнуть. Викинг недовольно заворочался.

Хильдрид встала. Уже рассвело, не так уж много времени оставалось до восхода солнца, костры давно прогорели, и вокруг, прямо рядом с полем, где накануне умирали викинги и саксы, вповалку спали усталые воины. Жизнь берет свое, она всегда торжествует, и вряд ли мужчинам дурно спалось на земле, пропитанной смертью. Женщина подняла глаза — звезды исчезли, чернота превратилась в серую предрассветную хмарь. Было холодно, и, хоть под ногами не хрустел иней, ей показалось, будто она окунулась в ледяную воду. Со сна было очень зябко.

Разговор остался незавершенным, но, хоть это был всего лишь сон, он разбередил ее душу. «Твоя жизнь вершится во сне, — улыбнулась она мысленно. — И что же теперь? Пока не поверишь, будешь слышать голос… Кого? Кого ты слышала?»

Она вздрогнула всем телом от холода, стащила с Альва один из плащей, завернулась и пошла к берегу, к тому месту, где должен был вчера пристать «Лосось». Она плохо разобралась в окрестностях, и проплутала в леске, обнимавшем овраг, больше похожий на приток реки. Края его заросли камышом, внизу хлюпала вода, и, оступившись, Хильдрид вымочила ноги.

«Лосось» был причален, но не вытащен из воды. Викинги ограничились тем, что вынесли на берег якорь и зацепили его за деревья. Дозорный спал. Гуннарсдоттер примерилась врезать ему ногой, но пожалела — он был белый от усталости.

Она оставила плащ на траве, вошла в воду — все равно уж ноги мокрые — подтянулась и забралась на планшир. Корабль даже не качнуло, значит, стоит он прочно. Хорошо. На палубе, между румами спали или лежали в забытьи викинги. Здесь, на корабле, оставили самых тяжелораненых, тех, кого нельзя было шевелить. Многие из них не выживут, а кто-то, возможно, уже не выжил.

Хильдрид прошла по палубе, и вдруг встретила на себе взгляд. На нее смотрел Торстейн. Его губы кривились, сперва женщина решила, что он ей улыбается, но потом поняла — это не улыбка. Ему больно.

Она подошла, присела рядом с ним, и лишь тогда во взгляде мужчины появилось узнавание. В глубине его зрачков тлело страдание. Он опустил глаза, потом снова их поднял и с трудом взял ее за руку. Ладонь у него была горячая и потная.

— Это ты, Равнемерк, — с трудом выдохнул он.

— Что с тобой, Торстейн? Пить хочешь? Принести?

— Да. Палит изнутри…

Она прошла на корму, вынула из-под скамьи кружку на веревке, с помощью которой проверяла вкус морской воды и местонахождение корабля, и черпнула за бортом. Посмотрела — вода вполне чистая. Должно быть, кровь унесло течением. Она вернулась к мачте, возле которой, скорчившись, лежал Торстейн, и напоила его. Он был горячий, как печка.

— Лучше? — спросила она участливо. Огляделась, прикидывая, где может быть целитель, но не нашла. Должно быть, он где-то спал. С усилием уложив Торстейна на бок, она размотала одну из повязок. На ране запеклась влажная корка, а вокруг распространялась неприятная краснота. Хильдрид больно укусила себя за губу — эти признаки она знала. — О-ох…

— Да я знаю, — простонал он едва слышно. — Умру. Самое обычное дело. Ну и что… Я хорошо пожил…

— Торстейн!

— Умру, самое обычное дело. Увидимся в Вальхалле.

«А если ее нет»? — вдруг подумалось ей. Но она ничего не сказала, потому что, тяжело дыша, викинг продолжал:

— Но у меня там, в Хельсингьяпорте… у одной девицы… Эльфрид… будет мой сын… или дочь. Ты слышишь?

— Слышу.

— Я умираю — ты будешь жить. Позаботься о ней, слышишь? — он вцепился в ее рубашку. — Ты должна мне пообещать.

— Обещаю.

— Верю… — сказал он и разжал пальцы. Упал навзничь.

Торопливо подошел проснувшийся лекарь, отодвинул Хильдрид от Торстейна, присел на корточки и занялся раненым, что-то неразборчиво цедя сквозь зубы. Но Гуннарсдоттер никуда не ушла — она стояла и смотрела на викинга, на его бледное лицо с легким оттенком синевы и на его закатившиеся глаза.