-- Не волнуйся, земляк! -- кричал в ответ Аким Ильич.-- Было б яблоко, а куда упасть, мы устроим.
      Из вагона доносилась песня, там пели хором, играли на гитаре. Раззадоренный песней из вагона, Аким Ильич тоже запел:
      Что стоишь, качаясь,
      Тонкая рябина...
      Голос у него был очень красивый, громкий, деревенский.
      Мы стояли в тамбуре, и Тузик, поднявшись на задние лапы, выглядывал в окно. Мимо пролетали березы, рябины, сады, набитые яблоками, золотыми шарами.
      Хороший это был год, урожайный.
      В тот год в садах пахло грибами, а в лесах -- яблоками.
      ---------------------------------------------------------------------------------------------
      Чайник
      Меня не любит чайник.
      Тусклыми латунными глазами целый день следит он за мною из своего угла.
      По утрам, когда я ставлю его на плитку, он начинает привывать, закипает и разьяряется, плюется от счастья паром и кипятком. Он приплясывает и грохочет, но тут я выключаю плитку, завариваю чай, и веселье кончается.
      Приходит Петрович. Прислоняется к шкафу плечом.
      -- Неплатеж,-- говорит Петрович.
      Это неприятное слово повисает в воздухе между чайником, мною и Петровичем.
      Мне непонятна реакция чайника. Нравится ему это слово или нет? На чьей он стороне? Со мною он или с Петровичем?
      -- Длительный неплатеж,-- говорит Петрович.
      Холодным взглядом чайник окидывает меня и отстраняется. Если он не с Петровичем, то и не со мной. Висящее слово его не беспокоит. Ему наплевать на мои затруднения. Он и без меня проживет.
      -- Когда заплатишь? -- спрашивает Петрович.
      -- Понимаешь,-- объясняю я,-- меня не любит чайник.
      -- Кто? Это который вчера приходил? Чего это вы орали?
      -- Чайник, Петрович. Который вот он здесь стоит. Вот этот, латунный.
      -- А я думаю, чего они орут? Наверно, деньги завелись. Дай, думаю, зайду. Пора за квартиру платить.
      -- У меня с ним странные, очень напряженные отношения,-- жалуюсь я.-Он постоянно следит за мной, требует, чтобы я его беспрерывно кипятил. А я не могу, пойми! Есть же и другие дела.
      -- И колбаса осталась,-- удивляется Петрович, глядя на стол, не убранный с вечера.-- До двух часов орали! Я уж думаю, как бы друг друга не зарезали.
      Я включаю плитку, и чайник сразу начинает гнусавить.
      -- Вот слышишь? Слышишь? Погоди, еще не то будет,-- говорю я.
      Петрович меня не слышит. Он слушает свой внутренний голос. А внутренний его голос говорит: "Чего слушать? Надоело! Плати или съезжай!"
      Чайник отчего-то замолкает, бросает гнусавить и, тупо набычившись, прислушивается к нашему разговору.
      У Петровича я снимаю угол, в котором несколько углов: угол, где я, где краски, угол, где чайник, угол, где шкаф, а сейчас и Петрович со своим внутренним голосом, который легко становится внешним:
      -- На колбасу деньги есть! Колбаска, хлеб, культурное обслуживание, орут до четырех утра! А нам преподносится неукоснительный неплатеж!
      Почему молчит чайник? Делает вид, что даже и не слыхивал о кипении.
      -- Молчит,-- поясняю я Нетровичу.-- Нарочно молчит, затаился. И долго еще будет молчать, такой уж характер.
      -- А то сделаем, как прошлый раз,-- намекает Петрович.
      Ну и выдержка у моего чайника! Плитка электрическая раскалилась, а он нарочно не кипит, сжимает зубы, терпит и слушает. Ни струечки пара не вырывается из его носа, ни шепота, ни бульканья не доносится из-под крышки.
      А в прошлый-то раз было сделано очень плохо. За длительный трехмесячный неплатеж Петрович вынес мои холсты и рисунки во двор, построил из них шалашик и поджег. Холсты, говорят, разгорались плохо, и особенно не разгорался натюрморт с чайником. Такую уж залепил я на нем фактуру с песком и толченым кирпичом. И Петрович отбросил его, чтоб не мешал гореть бумаге. Опаленный и осыпанный пеплом, метался я по городу и не знал, что делать. Выход был один -- Петровича убить.
      -- Слушай, что с твоим чайником? Чего он не кипит? -- говорит Петрович.
      Нервы у чайника натянуты до предела, он цедит сквозь носик тонкий, как укус осы, звук.
      Я отодвигаюсь подальше. Знаю, что с моим чайником лучше не связываться, он беспредельник. Может выкинуть любую штуку.
      -- Или плитка перегорела? -- говорит Петрович и подходит к чайнику.
      -- Осторожно,-- говорю я.-- Берегись!
      Петрович отдергивает руку, но поздно. Крышка срывается с чайника. Раскаленные ошметки пара, осколки кипятку летят в Петровича. Он ослепленно воет и вываливается на кухню, сует голову под кран.
      Чайник веселится, плюется паром во все стороны, приплясывает, подпрыгивает и победно грохочет.
      Надо бы, конечно, выключить плитку, посидеть и подумать, как же мне жить дальше. Как жить дальше -- неизвестно, а чайник, ладно, пускай пока покипит.
      ---------------------------------------------------------------------------------------------
      Белозубка
      В первый раз она появилась вечером. Подбежала чуть ли не самому костру, схватила хариусовый хвостик, который валялся на земле, и утащила под гнилое бревно.
      Я сразу понял, что это не простая мышь. Куда меньше полевки. Темней. И главное -- нос! Лопаточкой, как у крота.
      Скоро она вернулась, стала шмыгать у меня под ногами, собирать рыбьи косточки и, только когда я сердито топнул, спряталась.
      "Хоть и не простая, а все-таки мышь,-- думал я.-- Пусть знает свое место".
      А место ее было под гнилым кедровым бревном. Туда тащила она добычу, оттуда вылезла и на другой день.
      Да, это была не простая мышь! И главное -- нос! Лопаточкой! Таким носом только землю рыть.
      А землероек, слыхал я, знатоки различают по зубам. У одних землероек зубы бурые, у других -- белые. Так их и называют: бурозубки и белозубки. Кем была эта мышка, я не знал, а заглядывать ей в рот не торопился. Но почему-то хотелось, чтобы она была белозубкой.
      Так я и назвал ее -- Белозубкой -- наугад.
      Белозубка стала появляться у костра каждый день и, как я ни топал, собирала хвосты-плавнички. Съесть все это она никак не могла, значит, делала на зиму запасы, а под гнилым кедровым бревном были у нее тайные погреба.
      К осени начались в тайге дожди, я стал ужинать в избушке. Как-то сидел у стола, пил чагу с сухарями. Вдруг что-то зашуршало, и на стол выскочила Белозубка, схватила самый большой сухарь. Тут же я щелкнул ее пальцем в бок.
      "Пи-пи-пи!" -- закричала Белозубка.
      Прижав к груди сухарь, она подтащила его на край стола, скинула на пол, а сама легко сбежала вниз по стене, к которой был приколочен стол. Очутившись на полу, она подхватила сухарь и потащила к порогу. Как видно, в погребах ее, под гнилым кедровым бревном, было еще много места.
      Я торопливо съел все сухари, запил это дело чагой. Белозубка вернулась и снова забралась на стол.
      Я шевелился, кряхтел и кашлял, стараясь напугать ее, но она не обращала внимания, бегала вокруг пустого стакана, разыскивая сухари. Я просто не знал, что делать. Не драться же с ней. Взял да и накрыл ее стаканом.
      Белозубка ткнулась носом в стекло, поднялась на задние лапы, а передними стукнула в граненую стенку. "Посидишь немного,-- думал я.-- Надо тебя поучить, а то совсем потеряла совесть".
      Оставив Белозубку в заточении, я вышел из избушки поглядеть, не перестал ли дождь.
      Дождь не переставал. Мелкий и холодный, сеялся он сквозь еловые ветки, туманом окутывал верхушки пихт. Я старался разглядеть вершину горы Мартай -нет ли там снега,-- но гора была закрыта низкими жидкими облаками.
      Я продрог и, вернувшись в избушку, хотел налить себе чаги погорячей, как вдруг увидел на столе вторую Белозубку.
      Первая сидела под стеклянным колпаком, а вторая бродила по столу.
      Эта вторая была крупнее первой и вела себя грубо, бесцеремонно. Прошлась по моим рисункам, пнула плечом спичечную коробку. По манерам это была уже не Белозубка, а какой-то суровый дядя Белозуб. И лопаточка его казалась уже лопатой, на которой росли короткие усы.
      Дядя Белозуб обошел стакан, где сидела Белозубка, сунул нос под граненый край, стараясь его приподнять. Ничего не получилось. Тогда дядя ударил в стекло носом. Стакан чуть отодвинулся.
      Дядя Белозуб отступил назад, чтоб разогнаться и протаранить стакан, но тут я взял второй стакан да и накрыл дядю. Это его потрясло. Он никак не предполагал, что с ним может случиться то же, что с Белозубкой. Растеряв свою гордость, он сжался в комочек и чуть не заплакал.
      Надо сказать, я и сам растерялся. Передо мной на столе кверху дном стояли два стакана, в которых сидели Белозубка и Белозуб. Сам я сидел на лавке, держа в руках третий стакан, треснутый.
      Неожиданно почувствовал я всю глупость своего положения: один в таежной избушке, в сотне километров от людей, сидел я у стола и накрывал землероек стаканами. Отчего-то стало обидно за себя, за свою судьбу. Захотелось что-то сделать, что-то изменить. Но что я мог сделать? Мог только выйти поглядеть, не перестал ли дождь, хотя и так слышал, что он не перестал, все так же шуршал по крыше.
      Тем временем из щели у порога высунулась новая лопаточка. Прежде чем вылезти наружу, третья землеройка внимательно все обнюхала. Как сыщик, который старается напасть на след, изучила пол у порога, напала на след и отправилась к столу. Она не слишком торопилась, обдумывая каждый шаг.
      И пока она шла, пока взбиралась по бревенчатой стене на стол, я вдруг понял, что там, под Гнилым Кедровым Бревном, сидит мышиный король Землерой. Это он посылает своих подчиненных спасать Белозубку. Дядя Белозуб, грубый солдат, должен был действовать силой, хвостатый Сыщик -- хитростью.
      Как только Сыщик явился на столе, Белозубка и Белозуб насторожились, ожидая, что он будет делать.
      Он обошел перевернутые стаканы, обнюхал и третий, треснутый, стал разглядывать мою руку, лежащую на столе.
      Тут я понял, что он меня почти не видит. Глазки его привыкли к подземной темноте, и видел он только то, что было прямо перед его носом. А перед его носом была моя рука, и некоторое время Сыщик раздумывал, что это такое.
      Я пошевелил пальцами. Сыщик вздрогнул, отпрыгнул в сторону и спрятался за спичечной коробкой. Посидел, съежившись, подумал, быстро прокатился по столу, спустился на пол и шмыгнул в щель.
      "Ваше величество! -- докладывал, наверно, он королю Землерою.-- Там за столом сидит какой-то тип и накрывает наших ребят стаканами".
      "Стаканами? -- удивился, наверно, Землерой.-- В таежной избушке стаканы? Откуда такая роскошь?"
      "У прохожих геологов выменял".
      "И много у него еще стаканов?"
      "Еще один, треснутый. Но есть под нарами трехлитровая банка, в которую влезет целый полк наших солдат".
      Дождь к вечеру все-таки немного поредел. Кое-где над тайгой, над вершиной горы Мартай наметились просветы, похожие на ледяные окна. Очевидно, там, на Мартае, дождь превращался в снег.
      Я надел высокие сапоги, взял топор и пошел поискать сушину на дрова. Хотел было отпустить пленников, но потом решил подержать их еще немного, поучить уму-разуму.
      В стороне от избушки нашел я сухую пихту и, пока рубил ее, думал о пленниках, оставшихся на столе. Меня немного мучила совесть. Я думал, что бы я сам стал делать, если б меня посадили под стеклянный колпак.
      "Ваше величество, он ушел,-- докладывали в это время лазутчики королю Землерою.-- Сушину рубит и долго еще провозится. Ведь надо ее срубить, потом ветки обрубить, потом к избушке притащить".
      "Надо действовать, а то будет поздно",-- предлагал хвостатый Сыщик.
      "Валяйте",-- согласился Король.
      Когда я вернулся в избушку, оба стакана были перевернуты, а третий, треснутый, валялся на полу и был уже не треснутый, а вдребезги разбитый.
      На улице стемнело. Я затопил печку, заварил чаги. Свечу зажигать не стал -- огонь из печки освещал избушку. Огненные блики плясали на бревенчатых стенах, на полу. С треском вылетала иногда из печки искра,и я глядел,как медленно гаснет она.
      "Залез с ногами на нары и чагу пьет",-- докладывали лазутчики Землерою.
      "А что это такое -- чага?" -- спросил Король.
      "Это -- древесный гриб. Растет на березе, прямо на стволе. Его сушат, крошат и вместо чая заваривают. Полезно для желудка",-- пояснил королевский Лекарь-Кухарь, который стоял у трона, искусно вырезанного из кедровой коры.
      Сам Землерой сидел на троне. На шее у него висело ожерелье из светящихся гнилушек. Тут же был и дядя Белозуб, который возмущенно раздувал щеки.
      "Меня, старого служаку, посадить в стакан! Я ему этого никогда не прощу! Сегодня же ночью укушу за пятку".
      "Ладно тебе,-- говорила Белозубка.-- Что было -- то прошло. Давайте лучше выпьем кваса и будем танцевать. Ведь сегодня наша последняя ночь!"
      "Хорошая идея! -- хлопнул в ладоши Король.-- Эй, квасовары, кваса!"
      Толстенькие квасовары прикатили бочонок, и главный Квасовар, в передничке, на котором написано было "Будь здоров", вышиб из бочки пробку.
      Пенный квас брызнул во все стороны, и тут же объявились музыканты. Они дудели в трубы, сделанные из рыбьих косточек, тренькали на еловых шишках. Самым смешным был балалаечник. Он хлестал по струнам собственным хвостом.
      Дядя Белозуб выпил пять кружек кваса и пустился в пляс, да хвост ему мешал. Старый солдат спотыкался и падал. Король хохотал. Белозубка улыбалась, только Сыщик строго принюхивался к окружающим.
      "Пускай Белозубка споет!" -- крикнул Король.
      Притащили гитару. Белозубка вспрыгнула на бочку и ударила по струнам:
      Я ничего от вас не скрою,
      Я все вам честно расскажу:
      Всю жизнь я носом землю рою
      И в этом счастье нахожу.
      Свое я сердце вам открою:
      Я всех готова полюбить,
      Но тот мне дорог, кто со мною
      Желает носом землю рыть.
      Мы желаем! Мы желаем!" -- закричали кавалеры.
      "Пошли в избушку! -- крикнул кто-то.-- Там теплей и места больше!"
      И вот на полу у горящей печки в огненных бликах появились Землерой и Белозубка, Сыщик, Лекарь и квасовары. Дядя Белозуб сам идти не мог, и его принесли на руках. Он тут же заполз в валенок и заснул.
      Над печкой у меня вялились на веревочке хариусы. Один хариусок свалился на пол, и землеройки принялись водить вокруг него хоровод. Я достал из рюкзака последние сухари, раскрошил их и подбросил к порогу. Это добавило нового веселья. Хрустя сухарями, Землерой запел новую песню, и все подхватили:
      Да здравствует мышиный дом,
      Который под Гнилым Бревном.
      Мы от зари и до зари
      Грызем в том доме сухари!
      Всю ночь веселились у меня в избушке король Землерой, Белозубка и все остальные. Только к утру они немного успокоились, сели полукругом у печки и смотрели на огонь.
      "Вот и кончилась наша последняя ночь",-- сказала Белозубка.
      "Спокойной ночи,-- сказал Землерой.-- Прощайте до весны".
      Землерой, Белозубка, музыканты исчезли в щели под порогом. Дядю Белозуба, который так и не проснулся, вытащили из валенка и унесли под Гнилое Бревно. Только Сыщик оставался в избушке. Он обнюхал все внимательно, забрался даже на стол, пробежал по нарам и, наконец, пропал.
      Рано утром я вышел из избушки и увидел, что дождь давно перестал, а всюду -- на земле, на деревьях, на крыше -- лежит первый снег. Гнилое Кедровое Бревно так было завалено снегом, что трудно было разобрать -бревно это или медведь дремлет под снегом.
      Я собрал свои вещи, уложил их в рюкзак и по заснеженной тропе стал подыматься на вершину Мартая. Мне пора уже было возвращаться домой, в город.
      К обеду добрался я до вершины, оглянулся и долго искал избушку, которая спряталась в заснеженной тайге.
      ---------------------------------------------------------------------------------------------
      Ножевик
      В бестолковых моих скитаниях по вечновечерним сентябрьским полям встречались мне и люди с ножами.
      Этот, подошедший в сумерках к моему костру, ножа при себе не имел.
      -- Картошечки пекете? -- спросил он, подсаживаясь в сторонке от огня.
      -- И уху варим,-- добавил я во множественном числе, хотя и был один без товарища, на двести верст кругом.
      -- Я и говорю: рыбоуды. Такой дым у костра -- рыбоудский. Я, как издали увидел, так и говорю: рыбоуды... А где же товарищ ваш?
      Отвечать правду отчего-то мне не захотелось.
      -- Товарищ-то?.. А там товарищ,-- кивнул я в сторону реки.
      С реки и вправду доносились какие-то звуки: голоса женщин или крики чаек? Вполне возможно, что там, в этих голосах, находил место и мой какой-то товарищ.
      -- А что он, товарищ-то ваш, рыбку удит?
      -- Да нет,-- ответил я, прикидывая, какой там в дальних звуках мог быть у меня товарищ, и пытаясь его себе представить.-- Товарищ-то мой, он... нож ищет.
      -- Нож?! Потерял, что ли?
      Не знаю, откуда я взял этого "товарища" и почему сказал, что он ищет нож. Зто был бред, внезапно возникший в голове. Надо было отвечать и проще всего сказать, что "товарищ мой" нож потерял. Однако отчего-то мне не захотелось, чтоб "товарищ мой" терял свой нож.-- Да нет, не терял он нож,-сказал я, отмахиваясь от дыма, вылавливая ложкой картофелину из котелка.-Он с этим ножом...
      Тут я замолчал, потому что не знал, что он делает, "товарищ-то мой", с этим ножом. Сидит, что ли, на берегу и точит о камень?
      -- ...вообще носится, как с писаной торбой,-- закончил я не понятную никому ворчливую фразу. Я как бы серчал на своего "товарища", который надоел мне со своими глупостями и особенно с ножом.
      Подошедший к костру как-то по-своему меня понял, придвинулся к огню поближе. Это мне не понравилось. Навязчивый очень к ночи. Никакого доверия и дружбы не вызывал этот сумеречный, худощавый, как тень, человек. Что бродит он по чужим кострам?
      -- У вас тоже хороший нож,-- сказал он, кивнув на мою финку, облепленную чешуей подлещиков, которая валялась у костра.
      -- Да это так... финка,-- ответил я, намекая, что у моего товарища ножичек похлеще. Вот только что же он с ним сделал? Почему ищет?
      Может, он его метал? Куда метал? В дерево? Зачем? Совсем дурак? Возможно.
      Нет, мне не хотелось, чтоб товарищ мой был таким дураком, который мечет ножи в деревья. Может быть, он его мечет в рыбину, вышедшую на поверхность? В жереха? А ножик на веревочке? Неплохо. Редкость, во всяком случае,-товарищ, который мечет нож в жереха, вышедшего на поверхность реки! Такой мне по нраву.
      -- Финка... У меня тоже когда-то была...-- сказал сумеречный человек и взял в руки мою финку, пощупал лезвие подушечкой большого пальца.-Вострая...
      -- Положь на место.
      -- Что ж, и потрогать нельзя?
      -- Нельзя... Это нож... моего товарища.
      Товарищ мой мифический, кажется, обрастал ножами. Один он метал в жереха, второй валялся у костра.
      -- У него что ж, два ножа?
      -- Больше,-- ответил я.-- Я точно не считал. А у вас есть нож?
      -- Отобрали,-- махнул он рукой.
      -- Отобрали?
      -- Когда брали -- тогда и отобрали... а нового не успел завести...
      Вот так. Его, оказывается, брали. Я это сразу почувствовал.
      Сумеречный человек молча смотрел на огонь. Кажется, вспоминал задумчиво о том славном времени, когда у него еще не отобрали нож. Интесно, что он делал этим ножом? Похоже -- ничего веселого. Разговор о ножах мне нравился все меньше и меньше.
      -- А зачем товарищу-то вашему столько ножей?
      -- Андрюхе-то? -- переспросил я.
      Мне казалось, что "товарищу моему" пора получить какое-то имя. И оно возникло легко и просто: Андрюха. Рыжий, большой, даже огромный Андрюха, немного лысоватый. Метнул нож в жереха, да не попал.
      Нож хоть и на веревочке, а утонул, и вот теперь Андрюха ныряет посреди реки, идет нож. Мне ясно было видно, как ныряет огромный Андрюха посреди тихой реки, шарит по дну пальцами.
      -- Что ж он делает с ножами-то? -- отчего-то хихикнул сумеречный.-Солит, что ли?
      -- Мечет,-- лаконично ответил я. И все-таки добавил, пояснил: -- В жереха!
      Человек, у которого отобрали нож, задумался, вполне напряженно размышляя, каким образом Андрюха может метать нож в жереха. Работа эта проходила с трудом, и я, чтоб поддержать усилия, добавил:
      -- Он у нас... вообще... ножевик.
      Это слово особой ясности не внесло, и я отошел немного от костра и покричал в сторону реки:
      -- Андрюха-а-а... Андрюха-а-а! ..
      С берега никто не ответил. Голоса женщин или чаек давно уже там утихли.
      -- Как бы не утоп...-- пробормотал я себе под нос.
      -- Да не утопнет,-- успокоил меня человек, лишенный ножа,-- сейчас подойдет.
      -- Пора уж,-- ворчал я на Андрюху.-- Уха готова... ладно, пускай пока поостынет.
      Я снял с огня котелок, отставил в сторону. Пар от ухи не стал смешиваться с дымом костра, встал над котелком отдельным пенным столбом. Человек сумеречный к ухе не придвигался, но сидел прочно, поджидая, как видно, Андрюху.
      -- Ладно,-- сказал я,-- остынет... похлебаем, пока нет Андрюхи. А ему оставим.
      Я протянул ложку сумеречному.
      -- Ну, давай, пробуй.
      -- Да уж дождись товарища-то,-- сказал он, встал и быстро пошел от костра в сторону деревни.
      -- Эй, да погоди ты, постой. Попробуй ухи, тут на всех троих хватит...
      -- Да ладно,-- не оглядываясь, махнул он рукой. Быстро надвигалась ночь,и фигура его пропала, удаляясь от меня в поле. Скоро ее уже не было видно.
      Я хлебнул ухи, подсолил, поперчил. Потом отошел немного от костра и снова крикнул туда, в сторону реки:
      -- Андрюха-а-а-а... Андрюха-а-а! ..
      Совсем уже стемнело, когда я услышал издалека:
      -- Иду-у...
      ---------------------------------------------------------------------------------------------
      Нулевой класс
      Приехала к нам в деревню новая учительница. Марья Семеновна.
      А у нас и старый учитель был -- Алексей Степанович.
      Вот новая учительница стала со старым дружить. Ходят вместе по деревне, со всеми здороваются.
      Дружили так с неделю, а потом рассорились. Все ученики к Алексей Степанычу бегут, а Марья Семеновна стоит в сторонке.
      К ней никто и не бежит -- обидно.
      Алексей Степанович говорит:
      -- Бегите-ко до Марьи Семеновны.
      А ученики не бегут, жмутся к старому учителю. И, действительно, серьезно так жмутся, прямо к бокам его прижимаются.
      -- Мы ее пугаемся,-- братья Моховы говорят.-- Она бруснику моет.
      Марья Семеновна говорит:
      -- Ягоды надо мыть, чтоб заразу смыть.
      От этих слов ученики еще сильней к Алексей Степанычу жмутся.
      Алексей Степанович говорит:
      -- Что поделаешь, Марья Семеновна, придется мне ребят дальше учить, а вы заводите себе нулевой класс.
      -- Как это так?
      -- А так. Нюра у нас в первом классе, Федюша во втором, братья Моховы в третьем, а в четвертом, как известно, никого нет. Но зато в нулевом классе ученики будут.
      -- И много? -- обрадовалась Марья Семеновна.
      -- Много не много, но один -- вон он, на дороге в луже стоит.
      А прямо посреди деревни, на дороге и вправду стоял в луже один человек. Это был Ванечка Калачев. Он месил глину резиновыми сапогами, воду запруживал. Ему не хотелось, чтоб вся вода из лужи вытекла.
      -- Да он же совсем маленький,-- Марья Семеновна говорит,-- он же еще глину месит.
      -- Ну и пускай месит,-- Алексей Степанович отвечает.-- А вы каких же учеников в нулевой класс желаете? Трактористов, что ли? Они ведь тоже глину месят.
      Тут Марья Семеновна подходит к Ванечке и говорит:
      -- Приходи, Ваня, в школу, в нулевой класс.
      -- Сегодня некогда,-- Ванечка говорит,-- запруду надо делать.
      -- Завтра приходи, утром пораньше.
      -- Вот не знаю,-- Ваня говорит,-- как бы утром запруду не прорвало.
      -- Да не прорвет,-- Алексей Степанович говорит и своим сапогом запруду подправляет.-- А ты поучись немного в нулевом классе, а уж на другой год я тебя в первый класс приму. Марья Семеновна буквы тебе покажет.
      -- Какие буквы? Прописные или печатные?
      -- Печатные.
      -- Ну, это хорошо. Я люблю печатные, потому что они понятные.
      На другой день Марья Семеновна пришла в школу пораньше, разложила на столе печатные буквы, карандаши, бумагу. Ждала, ждала, а Ванечки нет. Тут она почувствовала, что запруду все-таки прорвало, и пошла на дорогу. Ванечка стоял в луже и сапогом запруду делал.
      -- Телега проехала,-- объяснил он.-- Приходится починять.
      -- Ладно,-- сказала Марья Семеновна,-- давай вместе запруду делать, а заодно и буквы учить.
      И тут она своим сапогом нарисовала на глине букву "А" и говорит:
      -- Это, Ваня, буква "А". Рисууй теперь такую же.
      Ване понравилось сапогом рисовать. Он вывел носочком букву "А" и прочитал:
      -- А.
      Марья Семеновна засмеялась и говорит:
      -- Повторение -- мать учения. Рисуй вторую букву "А".
      И Ваня стал рисовать букву за буквой и до того зарисовался, что запруду снова прорвало.
      -- Я букву "А" рисовать больше не буду,-- сказал Ваня,-- потому что плотину прорывает.
      -- Давай тогда другую букву,-- Марья Семеновна говорит.-- Вот буква "Б".
      И она стала рисовать букву "Б".
      А тут председатель колхоза на газике выехал. Он погудел газиком, Марья Семеновна с Ваней расступились, и председатель не только запруду прорвал своими колесами, но и все буквы стер с глины. Не знал он, конечно, что здесь происходит занятие нулевого класса.
      Вода хлынула из лужи, потекла по дороге, все вниз и вниз в другую лужу, а потом в овраг, из оврага в ручей, из ручья в речку, а уж из речки в далекое море.
      -- Эту неудачу трудно ликвидировать,-- сказала Марья Семеновна,-- но можно. У нас остался последний шанс -- буква "В". Смотри, как она рисуется.
      И Марья Семеновна стала собирать разбросанную глину, укладывать ее барьерчиком. И не только сапогами, но даже и руками сложила все-таки на дороге букву "В". Красивая получилась буква, вроде крепости. Но, к сожалению, через сложенную ею букву хлестала и хлестала вода. Сильные дожди прошли у нас в сентябре.
      -- Я, Марья Семеновна, вот что теперь скажу,-- заметил Ваня,-- к вашей букве "В" надо бы добавить что-нибудь покрепче. И повыше. Предлагаю букву "Г", которую давно знаю.
      Марья Семеновна обрадовалась, что Ваня такой образованный, и они вместе слепили не очень даже кривую букву "Г". Вы не поверите, но эти две буквы "В" и "Г" воду из лужи вполне задержали.
      На другое утро мы снова увидели на дороге Ванечку и Марью Семеновну.
      -- Жэ! Зэ! -- кричали они и месили сапогами глину.-- Ка! Эль! И краткое!
      Новая и невиданная книга лежала у них под ногами, и все наши жители осторожно обходили ее, стороной объезжали на телеге, чтоб не помешать занятиям нулевого класса. Даже председатель проехал на своем газике так аккуратно, что не задел ни одной буквы.
      Теплые дни скоро кончились. Задул северный ветер, лужи на дорогах замерзли.
      Однажды под вечер я заметил Ванечку и Марью Семеновну. Они сидели на бревнышке на берегу реки и громко считали:
      -- Пять, шесть, семь, восемь...
      Кажется, они считали улетающих на юг журавлей.
      А журавли и вправду улетали, и темнело небо, накрывающее нулевой класс, в котором все мы, друзья, наверно, еще учимся.
      ---------------------------------------------------------------------------------------------
      От Красных ворот
      С братом Борей, дорогим моим братом Борей, мы плыли на лодке по реке Сестре.
      Я ленился. Сидел на корме, шевелил босою ногой, подталкивал полуживых подлещиков, пойманных на манную кашу. Подлещики полуживые шевелились у моих ног в воде, которая всегда набирается во всякую приличную лодку.
      Я-то ленился, шевелил полуживых подлещиков, а Боря -- мой дорогой брат -- серьезно наваливался на весла.
      Боря спешил, торопился Боря, он боялся опоздать на автобус.
      В том месте, где река Сестра проходит под каналом, то есть в том самом удивительнейшем месте, где пересекаются река и канал, и русло канала в бетонной оболочке проходит над живою рекой,-- в этом самом месте я увидел на берегу реки небольшого роста беленькую собачонку.
      Собачонка бежала по берегу, а мы с Борей плыли по реке.
      Я ленился, Боря спешил, собачонка бежала.
      От нечего делать, просто так, из чистого баловства я поманил собачонку пальцем, а после вытянул губы и издал специальный собачий звук, тот звук, которым всегда подманивают собаку. Звук этот записать буквами доволько трудно, он похож на эдакий всасывающий поцелуй. Если пытаться изобразить этот звук буквами, получится что-то вроде "пцу-пцу".
      И вот я проделал это самое "пцу-пцу" и сидел себе лениво на корме.
      Маленькая беленькая собачонка услыхала этот немыслимый звук, поглядела на меня с берега и вдруг бросилась в воду.
      Ничего подобного ожидать я никак не мог.
      Это ненормальное "пцу-пцу" я произнес нарочно, юмористически. Я подманивал собачонку, прекрасно понимая, что она подойти ко мне никак не может. Это самое "пцу-пцу" подчеркивало разницу наших положений: я -- в лодке, а собака -- на берегу. Нас разделяла бездна, то есть вода. Никакая нормальная собака в воду не полезет, если ее не подтолкнет хозяин.
      Маленькая беленькая собачонка оказалась ненормальной. Она кинулась на первое приглашение, не раздумывая преодолевала бездну. Она плыла ко мне.
      Когда она подплыла к лодке, я схватил ее за шкирку и втащил в судно. Маленькая беленькая собачонка чудовищно отряхнулась среди полуживых подлещиков.
      Брат мой Боря бросил весла. Он должен был что-то сказать. Но он молчал, он не знал, что сказать. Мое беспардонное "пцупцу", реакция собачонки, ее плаванье, втаскиванье за шкирку и чудовищное отряхиванье -- все это произошло мгновенно. Боря не знал, что сказать, а сказать что-то было надо. Старший брат в таких случаях всегда должен что-то сказать.
      Я не знаю, что сказали бы в таком случае другие старшие братья, но мой гениальный брат думал недолго. Строго осмотрев собачонку, он сказал:
      -- Гладкошерстный фокстерьер.