Я всячески подмигивал Лидии Васильевне, но она совсем забыла, зачем пришла, и дело явно близилось к чаю. Лидия Ивановна предложила чаю и вообще перекусить. Мы не отказались, и, пока хозяйка собирала на стол, Иван Сергеевич вспомнил обо мне.
      -- Вот видите,-- сказал он,-- живу на барсучьих правах.
      -- Как это? -- не понял я.
      -- А так, живу как барсук. Вы не охотник?
      -- Охотник.
      -- Ну, так вы должны знать, что барсуки выходят из нор только ночью. У них слабые глаза, не переносят дневного света. И у меня теперь слабые глаза, вот и занавешиваю окно. Таю хочется в лес, на волю. Ну ничего, скоро весна. Приедут за нами Лифшицы, и поедем в Карачарово.
      Пока Иван Сергеевич говорил, я схватил лист бумаги и написал: "Живу на барсучьих правах...", тут и Лидия Васильевна опомнилась, взяла теградку и про Карачарово записала уже она.
      Чай, как видно, еще не вскипел, время было, и я задал свой первый вопрос, приготовленный дома:
      -- Иван Сергеевич, когда читаешь ваши вещи -- "Детство", "Чижикову лавру", морские рассказы,-- волей-неволей приходишь к выводу, что вы никогда ничего не придумываете. И пишете только о том, что видели и пережили.
      -- Я никогда не считал себя сочинителем и действительно никогда не выдумывал того, о чем писал. Аксаков когда-то сказал, что он не умел выдумывать, а когда пытался, у него не получалось. Что-то есть такое и во мне. Большинство моих рассказов -- это все то, что я пережил и видел, и даже имена моих героев почти все подлинные. Я писал о тех людях, которых встречал, с которыми знакомился и которых любил... Я ведь не принадлежу к писателям, которые составляют себе план, потом размышляют... Большинство из того, что я написал, получалось как-то само собой, и я не могу сказать, как это происходило. Возникала мысль или воспоминание, тянуло меня к бумаге -- и я писал, не вымышляя ничего. Про многие рассказы я не знал, что напишу. И часто, когда начинал писать, не знал, чем кончу.
      Спокойно, неторопливо и значительно отвечал мне Иван Сергеевич. Он размышлял и вспоминал, уже и чай был на столе, а Лидии Васильевне некогда было глотнуть. Она писала, а мы с Лидией Ивановной слушали. Как же я благодарен сейчас этой стенограмме, которая лежит передо мной!
      -- Как мне приходилось писать? Есть у меня такой рассказ -- "Фурсик". Как я его писал? Я служил тогда матросом. Стояли мы в Англии. Зашел как-то я в английский кабачок -- смокинг-рум, сел за стол, там и написал рассказ о русской лошади.
      Я никогда не старался работать регулярно, так, как работал, например, Алексей Толстой, который каждый день непременно писал свои две страницы на машинке. Каждый день я, конечно, не пишу. Но иногда меня, бывало, захватывало, и я писал с увлечением, с волнением и подолгу.
      -- Значит, писание для вас было всегда делом естественным и приятным?
      -- Да, и оно особенно связано с тем, когда я был здоров и счастлив. Тогда у меня получалось хорошо, как помнится.
      -- А как вы стали писать?
      -- Мое писание началось случайно. Я не помышлял быть писателем. Когда мне было лет семнадцать, задолго до революции, думаю, что в 1910 году, я написал сказку. Я жил тогда в Петербурге и учился на частных сельскохозяйственных курсах. Написанную сказку я никому не показывал, пока не узнал, что обработкой сказок занимался Алексей Михайлович Ремизов.
      Я решился пойти к нему.
      Свою сказку вместе с письмом я оставил у швейцара. Меня не впустили. В письме я просил прочитать сказку и ответить мне. Получил я от Ремизова очень ласковое и любезное письмо, в котором он писал, что сказка ему понравилась и будет напечатана в журнале "Заветы". (Выходил тогда и такой журнал, его редактором был Иванов-Разумник. Журнал был закрыт перед первой мировой войной -- его не любило начальство.)
      Когда я во второй раз пришел к Ремизову, он меня принял. Он сел со мною за стол, положил мою рукопись, и мы стали от слова к слову ее просматривать. Он показывал на промахи, учил и поправлял меня. Это был естественный урок и запомнился мне на всю жизнь. Тщательное, бережливое отношение к слову Ремизов внушил мне сразу. Он же познакомил меня с Пришвиным, который считался учеником его, с Шишковым.
      Интервью с чаепитием. В сочетании этих двух слов заключена какая-то неестественность. Так я и чувствовал себя в день первого знакомства с Иваном Сергеевичем. Хотелось просто попить чаю, поболтать о том о сем с хозяином, очень располагающим к сердечной беседе. Но приходилось делать дело -- журнал "Вопросы литературы" висел надо мной, денег там даром не выдавали.
      Само слово "интервью" вызывало у Ивана Сергеевича некоторую насмешку.
      -- Это что же, ваша работа -- "интервьюер"? -- спросил он.
      Я и растерялся, и застеснялся, принялся что-то лепетать и объясняться и в конце концов все-таки рассмешил хозяина, предложив называть меня -"интервьюра".
      -- Не люблю я слов такого рода,-- сказал Иван Сергеевич.-- В нашем языке появилось много сорных словечек. Он порой похож на поле, покрытое сорняками. Иногда эти сорняки кажутся даже красивыми -- овсюг, сурепка (василек я не считаю сорняком).
      -- Иван Сергеевич,-- сказал я,-- а как вам такое сочетание: "водоплавающая дичь"?
      -- Очень нехорошо. Тогда и зайца нужно называть "землебегающим". Или говорят -- "пернатые друзья". Бог знает, откуда это появилось. Откуда выкопали это слово? Никогда охотник не скажет, что он идет охотиться на "пернатых" или "водоплавающих".
      -- А вот немецкое слово "вальдшнеп" прижилось у нас. Правда, мне приходилось слышать изменение этого слова -- "валишень". Очень приятно, на мой взгляд, звучит, нежно.
      -- Есть и русское слово -- "слука' ". Во всяком случае, у нас, в смоленских краях, так называли вальдшнепов крестьяне.
      -- Вы считаете, что язык наш стал беднее?
      -- Не то что беднее -- однообразнее. Раньше, когда я слушал мужика или матроса, я видел его лицо в языке -- каждый по-своему говорил. А теперь все говорят одинаково, даже писатели. Толстого от Гоголя вы могли отличить по одной фразе, а сейчас откроешь книжку, но не всегда узнаешь по языку, кто же ее написал.
      -- По-моему, здесь немалую роль играют и некоторые наши редакторы.
      -- Да, редакторы и мне в свое время много крови попортили. Когда-то мой двухтомник редактировала женщина, которая во всех моих деревенских рассказах слова "мужики" и "бабы" заменила словами "крестьяне" и "крестьянки". Иногда редакторы считали даже возможным писать за меня: накатают целую страницу -потом за голову схватишься. Сейчас-то, слава богу, этого нет.
      Интервью с чаепитием -- оно не было кончено в один день. Потом еще не раз и не два приезжал я к Ивану Сергеевичу. Я уже не брал с собой Лидию Васильевну, дружеское расположение хозяина облегчало мне работу, я успевал и записать, что надо, и чаю попить, и пообедать, и так просто поговорить на темы, не имеющие отношения к журналу "Вопросы литературы".
      Сейчас, через много лет, я просматриваю стенограмму и записи наших бесед. Я понимаю, что привожу здесь слова Ивана Сергеевича с высокой точностью, но сердце почему-то отвлекается от старых записей.
      Сейчас уж не помню, как и зачем, но вдруг я оказался на проспекте Мира.
      Был солнечный летний день.
      Я спешил куда-то, даже бежал -- и вдруг увидел Ивана Сергеевича. В темном своем халате, запахнутом на груди, он шел навстречу мне, шел стороною от бегущей толпы, почти прижимаясь к стене унылого серо-розового дома. И эта разница между бегущей толпой -- какие-то девушки, кто-то кричит -- и седобородым человеком у стены дома вдруг отчетливо и резко ударила в сердце.
      Я остолбенел и встал на месте.
      Иван Сергеевич не видел меня, не мог видеть, и я не знал, как быть. Подбежать к нему и крикнуть, что здесь, мол, я, казалось неловко. Не такие уж мы близкие друзья, чтобы вот так на улице подбегать и кричать.
      Медленно-медленно шел Иван Сергеевич, и еще медленней работала моя голова. Я только лишь не терял его из виду и шел стороной за ним.
      Вдруг Иван Сергеевич исчез. И тут я увидел вывеску: "Белый медведь". Растерянный, я вошел в кафе. Иван Сергеевич заказывал у стойки коньяк.
      Я выскочил на улицу, потому что теперь получилась полная глупость, какая-то бестактность. Нельзя так ходить за человеком, когда он не знает, что за ним идут.
      Уныло дожидался я на улице, когда Иван Сергеевич выйдет из кафе.
      По-прежнему держась стены, он отправился в обратный путь, а я все стороной побрел за ним. Теперь уж я совсем не решался объявиться.
      Так добрался Иван Сергеевич до перекрестка и остановился. Ему надо было здесь перейти улицу. У края тротуара он стоял, ожидая, что кто-нибудь переведет его. Тут уж только бы дурак не подошел к нему. Я и подошел.
      -- Иван Сергеевич,-- говорю,-- тут рядом с вами находится Юрий Коваль.
      -- Вот как хорошо-то! -- обрадовался Иван Сергеевич.-- Как же вы так объявились? Не звоните, не приходите, а как улицу переходить -объявляетесь.
      -- Шут его знает как,-- ответил я.-- Только так уж получилось.
      Иван Сергеевич взял меня под руку, и мы пошли через улицу. Он радовался неожиданной встрече, а я просто сиял.
      Только перешли улицу, как Иван Сергеевич сказал мне полутаинственно:
      -- Тут неподалеку есть кабачок -- "Белый медведь". Не хотите ли зайти?
      Дурак бы отказался. Мы повернули назад и еще раз перешли улицу.
      Я часто вижу, как люди ходят под руку. Раньше и мне приходилось это делать. Теперь забыл, как это бывает.
      А вот как ходил под руку через улицу с Иваном Сергеевичем -- помню. Я гордился этим, я счастлив был, что моя рука ему пригодилась. И все-таки дело не в этом. Не знаю, как объяснить, но, опираясь на мою руку, это он помогал мне, придавал мне силы.
      Такое чувство я испытывал, только когда шел рядом с Соколовым-Микитовым. Сейчас испытываю его редко, очень редко, только когда случаются счастливые дни рядом с Арсением Александровичем Тарковским.
      Здесь мне хочется написать, кого любил Иван Сергеевич.
      Радостно, по-детски и он, и Лидия Ивановна любили Твардовского. Как только о Твардовском заходил разговор, Лидия Ивановна с восхищением начинала рассказывать. Отчего-то особенно часто она рассказывала про ящик с помидорами. Как однажды Твардовский, гостя у Соколовых, заметил, что внук их Саша с удовольствием ест помидоры, которых на столе было немного. Через несколько дней Твардовский прислал им целый ящик помидоров. Об этом сказочном ящике Лидия Ивановна вспоминала не раз, и Иван Сергеевич любовно поправлял детали.
      В нашем интервью о Твардовском было сказано совсем немного: "Моим близким другом считаю я и Александра Трифоновича Твардовского -- моего земляка, с которым меня свела судьба лет двадцать назад. Творчество Твардовского мне близко душевно".
      Такая краткость Твардовского никак не обидела. Интервью он наше прочитал и похвалил, но высказал огорчение, что в числе друзей Иван Сергеевич назвал его после Федина. Твардовский считал, что он поближе к Ивану Сергеевичу, чем Федин.
      В доме Ивана Сергеевича единственный раз в жизни встретился я с Твардовским. Мы беседовали с Иваном Сергеевичем, как вдруг звонок -внезапно приехал Твардовский. Он вошел в комнату шумно и живо.
      -- Темно-то как у вас,-- сказал он.-- Как в каземате Петропавловской крепости.
      Ои подошел к окну и распахнул глухие шторы, скрывающие свет. Распахивать шторы эти не было дозволено никому. Дневной свет утомлял больные глаза хозяина. Ни Иван Сергеевич, ни Лидия Ивановна этого Твардовскому не сказали. Видно, ему было дозволено.
      Иван Сергеевич представил меня.
      -- Так это он поставил меня после Федина? -- с шутливой угрозой сказал Твардовский.
      Пожавши руку поэту, попрощавшись с хозяевами, я поскорей раскланялся, чтоб не мешать беседе двух друзей. А так, признаться, не хотелось уходить.
      Иван Сергеевич любил Алянского. Он говорил мне:
      -- Вот у вас выходит книжка. Хорошо бы, чтоб она попалась на глаза Алянскому.
      -- Она как раз и попалась,-- хвастался я.
      -- Самуил Миронович -- замечательный человек. Нет у нас другого такого знатока и мастера книги. Вам повезло. Я-то люблю Алянского.
      Меня удивляло: как же это так? Два таких человека знают и любят друг друга -- каков же он, как он связан, этот священный мир русской книги?
      Очень любил Иван Сергеевич Владимира Александровича Лифшица и его жену Ирину Николаевну. Часто в разговорах упоминал он их имена.
      Ефим Дорош и Владимир Лакшин, близкие товарищи Твардовского, тоже были любимы в доме Соколовых. С Владимиром Яковлевичем Лакшиным я познакомился уже после смерти Ивана Сергеевича. Первое, что меня удивило, это разговорная минера, интонация Лакшина. Во многом он похож по манере речи на Соколова-Микитова. Та же неторопливость, доброта, мудрость, и приятно, что есть в этом немного детской подражательности. Велико было обаяние Ивана Сергеевича.
      Те же интонации замечаю я порой и у себя и особенно у Вадима Чернышева, друга и ученика Соколова-Микитова. Случайно познакомившись с Иваном Сергеевичем, Вадим стал одним из самых близких его друзей. Не было какого-нибудь события в жизни Соколовых, в котором самое сердечное участие не принимали бы Вадим и жена его Алла -- "мастер халата".
      Иван Сергеевич был человек особенный. Однако объяснить эту особенность, рассказать, в чем ее смысл, представляется очень трудным. Высокая нравственная чистота, абсолютная цельность и правдивость -- все эти черты, конечно, свойственны были Соколову-Микитову, но все это лишь дополнение к тому главному, чем обладал он. Попросту сказать, Иван Сергеевич был из тех людей, которых раньше на Руси называли святыми.
      Человек, обладавший не слишком чистой совестью, не мог явиться перед ним.
      И в те дна, когда я встречался с ним, и сейчас, в памяти, Иван Сергеевич был для меня всегда ориентир души, к его светлому образу прибегаю я, когда одолевают сомнения и утраты.
      Таким был Иван Сергеевич для всех окружавших его людей -- святым, благословения которого жаждут. Мысли его бывали порой чрезвычайно просты, но всегда заключалась в них абсолютная истина.
      Вот почему, кажется мне, склонялись перед Соколовым-Микитовым личности значительные, люди именитые -- такие, например, как поэт Александр Твардовский.
      ...Как-то я жил в домике на озере Чуна -- совершенно безлюдном,-рассказывал Иван Сергеевич.-- Там кто-то давным-давно поставил домик. И вот я жил там один, питался тем, что добывал ружьем и удочкой. Ловил хариусов. Их там было множество, и, когда я начинал чистить рыбу, из груды камней, лежавших около домика, всегда выбегал горностай и кормился рыбьими отбросами. Он так привык ко мне, что стал заползать в спальный мешок, сделанный из оленьих шкур, так что у нас установилась дружба.
      Горностай, как известно, зверь не очень-то добрый, но привык ко мне. Большинство диких зверей привыкает к человеку.
      Торо был проповедник, а я проповедником не был. Но некоторые места в его проповеди мне очень близки и понятны. В Англии я наблюдал "Армию спасения" -- благотворительную организацию. Торо ненавидел благотворителей, чувствуя в них фальшь. Благотворительность -- это еще не истинная доброта, а в Торо есть доброта истинная. Основа философии Торо -- это любовь к подлинной жизни.
      Я считаю, что подлинная жизнь -- это когда человек оставляет за собой след, большой или малый. А след этот остается, если человек делает какое-нибудь добро. Я считаю, что писательство тоже должно быть таким делом, из которого проистекает добро. Вот мы пишем книги, пишем о хорошем, добром и этим выполняем какой-то свой внутренний долг. Я считаю, что в этом назначение писателя, художника и каждого человека -- делать добро.
      Однажды я решился прочитать Ивану Сергеевичу свои детские рассказы. Он охотно согласился послушать. Я начал читать:
      -- "У излучины реки Ялмы в старой баньке жил, между прочим, дядя Зуй..."
      Иван Сергеевич немедленно прервал меня.
      -- Уберите "между прочим",-- твердо сказал он.
      -- Да как же, Иван Сергеевич, интонация...
      -- Уберите -- и все, никаких интонаций.
      -- Так ведь в этом "между прочим" есть юмор.
      -- Какой же тут юмор? Вот я вам расскажу юмор. Взял я на охоту своего зятя, на медведя. Ну, дал ему пятизарядное ружье системы "Браунинг". Поставили его на номер, совсем захудалый.
      Стронули медведя, вдруг я слышу: бах! бах! -- пять выстрелов, один за другим. Зять мой палит! И ведь убил медведя с первого выстрела, а остальные со страху выпалил.
      Я пошел домой, а охотники стали делить медведя. Вдруг зять догоняет и спрашивает, какую часть медведя ему взять.
      "Ногу, конечно",-- отвечаю.
      Зять вскорости и приносит эту ногу, завернутую в газету, да только не окорок, а медвежью ступню. Вот ведь какой дурак! Ну, что тут поделать? Приехали в Ленинград. Лидия Ивановна говорит: "Можно из этой ноги студень сварить".
      Завернула ногу в газету и пошла в магазин, чтоб мясник порубил эту ногу топором.
      Мясник как ногу увидел, побледнел, выскочил куда-то и вернулся с милиционером. Вот был юмор. Замели мою Лидию Ивановну вместе с ногой.
      В те самые дни, когда я встречался с Иваном Сергеевичем, я часто навещал и другого прекрасного русского писателя -- Бориса Викторовича Шергина.
      Странно об этом рассказывать, но к этому времени у Бориса Викторовича тоже плохо стало с глазами, он почти потерял зрение.
      Иван Сергеевич никогда не был знаком с Шергиным, но они знали друг друга по книгам и любили. Через меня они договаривались встретиться, познакомиться, поговорить друг с другом, но как-то все не получалось.
      Передавать их приветы друг другу -- это было мое счастье.
      Вскоре после смерти Ивана Сергеевича угасла и Лидия Ивановна. Я ее не видел без него. Так и Ивана Сергеевича не видел я без нее. В моем сердце они вместе.
      Не так давно -- не в прошлом ли году? -- поздней ночью шел я по Скатертному переулку. Вот и дом, в котором живет -- да жива ли? -- Лидия Васильевна Прозорова.
      Какой удивительный на двери ее звонок -- бронзовая рука: поверни ее -и бронзовый звонок в квартире у Прозоровой.
      Поздние прохожие обгоняли меня и спешили навстречу. Вот еще одна фигура -- длинное пальто, вязаный берет.
      -- Лидия Васильевна, вы ли?
      -- Господи, я вас не узнала.
      -- Лидия Васильевна, я вас сейчас вспоминал.
      -- А вы-то как?
      -- Вот бы снова вместе поработать.
      Недолго постояли мы, вспомнили Павла Григорьевича, Бориса Викторовича, Ивана Сергеевича, поцеловались на прощанье.
      1981 ---------------------------------------------------------------------------------------------
      * Клеенка *
      Осенью, в конце октября, к нам в магазин привезли клеенку.
      Продавец Петр Максимыч, как получил товар, сразу запер магазин, и в щели между ставен не было видно, что он делает.
      -- Клеенку, наверное, меряет,-- толковал дядя Зуй, усевшись на ступеньке.-- Он вначале ее всю перемеряет, сколько в ней метров-сантиметров, а потом продавать станет... Постой, куда, Мирониха, лезешь? Я первый стою.
      -- Кто первый? -- возмутилась Мирониха, подлезая к сам двери.-- Это ты-то первый? А я три часа у магазина стою, ножки обтоптала! Он первый! Слезай отсюда!
      -- Чего? -- не сдавался дядя Зуй.-- Чего ты сказала? Повтори!
      -- Видали первого? -- повторяла Мирониха.-- А ну слезай отсюда, первый!
      -- Ну ладно, пускай я второй! Пускай второй, согласен.
      -- Что ты, батюшка,-- сказала тетка Ксеня,-- за Миронихой я стою.
      -- Эх, да что же вы,-- огорчился дядя Зуй,-- пустите хоть третьим!
      Но и третьим его не пускали, пришлось становиться последним, за Колькой Дрождевым.
      -- Слышь, Колька Дрождев,-- спрашивал дядя Зуй,-- не видал, какая клеенка? Чего на ней нарисовано: ягодки или цветочки?
      -- Может, и ягодки,-- задумчиво сказал Колька Дрождев, механизатор,-- а я не видал.
      -- Хорошо бы ягодки. Верно, Коля?
      -- Это смотря какие ягодки,-- мрачно сказал Колька Дрождев,-- если чернички или бруснички -- это бы хорошо. А то нарисуют волчию -- вот будет ягодка!
      -- Надо бы с цветочками,-- сказала тетка Ксеня,-- чтоб на столе красота была.
      Тут все женщины, что стояли на крыльце, стали вздыхать, желая, чтоб клеенка была с цветочками.
      -- А то бывают клеенки с грибами,-- снова мрачно сказал Колька Дрождев,-- да еще какой гриб нарисуют. Рыжик или опенок -- это бы хорошо, а то нарисуют валуев -- смотреть противно.
      -- Я и с валуями возьму,-- сказала Мирониха,-- на стол стелить нечего.
      Наконец дверь магазина загрохотала изнутри -- это продавец Петр Максимыч откладывал внутренние засовы.
      А в магазине было темновато и холодно. У входа стояла бочка, серебрящаяся изнутри селедками. Над нею, как черные чугунные калачи, свисали с потолка висячие замки. За прилавком на верхних полках пасмурно блестели банки с заграничными компотами, а на нижних, рядком, стояли другие банки, полулитровые, наполненные разноцветными конфетами. При тусклом свете ириски, подушечки и леденцы сияли за стеклом таинственно, как самоцветы.
      В магазине пахло клеенкой. Запах селедки, макарон и постного масла был начисто заглушен. Пахло теперь сухим клеем и свежей краской.
      Сама клеенка лежала посреди прилавка, и, хоть свернута была в рулон, верхний край все равно был открыт взглядам и горел ясно, оудто кусок неба, увиденный со дна колодца.
      -- Ох, какая! -- сказала тетка Ксеая.-- Поднебесного цвета!
      А другие женщины примолкли и только толпились у прилавка, глядя на клеенку. Дядя Зуй дошел до бочки с селедками, да и остановился, будто боялся подойти к клеенке.
      -- Слепит! -- сказал он издали.-- Слышь, Колька Дрождев, глаза ослепляет! Веришь или нет?
      И дядя Зуй нарочно зажмурился и стал смотреть на клеенку в узкую щелочку между век.
      -- Кажись, васильки нарисованы,-- хрипло сказал Колька Дрождев,-- хуть и сорная трава, но голубая.
      Да, на клеенке были нарисованы васильки, те самые, что растут повсюду на поле, только покрупнее и, кажется, даже ярче, чем настоящие. А фон под ними был подложен белоснежный.
      -- Поднебесная, поднебесная,-- заговорили женщины,-- какая красавица! Надо покупать!
      -- Ну, Максимыч,-- сказала Мирониха,-- отрезай пять метров.
      Продавец Петр Максимыч поправил на носу металлические очки, достал из-под прилавка ножницы, нанизал их на пальцы и почикал в воздухе, будто проверял, хорошо ли они чикают, нет ли сцеплений.
      -- Пяти метров отрезать не могу,-- сказал он, перестав чикать.
      -- Это почему ж ты не можешь? -- заволновалась Мирониха.-- Отрезай, говорю!
      -- Не кричи,-- строго сказал Петр Максимыч, чикнув ножницами на Мирониху,-- клеенки привезли мало. Я ее всю измерил, и получается по полтора метра на каждый дом. Надо, чтоб всем хватило.
      Тут же в магазине начался шум, все женщины стали разом разбираться, правильно это или неправильно. Особенно горячилась Мирониха.
      -- Отрезай! -- наседала она на Петра Максимыча.-- Кто первый стоит, тот пускай и берет сколько хочет.
      -- Ишь, придумала! -- говорили другие.-- Нарежет себе пять метров, а другим нечем стол покрывать. Надо, чтоб всем хватило.
      -- А если у меня стол длинный? -- кричала Мирониха.-- Мне полтора метра не хватит! Что ж мне, стол отпиливать?
      -- Можешь отпиливать,-- сказал Петр Максимыч, чикая ножницами.
      Тут же все стали вспоминать, у кого какой стол, а Мирониха побежала домой стол мерить. За нею потянулись и другие женщины.
      В магазине остались только дядя Зуй да Колька Дрождев.
      -- Слышь, Колька, а у меня-то стол коротенький,-- говорил дядя Зуй.-Внучка Нюрка сядет с того конца, я с этого -- вот и весь стол. Мне клеенки хватит, еще и с напуском будет.
      -- А у меня стол круглый,-- хмуро сказал Колька Дрождев,-- а раздвинешь -- яйцо получается.
      Первой в магазин вернулась Мирониха.
      -- Режь метр восемьдесят! -- бухнула она.
      -- Не могу,-- сказал Петр Максимыч.
      -- Да что же это!-- закричала Мирониха.-- Где я возьму еще тридцать сантиметров?
      -- Да ладно тебе,-- сказал дядя Зуй,-- останется кусочек стола непокрытым, будешь на это место рыбьи кости складывать.
      -- Тебя не спросила! -- закричала Мирониха.-- Сам вон скоро свои кости сложишь, старый пень!
      -- Ишь, ругается! -- сказал дядя Зуй добродушно.-- Ладно. Максимыч, прирежь ей недостачу из моего куска. Пускай не орет. Пускай рыбьи кости на клеенку складывает.
      Продавец Петр Максимыч приложил к клеенке деревянный метр, отмерил сколько надо, и с треском ножницы впились в клеенку, разрубая васильки.
      -- Бери-бери, Мирониха,-- говорил дядя Зуй,-- пользуйся. Хочешь ее мылом мой, хочешь стирай. От этой клеенки убыли не будет. Ей износу нет. Пользуйся, Мирониха, чашки на нее ставь, супы, самовары ставь. Только смотри будь осторожна с ней, Мирониха. Не погуби клеенку!
      -- Тебя не спросила,-- сказала Мирониха, взяла, кроме клеенки, селедок и пряников и ушла из магазина.
      -- Твой кусок, Зуюшко, укоротился,-- сказал Петр Максимыч.
      -- Ладно, у меня стол маленький... Кто там следующий? Подходи.
      -- Я,-- сказала тетка Ксеня,-- мне надо метр семьдесят.
      -- Где ж я тебе возьму метр семьдесят? -- спросил Петр Максимыч.
      -- Где хочешь, там и бери. А у меня дети малые дома сидят, плачут, клеенки хочут.
      -- Пускай плачут! -- закричал Петр Максимыч.-- Где я тебе возьму?
      Тетка Ксеня махнула рукой на Петра Максимыча и сама заплакала.
      -- Вот ведь дела,-- сказал дядя Зуй,-- с клеенкой с этой! Ладно, Максимыч, прирежь и ей недостачу, мне небось хватит. А то клеенка, дьявол, больно уж хороша, женщине и обидно, что не хватает... Теперь-то довольна, что ль, тетка Ксеня, или не довольна? А клееночка-то какая -- прям искры из глаз. Какая сильная сила цвета. Постелишь ее на стол, а на столе -цветочки, ровно лужок... Кто там следующий? Манька Клеткина? А какой у тебя, Манька, будет стол?
      -- Не знаю,-- тихо сказала Манька.
      -- Так ты что ж, не мерила, что ль?
      -- Мерила,-- сказал Манька еще тише.
      -- Ну, и сколько получилось?
      -- Не знаю. Я веревочкой мерила.
      Манька достала из кармана веревочку, узлом завязанную на конце.
      -- Вот,-- сказала она,-- у меня такой стол, как эта веревочка.
      -- Как веревочке ни виться,-- строго сказал Петр Максимыч,-- а концу все равно быть.
      Он приложил деревянный метр, померил Манькину веревочку и сказал:
      -- Опять нехватка. Метр семьдесят пять.
      -- Эх,-- махнул рукой дядя Зуй,-- прирезай недостачу от моего куска, режь на всю веревочку. А ты, Манька, горячие кастрюли на клеенку не ставь, ставь на подложку. Поняла, что ль? Сделай подложку из дощечки.
      -- Поняла,-- тихо сказала Манька,-- спасибо, батюшка.
      -- Или того лучше, Манька. Ты ко мне забеги, я тебе готовую подложку дам... Кто следующий-то там?..
      Дело в магазине пошло как по маслу. Петр Максимыч только чикал ножницами, и через десять минут от дядизуевой клеенки почти ничего не осталось.
      Но эти десять минут дядя Зуй не терял даром. Он расхваливал клеенку, жмурился от силы цвета, сомневался: не заграничная ли она? Не американская ли?
      -- Ну, Зуюшко,-- сказал наконец Петр Максимыч,-- клеенка эта пока не американская. Наша клеенка, советская. И у тебя от этой клеенки осталось как раз двадцать сантиметров.
      -- Чтой-то больно мало.
      -- Так выходит. Двадцать сантиметров тебе, полтора метра Кольке Дрождеву.
      -- Может, какие-нибудь есть запасы? -- намекнул дядя Зуй.-- Для близких покупателей?
      -- Запасов нету,-- твердо сказал Петр Максимыч.-- И в скором времени не предвидится.
      -- Видишь ты, нету запасов. Ну ладно, давай режь двадцать сантиметров.
      -- На кой тебе двадцать-то сантиметров? -- хрипло сказал Колька Дрождев, механизатор.-- Отдай их мне.
      -- Не могу, Коля. Надо же мне хоть маленько. А то еще Нюрка ругаться будет.
      -- Больно уж мало,-- сказал Колька Дрождев.-- Двадцать сантиметров, чего из них выйдет?
      -- Я из них дорожку сделаю, постелю для красоты.
      -- Какая там дорожка, больно узка. А Нюрке мы конфет возьмем, чего ей ругаться?
      -- Это верно,-- согласился дядя Зуй.-- Когда конфеты -- чего ругаться? Забирай.
      -- Если б валуи какие были нарисованы,-- толковал Колька Дрождев,-- я б нипочем не взял. А это все ж васильки.
      -- Верно, Коля,-- соглашался дядя Зуй.-- Разве ж это валуи? Это ж васильки голубые.
      -- А с валуями мне не надо. Ну, с рыжиками, с опенками я бы еще взял.
      -- Ты, Колька, береги клеенку-то,-- наказывал дядя Зуй.-- Не грязни ее, да папиросы горящие не клади, а то прожжешь, чего доброго. Ты папиросы в тарелочку клади, а то наложишь на клеенку папирос -- никакого вида, одни дырки прожженные. Ты лучше, Колька, вообще курить брось.
      -- Бросил бы,-- ответил Колька, заворачивая клеенку,-- да силы воли не хватает.
      К ужину в каждом доме Чистого Дора была расстелена на столах новая клеенка. Она наполняла комнаты таким светом и чистотой, что стекла домов казались чисто вымытыми. И во всех домах стоял особый клееночный запах -краски и сухого клея.
      Конечно, через месяц-другой клеенка обомнется. Колька Дрождев прожжет ее в конце концов горящей папиросой, пропадет особый клееночный запах, зато вберет она в себя запах теплых щей, калиток с творогом и разваренной картошки.
      ---------------------------------------------------------------------------------------------
      * Нюрка *
      Нюрке дядизуевой было шесть лет. Долго ей было шесть лет. Целый год. А как раз в августе стало Нюрке семь лет. На Нюркин день рождения дядя Зуй напек калиток -- это такие ватрушки с пшенной кашей -- и гостей позвал. Меня тоже. Я стал собираться в гости и никак не мог придумать, что Нюрке подарить.
      -- Купи конфет килограмма два,-- говорит Пантелевна.-- Подушечек.