Юрий Коваль
      "КОГДА-ТО Я СКОТИНУ ПАС... "
      Завернутая в крафт, натертая крупной желтой солью, в рюкзаке моем лежала нельма.
      Было жарко, и я часто развязывал рюкзак, принюхивался - жива ли?
      Кроме нельмы в рюкзак вполне вмещался небольшой корабельный штурвал. Нельма и штурвал да несколько этюдов - достойные приметы путешественника, возвращающегося домой из плаванья по северным озерам.
      Билет на поезд до дома был куплен заранее, оставалась ночь в чужом полупортовом городе. Денег не осталось. Я наскреб мелочи, купил полбуханки хлеба и пошел в инспекцию рыбоохраны. Рабочий день кончился, но в условленном месте мне припрятали ключ.
      В инспекции было пыльно. В углу, как жучок, скрежетал репродуктор. Пристроившись под графиком отлова судака, я вынул из рюкзака штурвал.
      Старой он был работы, шоколадного с зеленцой дуба и в медных заклепках. Одна рукоятка обломалась, вероятно, от напряга капитана, и штурвал списали на берег. А я как раз стоял тогда на берегу и обогрел старого морехода.
      Я ел хлеб и смотрел на штурвал. Пробовать нельму мне пока не полагалось. Я хотел привезти ее в Москву и показать друзьям, которые в глаза не видывали нельм. Я заранее веселился, представляя нельму в кругу друзей, и сочинял стихи про штурвал.
      Когда-то я скотину пас,
      Сажал в садах фасоль.
      Теперь держу в руках компас,
      Держу в руках буссоль...
      Пожалуй, с "буссолью" я поторопился. В ней было мало корабельного, да и желаемый штурвал не попадал в балладу. Сомневаясь, промеряя варианты, одиноко усмехаясь над своей поэзией, я коротал скучнейший вечер в конторе.
      Когда-то я скотину пас,
      В лугах ромашку рвал...
      Почему-то никак не мог я отделаться от этой "скотины", которую якобы пас.
      Скрипнула дверь, вошла уборщица - белобрысая девка с ведром и тряпкой в руках. Поставила ведро, бросила тряпку и стала подтягивать и подтыкать платье, прямо надо сказать, довольно-таки высоко.
      Я пока не ввязываться в дело и тихо ел хлеб. Она ворчала и бурчала про себя, осматривая пол конторы, заляпанный глиной с рыбацких сапог.
      - Скотный двор - сказала она и тут заметила меня.
      Туповатое напряжение сковало ее лицо. Она, видно, соображала, откуда я мог взяться. Напряжение не приносило плода, взяться я ниоткуда не мог. Полноватая светлоглазка, она была, как говорят, немноЮ сырая, что вполне соответствовало профессии.
      Я ел хлеб, не собираясь особо разговаривать. В конторе я ночевал незаконно, и меня легко было выставить на улицу.
      Скромно и незаметно, без натуги, двумя пальцами она опустила подол.
      - Хочешь огурчика малосольного? - спросила она.
      Эти слова звучали, кажется, неплохо. Открывать, однако, рот не захотелось, и я кивнул: дескать, давай. Почему-то я решил быть строгим.
      Она вышлр в коридор и тут же вернулась. Огурцы в трехлитровой банке ожидали ее, оказывается, за дверью.
      - Сама солила? - спросил я. Толково спросил и строго. Для начала разговора это был нужный вопрос.
      - Сама, - кивнула она и присела к столу.
      Я выудил огурей
      Посол оказался умеренным. Какой-то тихий посол, женский. В нем чувствовалась близость северных озер и влияние девятнадцатого века.
      - У тебя что - денег нет? - спросила она.
      Завязался все-таки разговорчик, и она продолжила его остро. Надо было ответить со строгостью хотя бы средней силы. Я долго думал, игррая огурцом.
      - Есть, но не здесь и мало.
      Некоторое время она молчала, переваривая предложенную мною кашу.
      - Дать трешку?
      Я отвлекся от огурца. Она улыбалась. Кажется, она простирала ко мне нечто материнское. В серебряных ее глазах заключалась и печаль с оттенком лукавства. Хотя в серебре ни лукавства, ни печали прежде нами не наблюдалось. Она ожидала, клюну ли я на трешку, как клюнул на огурец.
      - А ты что, кому попало даешь? - грубовато нашелся я.
      - Кому попало, - вздохнула она.
      - Тогда не надо ?
      Разговор забрел в кривое русло, которое могло свернуть и в сторону неудачной семейной жизни. Она могла свободно начать рассказ, как были неправы те, кому она давала трешки. А они, конечно, были неправы. И я буду неправ. Надо было поворачивать штурвал разговора на несколько румбов правее.
      - Вот! Посмотри, что я везу! - сказал я, поворачивая разгово. р в сторону штурвала и указывая на него.
      - Руль?
      - Лурь, - передразнил я. - Это штурвал. С Белого озера. А вот послушай песню.
      Я взял штурвал, завертел его перед собой и слегка принел:
      Когда-то я скотину пас... и т. д.
      Пел я весело, полагая, что она вполне достойна моей новоиспеченной мореходно-пастушьей песни. Это было как бы наградой за возможную трешку и реальные огурцы. Во всяком случае, когда поешь песню и не берешь трешку это большая человеческая правота.
      - Я бывала на Белом озере, - сказала она, не замечая правоты и пасомой мною скотины. - Плавала там с детьми на теплоходе.
      - А я прошел Белое озеро вдоль и поперек. Понюхал белозерского снетка.
      - И знаешь, что я там видела? Затопленную церковь... Дети бегают и радуются! Домик! Среди воды! Вот бы в таком пожить, прямо из окошка рыбу ловить! А взрослые грустно смотрят. Когда подплыли поближе, и дети перестали кричать. Окна мрачные и пустые... Дыры, а не окна.
      Это место на Белом озере, которое называется Крохино, я, конечно, знал. Затопило там деревню - уплыли дома, а церковь осталась стоять. Странно, что ее не взорвали.
      - Я-то вначале думала, что кто-то нарочно построил церковь прямо в воде, чтоб рыбаки подплывали на лодках или прятались от бури.
      Она отвернулась в этот момент и смотрела в окно. Я не видел, что там делается в ее серебре, какие возникли новые детали.
      - Неужели так и думала?
      - А что? Разве это невозможно?
      - Сейчас невозможно. И нет таких людей, которые так думают.
      Она повернулась ко мне, и я понял, что серебро потускнело, блеск ушел в глубину.
      - А может, есть?
      - А если и есть - нет у них силы построить.
      - А у тебя была бы сила - ты бы построил?
      - Храм посреди волн?
      Я задумался. Слишком углубиться в эту идею мне не удавалось. Только что писал стихи про штурвал, ел огурцы, и тут же строить храм средь волн было нелепо. Пожалуй, в этот момент я был способен на скромное строительство, не шире шалаша, и желательно на суше.
      - А как тебе песня? - спросил я, уходя в сторону от строительства храма. - Сам сочинил.
      - А когда ты коров-то пас?
      - Не коров! Не коров! Скотину!
      - Телят?
      - Да вообще всякую скотину... понимаешь?.. Скотину вообще.
      - И долго ты пас-то?
      - Два года, - неожиданно ответил я.
      - Прирабатывал? Нет, это было невозможно.
      - Ладно, - сказал я, - я не пас никакой скотины.
      - И фасоль не сажал?
      - Сажал, - снова неожиданно ответил я. - Но редко, только в крайних случаях. Она тихо задумалась, соображая, в каких таких крайних случаях люди сажают фасоль.
      - Бывало, как построю храм на воде, - сказал я, - сразу фасоль сажаю, так что скотину пасти некогда.
      Она все-таки улыбнулась. Материнские струны снова звякнули в серебре.
      - Смеешься?
      - Не смеюсь, но скажу честно: строить храм мне не по силам. Скотину я не пас и фасоль не сажал. И штурвал-то крутил всего два часа. Но сейчас я тебе кое-что покажу, - и я достал из рюкзака нельму.
      Бечевка, которой был завернут сверток, оказалась жирной на ощупь и, видно, тоже просолилась. Крафт-крафт - я развернул рыбину.
      От соли чешуя нельмы еще потемнела, пасмурно засветились ее бока. Цельная, неразрезанная, нельма была бы уместна на старом столовом серебре. Нож, которым я взялся ее разрезать, выглядел откровенной железякой, жидкой и белесой.
      - Боже, что это? - спросила она, как видно, не находя в нельме признаков рыбы.
      - Нельма. Рыбаки мне подарили.
      - Такое кому попало, наверно, не дают, - сказала она, глядя на меня с уважением.
      Нельма жирно вздрагивала под ножом, выскальзывала изпод лезвия, и я водил им деликатно, как скрипач смычком. Я как бы играл "Элегию" Массне.
      Нельма уже просолилась. Мясо ее было полупрозрачным с легким перламутровым отливом. Сквозь ломтик нельмы можно было разглядеть тусклое инспекционное окно.
      - Смотри-ка, - сказал я. - Сквозь нее окно видно.
      Она взяла в руки кусочек нельмы, посмотрела в окно, отведать рыбы она не решалась.
      - Меня зовут Нина, - неожиданно сказала она.
      Я попробовал нельму и, показалось, совершил что-то незаконное. Нельма была наивна. Вкус ее, нежность и прозрачность заключались в слове, тдющем на губах, - "нельма".
      - Ешь, - прикрикнул я. - Чего ты тянешь?
      - Не знаю, наверно, мне нельзя... Такая рыба. Не для меня.
      - Хватит валять дурака. Ешь! Вот смотри! Это не нож - это смычок! А нельма - скрипка.
      Отрезая следующий кусок, я играл уже "Танец с саблями" Арама Ильича Хачатуряна. Пока я наяривал на скрипке, она все-таки съела свой кусок нельмы, и я протянул ей второй.
      - Значит, ты тоже даешь кому попало? - споосила она не принимая рыбу из моих рук.
      - Что даю?
      - Деньги и рыбу.
      - Ты не кто попало, ты сама - нельма.
      - Нельма?
      - Конечно, нельма, поглядись в зеркало.
      - Не надо больше. Я не стану есть. Мне кажется, я у когото ворую.
      - Нина, что с тобой? Ты - ненормальная? Бери и ешь, черт тебя подери! Ешь, когда угощают, и не порть мне игру на скрипке.
      - Не надо мне больше. Хватит.
      Она встала из-за стола, пошла к умывальнику, который висел в углу, заглянула в зеркало. Кажется, она действительно проверяла, похожа ли на нельму.
      Я отложил нож, завернул остатки нельмы в бумагу, перевязал бечевкой. Потом подошел к умывальнику, сполоснул пальцы и тоже заглянул в зеркало. Мое обветренное лицо вполне уместилось рядом с ее серебристыми глазами.
      - Когда-то я скотину пас, - сказал я и обнял ее.
      - Да ты что, - сказала она, - мне же надо пол мыть.
      - Это все не важно, - объяснял я. - Пол, огурцы, нельма... Что-то есть, конечно, важное, но что - я сейчас забыл.
      - Неужели забыл? - спрашивала Нина, прижимая мои руки к своей огромной белой груди. - Конечно, помнишь... Храм на воде.