- Вот что, - сказала Нюрка. - Садись на крыльцо, сторожи. Если налетит ястреб, кричи изо всех сил, зови меня. А я сбегаю за ботвой для кроликов.
      Витя сел на крыльцо, а Нюрка убрала в чулан ружьё, достала порожний мешок и побежала в поле.
      На краю поля лежала картошка - в мешках и отдельными кучами. Особый, сильно розовый сорт. В стороне была сложена гора из картофельной ботвы.
      Набив ботвой мешок и набрав картошки, Нюрка пригляделась: далеко ли ребята? Они были далеко, даже не разобрать, где Федюша Миронов, а где братья Моховы.
      "Добежать, что ль, до них?" - подумала Нюрка.
      В этот момент ударил выстрел.
      Нюрка мчалась обратно. Страшная картина представлялась ей: Витя лежит на крыльце весь убитый.
      Мешок с ботвой подпрыгивал у Нюрки на спине, картофелина вылетела из ведра, хлопнулась в пыль, завертелась, как маленькая бомба.
      Нюрка вбежала на школьный двор и услышала жужжание. Ружьё лежало на ступеньках, а Витя сидел и жужжал на своей палочке. Интересная всё-таки это была палочка. На конце - сургучная блямба, на ней петлею затянут конский волос, к которому привязана глиняная чашечка. Витя помахивал палочкой конский волос тёрся о сургуч: жжу...
      - Кто стрелял? - крикнула Нюрка.
      Но даже и нечего было кричать. Ясно было, кто стрелял, - пороховое облако ещё висело в бузине.
      - Ну, погоди! Вернутся братья Моховы! Будешь знать, как с ружьём баловать!.. Перестань жужжать!
      Витя перестал.
      - Куда пальнул-то? По Мишукиной козе?
      - По ястребу.
      - Ври-ври! Ястреб над птичником кружит.
      Нюрка поглядела в небо, но ястреба не увидела.
      - Он в крапиве лежит.
      Ястреб лежал в крапиве. Крылья его были изломаны и раскинуты в стороны. В пепельных перьях были видны дырки от дробин.
      Глядя на ястреба, Нюрка не верила, что это Витя его. Она подумала: может быть, кто-нибудь из взрослых зашёл на школьный двор. Да нет, все взрослые были на картошке.
      Да, видно, ястреб просчитался.
      Как ушла Нюрка, он сразу полетел за крольчатами, а про Витю подумал: мал, дескать. И вот теперь - бряк! - валялся в крапиве.
      С поля прибежали ребята. Они завопили от восторга, что такой маленький Витя убил ястреба.
      - Он будет космонавтом! - кричали братья Моховы и хлопали Витю по спине.
      А Федюша Миронов изо всей силы гладил его по голове и просто кричал:
      - Молодец! Молодец!
      - А мне ястреба жалко, - сказала Нюрка.
      - Да ты что! Сколько он у нас кроликов потаскал!
      - Всё равно жалко. Такой красивый был!
      Тут все на Нюрку накинулись.
      - А кого тебе больше жалко, - спросил Федюша Миронов, - ястреба или кроликов?
      - И тех и других.
      - Вот дурёха-то! Кроликов-то жальче! Они ведь махонькие. Скажи ей, Витька. Чего ж ты молчишь?
      Витя сидел на крыльце и молчал.
      И вдруг все увидели, что он плачет. Слезы у него текут, и он совсем ещё маленький. От силы ему шесть лет.
      - Не реви, Витька! - закричали братья Моховы. - Ну, Нюрка!
      - Пускай ревёт, - сказала Нюрка. - Убил птицу - пускай ревёт.
      - Нюрка! Нюрка! Имей совесть! Тебя же поставили сторожить. Сама должна была убить ястреба.
      - Я бы не стала убивать. Я бы просто шуганула его, он бы улетел.
      Нюрка стала растапливать печку, которая стояла в саду. Поставила на неё чугун с картошкой.
      Пока варилась картошка, ребята всё ругались с ней, а Витя плакал.
      - Вот что, Нюрка, - под конец сказал Федюша Миронов, - Витька к ястребу не лез. Ястреб нападал - Витька защищался. А в сторону такой парень стрелять не станет!
      Это были справедливые слова.
      Но Нюрка ничего не ответила.
      Она надулась и молча вывалила картошку из чугуна прямо на траву.
      ВОДА С ЗАКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ
      С рассветом начался очень хороший день. Тёплый, солнечный. Он случайно появился среди пасмурной осени и должен был скоро кончиться.
      Рано утром я вышел из дома и почувствовал, каким коротким будет этот день. Захотелось прожить его хорошо, не потерять ни минуты, и я побежал к лесу.
      День разворачивался передо мной. Вокруг меня. В лесу и на поле. Но главное происходило в небе. Там шевелились облака, тёрлись друг о друга солнечными боками, и лёгкий шелест слышен был на земле.
      Я торопился, выбегал на поляны, заваленные опавшим листом, выбирался из болот на сухие еловые гривы. Я понимал, что надо спешить, а то всё кончится. Хотелось не забыть этот день, принести домой его след.
      Нагруженный грибами и букетами, я вышел на опушку, к тому месту, где течёт из-под холма ключевой ручей.
      У ручья я увидел Нюрку.
      Она сидела на расстеленной фуфайке, рядом на траве валялся её портфель. В руке Нюрка держала старую жестяную кружку, которая всегда висела на берёзке у ручья.
      - Закусываешь? - спросил я, сбрасывая с плеч корзину.
      - Воду пью, - ответила Нюрка. Она даже не взглянула на меня и не поздоровалась.
      - Что пустую воду пить? Вот хлеб с яблоком.
      - Спасибо, не надо, - ответила Нюрка, поднесла кружку к губам и глотнула воды. Глотая, она прикрыла глаза и не сразу открыла их.
      - Ты чего невесёлая? - спросил я.
      - Так, - ответила Нюрка и пожала плечами.
      - Может, двойку получила?
      - Получила, - согласилась Нюрка.
      - Вот видишь, сразу угадал. А за что?
      - Ни за что.
      Она снова глотнула воды и закрыла глаза.
      - А домой почему не идёшь?
      - Не хочу, - ответила Нюрка, не открывая глаз.
      - Да съешь ты хлеба-то.
      - Спасибо, не хочу.
      - Хлеба не хочешь, домой не хочешь. Что ж, так не пойдёшь домой?
      - Не пойду. Так и умру здесь, у ручья.
      - Из-за двойки?
      - Нет, не из-за двойки, ещё кое из-за чего, - сказала Нюрка и открыла наконец глаза.
      - Это из-за чего же?
      - Есть из-за чего, - сказала Нюрка, снова хлебнула из кружки и прикрыла глаза.
      - Ну расскажи.
      - Не твоё дело.
      - Ну и ладно, - сказал я, обидевшись. - С тобой по-человечески, а ты... Ладно, я тоже тогда лягу и умру.
      Я расстелил на траве куртку, улёгся и стал слегка умирать, поглядывая, впрочем, на солнце, которое неумолимо пряталось за деревья. Так не хотелось, чтоб кончался этот день. Ещё бы часок, полтора.
      - Тебе-то из-за чего умирать? - спросила Нюрка.
      - Есть из-за чего, - ответил я. - Хватает.
      - Болтаешь, сам не зная... - сказала Нюрка.
      Я закрыл глаза и минут пять лежал молча, задумавшись, есть мне от чего умирать или нет. Выходило, что есть. Самые тяжёлые, самые горькие мысли пришли мне в голову, и вдруг стало так тоскливо, что я забыл про Нюрку и про сегодняшний счастливый день, с которым не хотел расставаться.
      А день кончался. Давно уж миновал полдень, начинался закат.
      Облака, подожжённые солнцем, уходили за горизонт.
      Горела их нижняя часть, а верхняя, охлаждённая первыми звёздами, потемнела, там вздрагивали синие угарные огоньки.
      Неторопливо и как-то равнодушно взмахивая крыльями, к закату летела одинокая ворона. Она, кажется, понимала, что до заката ей сроду не долететь.
      - Ты бы заплакал, если б я умерла? - спросила вдруг Нюрка.
      Она по-прежнему пила воду мелкими глотками, прикрывая иногда глаза.
      - Да ты что, заболела, что ли? - забеспокоился наконец я. - Что с тобой?
      - Заплакал бы или нет?
      - Конечно, - серьёзно ответил я.
      - А мне кажется, никто бы не заплакал.
      - Вся деревня ревела бы. Тебя все любят.
      - За что меня любить? Что я такого сделала?
      - Ну, не знаю... а только все любят.
      - За что?
      - Откуда я знаю, за что. За то, что ты - хороший человек.
      - Ничего хорошего. А вот тебя любят, это правда. Если бы ты умер, тут бы все стали реветь.
      - А если б мы оба вдруг умерли, представляешь, какой бы рёв стоял? сказал я.
      Нюрка засмеялась.
      - Это правда, - сказала она. - Рёв был бы жуткий.
      - Давай уж поживём ещё немного, а? - предложил я. - А то деревню жалко.
      Нюрка снова улыбнулась, глотнула воды, прикрыла глаза.
      - Открывай, открывай глаза, - сказал я, - пожалей деревню.
      - Так вкусней, - сказала Нюрка.
      - Чего вкусней? - не понял я.
      - С закрытыми глазами вкусней. С открытыми всю воду выпьешь - и ничего не заметишь. А так - куда вкусней. Да ты сам попробуй.
      Я взял у Нюрки кружку, зажмурился и глотнул.
      Вода в ручье была студёной, от неё сразу заныли зубы. Я хотел уж открыть глаза, но Нюрка сказала:
      - Погоди, не торопись. Глотни ещё.
      Сладкой подводной травой и ольховым корнем, осенним ветром и рассыпчатым песком пахла вода из ручья. Я почувствовал в ней голос лесных озёр и болот, долгих дождей и летних гроз.
      Я вспомнил, как этой весной здесь в ручье нерестились язи, как неподвижно стояла на берегу горбатая цапля и кричала по-кошачьи иволга.
      Я глотнул ещё раз и почувствовал запах совсем уже близкой зимы времени, когда вода закрывает глаза.
      КЛЕЁНКА
      Осенью, в конце октября, к нам в магазин привезли клеёнку.
      Продавец Пётр Максимыч как получил товар, сразу запер магазин, и в щели между ставен не было видно, чего он делает.
      - Клеёнку, наверное, меряет, - толковал дядя Зуй, усевшись на ступеньке. - Он вначале её всю перемеряет, сколько в ней метров-сантиметров, а потом продавать станет... Постой, ты куда, Мирониха, лезешь? Я первый стою.
      - Кто первый? - возмутилась Мирониха, подлезая к самой двери. - Это ты-то первый? А я три часа у магазина стою, все ножки обтоптала! Он первый! Слезай отсюда!
      - Чего? - не сдавался дядя Зуй. - Чего ты сказала? Повтори!
      - Видали первого? - повторяла Мирониха. - А ну слезай отсюда, первый!
      - Ну ладно, пускай я второй! Пускай второй, согласен.
      - Что ты, батюшка, - сказала тётка Ксеня, - за Миронихой я стою.
      - Эх, да что же вы, - огорчился дядя Зуй, - пустите хоть третьим!
      Но и третьим его не пускали, пришлось становиться последним, за Колькой Дрождевым.
      - Слышь, Колька Дрождев, - спрашивал дядя Зуй, - не видал, какая клеёнка? Чего на ней нарисовано: ягодки или цветочки?
      - Может, и ягодки, - задумчиво сказал Колька Дрождев, механизатор, - а я не видал.
      - Хорошо бы ягодки. Верно, Коля?
      - Это смотря какие ягодки, - мрачно сказал Колька Дрождев, - если чернички или бруснички - это бы хорошо. А то нарисуют волчию - вот будет ягодка!
      - Надо бы с цветочками, - сказала тётка Ксеня, - чтоб на столе красота была.
      Тут все женщины, что стояли на крыльце, стали вздыхать, желая, чтоб клеёнка была с цветочками.
      - А то бывают клеёнки с грибами, - снова мрачно сказал Колька Дрождев, - да ещё какой гриб нарисуют. Рыжик или опёнок - это бы хорошо, а то нарисуют валуев - смотреть противно.
      - Я и с валуями возьму, - сказала Мирониха, - на стол стелить нечего.
      Наконец дверь магазина загрохотала изнутри - это продавец Пётр Максимыч откладывал внутренние засовы.
      А в магазине было темновато и холодно. У входа стояла бочка, серебрящаяся изнутри селёдками. Над нею, как чёрные чугунные калачи, свисали с потолка висячие замки. За прилавком на верхних полках пасмурно блистали банки с заграничными компотами, а на нижних, рядком, стояли другие банки, полулитровые, наполненные разноцветными конфетами. При тусклом свете ириски, подушечки и леденцы сияли за стеклом таинственно, как самоцветы.
      В магазине пахло клеёнкой. Запах селёдки, макарон и постного масла был начисто заглушён. Пахло теперь сухим клеем и свежей краской.
      Сама клеёнка лежала посреди прилавка, и, хоть свёрнута была в рулон, верхний край всё равно был открыт взглядам и горел ясно, будто кусок неба, увиденный со дна колодца.
      - Ох, какая! - сказала тётка Ксеня. - Поднебесного цвета!
      А другие женщины примолкли и только толпились у прилавка, глядя на клеёнку. Дядя Зуй дошёл до бочки с селёдками да и остановился, будто боялся подойти к клеёнке.
      - Слепит! - сказал он издали. - Слышь, Колька Дрождев, глаза ослепляет! Веришь или нет?
      И дядя Зуй нарочно зажмурился и стал смотреть на клеёнку в узкую щёлочку между век.
      - Кажись, васильки нарисованы, - хрипло сказал Колька Дрождев, - хоть и сорная трава, но голубая.
      Да, на клеёнке были нарисованы васильки, те самые, что растут повсюду на поле, только покрупнее и, кажется, даже ярче, чем настоящие. А фон под ними был подложен белоснежный.
      - Поднебесная, поднебесная, - заговорили женщины, - какая красавица! Надо покупать!
      - Ну, Максимыч, - сказала Мирониха, - отрезай пять метров.
      Продавец Пётр Максимыч поправил на носу металлические очки, достал из-под прилавка ножницы, нанизал их на пальцы и почикал в воздухе, будто проверял, хорошо ли они чикают, нет ли сцеплений.
      - Пяти метров отрезать не могу, - сказал он, перестав чикать.
      - Это почему ж ты не можешь? - заволновалась Мирониха. - Отрезай, говорю!
      - Не кричи, - строго сказал Пётр Максимыч, чикнув ножницами на Мирониху, - клеёнки привезли мало. Я её всю измерил, и получается по полтора метра на каждый дом. Надо, чтоб всем хватило.
      Тут же в магазине начался шум, все женщины стали разом разбираться, правильно это или неправильно. Особенно горячилась Мирониха.
      - Отрезай! - наседала она на Петра Максимыча. - Кто первый стоит, тот пускай и берёт сколько хочет.
      - Ишь, придумала! - говорили другие. - Нарежет себе пять метров, а другим нечем стол покрывать. Надо, чтоб всем хватило.
      - А если у меня стол длинный? - кричала Мирониха. - Мне полтора метра не хватит! Что ж мне, стол отпиливать?
      - Можешь отпиливать, - сказал Пётр Максимыч, чикая ножницами.
      Тут же все стали вспоминать, у кого какой стол, а Мирониха побежала домой стол мерить. За нею потянулись и другие женщины.
      В магазине остались только дядя Зуй да Колька Дрождев.
      - Слышь, Колька, а у меня-то стол коротенький, - говорил дядя Зуй. Нюрка сядет с того конца, я с этого - вот и весь стол. Мне клеёнки хватит, ещё и с напуском будет.
      - А у меня стол круглый, - хмуро сказал Колька Дрождев, - а раздвинешь - яйцо получается.
      Первой в магазин вернулась Мирониха.
      - Режь метр восемьдесят! - бухнула она.
      - Не могу, - сказал Пётр Максимыч.
      - Да что же это! - закричала Мирониха. - Где я возьму ещё тридцать сантиметров?
      - Да ладно тебе, - сказал дядя Зуй, - останется кусочек стола непокрытым, будешь на это место рыбьи кости складывать.
      - Тебя не спросила! - закричала Мирониха. - Сам вон скоро свои кости сложишь, старый пень!
      - Ишь, ругается! - сказал дядя Зуй добродушно. - Ладно. Максимыч, прирежь ей недостачу из моего куска. Пускай не орёт. Пускай рыбьи кости на клеёнку складывает.
      Продавец Пётр Максимыч приложил к клеёнке деревянный метр, отмерил сколько надо, и с треском ножницы впились в клеёнку, разрубая васильки.
      - Бери-бери, Мирониха, - говорил дядя Зуй, - пользуйся. Хочешь её мылом мой, хочешь стирай. От этой клеёнки убыли не будет. Ей износу нет. Пользуйся, Мирониха, чашки на неё ставь, супы, самовары ставь. Только смотри будь осторожна с ней, Мирониха. Не погуби клеёнку!
      - Тебя не спросила, - сказала Мирониха, взяла, кроме клеёнки, селёдок и пряников и ушла из магазина.
      - Твой кусок, Зуюшко, укоротился, - сказал Пётр Максимыч.
      - Ладно, у меня стол маленький... Кто там следующий? Подходи.
      - Я, - сказала тётка Ксеня, - мне надо метр семьдесят.
      - Где ж я тебе возьму метр семьдесят? - спросил Пётр Максимыч.
      - Где хочешь, там и бери. А у меня дети малые дома сидят, плачут, клеёнки хочут.
      - Пускай плачут! - закричал Пётр Максимыч. - Где я тебе возьму?
      Тётка Ксеня махнула рукой на Петра Максимыча и сама заплакала.
      - Вот ведь дела, - сказал дядя Зуй, - с клеёнкой с этой! Ладно, Максимыч, прирежь и ей недостачу, мне небось хватит. А то клеёнка, дьявол, больно уж хороша, женщине и обидно, что не хватает... Теперь-то довольна, что ль, тётка Ксеня, или не довольна? А клеёночка-то какая - прям искры из глаз. Какая сильная сила цвета. Постелишь её на стол, а на столе - цветочки, ровно лужок... Кто там следующий? Манька Клеткина? А какой у тебя, Манька, будет стол?
      - Не знаю, - тихо сказала Манька.
      - Так ты что ж, не мерила, что ль?
      - Мерила, - сказала Манька ещё тише.
      - Ну, и сколько получилось?
      - Не знаю. Я верёвочкой мерила.
      Манька достала из кармана верёвочку, узлом завязанную на конце.
      - Вот, - сказала она, - у меня такой стол, как эта верёвочка.
      - Как верёвочке ни виться, - строго сказал Пётр Максимыч, - а концу всё равно быть.
      Он приложил деревянный метр, померил Манькину верёвочку и сказал:
      - Опять нехватка. Метр семьдесят пять.
      - Эх, - махнул рукой дядя Зуй, - прирезай недостачу от моего куска, режь на всю верёвочку. А ты, Манька, горячие кастрюли на клеёнку не ставь, ставь на подложку. Поняла, что ль? Сделай подложку из дощечки.
      - Поняла, - тихо сказала Манька, - спасибо, батюшка.
      - Или того лучше, Манька. Ты ко мне забеги, я тебе готовую подложку дам... Кто следующий-то там?
      Дело в магазине пошло как по маслу. Пётр Максимыч только чикал ножницами, и через десять минут от дядизуевой клеёнки почти ничего не осталось.
      Но эти десять минут дядя Зуй не терял даром. Он расхваливал клеёнку, жмурился от силы цвета, сомневался: не заграничная ли она?
      - Ну, Зуюшка, - сказал наконец Пётр Максимыч, - у тебя осталось двадцать сантиметров.
      - Чтой-то больно мало.
      - Так выходит. Двадцать сантиметров тебе, полтора метра Кольке Дрождеву.
      - Может, какие-нибудь есть запасы? - намекнул дядя Зуй. - Для близких покупателей?
      - Запасов нету, - твёрдо сказал Пётр Максимыч.
      - Видишь ты, нету запасов. Ну ладно, давай режь двадцать сантиметров.
      - На кой тебе двадцать-то сантиметров? - хрипло сказал Колька Дрождев, механизатор. - Отдай их мне.
      - Не могу, Коля. Надо же мне хоть маленько. А то ещё Нюрка ругаться будет.
      - Уж очень мало, - сказал Колька Дрождев. - Двадцать сантиметров, чего из них выйдет?
      - Я из них дорожку сделаю, постелю для красоты.
      - Какая там дорожка, больно узка. А Нюрке мы конфет возьмём, чего ей ругаться?
      - Это верно, - согласился дядя Зуй. - Когда конфеты - чего ругаться? Забирай.
      - Если б валуи какие были нарисованы, - толковал Колька Дрождев, - я б нипочём не взял. А это всё ж васильки.
      - Верно, Коля, - соглашался дядя Зуй. - Разве ж это валуи? Это ж васильки голубые.
      - А с валуями мне не надо. Ну, с рыжиками, с опёнками я б ещё взял.
      - Ты, Колька, береги клеёнку-то, - наказывал дядя Зуй. - Не грязни её, да папиросы горящие не клади, а то прожжёшь, чего доброго. Ты папиросы в тарелочку клади, а то наложишь на клеёнку папирос - никакого вида, одни дырки прожжённые. Ты лучше, Колька, вообще курить брось.
      - Бросил бы, - ответил Колька, заворачивая клеёнку, - да силы воли не хватает.
      К ужину в каждом доме Чистого Дора была расстелена на столах новая клеёнка. Она наполняла комнаты таким светом и чистотой, что стекла домов казались чисто вымытыми. И во всех домах стоял особый клеёночный запах краски и сухого клея.
      Конечно, через месяц-другой клеёнка обомнётся. Колька Дрождев прожжёт её в конце концов горящей папиросой, пропадёт особый клеёночный запах, зато вберёт она в себя запах тёплых щей, калиток с творогом и разваренной картошки.
      ПО-ЧЁРНОМУ
      Та банька, в которой жил с Нюркою дядя Зуй, была, как говорилось, старая. А неподалёку от неё, поближе к реке, стояла в крапиве другая банька - новая.
      В старой-то дядя Зуй жил, а в новой - парился.
      Иногда мелькала в его голове золотая мысль - переехать жить в новую баньку.
      - Но где ж тогда париться? - раздумывал он. - Старая пирогами пропахла, жареной картошкой. В ней париться - дух не тот. Вот когда Нюрка вырастет, мечтал дядя Зуй дальше, - да выйдет замуж, я её тогда в новую баньку перевезу, а сам в старой жить останусь.
      - А где париться-то будешь? - спрашивал я.
      - Третью срублю.
      Каждую субботу рано утром подымался от реки к небу огромнейший столб дыма - это дядя Зуй затапливал свою баньку.
      Топилась она по-чёрному. Не было у ней трубы - и дым валил прямо из дверей, а из дыма то и дело выскакивал или выбегал на четвереньках дядя Зуй, прокашливался, вытирал слезы, хватал полено или ведро с водой и снова нырял в дым и кашлял там внутри, в баньке, ругался с дымом, хрипел и кричал.
      Дым подымался столбом, столб разворачивался букетом, сизым банным цветом подкрашивал облака, заволакивал солнце. И солнцу и облакам странно было видеть огромный дым, маленькую баньку и крошечного старика, размахивающего поленом.
      Как только баня была готова, дядя Зуй прибегал к нам и кричал:
      - Стопилась! Стопилась-выстоялась! Скорее! Скорее! А то жар упустим!
      Я выскакивал из дому и бежал к реке, а дядя Зуй подталкивал меня, гнал, торопил:
      - Скорее! Скорее! Самый жар упустим!
      В предбаннике дядя Зуй стремительно раздевался и тут же начинал стремительно одеваться. Он скидывал обычную одежду, а надевал шапку, шинель и валенки. В шапке, в шинели и в валенках вкатывался он в парилку, чуть не плача:
      - Упустили! Упустили самый жар!
      Но жар в парилке стоял чудовищный. От раскалённой каменки полыхало сухим и невидимым огнём, который сшибал меня с ног. Я ложился на пол и дышал через веник.
      - Холодно, - жаловался дядя Зуй, кутаясь в шинель.
      В парилке всегда было темно. Хоть и стоял на улице полный солнечный день, свет его не мог пробиться через оконце. Стена жара не пускала свет, и он рассеивался тут же, у окна.
      А в том углу, откуда валил жар, тускло светились раскалённо-красные камни.
      Зачерпнув ковшиком из котла, дядя Зуй кидал немного воды на камни - и с треском срывался с камней хрустящий колючий пар, и тут уж я выползал в предбанник.
      Постанывая, жалуясь на холод, наконец и дядя Зуй выходил в предбанник, скидывал шинель.
      - Давай подышим, - говорил он, и мы высовывали головы из бани на улицу, дышали и глядели на улицы Чистого Дора, а прохожие глядели на нас и кричали:
      - Упустили или нет?
      - Ещё бы маленько, и упустили, - объяснял дядя Зуй.
      Мы парились долго, хлестали друг друга вениками, бегали в речку окунаться, и дядя Зуй рассказывал прохожим, рыбакам и людям, проплывающим на лодке, сколько мы веников исхлестали.
      После нас в баню шли Пантелевна с Нюркой, а мы с дядей Зуем пили чай, прямо здесь, у бани, у реки. Из самовара.
      Пот лил с меня ручьями и утекал в реку.
      Я бывал после бани красный и потный, а дядя Зуй - сухой и коричневый.
      А Нюрка выходила из бани свеженькая, как сыроежка.
      ПОДСНЕЖНИКИ
      Кто прочитал название этого рассказа, тот, наверно, подумал, что сейчас весна, снег растаял и на проталинах - подснежники.
      А сейчас не весна - сейчас поздняя осень. В окошко виден первый снег. Он закрыл землю, но крапива, ржавые репейники торчат из-под снега.
      - Вон сколько навалило! - сказала утром Пантелевна. - Можно за дровами на санках съездить.
      Она топила печку, а я ленился, лежал и глядел, как она ухватом ставит в печку чугуны. Пантелевна заглядывала в печку, и лицо её было огненным, как у машиниста, который топит паровоз.
      Но только, хоть и валит дым из трубы, паровоз наш никуда не едет, так и стоит на краю деревни.
      Санки были на чердаке - старые, берёзовые. Я достал их, отряхнул сенную труху, и мы пошли в лес. Дрова были у нас недалеко, на опушке, напилены, нарублены и сложены под ёлками.
      Смахнув с них снежную шапку, мы уложили поленья на санки, затянули верёвкой.
      Но-о, поехали!
      Я тянул санки, а Пантелевна шла сзади - глядела, не падают ли поленья.
      Совсем немного выпало снегу, а всё сразу изменилось - и лес, и деревья. Да и мы с Пантелевной стали совсем другими - зимними людьми. Вон Пантелевна идёт в резиновых сапогах, а кажется - в валенках; седые волосы из-под платка выбились - совсем зимняя старушка.
      Ровно покрыл снег землю, изредка только поднимают его какие-то бугорки. Пеньки или кочки. Я ковырнул один бугорок сапогом - вот тебе на! Гриб! Моховик летний. Побурела зелёная шапка, лёгкий стал гриб и хрупкий. Я хотел отломить кусочек шляпки - она хрустнула. Замёрз моховик под снегом, как стеклянный стал, и червяки в нём замёрзли.
      Я увидел ещё бугорок, и это тоже оказался моховик, не червивый. Затоптался на месте, стал ещё грибы искать.
      - Катись дальше, батюшка! - крикнула сзади Пантелевна.
      - Грибы! - крикнул я и, бросив санную верёвку, пошёл к опушке и сразу наткнулся на выводок подснежных маслят. Они почернели, застыв.
      - Брось ты эти грибы, - сказала Пантелевна, поглядев на маслята. - Они, верно, нехорошие.
      - Почему нехорошие? Они просто замёрзли.
      Но Пантелевна всё время, пока мы везли дрова, толковала, что грибы нехорошие, что, мол, хорошие грибы должны к зиме в землю уйти или в листочки спрятаться, а эти чего стоят? Но когда мы подъехали к дому, настроение у неё переменилось - она стала эти грибы жалеть: какие, мол, они несчастные, не успели в землю спрятаться - сверху снег, и они совсем позамёрзли.
      Дома я выложил грибы на подоконник, чтоб оттаивали. Там было прохладно, поэтому оттаивали они медленно, постепенно. Оттаивая, они, кажется, оживали - поскрипывали, вздрагивали, шевелились.
      - Положим их в суп, - сказал я.
      - Да что ты, батюшка! - напугалась она. - Давай бросим их.
      Но мне обязательно хотелось попробовать суп из зимних грибов, и я уговорил Пантелевну.
      Когда варился суп, зашла к нам Мирониха. Она понюхала, чем пахнет, и говорит:
      - Чем это пахнет? Неуж грибами?
      - Грибами, грибами, матушка Мирониха. Грибов из-под снега наковыряли.
      - Ну-ну-ну!.. - удивилась Мирониха. - Бу-бу-бу... Не стану я таку страмоту есть.
      А ей никто и не предлагал.
      Суп приготовился, и Пантелевна разлила по мискам. Пантелевна немного вроде боялась его пробовать, потом вошла во вкус. А мне суп очень понравился. Хороший получился. Конечно, не такой, как летом, но настоящий грибной.
      - Не стану я таку страмоту есть, - бубнила Мирониха, а потом вдруг цоп со стола ложку и в миску нырь. - Ну-ну-ну... Бу-бу-бу... - бубнила она, налегая на суп. - Страмота-то какая!
      Мы помалкивали. Под конец только Пантелевна сказала:
      - Добрые люди подосиновики да подберёзовики, а мы подснежники варим.
      ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ
      Всё лето провалялся в чулане ящик с красками, паутиной оброс.
      Но когда наступила осень - вспыхнула по опушкам рябина, и налился медью кленовый лист, - я этот ящик достал, закинул на плечо и побежал в лес.
      На опушке остановился, глянул вокруг - и горячими показались гроздья рябин. Красный цвет бил в глаза. А дрозды, перелетавшие в рябинах, тоже казались тяжёлыми, красными.
      Так я и стал рисовать: рябины и в них перелетают красные тяжёлые дрозды.
      Но рисунок не заладился. Горел-полыхал осенний лес, багряные круги плыли перед глазами. Так было красно, будто выступила из земли кровь. А на рисунке всё оставалось бледным и сумрачным.
      - Ты что это? - услышал я за спиной. - Никак, сымаешь?
      Оглянулся: дядя Зуй идёт опушкой, в руках ведро с опятами.
      - Снимают, Зуюшко, из фотоаппарата. А я рисую.
      - Какой молодец-то! - сказал дядя Зуй. - Ну сымай, сымай!
      Ушёл дядя Зуй, а я дальше стал рисовать, но бледным и робким выходил мой рисунок. А вокруг рябины и дрозды полыхали!
      "Нет, - думаю, - рисовать не моё дело. Возьму лучше завтра ружьё и..."
      "Ррружжжьё-о-о!.." - крикнул вдруг кто-то у меня над головой.
      Я прямо оторопел. Гляжу - на рябине птица сидит. Хохлатая, грудь оранжевая, на крыльях голубые зеркала. Сойка! Распушила перья, кричит:
      "Ррружжжьё-о-о! Ррружжжьё-о-о! Т-р-р..."
      Поглядел я, как сойка на рябине сидит, на осенний лес как следует глянул и совсем расстроился.
      Захлопнул ящик с красками, поднял с земли кленовый лист и сгоряча налепил его на рисунок.
      - Ну ладно! Пойду завтра зайцев торопить...
      Осень быстро кончилась. Ветер пообрывал с деревьев листья, снег выпал.
      Зимним вечером пришёл ко мне дядя Зуй чаю попить.
      - Ну и ну... - сказал он, показывая на рисунок, прислонённый к стенке. - Листок-то прямо как живой.
      - Он и есть живой - настоящий.
      - Ловко, - сказал дядя Зуй. - Последний, значит, от осени остался. А это что?
      - А это дрозды, Зуюшко. Красные, тяжёлые.
      - Верно, - сказал дядя Зуй. - Тяжёлые-то какие! Рябины, наверно, нажрались.
      Выпил дядя Зуй стакан чаю, другой налил и снова на рисунок посмотрел.
      - Да, - сказал он, - самый лучший лес - осенний.
      - Верно, - сказал я. - Что может быть лучше?
      - Ещё бы! Идёшь, а под ногами листья шуршат. Что же может быть лучше?
      "Ну что же может быть лучше? - думал я. - Что может быть лучше осеннего леса? Разве только весенний..."