БРОСАЙ РАБОТУ

Я ушел от вопроса. Мне нравится Маргарет. Она не сдается. Она старше меня, хороша собой на эдакий лак-для-волос-накладные-плечи-два-развода манер. Настоящий бульдозер. Она напоминает тот тип комнаток, встречающихся только в центре Нью-Йорка или Чикаго, в супердорогих квартирах, — комнаток, выкрашенных (с целью скрыть их малые размеры) в яркие, кричащие тона, вроде изумрудного или цвета сырой говядины. Как-то раз, кстати, она определила мое время года: я — лето.

— Господи, Маргарет! Остается лишь удивляться, зачем мы вообще встаем по утрам. Серьезно: зачем работать? Чтобы накупать еще больше вещей? И это все? Взгляни на нас. Какой общий предрассудок бросает нас с одного места на другое? Разве мы — такие, как мы есть, — стоим наших приобретений: мороженого, кроссовок, костюмов там всяких итальянских из чистой шерсти? Я же вижу, как мы разбиваемся в лепешку, чтобы приобретать барахло, барахло и еще раз барахло, но не могу отделаться от чувства, что мы его… не заслуживаем, вот что…

Но Маргарет остудила мой пыл. Отставив кружку, она сказала, что, прежде чем переходить в режим «Обеспокоенный Молодой Человек», я должен понять: все мы по утрам идем на работу только по одной причине — боимся того, что случится, если мы перестанем это делать.

Наша физиология не приспособлена для пустого времяпрепровождения. Нам-то кажется по-другому — но в реальности ни черта она для этого не приспособлена.

Потом она начала говорить в общем-то уже сама с собой. Я ее завел. Она заявила, что у большинства из нас за всю жизнь бывает всего два-три интересных момента, остальное — наполнитель, и чудо, если под конец жизни окажется, что из этих разрозненных моментов складывается история, которую хоть кто-то найдет занимательной.

Ну вот. Видите, какие нездоровые, саморазрушительные силы овладели мной в то утро, а тут еще Маргарет с энтузиазмом подливала масла в огонь. Словом, мы сидели и смотрели, как заваривается чай (не самое увлекательное занятие при любой погоде), и, чувствуя себя сообщниками, слушали дискуссию офисных пролетариев о том, делал ли себе недавно некий телеведущий косметическую операцию или это враки.

— Слушай, Маргарет, — сказал я. — Спорим, ты не сможешь назвать ни одного человека за всю историю человечества, на чьей славе никто бы не заработал денег.

Она не поняла, и я стал развивать мою идею. Я сказал ей, что в этом мире никто не становится — просто физически не может стать — известным без того, чтобы масса людей не нажила на этом кучу денег. Несколько опешив от моего цинизма, она приняла честный бой.

— Ты чересчур суров, Дег. А как же Авраам Линкольн?

— Не годится. Дело было исключительно в рабстве и в земле. Там крутилась бездна денег.

Тогда она говорит: «Леонардо да Винчи», а я отвечаю, что он был бизнесменом, вроде Шекспира или всех прочих корифеев, работал только на заказ, и, хуже того, его изобретениями пользовались военные.

— Знаешь, Дег, это самый дурацкий спор из всех, что мне приходилось вести, — вскипает она, не зная, что сказать. — Человек запросто может прославиться, никого этим не обогащая.

— Тогда назови хоть одного.

Я видел, что мысли Маргарет мечутся, она менялась в лице, сам же я налился само— довольством, отлично зная, что все остальные в кафетерии прислушиваются к нашему разговору. Я вновь был парнем в бейсбольной кепке, едущим в машине с откидным верхом, торчащим от собственных талантов и считающим, что за всеми человеческими устремлениями стоят корысть и низость. Вот каким я был.

— Ну хорошо, ты выиграл, — говорит она, уступая мне эту пиррову победу; я был уже на полпути к выходу со своим кофе (вновь Безупречный-Хоть-И-Нагловатый-Молодой-Человек), когда услышал из дальнего угла кафетерия голосок, произнесший: «Анна Франк».

— М-да.

Я развернулся — и кого же увидел? Чарлин. Чарлин, достойную уважения за ее тихое неповиновение начальству, но невыносимо скучную и коротконогую. Она сидела возле гигантского блюдца, из которого всякий желающий мог черпать таблетки от головной боли. Чарлин, с ее обесцвеченным перманентом, вырезанными из журнала «В кругу семьи» рецептами, как экономить мясо, полуотвергнутая любовником. Когда на рождественском вечере при раздаче подарков вытягиваешь из шляпы бумажку с именем такого человека, у тебя непроизвольно вырывается: «Кто-кто?»

— Анна Франк, — взревел я. — Да и там были деньги, ежу понятно…

Но, разумеется, там-то деньги были ни при чем. Я невольно ввязался в поединок на моральном фронте, который она искусно выиграла. Я почувствовал себя дураком и мерзавцем.

Сослуживцы, естественно, были на стороне Чарлин — поддерживать кретинов ник— то не любит. Они улыбались своими «ага-получил-по-заслугам» улыбками, в кафетерии воцарилась тишина; публика ждала, что я вырою себе могилу еще глубже. Чарлин вообще напустила на себя вид праведницы. Но я лишь молча стоял; им оставалось только наблюдать, как моя белая пушистая карма молниеносно превращается в черное чугунное пушечное ядро, стремительно опускающееся на дно холодного, глубокого швейцарского озера. Мне хотелось превратиться в растение — коматозное, не дышащее, не думающее существо. Но офисным растениям грозит, что придет мастер по ксероксам и польет их обжигающим кофе вместо воды, так ведь? Что мне оставалось делать? Я положил с при— бором на эту контору по выматыванию нервов. Пока не случилось чего-нибудь похуже, я вышел из кафетерия, вышел из здания на улицу — и с тех пор туда не возвращался. Я даже не потрудился забрать вещи из своего загончика.

Обращая взгляд в прошлое, я думаю, что, будь у моих бывших сослуживцев хоть капелька мудрости (что маловероятно), они заставили бы Чарлин навести порядок на моем столе. Мне просто нравится разглядывать мысленным взором, как она, удерживая свои— ми пухлыми пальчиками-сардельками мусорную корзину, просматривает кипы моих бумаг. Она наверняка наткнулась бы на фотографию в рамочке: китобойное судно, раздавленное и застрявшее — быть может, навеки — в стеклянных антарктических льдах. Я вижу, как в легком замешательстве она смотрит на фото, раздумывая, что же за человек я был, и, возможно, находит меня не столь уж несимпатичным.

Но ее неизбежно заинтересует, почему мне вздумалось вставить в рамку столь странную картинку; потом, воображаю я, она задастся вопросом, не имеет ли фото коммерческой ценности. Потом я вижу, как она благодарит свою счастливую звезду за то, что не способна на такие чудачества, и… выбрасывает мою картинку в мусор. Но в этот краткий миг ее замешательства, в этот краткий миг перед тем, как она решает выкинуть фото… мне кажется, я мог бы почти влюбиться в Чарлин.

Именно эта мысль о любви и поддерживала меня долгое время после того, как, уйдя с работы, я превратился в «подвального человека» и не работал больше в офисах.

Став «подвальным человеком», ты выпадаешь из системы. Ты (как в свое время и я) вынужден отказаться от своей наземной квартиры вместе со всеми дурацкими черными матовыми предметами в ней, равно как и от бессмысленных прямоугольников минималистской живописи над диваном овсяного цвета и шведской мебели. Апартаменты «подвальных людей» — в подвалах: воздух выше уровня земли принадлежит среднему классу.

Я перестал стричься. Стал потреблять бездну крошечных чашечек убойного, как героин, кофе в маленьких кафе, где шестнадцатилетние мальчики и девочки с серьгами в носу ежедневно изобретали новые заправки для салатов, выбирая специи с наиболее экзотическими названиями («О-о-о, карр-дамон! Ну-ка, сыпани столовую ложку!»). Я обрел новых друзей, без умолку трещавших о том, как ужасно недооценивают южноамериканских новеллистов. Ел чечевицу. Ходил в шерстяных пончо с изображениями лам и курил бравые маленькие сигаретки («Национали», помнится — итальянские). Короче говоря, я взялся за себя всерьез. «Подвальная» субкультура имела строгие каноны: гардероб преимущественно состоял из выцветших либо окрашенных под батик маек с портретами Шопенгауэра, Этель и Юлиуса Розенбергов вкупе с растафарианскими[11] фенечками и значками. Девушки, все как одна, казались свирепыми рыжеволосыми лесбиянками, парни же были бледны и кислы. Никто, похоже, ни с кем не спал, и сэкономленная энергия уходила на споры о социально ориентированном труде и поиск оптимального, самого политически корректного захолустья, куда можно съездить (в долину Нама в Намибии — исключительно для того, чтобы взглянуть на маргаритки). Фильмы были черно-белыми и часто — бразильскими.

Пожив в этой «подвальной» атмосфере, я стал понемногу пропитываться ею. Я практиковал трущобную романтику на ниве профориентации — брался за работу настолько ниже моих способностей, что люди, бывало, взглянув на меня, говорили: «Боже мой, ну конечно же, он способен на большее». Попадались и идейные, культовые подработки. Особенно удачно прошло лето на лесопосадках во Внутренней Британской Колумбии — не самая плохая смесь из марихуаны, вшей и автогонок на спор в старых, битых, разрисованных с помощью пульверизатора «чевеллях» и «бискейнах».

И все это ради того, чтобы попытаться отмыть грязь, оставленную на мне маркетингом, который потакал моему желанию власти без кровопролития, который, в определенном смысле, привил мне ненависть к самому себе. В сущности, маркетинг сводится к тому, чтобы быстро-быстро снабжать рестораны говном — чтоб там думали, будто до сих пор получают настоящие продукты. Это в общем— то не созидание, а воровство, но кому нравится считать себя вором?

Но вообще-то мой побег в иной жизненный стиль не удался. Я всего лишь использовал подлинных «подвальных людей» для своих нужд — как дизайнеры, эксплуатирующие художников для создания своих прибамбасов. Я был самозванцем, и в конце концов мне стало настолько худо, что со мной приключился «кризис середины молодости». Вот тогда-то, когда я дошел до ручки, дело приняло «фармацевтический» оборот, и все утешительные голоса примолкли.

В ТРИДЦАТЬ СКОНЧАЛСЯ, В СЕМЬДЕСЯТ ПОХОРОНЕН

Вы когда-нибудь замечали, как трудно разговаривать после трапезы на свежем воздухе в супержаркий день? Когда печет, как в духовке? Вдали дрожат, растворяясь в дымке, пальмы. Я рассеянно смотрю на лунки своих ногтей, размышляя, достаточно ли получаю кальция с пищей. История Дега продолжается. Она крутится в моей голове, пока мы едим.

— К тому времени наступила зима. Я переехал к своему брату, Мэтью, сочинителю джинглов. Дело было в Буффало, штат Нью-Йорк, в часе езды к югу от Торонто, в городе, который, как я где-то вычитал, был окрещен первым «городом-призраком» Северной Америки: в один прекрасный день 1970 года вся его деловая элита прикрыла лавочку — и была такова. Помню, я несколько дней смотрел из окна квартиры Мэтью на постепенно замерзающее озеро Эри и думал о том, как органична в своей банальности эта панорама. Мэтью часто уезжал из города по делам, а я сидел на полу посреди его гостиной с кипой порнухи, бутылками джина «Голубой сапфир», стереосистема ревела во всю глотку, а я говорил себе: «Оба-на, каков праздник!» Я сидел на неврастенической диете — этакий «шведский стол» из седативов и антидепрессантов. Они помогали мне бороться с мрачными мыслями. Я был убежден, что из всех моих бывших одноклассников, однокурсников и так далее выйдет толк и только из меня — нет. В их жизни было больше радости и смысла. Я не мог даже подходить к телефону; мне казалось, я не способен впасть в состояние животного счастья, присущее людям на телеэкране, и потому бросил смотреть телевизор; от зеркал у меня начинались глюки; я прочел все книги Агаты Кристи: как-то мне почудилось, что я потерял свою тень. Я жил на автопилоте.

Я стал бесполым и чувствовал, что мое тело вывернуто наизнанку, покрыто фанерой, льдом и сажей, подобно заброшенным торговым центрам, мукомольням и нефтеочистительным заводам возле Тонавонды и Ниагарского водопада. Сексуальные сигналы приходили отовсюду, но вызывали только отвращение. Случайно переглянувшись с продавщицей в киоске, я вылавливал в ее взгляде гнусный подтекст. В глазах всех незнакомых людей читался тайный вопрос: «Не ты ли тот незнакомец, что меня спасет?» Алкая ласки, страшась быть покинутым, я думал: может быть, секс просто предлог, чтобы глубже заглянуть в глаза другого человека?

Я начал находить человечество омерзительным, расчленив его на гормоны, бедра, соски, различные выделения и неистребимую метановую вонь. В этом состоянии я хотя бы чувствовал, что перспективного потребителя из меня уже не сделать. Если в Торонто я пытался жить на две жизни, считая себя человеком раскованным и творческим, и вместе с тем исполнял роль трутня из конторы, то теперь меня настигла расплата, это уж точно.

Но что действительно проняло меня — как дети умеют смотреть тебе в глаза: с любопытством, но без намека на похоть. Ребята лет двенадцати и помладше, с их счастливыми, аж завидки брали, лицами — я видел их во время моих кратких, сопровождаемых приступами агорафобии вылазок в те из торговых центров г. Буффало, которые еще не прогорели. Мне казалось, что способность так простодушно смотреть во мне вытравлена; я был убежден, что следующие сорок лет буду лишь делать вид, что живу, и вслушиваться в шуршание наглых маракасов[12] у меня внутри — маракасов, набитых прахом моей юности.

Ладно, ладно. Мы все проходим через кризисы — по-моему, нет другого способа превратиться из личинки в человека. Не могу счесть, сколько моих знакомых клялись, что пережили кризис среднего возраста еще в молодости. Но неизбежно наступает момент, когда юность подводит нас; университет подводит нас; папа с мамой подводят нас. Я лично больше не смогу найти убежище субботним утром в детской, почесывая зудящую от стекловаты-утеплителя кожу, слушая по телевизору голос Мела Бланка, непроизвольно вдыхая испарения ксенона от каминной окалины, хрустя таблетками-«витаминками» и мучая кукол Барби, принадлежащих моей сестре.

Мой же кризис был не просто крушением юности, но и крушением класса, пола, будущего и я не знаю чего еще. Мне стало казаться, что в этом мире граждане, глядя, скажем, на безрукую Венеру Милосскую, грезят о сексе с калекой, а еще они по-фарисейски прикрепляют фиговый лист к статуе Давида, но прежде отламывают ему член — на память. Все события стали знамениями. Я утратил способность воспринимать что— либо буквально.

Словом, суть всего этого сводилась к тому, что мне нужно было начать жизнь с чистого листа. Уйти в полный отрыв. Жизнь превратилась в ряд жутковатых разрозненных эпизодов, из которых ни за что нельзя было бы сложить интересную книгу, и, бог мой, до чего ж быстро ты стареешь! Время ускользало сквозь пальцы (и все еще ускользает). Так что я рванул туда, где погода сухая и жаркая, а сигареты дешевые. Поступил подобно тебе и Клэр. И вот я здесь.

ТАК ПРОДОЛЖАТЬСЯ НЕ МОЖЕТ

Теперь вы знаете чуть больше о жизни Дега (хотя ваши представления и несколько односторонни). А тем временем на нашем пикнике в этот пульсирующий от жары день в пустыне Клэр прикончила курицу с бобами, протерла темные очки и водрузила их на переносицу с важностью, дающей понять, что она готова начать свое повествование.

Немного о самой Клэр: почерк у нее корявый, как у таксистов. Она умеет складывать японских бумажных журавликов, и ей действительно нравится вкус соевых гамбургеров. В Палм-Спрингс она появилась в один жаркий и ветреный праздничный день (а именно День матери) — в этот самый день (если верить предсказанию Нострадамуса в интерпретации некоторых толкователей) должен был состояться конец света. Я в то время обслуживал открытый бар в «Спа де Люксембург» — заведение в сто раз шикарнее скромной забегаловки «У Ларри»: девять оздоровительных бассейнов с пузырящейся водой, вычурные ножи и вилки «под серебро» для пользования на открытом воздухе. Увесистые такие штукенции, очень впечатлявшие клиентов. Итак, помню, я наблюдал, как бес— счетные и шумные братья и сестры Клэр — родные, двоюродные, сводные — без умолку трещат на солнышке возле бассейнов, словно попугаи в вольере, покуда вокруг ходит мрачный голодный кот. На ленч они ели одну рыбу, и только мелкую. Как выразился один из них: «Крупная рыба пробыла в воде чересчур долго, и одному богу известно, чем ей выпало питаться». А уж форсу! Три дня подряд они клали на стол все тот же нечитаный номер «Франкфуртер альгемайне цайтунг». Ей-богу.