Личность. Совокупность черт и качеств, определяющих ее. Иногда я задаюсь вопросом, что можно сказать о человеке, пока он еще не вырос, возможно ли разглядеть его внутреннюю сущность? В равной ли степени проявляются признаки будущих свойств у разных людей? Вот убийцы — выглядят ли они убийцами годам к восемнадцати? А биржевые брокеры? Официанты? Миллионеры? Высиживается яйцо, а кто из него вылупится — неизвестно. Маленький лебедь? Крокодил? Черепаха?

Венди: широкие плечи — секция плавания, приветливое, серьезное, квадратное, чуть мужского типа лицо, коротко стриженные волосы шоколадного цвета. Мы с Гамильтоном как-то попытались четко обрисовать внешность и манеру поведения Венди, и, пожалуй, Гэм не ошибся, сказав, что она выглядит как двадцать седьмая в очереди претендентов на британский престол. Когда мы собирались под Рождество у нас и нам приходилось представляться взрослым, Венди никогда не забывала добавить: «Я из всех них самая умная». И ведь права она была, абсолютно права.

Пэм (Памела, Пэмми, Памелоид): худая, как струйка воды из незакрытого крана, идеальный овал лица, да и вообще — мордочка словно с открытки, да еще и грива химических кудряшек пшеничного цвета, шелковых на ощупь. Очаровательная лисичка Пэмми. Ее глаза вечно смотрят куда-то чуть дальше, чем твои. « Эй, Пэм, на что засмотрелась?» — «А? Что?… Да так, ничего. Там… В облаках… Что-то…»

Карен: некрупные черты лица, каштановые прямые волосы, разделенные посередине пробором. Глаза — цвета лесного мха. Общаться с ней — одно удовольствие. Что девчонкам, что мальчишкам. Свой парень. На лыжах кататься? В футбол поиграть не хватает человека? Подобрали раненую зверушку, которую теперь лечить и выхаживать надо? Зовите Карен, не ошибетесь.

У всех троих все шесть рук вечно сложены на груди. Одежда — кожаная куртка или пуховик. В сумочке обязательно крепкие сигареты. Лыжные свитера, пропахшие духами «Чарли», жевательная резинка без сахара, да еще — сладко пахнущие волосы. Чистенькие-опрятненькие, раскованные, привлекательные, спортивные.

Карен предложила выпить чего-нибудь, и Венди переспросила ее:

— Ты уверена, что тебе стоит пить? Я в том смысле, что выглядишь ты не слишком здорово. Что ты за целый день съела? Один крекер да полбанки тоника? Поехали лучше ко мне, перехватим чего-нибудь.

— Замолчи! — потребовала Пэмми. — Не искушай меня. Знаю я, чем все это кончится: в итоге именно я сожру все, что у тебя есть в холодильнике. — Помолчав, она решила уточнить: — У тебя там как — найдется что-нибудь?

Карен, не дослушав их, забралась в «датсун», чтобы завязать шнурки на кроссовках. Я же сунулся в машину за свитером и, как назло, увидел, что она глотает две вынутые из пудреницы таблетки. А она застукала меня за тем, как я застукал ее. Показав мне язык, она вздохнула:

— Все я знаю, Ричард: «детский сад» и « бабы-дуры». Эх, тебя бы на мое место — впихнуть в бикини пятого размера!

Я постарался придать своему лицу не осуждающее выражение; по-моему, неудачно.

— Господи, да это же просто валиум. Все совершенно законно. Его вообще мне мама дала. — Карен немного разозлилась на меня за то, что я так некстати заглянул в машину. Наверное, почувствовала себя неловко. Я сказал:

— Карен, ты самая замечательная! Ты отлично выглядишь, ты… у тебя отличная фигура, и ничего в ней не надо менять. Уж я-то знаю… — Я даже подмигнул, что получилось, кажется, скорее похабно, чем по-дружески. — Ты просто дура дурой, что зациклилась на этих диетах.

— Ричард, это так любезно с твоей стороны. Нет, ты правда самый-самый лучший парень на свете, я это знаю и ценю. Но послушай меня: это женское дело. Не лезь, тебя это вообще не касается.

По крайней мере, она улыбалась, говоря это. А потом она перегнулась через спинку сиденья и успела чмокнуть меня, прежде чем я вылез из машины и вернулся к импровизированному бару, организованному Памелой на капоте.

— Подними окно и закрой дверь, — попросила меня Карен, перекатывая во рту валиум. — А то — вдруг Бог подсматривает?

После этого она мне ничего не говорила. Почти двадцать лет.

Пэм достала бутылку «Смирновской» и вместе с Венди разлила по глоточку в утащенные из «Макдональдса» бумажные стаканчики. В качестве разбавителя пошел тоник «Таб».

Венди рассказала о том, как ходила в пятницу к методисту из отдела школьного образования. Она подумывала о том, чтобы поступить на подготовительное отделение Университета Британской Колумбии — с интенсивной подготовкой на медицинский факультет, но никак не могла решиться, боясь, что упустит все прелести студенческой жизни. «Сами понимаете, пьянки, посиделки с наркотой, беспорядочный секс. И всякие там подставные письма в редакцию „Пентхауза“!»

Пэм была не в настроении обсуждать будущую учебу или работу.

— Слушай, Венди, — перебила она подругу, — давай сегодня просто выпьем и пойдем пошляемся. Крушить дома — это забава для мальчишек.

Судя по грохоту, доносившемуся из здания, оно должно было вот-вот взлететь на воздух, как это бывает в фильмах ужасов.

Гамильтон сказал:

— Эй, Пэмми, что это с тобой? Да ты просто боишься этих убойных девок в белых джинсах. Признайся.

В 1979 году белые джинсы были среди тусующихся девчонок кодовым сигналом того, что их обладательница готова поцапаться и поскандалить по любому поводу.

— Что?… А ты — ты-то сам не боишься?

— Туше[4], Памела, — улыбнулась Венди и посмотрела на меня. — А ты, Ричард, что скажешь? Пойдешь в гости-то?

— Э-э… не хотелось бы, честно говоря. Но ведь там Лайнус остался. Мы договорились, что встретимся на вечеринке. Было бы нечестно и жестоко оставить его в лапах дикарей. Может быть, в этот самый миг, пока мы здесь медлим, он уже сидит в кипящем котле и почитывает какую-нибудь Энциклопедию всемирной литературы.

Пэм погладила висевший у нее на шее медальон, в котором, как по секрету рассказала мне Карен, лежали несколько волосков с интимного места Гамильтона. Венди доцедила свой коктейль и, подмигнув Пэм, заговорщицки произнесла:

— Е-П-К!

Я спросил, что это значит, и девчонки в унисон отчеканили:

— Еще-По-Коктейлю! А теперь, мальчики, марш спасать Лайнуса. Ну, а мы вас тут подождем, чего выпить — у нас у самих есть.

Ну, мы с Гамильтоном и пошли по подъездной дорожке. Особо мы на вечеринку не стремились, но хихиканье за нашими спинами заставляло нас обоих держаться преувеличенно бодро и смело. Дом, в котором разворачивалось веселье, погибал на глазах. Его рвали на части злобные, неблагодарные дети, жестокие чудовища, акулы, разгулявшиеся в кровавой воде; они накинулись на дом как таковой, на свой инкубатор — один к одному похожий на их собственные дома, дома, пропитавшие своих безжалостных обитателей невыносимой одинаковостью и предсказуемостью, не давая им никакой возможности выбора.

Выдернутый из горшка фикус взгромоздился на бильярдный стол. Осыпавшаяся с корней земля вперемешку с пивом образовала грязную корку, в которой покоился шар под номером шесть. Стеклянная раздвижная дверь была разбита — в ней зияла дыра размером чуть больше кулака. С ее краев на ковер еще капала кровь. Стены гостиной, где стоял телевизор, выглядели пятнистыми, словно шкура далматинского дога, — их покрывали дыры и вмятины, пробитые тяжелыми ботинками. Оставшиеся бильярдные шары кто-то старательно пошвырял через эти дыры во двор. Туалет был мерзейшим образом забит и переполнен; блевал народ повсюду, а затем разносил это дело по дому, загаживая самые немыслимые поверхности.

— Похоже на бунт в тюрьме строгого режима, — заметил Гамильтон.

В целости оказалась лишь стереосистема — благодаря своей уникальной способности создавать атмосферу. Гости, кто в джинсовых, кто в кожаных куртках, нетвердые на ногах, заставляли несчастный аппарат играть на полную громкость, а сами, впав в неистовство, хлебали пиво, крутили стулья и срывали лампы с покрытого пятнами потолка.

Девушки, те самые — крутые, из Северного Ванкувера, в знаменитых белых брюках, — сидели в хозяйской спальне, не принимая личного участия в разрушении. Спальня была превращена в курилку, обитательницы которой примеряли чьи-то шелковые блузки, пробовали оранжевую губную помаду и бесконечно причесывались. Некоторые, перебравшись на кухню, прямо на столешнице делили дурь фамильным серебром, лишь изредка отрываясь от дела, когда грохот ломаемой мебели становился особенно громким.

Мы стали пробираться дальше. Ни я, ни Гамильтон до того не бывали на вечеринках такой степени агрессивности, и, честно говоря, нам было не по себе, хотя мы друг другу в этом и не признавались. Засунув руки в карманы, мы с самым небрежным видом ходили из комнаты в комнату.

— Хотел бы я знать, что именно так навязчиво наводит меня на мысль, что человечество как биологический вид деградирует? — пробурчал Гамильтон.

Оскорбленный столь многосложной фразой, один из участников «веселья» попытался врезать Гамильтону кулаком в грудь.

— Понял, — поспешил согласиться Гэм. — Ладно. Тогда — где тут у вас сральник?

Второй туалет оказался вовсе разнесен вдребезги. Через окно мы посмотрели на то, как народ разбрасывает над бассейном пластинки, пытаясь сбить эти похожие на летучих мышей мишени пивными бутылками.

Проходя мимо чьей-то бывшей спальни, мы наткнулись на Лайнуса: он сидел — сгорбившийся, небритый, вытирая нос заляпанной чернилами ладонью, — склонившись над каким-то атласом, явно не замечая того, что творилось вокруг.

— А, это вы. Привет. Слушайте, вы, наверное, хотите поесть, ну, или чего-нибудь… — такими словами он встретил нас.

Мы прикинули, стоит ли задерживаться в этом сумасшедшем доме. Почему-то самую большую тоску навевала мысль о том, какие кары обрушатся на его непосредственную обитательницу. Гамильтон сказал:

— Ребята, скоро соседи полицию вызовут. Так что — тяпнем чего-нибудь наскоро и свалим отсюда. Лайнус, пошли.

Во дворе словно сверкнула зеленоватая молния. Посыпались стекла. А еще через пару секунд здоровенное кресло-качалка отправилось ко дну бассейна.

Лайнус последовал за нами, не забыв перед этим аккуратно поставить на книжную полку пару свалившихся книг. Закурив, он осведомился:

— Ребята, а вы знаете, что в Африке, оказывается, больше шестидесяти стран?

Не удостоив его ответом, Гамильтон проорал: «Сгиньте, мерзкие недоумки и хулиганы!» — и стал пробиваться к выходу из дома. Мы свернули с дорожки и перебрались через изгородь в соседний дворик; по улице к дому уже катили полицейские джипы, их мигалки озаряли окрестности вспышками цветов американского флага — красным, белым и синим. Около моего «датсуна» Венди и Пэм склонились над осевшей на землю Карен.

— Ричард, — сказала Венди, — Карен отключилась. Мы всего-то пару глотков тяпнули, а с ней — смотри сам, что творится. Вообще это на нее не похоже. Пэм, притащи какое-нибудь одеяло. Ричард, ее нужно отвезти домой. Лайнус, привет. Как тебе эта… ну, вечерника?

— Погром! — ответил за друга Гамильтон.

Я не на шутку заволновался: чтобы Карен отключилась с двух легких коктейлей? Выглядела она вроде нормально, но что-то было явно не так. Нет, ее не тошнило, ничего такого, просто слабость и побледневшее лицо. Говорить с ней оказалось бесполезно. Она почти спала, не пытаясь ни вымолвить хоть слово, ни кивнуть, ни посмотреть в глаза. Чтобы скрыть накатывавшую на меня панику, я с напускным равнодушием сказал:

— Поехали к ней. Ее родителей нет дома, мы спокойно уложим ее спать, а сами посмотрим телевизор, да и за ней последим. Скорее всего, ничего серьезного…

— Всё идиотские диеты, — сказала Венди. — Наверное, ее просто срубило после такой нагрузки. Шутка ли — кататься на лыжах, проголодав перед этим несколько дней.

— Поехали, — согласилась Пэм, — как раз успеем к «Субботнему вечеру» по ящику.

Мы с Венди положили Карен в «датсун», ее кожа покрылась испариной, но ничего подобного ознобу заметно не было. Наша маленькая автоколонна направилась к дому Карен — через один от моего собственного. Я сам отнес ее на руках внутрь, снял с нее куртку, разул и уложил на кровать. На всякий случай я решил укрыть ее еще одним одеялом. Вроде бы все шло нормально. Ну, упала девушка в обморок, так ведь и досталось ей сегодня…

Мы вернулись в гостиную как раз к началу «Субботнего вечера». Венди успела поджарить попкорна на кухне, мы уселись в мягкие кресла и стали смотреть шоу, открывавшееся выступлением какого-то юмориста. Гамильтон, понимая, что проигрывает телевизору, попытался вновь переключить наше внимание на себя, рассказывая «аппетитные» истории про нарывы да фурункулы и выдавая весьма посредственные похабные анекдоты. Мы порекомендовали ему заткнуться.

Лайнус, согнувшись в три погибели, рассматривал стоявшую под елкой среди подарков кроваво-красную комнатную поинсеттию. Он рассказывал нам о сетке сосудов в ее лепестках, восхищался клеточной структурой ее стебля и листьев. По ходу дела он объяснил, почему корни можно сравнить с электропроводами и что фотосинтез — это наиболее самодостаточная и эффективная из всех возможных систем, преобразующих энергию Солнца.

— Эй, кто-нибудь скажет этому Джонни Яблочное Семечко «fermez la bouche»?[5] — спросил Гамильтон.

Пэмми потихоньку переместилась поближе к нему. Законодательница вкусов Венди, как раз пребывавшая в снобистском периоде «я-не-смотрю-телевизор», занялась подсчетом собранных матерью Карен фигурок и изображений сов.

— Совы, совы, шагу некуда ступить — везде совы. Даже над телефоном в прихожей совенок из макраме. Штук тридцать таких плетеных птичек, и можно соорудить себе вязаный комбинезон наподобие того, что был у Энн-Маргрет в «Томми»[6] перед тем, как она свалилась от смеха прямо в тушеные бобы.

— Венди, что ты там говоришь? — донесся с кухни голос Пэм. Почему миссис Мак-Нил «съехала» на совах? Что они для нее значат? Какая такая в них мрачная тайна? Какую ее внутреннюю потребность удовлетворяют эти птички?

Я извинился за невнимание к разговору и пошел посмотреть, как там Карен. Последнее, что я услышал из гостиной, было «восемьдесят шесть» Венди, относившееся к очередной обнаруженной и пронумерованной сове. Карен была бледная как полотно. Она лежала, запрокинув голову, ее глаза неподвижно глядели в одну точку, даже не на потолке, а где-то в бесконечности.

У меня в мозгу словно что-то взорвалось, а руки и ноги, наоборот, онемели; во рту пересохло, горло сдавило.

— Она… Она не… не дышит! — прохрипел-проорал я. — Она не дышит !

Все бросились из кухни и гостиной в комнату Карен.

— Что?…

Пэм закричала:

— Черт! Твою мать! Господи, Венди, ты же занималась плаванием. Давай, делай ей искусственное дыхание!

Венди бросилась к кровати и стала целовать Карен «поцелуем жизни». Гамильтон вызвал «скорую». Пэм взмолилась:

— Нет, только не это! Еще один Джаред!

Эти слова взбесили Гамильтона, он в ответ закричал:

— Выброси из башки эту хренотень! Даже не думай. Не смей даже думать о том, чтобы подумать об этом!

Джаред. О Господи! Это ведь может быть навсегда. Может забрать ее от меня. У меня на глаза навернулись слезы, запершило в горле. Мы все вдруг ощутили свою беспомощность и отчаянную бесполезность. Нам оставалось только бормотать ругательства да сокрушенно качать головами. Настольная лампа с пластмассовым абажуром, стоявшая в изголовье кровати, освещала ядовито-желтым светом лицо Карен и часть стены с фотообоями — старыми, уже подвыцветшими: фотография лунного пейзажа и встающей из-за горизонта Земли. Медали с соревнований по плаванию, игрушечный песик Снупи с надписью на ошейнике: «Самой лучшей дочке на свете». Помада, блеск для губ, какие-то салфетки. Пара рубашек, вынутых из ящиков, но не удостоенных чести быть надетыми сегодня; пивная кружка с мелкими монетами; учебники, какой-то словарь, щетки для волос.

Через парадную дверь в дом вбежали санитары с носилками, на которые они легко перекинули неподвижное, точно пластилиновое тело Карен. Водитель «скорой» спросил:

— Пили?

Мы сказали, что да, водку.

— Наркотики, лекарства?

Никто, кроме меня, не знал про валиум, пришлось сказать.

— Две таблетки транквилизатора. Насколько я знаю — валиум.

— Передозировка возможна?

— Нет. Я видел, как она принимала всего две штуки.

— Траву курила?

— Нет. Понюхайте ее, если не верите.

В горло Карен вставили трубку для искусственной вентиляции легких.

— Родители?

— Они уехали в Бирч-Бэй.

— Сколько она уже не дышит?

— Точно не знаю. Несколько минут, наверное. Еще полчаса назад она была в полном сознании.

— Ты ее парень?

— Ну да.

— Поедешь с нами.

Мы пулей вылетели в гостиную, за дверь, на лужайку, понеслись к калитке. От моего дома спешно приближались мои родители, на лицах у них переливались огни мигалки «скорой». Когда они разглядели, что на носилках не я, страха в их глазах поубавилось, но не сильно.

— Гамильтон, объясни им, что к чему, — сказал я. — Мне нужно ехать.

Мы с Карен в утробе фургона «скорой помощи» понеслись к больнице Лайонс Гейт. Сквозь заднее стекло я бросил последний взгляд на тот квартал, где выросли Карен, я, Гамильтон, Лайнус и Пэмми, и он показался мне холодным, сухим и неподвижно-спокойным — как могильный склеп.

Кошмарный оранжевый «шевроле LUV» отца Карен… дым этилированного бензина… две таблетки… аккуратно подстриженные живые изгороди…

Машина проскочила по Рэббит-лейн к Стивенс-драйв и выехала на автостраду — кратчайший путь к больнице. Откуда мне было знать тогда, что наступает совсем другое время.