В.Гете
      ВМЕСТО ПРОЛОГА. КОГДА УМИРАЕТ ГВАРДИЯ
      Было уже восемь часов вечера, и земля щедро пропиталась кровью. Солнце, тонущее в облаках сгоревшего пороха, багровым комком ползло к горизонту. Армии уже не существовало. Исполины-жандармы [жандармы - род тяжелой кавалерии в французской армии, идентичен кирасирам] Мило, гвардейские егеря и уланы Лефевра-Денуэтта полегли на плато Мон-Сен-Жан от огня двадцати шести батальонов и шестидесяти пушек. Корпус Рейля почти в полном составе погиб у стен рокового замка Гугомон. Корпус Друэ д'Эорлона был расстроен и наполовину истреблен английскими гренадерами и серыми шотландцами. Шрапнель выкашивала и без того обескровленные полки, устилая примятую пшеницу грудами обезображенных трупов. Спереди были англичане Веллингтона [Веллингтон Артур Уэсли - английский военачальник; командовал английскими войсками в сражениях против армий Наполеона на Пиренейском полуострове и в битве при Ватерлоо], сзади подступали пруссаки Блюхера [Блюхер Гебхард Лебрехт - прусский военачальник; командовал прусскими войсками в сражениях против армий Наполеона в 1813-1815 гг., в том числе в битве при Ватерлоо]. Груши так и не подошел.
      Уже были исчерпаны все резервы. И тогда прозвучала уже ставшая великой фраза:
      - Гвардию в огонь!
      И гвардия пошла в огонь. Как шла не раз. Но в этот вечер все было иначе. С криками "да здравствует император!" гвардейцы шли навстречу вражеским батареям, навстречу бегущей армии. Они шли навстречу своей смерти. В этот день они уже не могли принести победу, они могли лишь умереть. Умереть, не посрамив своей чести и славы. Но разве этого мало?
      "Ворчунам" ["ворчуны" - так Наполеон называл солдат "старой" гвардии] не дано было пробиться через шеренги английских каре, но они упорно шагали вперед, прокладывая себе путь ударами штыков - к тому времени они уже не имели патронов, - а армия бежала, бросив на произвол судьбы своего маленького капрала.
      И вот их осталось лишь несколько сотен, быть может, триста или четыреста - седые, покрытые шрамами, с роскошными усами, смыкающимися с пышной черточкой бакенбардов. Здесь были те, кто били мамлюков у пирамид [сражение между войсками Наполеона и мамлюкской армией неподалеку от Каира (1798 г.); Наполеон нанес мамлюкам сокрушительное поражение], австрийцев под Маренго [битва между французскими под командованием Наполеона и австрийскими войсками (1800 г.); после кровопролитного боя победу одержали французы], русских под Аустерлицем [битва между русско-австрийской армией под командованием Кутузова и французской под командованием Наполеона (1805 г.); в силу стратегических просчетов русского командования Наполеон одержал блестящую победу] и пруссаков под Иеной [двойное сражение между французскими и прусскими войсками (1806 г.); французы под командованием Наполеона и маршала Даву одержали победу]. Здесь были те, кто помнили Эйлау [сражение между французской и русско-прусской армией (1807 г.); отличалось крайним ожесточением], Сарагосу [ожесточенный штурм французскими войсками испанского города Сарагоса (1808-1809 гг.)], Бородино, Березину [сражения между русской и французской армиями (1812 г.)] и Лейпциг [(битва народов) - генеральное сражение между армией Наполеона и войсками австро-русско-прусской коалиции (1813 г.); имея двукратное преимущество, союзники одержали решительную победу, приведшую к отречению Наполеона]. То были богатыри, сражавшиеся со всеми армиями мира и побеждавшие их. Теперь им предстояло умереть, ибо они не знали, что значит сдаться.
      Виктор Гюго, посвятивший битве при Ватерлоо девятнадцать глав в своих "Отверженных", потрясающе описал этот эпизод.
      "Когда от всего легиона осталась лишь горсточка, когда знамя этих людей превратилось в лохмотья, когда их ружья, расстрелявшие все пули, превратились в простые палки, когда количество трупов превысило количество оставшихся в живых, тогда победителей объял священный ужас перед полными божественного величия умирающими воинами, и английская артиллерия, словно переводя дух, смолкла. То была как бы отсрочка. Казалось, вокруг сражавшихся теснились призраки, силуэты всадников, черные профили пушек; сквозь колеса и лафеты просвечивало белесоватое небо. Чудовищная голова смерти, которую герои всегда смутно различают сквозь дым сражений, надвигалась на них, глядела им в глаза. В темноте они слышали, как заряжают орудия; зажженные фитили, похожие на глаза тигра в ночи, образовали вокруг их голов кольцо, к пушкам английских батарей приблизились запальники. И тогда английский генерал Кольвиль - по словам одних, а по словам других - Метленд, задержав смертоносный меч, уже занесенный над этими людьми, в волнении крикнул: "Сдавайтесь, храбрецы!" Камброн ответил: "Merde!"
      ДЕРЬМО!
      Таков самый приличный перевод слова, брошенного Камброном торжествующим врагам. И великий писатель прав - быть может и впрямь это слово - "самое прекрасное, которое когда-либо было произнесено французом".
      Крик доблести, побеждающей отчаяние. Короткое, смачное, мужское:
      - Дерьмо!
      Время продажно, оно склонно лакировать прошлое, украшая его красивой фразой, назиданием, благородным жестом. Спустя годы объявились свидетели, утверждавшие, что в то роковое мгновение Камброн выкрикнул вовсе не грязное мужицкое ругательство, а фразу, столь свойственную героическому велеречивому веку, когда русский генерал Багратион приветствовал неприятелей-французов, мерно шагающих под шквалом артиллерийского огня, криками "браво", а Веллингтон рукоплескал атакам кирасиров Делора, грозящих разрезать надвое фронт его армии.
      То был век великих людей, а значит и великих фраз. "Солдаты, сорок веков смотрят на вас сегодня с высот этих пирамид!" [Слова Наполеона к солдатам перед битвой у пирамид.] И потому Камброн крикнул, наверно крикнул:
      - Гвардия умирает, но не сдается!
      По крайней мере, именно эти слова высечены на памятнике генералу Камброну, искалеченному при Ватерлоо и умершему тридцать лет спустя.
      Так родилась легенда. Легенда об умирающей, но не сдающейся гвардии. Легенда об отважном генерале, плюнувшем перед смертью в лицо враждебному миру. Ведь побежденная Франция нуждалась в легенде. Ведь побеждаемый временем мир героев нуждался в ней еще более. Легенду пестовали. О ней писали историки и литераторы. Художник Шарле прославился, создав литографию, изображавшую Камброна, гордо отвергающего предложение сдаться. Размахивая саблей, генерал указывает на своих умирающих "ворчунов", и жест этот не менее красноречив, чем крик:
      - Гвардия умирает, но не сдается!
      Так родилась легенда...
      Сам Камброн позднее утверждал, что не кричал этих слов, многие клялись, что слышали их. Разгорелся даже жаркий спор - не по поводу сказанного Камброном, а по поводу того, кому же все-таки принадлежит ставшая великой фраза. Нашлись очевидцы, свидетельствовавшие, что эти слова вылетели с предсмертным вдохом из уст гвардейского полковника Мишеля, пронзенного английскими штыками. Быть может.
      Был ли это генерал Камброн, как считали все, или полковник Мишель, как утверждали его сыновья, - не столь важно; ведь эти слова пылали в сердце каждого гренадера. Важно то, что нашелся человек, крикнувший:
      - Гвардия умирает, но не сдается!
      Важно, что нашелся человек, противопоставивший неизбежному презрительное:
      - Merde!
      Важно, что гвардия умерла, но не сдалась. Она умерла, и ее смерть стала фактом.
      Задумаемся лишь над одним: когда умирает гвардия?
      Чтобы ответить на этот вопрос, надо понять, что же такое гвардия.
      Понятие гвардия родилось на заре человечества. Гвардией именовали отборные отряды воинов, личную дружину племенных вождей, а позднее деспотов. Свою гвардию имели и фараоны Египта, и владыки Ашшура, и кровожадные ассирийские цари. Это были лучшие бойцы, но, право, они не рвались умирать, а, напротив, жаждали жить, вкусно пировать и хорошо одеваться. Они были умелы в бою, нередко решая исход битвы. Они грозной стеною стояли у трона, олицетворяя могущество державы. Но они не умели умирать. И потому наш рассказ не о них.
      Наш рассказ не о золотопанцирной преторианской страже римских цезарей, не о вельможных полках, блистающих великолепием амуниции на дворцовых смотрах, наш рассказ не о героях дворцовых переворотов и победителях жеманных сердец королевских фрейлин. О них пусть расскажет кто-нибудь другой.
      Драгоценные одежды, золоченые шлемы, серебряные копья - так выглядели бессмертные - мишурная гвардия восточных владык. Она долгие годы казалась непобедимой, пугая врагов своим грозным видом и надуманной славой, но спасовала пред тремя сотнями спартиатов, которых научили умирать, но позабыли научить отступать.
      Верно, в этот миг родилась настоящая гвардия, гвардия духа, гвардия чести. Их было немало, воинов, ставивших честь превыше всего. И не всегда их величали гвардейцами, но они были ими.
      Спартиаты Леонида и священный отряд Эпаминонда, гетайры Александра Великого и десятый легион божественного Юлия, рыцари Круглого стола и сербы Лазаря, витязи русича Святослава и гусары Собесского [Собесский Ян польский король (17 в.), многократно побеждал турок], швейцарские наемники и мальтийские иоанниты [члены рыцарского ордена св.Иоанна. В 1565 г. иоанниты разбили турецкое войско, пытавшееся захватить Мальту], чудо-богатыри Суворова и потрясшие мир "ворчуны" Наполеона.
      Наверно, мы не упомянули о многих - о несгибаемых шотландских горцах и ополченцах московского князя Дмитрия, о воинах Роланда и "железнобоких" Кромвеля ["железнобокие" - отборная конница, созданная О.Кромвелем; сыграла решающую роль в войнах между английским парламентом и королем Карлом I], о революционных солдатах Клебера [Клебер - знаменитый французский генерал времен Великой французской революции и Директории] и ландштурмовцах Блюхера.
      Наверно следует сказать и о героях Шипки, и о "Варяге", и о отважных бельгийцах, целых три недели сдерживавших "паровой каток" кайзеровской армии, и о "Шангорсте" и "Гнейзенау" фон Шпее ["Шангорст" и "Гнейзенау" немецкие крейсера, принявшие неравный бой против английской эскадры; командовавший немецкими кораблями адмирал фон Шпее отказался спустить флаги и погиб вместе с 2000 матросов, среди которых были два его сына]. Наверно, хотя это был другой век.
      Гвардия, что бы ни двигало ею: защита очагов, рыцарский гонор, воинское братство, алчность, но прежде всего была честь. Гвардейцы не оставили потомкам пышных памятников и дворцов, они оставили большее великую память, которая определяет историю.
      Итак, почти бесспорно, что родиной гвардии была Спарта, воистину государство-гвардия. Героями не рождаются, героев воспитывают. В Спарте воспитывали героев. Здесь нельзя было не быть героем. Идущему на битву спартиату давали щит и он мог вернуться либо с ним, как победитель, либо на нем - бездыханный, несомый верными, разгромившими врагов друзьями. Бросивший щит переставал быть спартиатом. Он уже не принадлежал к особой касте воинов - эллинской гвардии.
      Гвардия вызывала восхищение. Ею восторгались. В ее честь слагали гимны. Спартиаты эпохи Фермопил в сознании эллина уподоблялись титанам, великим героям. И это поклонение влияло порою сильнее мужества. В те подленькие мгновения, когда подступал липкий страх, спартиат вспоминал, что он герой, духом и доблестью подобный богоравным предкам. А разве вправе богоравный герой оборачиваться к врагу спиною? И потому спартиаты отказывались оставлять поле битвы ради спасения жизни. Век славы Спарты был веком славы Эллады.
      Однако древние верно заметили - sic transit gloria mundi [так проходит земная слава (лат.)]. Любая слава становится ничем, если ее не подтверждать ежедневным делом. Спартанская гвардия растворилась в межэллинских склоках, ее поглотил золотой дождь, затмивший очи геронтов. С закатом гвардии начался закат Эллады. Закат этот был прекрасен, верно, многие народы позавидовали б такому закату, но все же это был закат, за которым последовала ночь. Был, правда, короткий всплеск - десятилетие славных побед Эпаминонда. Триста воинов, спаянных божественной дружбой они дрались не ради наживы, не ради себя, даже не ради отечества, а во спасение истекающего кровью побратима. Немудрено, что они одерживали победы. Но при этом их осеняла слава непобедимого Эпаминонда. Когда великого беотарха не стало, фиванская гвардия канула в небытие.
      Потом были гетайры - "друзья" Александра Великого. Знатные родом, они были бесстрашны в битвах. Их было совсем немного, несколько сот, быть может, тысяча. Птоломей, Лисимах, Селевк, Пердикка, Гефестион, Филота, Парменион. Но натиск гетайров сокрушал огромные армии. И были десятки сражений. И были великие победы при Гранике, Ипсе, Гавгамелах. И были потери. Одни "друзья" погибли в схватках, других засосало болото заговоров. Оставшиеся объявили себя диадохами [диадохи (последователи гр.) - полководцы Александра Македонского, разделившие после смерти повелителя его державу] и разорвали великую империю в клочья.
      Десятый легион никогда не именовался Юлием гвардией. Но Цезарь направлял его в самые опасные места, и значит считал таковой. Триарии [наиболее опытные воины, составлявшие третью линию римского легиона] десятого легиона имели шрамы, полученные в схватках с гельветами, бельгами, германцами, авернами, карнутами, эдуями [галльские племена, покоренные Юлием Цезарем], они помнили Фарсал, Тапо, Мун [битвы гражданской войны в Риме, в которых Юлий Цезарь разгромил своих основных противников]. Десятый легион был детищем Юлия, бывшего в свою очередь его душою. Гвардия перестала существовать, когда умерла душа, пронзенная кинжалами Брута и Кассия. И появились преторианцы, эти янычары античности, чья доблесть заключалась лишь в низвержении и возведении на престол цезарей.
      Рыцари Круглого стола превратились в прекрасную легенду. И Ланселот обречен вечно биться с драконом, драконом вечным и неумирающим. А франкские витязи Роланда полегли в ущелье под ударами кривых баскских мечей, и отважные сербы Лазаря устлали телами Косово поле [место битвы между турецкой армией и объединенными силами сербов, боснийцев и албанцев; турки одержали полную победу и захватили Сербию и ряд соседних государств].
      Ушла в небытие языческая дружина Святослава, укрощенная не ромейским копьем, но крестом. Удалые шляхтичи Собесского променяли честь на разгул и гонор.
      Но возвратимся на несколько шагов назад, в раннее средневековье эпоху могущества арабов и викингов. Норманнские драккары сотрясали мир от Алжира до Шотландии, от северной Руси до Северной Америки, которая была в ту пору еще не Америкой, а Terra incognita [неведомая земля (лат.)]. Норманны предали разорению земли франков, германцев, Италию, Сицилию, Испанию, Португалию. "A buroxe North Mannorum libera nos, Domine!" [спаси нас, Господи, от ярости норманнов (лат.)] - молила цепенеющая от ужаса Европа при появлении хищных драконьих носов. Норманны отличались неистовством и жестокостью, но самыми неистовыми были берсеркиры, смеявшиеся в лицо смерти. Да, они желали умереть, но лишь ради того, чтобы жить. Жить в прекрасной Валгалле. Дети Одина искали не смерти, они искали спасенья в смерти. Прыгая с мечом в толпу врагов, берсеркиры кричали от счастья, веря, что избегли ужаса Хеля, а умирая, искали в небе прекрасных Валькирий.
      Рай ждал и воинов-мусульман. Но исступление викингов было сродни чести, героизм мусульман был религиозным фанатизмом, ибо муджахеддины [исламские воины, ведущие священную войну против неверных] верили в бога, а викинги более в меч. И те, и другие не были гвардейцами. Они не боялись смерти, но за их спиной был рай. За спиной же спартиатов были отчизна, родина, Тартар и честь.
      Четыре века швейцарские наемники были опорой многих государей Европы. Они воевали за деньги, но отрабатывали их столь добросовестно, что сокрушали тех, кто воевал за славу. Крохотный отряд швейцарцев защищал несчастного французского короля даже тогда, когда от него отреклись народ, дворянство и войско. Это была гвардия, честно отрабатывающая свои деньги. Она перестала существовать в то мгновение, когда умерло наемничество и появились национальные армии.
      Пришел век великих революций, войн и потрясений. Век гигантской бойни за обладание миром. Век императоров и полководцев. Век краткий и грозный. Век, вместивший в себя бесчисленное множество сражений. Это был век великой гвардии. Это был век ее смерти.
      Бассано, Холлабрунн, Аустерлиц, Иена, Ауэрштадт, Прейсиш-Эйлау, Фридланд, Сарагоса, Асперн, Ваграм, Смоленск, Бородино, Малоярославец, Красный, Березина, Бауцен, Кульм, Кацбах, Лютцен, Шампобер, Ла-Ротьер, Лан, Бриен, Дрезден, Лейпциг, Линьи... [Наиболее кровопролитные сражения наполеоновских войн.]
      Сотни тысяч отважных воинов сложили свои головы в этих кровавых битвах.
      И, наконец, было Ватерлоо, небольшая деревенька южнее Брюсселя, вошедшая своим названием в истории лишь благодаря тому, что в ней размещалась штаб-квартира Веллингтона. Победи Наполеон, и это сражение назвали бы битвой при Бель-Альянсе. Но он проиграл и потому:
      ВАТЕРЛОО.
      Год 1815-й, месяц июнь, восемнадцатое.
      В этот день полегли старые "ворчуны" Наполеона. Они умерли потому, что в этот день умирали все. В этот день умерли жандармы Делора и Ватье, егеря Лефевра-Денуэтта, драгуны Сомерсета и гвардейские роты Кука. В этот день умерли серые шотландцы и молодая гвардия Дюгема. В этот день умерла гвардия, ибо ее век ушел. На смену доблести и отваге, мечу и штыку шли стратегия Клаузевица и Мольтке [Клаузевиц - виднейший военный теоретик; Мольтке - его ученик и последователь], коническая пуля и ракета. Уходил человек, приходили люди.
      Гвардию убило вовсе не Ватерлоо. Под Ватерлоо погибли гвардейцы, может быть, лучшие из лучших, но не гвардия. Ее палачами стали паровоз и бульварные газеты, блюминги и парламенты, линкор и сытое общество. Ее похоронили феминистки и коммунисты, спикеры, квакеры, теософы, лейбористы, общества милосердия. Ее похоронили ханжество и паточное благополучие. Ее похоронило само время.
      Гвардия могла бы сдаться на милость победителей и стать занятным, вызывающим добрую усмешку анахронизмом, вроде английской монархии или диснейлендовских призрачных замков, но она предпочла умереть, оставив материальному миру лишь пышную мишуру униформы, высохшую оболочку мертвого тела.
      Моряки "Варяга" и "Шангорста" еще тянули свою предсмертную песню:
      И с пристани верной мы в битву пойдем
      Навстречу грядущей нам смерти...
      Но гвардия уже умирала, и в ее агонии был слышен вопль Камброна.
      Гвардия умирает, но не сдается!
      Так было всегда. Ведь величие гвардии не в медвежьих шапках или серебряных щитах. Ее величие в скромных обелисках, установленных в Фермопилах и на Бородине, под Левктрами [место сражения между пелопоннесским и фиванским войском (371 г. до н.э.); фиванцы под командованием Эпаминонда нанесли врагу сокрушительное поражение] и Ватерлоо. Ее величие в подвиге русского гусара Мелиссино [Мелиссино А.П. русский гусар, командир полка; в 1813 году под Дрезденом совершил подвиг самопожертвования, бросившись верхом на коне на штыки неприятельского каре; вражеский строй был прорван, Мелиссино получил несколько смертельных ран и скончался на месте] и в двадцати пяти ранах Ланна [Ланн Жан - маршал Франции, один из известнейших полководцев французской армии; командовал войсками во многих сражениях; смертельно ранен в бою при Эслинге], скончавшегося от двадцать шестой. Оно в кратком слове "merde", выкрикнутом пред дулами вражеских пушек.
      Так когда же умирает гвардия?
      Тогда, когда нельзя сделать шаг назад, потому что на кону жизни друзей, итог сражения, судьба отечества, когда на кону честь. Гвардия умирает всегда. Ведь она подобна Ланну, гневно восклицающему: "Гусар, который не убит в тридцать лет, - не гусар, а дрянь!"
      Поле Аустерлица было снежным от белых колетов павших русских кавалергардов. Они должны были спасти отступающую армию и выполнили свой долг. Волна прекрасных в своем бесстрашии всадников ринулась прямо на дула вражеских пушек и шеренги каре. Их было восемьсот. Почти все они пали на поле битвы. "Учитесь умирать!" - воскликнул Наполеон, оборачиваясь к своим генералам. А император понимал в этом толк. Он и сам семь и десять лет спустя будет бросать своих великолепных кирасиров на верную смерть. На смерть ради победы. Меднобронные гиганты без колебаний пошли на нее и умерли: одни на Курганной высоте [Курганная высота, иначе батарея Раевского: при атаке на это укрепление погибло множество французских кирасир во главе со своим командиром генералом Коленкуром], другие - на плато Мон-Сен-Жан.
      Но истинный, сверхчеловеческий дух гвардии проявляется, когда речь идет о чести. И тогда триста спартиатов отказываются покинуть Фермопилы, а каре Камброна шагает прямо на дула неприятельских орудий.
      - Merde!
      Гвардия дала ответ врагам и дальше была смерть.
      "В ответ на слово Камброна голос англичанина скомандовал: "Огонь!" Сверкнули батареи, дрогнул холм, все эти медные пасти изрыгнули последний залп губительной картечи; заклубился густой дым, слегка посеребренный восходящей луной, и когда он рассеялся, все исчезло. Остатки грозного воинства были уничтожены, гвардия умерла. Четыре стены живого редута лежали неподвижно, лишь кое-где среди трупов можно было заметить последнюю судорогу. Так погибли французские легионы, еще более великие, чем римские легионы. Они пали на плато Мон-Сен-Жан, на мокрой от дождя и крови земле, среди почерневших колосьев, на том месте, где ныне, в четыре часа утра, посвистывая и весело погоняя лошадь, проезжает Жозеф, кучер почтовой кареты, направляющейся в Нивель".
      Придите к Букингемскому дворцу полюбоваться на печатающих шаг красавцев в высоких медвежьих шапках. Они великолепны. В них величие и гонор трехсотлетней империи. Но это не гвардия, это лишь раскрашенные манекены. Гвардия умерла. Но не сдалась.
      И вновь Гюго. Что делать! Никто не мог описать апокалипсис Бородина лучше Толстого, никто не смог дать более впечатляющую картину Ватерлоо, чем Гюго.
      "Весь день небо было пасмурно. Вдруг, в тот самый момент, - а было восемь часов вечера, - тучи на горизонте разорвались и пропустили сквозь ветви вязов, росших вдоль нивельской дороги, зловещий багровый отблеск заходящего солнца. Под Аустерлицем оно всходило".
      Было восемь часов вечера. Призраки умершего мира шли в свой вечный бой...
      1. ПОСЛЕДНИЙ МЕСЯЦ ЛЕТА
      Листва на деревьях пожелтела, а плоды налились соком. День еще был огненно-жарок, но ночи уже стали прохладны. Шел месяц метагитнион [у эллинов месяц, соответствующий августу-сентябрю], последний месяц лета. Посланники эллинских городов, решивших стать с мечом против восточных варваров, встретились на Истме. Здесь были спартиаты, афиняне, коринфяне, тегейцы, сикионцы, трезенцы, аркадцы, эпидаврийцы, флиунтцы, эритрейцы, халкидяне, левкадцы, эгинцы, микенцы, тиринфяне, ампракисты, гермионяне, палейцы, мегарцы, феспийцы, потидейцы, анактории, платейцы, стирейцы. Собравшиеся были едины в своей решимости драться, споры велись лишь по поводу того, где быть решающей битве. Дорийцы, которых волновала судьба родных городов, настаивали на том, чтобы встретить врага на Истме, достаточно хорошо укрепленном для оборонительного сражения. Против подобного плана выступали афиняне, эгинцы, халкидяне и эритрейцы, резонно указывавшие, что в этом случае подвергнутся разорению их земли. Они требовали дать битву в Фокиде или Локриде, не допуская врага в среднюю Элладу. Из пелопоннеских посланцев это требование поддерживали лишь Леонид и Гилипп. Прочие во главе с Леотихидом яростно возражали. Полемарх Евенет, ярый сторонник сражения на Истме, не скрывал своего настроения.
      - Перешеек - вот единственная гарантия того, что нам не ударят в спину! - горячась, кричал он. - Допустим, мы согласимся с афинянами и пошлем войско в Фокиду, но кто поручится, что беотийцы, которые спят и видят себя слугами мидийского царя, не ударят нам в спину! - При этих словах платейцы и феспийцы бурно запротестовали, но Евенет не обратил на них ни малейшего внимания. - И тогда мы окажемся между двух огней, как это случилось в Фессалии...
      Сделаем маленькое отступление, чтобы пояснить, что же произошло в Фессалии. Чуть более месяца назад по просьбе нескольких фессалийских полисов, решивших сопротивляться нашествию варваров, им в помощь было отправлено десятитысячное войско во главе с Евенетом. Оно заняло узкий проход между Олимпом и Оссой, преградив варварам путь в Элладу. Однако простояв здесь несколько дней, эллины по приказу Евенета возвратились к Истму. Свое решение полемарх объяснял тем, что получил сведения о заговоре фессалийских аристократов, которые, как он уверял, лишь ожидали удобного момента, чтобы нанести эллинам удар в спину. Злые языки поговаривали, что на самом деле спартанского полководца смутили рассказы царя Македонии Александра о несметных полчищах мидян. Как бы то ни было, Евенет отступил, обвиняя фессалийцев в подлых замыслах. Теперь он пытался навесить ярлык предателей и на беотийцев.
      Ни для кого не было секретом, что в беотийских полисах сильны панические настроения, искусно подогреваемые враждебными к афинянам аристократами. Херонея, Фивы, Орхомен, Левктры намеревались дать мидянам землю и воду. Однако многие беотийцы были полны решимости драться против восточных варваров. Потому Леонид вступился за них.
      - До этого времени ты рисковал получить всего один удар - в спину от мидян, когда как трус бежал из Фессалии, - бросил он полемарху.
      Евенет позеленел от злобы, но возразить не решился. Леонид заговорил вновь, убеждая собравшихся в необходимости решительных действий. Он приводил доводы, с которыми трудно было спорить, говорил об уязвимости Пелопоннеса с моря, напоминал о том, как слабеет воинский дух тех, кто из трусости отдали на поругание родную землю, и о том, что, проявив нерешительность, пелопоннесцы тем самым оттолкнут от себя те эллинские полисы, которые в данный момент колебались, не решив еще, чью сторону занять.
      В конце концов эллины порешили ждать варваров в Фермопилах. Отряд Леонида и треть войска Евенета отправлялись в Фокиду сейчас же, остальные ополчения должны были присоединиться к ним чуть позже. Одновременно с авангардом армии выступал и эллинский флот под командой спартиата Еврибиада и афинян Фемистокла и Ксантиппа. Скрепив договор взаимными клятвами, посланцы поспешили отбыть в родные города. Перед тем как отправиться в путь, Леонида посетил архонт Фемистокл.
      Афинянин застал царя упражняющимся с мечом. При появлении Фемистокла спартиат хотел прекратить поединок, но архонт протестующе махнул рукой, словно говоря: продолжайте.
      Леонид не стал спорить. Он кивнул Евриту, который в этом походе был наперсником и телохранителем царя, и они двинулись навстречу друг другу. В руке у Еврита был акинак, подаренный акрагантским мудрецом, Леонид был вооружен мечом, напоминавшим ксифос, но только более длинным и тяжелым. Противники сошлись и начали стремительную игру. Клинки блестели в их руках, словно звонкие молнии. Спартиаты рубили, кололи, парировали удары. Несмотря на массивное телосложение, оба бойца передвигались с замечательной быстротой. Но если на стороне Еврита была молодость, то стремительность движений царя не поддавалась объяснению. Вдобавок он владел огромным количеством разнообразных приемов - выпадов, уходов, блокирующих ударов. На глазах Фемистокла он трижды поразил своего противника, нанося удары плашмя, но с немалой силой. На плече, груди и бедре Еврита появились кровавые полосы. Но и он в свою очередь не остался в долгу, зацепив и без того сплошь иссеченную шрамами руку Леонида. Бой был завершен весьма эффектно. Дождавшись очередной атаки своего противника, царь внезапно бросил меч на землю и поймал руку Еврита в стальные клещи пальцев. Затем громадное тело воина взвилось в воздух и перелетело через голову Леонида. В следующее мгновенье царь сидел на спине Еврита, приставив к затылку юноши его же собственный меч. Фемистокл поаплодировал, с изумлением отметив, что еще ни разу не видел подобного приема. Примерно о том же подумал и Еврит. Поднявшись с земли, он пробурчал:
      - Так не сражаются.
      Царь усмехнулся.
      - А жаль. Владей ты подобными приемами, и тебе не были б страшны даже десять врагов, вооруженных копьями. - Еврит почесал ладонью голову и не нашелся, что сказать. - Ладно, иди, - велел Леонид. - Смажь царапины и готовься в дорогу. Мы выступаем.
      Юноша, не прекословя, пошел к дому. Дождавшись, когда он скроется за углом, афинянин подошел к Леониду.
      - Итак, царь Спарты с ничтожным отрядом воинов намеревается преградить путь врагу.
      - Почему же с ничтожным? - спросил Леонид, рассматривая царапину на руке. Он нагнулся, сорвал лист подорожника и, послюнявив, прилепил к поврежденному месту; затем с едва заметной усмешкой взглянул на Фемистокла. - Если все эллины поспешат выполнить свои обещания, не пройдет и пятнадцати дней, как у Фермопил соберется огромное войско.
      - А если не поспешат?
      - Тогда я встречу врага со своими тремястами спартиатами.
      - Но ведь это слишком мало!
      - Для того дела, на которое мы идем, даже слишком много.
      Этот спокойно сказанный ответ, равный признанию, слегка ошеломил Фемистокла. Архонт погладил рукой небольшую окладистую бороду, исподлобья взглянул на спартиата и спросил:
      - Я слышал, спартиаты намереваются праздновать Карнеи? [Карнеи дорийский праздник, посвященный Аполлону.]
      - А мне сказали, что афиняне не отменили Олимпийских игр! - не остался в долгу Леонид.
      - Афиняне - безумцы, - признался Фемистокл. - Они надеются на чудо, не понимая, что пришло время творить чудеса самим. Выходит, мы все дружно подставляем тебя, царь, с твоими воинами на верную погибель?
      - Выходит.
      - И ты так спокойно говоришь об этом? - после небольшого замешательства поинтересовался афинянин.
      - А что, я должен визжать от восторга?
      Фемистокл не нашелся что ответить. Голубые глаза царя усмехались.
      - Я вижу, афинянин, совесть мучает тебя. Успокой ее. Ты ни в чем не виновен. Даже пожелай ты встать в наши ряды с копьем в руке, это принесло бы лишь вред Элладе. Ты нужен на море, где спартиаты робки и нерешительны. А осуждать этих людей... - Леонид пожал могучими плечами, на которых еще не высохли капельки пота. - Никому не хочется спешить умирать, архонт. Даже несколько дней, отнятые у смерти - огромная жизнь. Ситуация требует НАШЕЙ смерти. Красивой смерти. Эта смерть докажет робким, что не стоит бояться ее. Я верю, что эллины не посрамят доблестной памяти братьев, которые предпочли смерть позору.